Дама с собачкой и тремя детьми

               
                (100   стр.) 

   Не было никакой тайной дамы в жизни Чехова! Верьте литературоведам, они всё знают. Сперва была блондиночка Лика, которая любила, да не вышла замуж. Потом – актрисуля Книппер, которая не любила, но замуж вышла. Ка-кая ещё Авилова? Нет, нет и нет! Не было её.  И собачки тоже не было. В смысле – шпица. Фоксик был.
   Дети тоже были. Но дети не головастики, они вдруг не заводятся. Они и появились не сразу.

                1.   Н а   П л ю щ и х е
   Поначалу барышня с московской Плющихи Лида Страхова окончила с грехом пополам гимназию. Старший брат её уже учился в Университете, и у них в дома бывали студенты. Видная девушка от их внимания не ускользнула. Однако ей никто не нравился, пока не познакомилась она с гусаром. Они влюбились друг в друга и решили пожениться.
   К сожалению, богатым родителям гусара не понравилось намерение единственного сына связать себя с неродовитой и небогатой девушкой. Родные  Лиды, напротив, радовались, зато студенты - приятели брата потешались над парочкой и уверяли, что свадьба никогда не состоится: невеста слишком хороша для глупого гусара. Уязвлённая Лида потребовала, чтобы жених ушёл из полка и поступил в Университет, сравнявшись с зубоскалами-студентами. Юноша повиновался, преодолев нешуточное сопротивление семьи: он был не на шутку влюблён. Он вышел в отставку, но до Университета дело не дошло: семья устроила его чиновником особых поручений чуть ли не при генерал-губернаторе.
   Свадьбу отложили на год. Лида согласилась, но её любовь стала таять. Жениха не удавалось приобщить ни к каким наукам, даже к чтению. Сама не очень учёная, читать Лида была охотница, и перечитывала всё, что удавалось достать у брата и студентов.
   Вопреки всему они с Сеней любили друг друга и подолгу жарко целовались, а между поцелуями молчали,  крепко обнявшись. Говорить было не о чем. Жених преданно смотрел на неё, и в его милых глазах было столько преданности и любви, что она терялась.
   - Муж-мальчик, муж-слуга… - зубоскалили несносные студенты. Конечно, они завидовали счастью Сени, особенно двое – Попов и Авилов.
   Разочарование женихом нарастало постепенно, неумолимо приближая разрыв. Догадка, что её Сеня всегда будет покорен матери, а враждебная свекровь станет глядеть на нищую невестку как на выскочку, нахально втёршуюся в богатое семейство, была невыносима. Нет, ей был нужен не такой муж. Она всё чаще спрашивала себя, стоит ли Сеня её любви, и мрачнела. Любовь обманывала, ослепляла, не давала разглядеть недостатки, заметные другим, и, ни на чём не основанная, постепенно слабела.    Жених, который уже соскучился служить чиновником, предлагал перебраться в деревню, в их богатую усадьбу и зажить в своё удовольствие. Уехать из города? Превратиться в помещицу? Но она мечтала стать писательницей.
   Решившись на разрыв, Лида написала жениху. Видеть его страдающие глаза она бы не смогла. Она сообщила, что берёт слово назад и возвращает его клятву. Желая смягчить удар, обещала повременить три года, и если за это время их чувства останутся прежними, то помолвку можно будет восстановить.
   Она и сама не верила в то, что писала: избалованный, ленивый бездельник, маменькин сынок измениться не мог. Зато на бумаге выходило красноречиво и убедительно. Она любила излагать свои мысли письменно и вечно что-то писала - дневники, стишки,  рассказики. Братья и сёстры за то вышучивали её, и она опасливо прятала от всех свои каракули.
   На выпускном экзамене в гимназии экзаменаторы внезапно расхвалили её сочинение на вольную тему, - удивив окружающих и её саму. О гимназистке с бойким пером рассказали маститому московскому журналисту Гольцеву. Тот попросил показать и другие сочинения барышни, одобрил их и предложил поучить её. От нежданных похвал у Лиды закружилась голова. Несмотря на некоторую строптивость нрава, была она крайне застенчива , не уверена в себе и похвалами не избалована.
   К Гольцеву её сопровождала гувернантка, ибо благовоспитанной девушке неприлично не только  навещать малознакомых людей, но даже разгуливать одной по улице. Гольцев одобрил все её писания, сказав между прочим, что пишут и другие девушки, некоторые даже печатаются в газетах. Лида Страхова ничем не хуже, только литературе  надо учиться.
   С тех пор всё написанное она отправляла ему, а он правил и подсказывал, как сделать лучше. Дерзкая мысль стать писательницей окончательно утвердилась в девичьей голове.
   - Только не торопитесь замуж, - советовал наставник.
   Да она вовсе не торопилась. Сене было отказано, других женихов не находилось. Она сделается писательницей. На меньшее она никогда не согласится.

   Между тем дома её разрыв с женихом вызвал недовольство. Семья была большая и необеспеченная. Единственное, что Страховым принадлежало – Клекотки, имение в Тульской губернии, но поделённое на три части между наследниками. Отца Лиды уже не было в живых, а мать совершенно не годилась в помещицы; впрочем, кроме дома и сада, никаких угодий там не имелось. Лида с братом Федором были старшими детьми, между тем подрастали младшие, которых тоже надо было ставить на крыло.
   Отказавшись от  выгодной партии, она вскоре почувствовала сердитое не-одобрение окружающих. Как было жить дальше? От Гольцева она слышала, что заработки литераторов ничтожны, даже знаменитым платят копейки, а на такие доходы не проживёшь. Хлеб литератора горек, на булавки не заработаешь, а она ведь даже ещё не сделалась писательницей. Что же делать? Не идти же в гувернантки! Говорят, всякая разумная девушка должна стремиться выйти замуж, только так устроишь судьбу. Почему бы и нет? Ей исполнился 21 год, и она твёрдо  знает, какими качествами должен обладать её будущий муж. Надёжность. Положительность. Твёрдый характер. И, конечно, образование, интерес к литературе, передовые взгляды.
   Но где найти такого? Кроме приятелей брата, у неё не было подходящих знакомых. Они все были неравнодушны к ней, девушке заметной. Впрочем, своей внешностью она была недовольна: глаза маленькие, нос неправильный, щёки слишком круглые и румяные; хорошо удались только волосы, с этим не поспоришь. В самом деле, русых волос было так много, что ей приходилось заплетать две косы, чтобы голову одинаково тянуло в обе стороны.
   Из студентов она выделила двоих – Попова и Авилова. С Поповым можно было говорить о литературе; он похвалялся знакомством со многими писателями и даже обещал привести к Страховым фельетониста Антошу Чехонте, но обещания не сдержал, зато сильно надоел своим бахвальством. Авилов, происхождением из донских казаков, где у отца его был хутор, раздражал резкостью суждений  и насмешливостью, поскольку считал всех дураками, и тоже ей не нравился.
   Других женихов не было. Между тем вокруг себя она почувствовала какое-то  злорадство и даже насмешки. Говорили, что не она отказала выгодному жениху, а он ею пренебрёг. Это было невыносимо. Надо немедленно выходить замуж. Если бы твёрдо быть уверенной, что из неё выйдет писательница, замуж она бы не торопилась. Но разве можно в это верить?
      Авилов, правильно оценив обстановку, перестал насмешничать и решительно встал на сторону Лиды.
   - Унковский был недостоин Лидии Алексеевны, - заявил он. – Я всегда знал, что этой свадьбе  не бывать.
   Глаза его хищно поблескивали. Ведь она была так хороша собой! «Молодая девушка с розами на щеках… Вся бледная, со светлыми волосами, с блестящии глазами…  высокий рост, прекрасная женственность, русая коса…» ( этот словесный портрет принадлежит И.А.Бунину, знакомому со Страховыми.)   
    Начав приглядываться внимательней, Лида отметила в Авилове здравомыслие, ум, твёрдость, постоянство. Он закончил Университет, а, значит, был образованным. Именно такой человек  ей нужен в спутники жизни. Правда, в отличие от Сени, красивым и даже высоким он не был, зато самостоятельно и твёрдо стоял на ногах.
   - Я никогда больше никого не буду любить, - грустно призналась  Авилову Лида в доверительном разговоре, - Да этого и не надо. Любовь обманывает, путает все наши понятия, а когда она проходит, становится стыдно, досадно и скверно на душе. Я хочу уважать своего будущего мужа и сделаю свой выбор, трезво всё взвесив и рассчитав.
   В другой раз, уже в Клекотках, когда они прогуливались по саду, она сказала:
   -  Я хочу , если выйду замуж, сознавать превосходство своего мужа во всём: в уме, в характере, в опытности, чтобы видеть в нём старшего друга и защитника.
   Авилов кивал, полагая, что как раз и является подобным человеком. Барышня хоть куда; только бы она согласилась с ним повенчаться, а там можно будет поступать по-своему.
   Она всё ещё колебалась, однако, заметив, как Авилов уверенно и  сноровисто помогает по хозяйству их беспомощной мамаше, решила, что её выбор сделан. Мать не перечила: пусть женятся, пока дочка опять не передумала. У обоих ничего нет, но Авилов станет служить. Он не Федя, сокрушивший материнское сердце.
   Федя Страхов, старший сын, должен был вот-вот кончить Университет, но внезапно бросил учёбу, отказался получать диплом и объявил, что станет толстовцем. Несмотря на слёзы матери и увещевания самого Льва Николаевича, к которому она обратилась за помощью, своё намерение он  исполнил и сдавать экзамены не стал. Но всё это уже не касалось Лиды.
   - Вы пойдёте за меня замуж? – строго спросил Авилов.
   Подумав, она откровенно призналась:
   - Миша, я не люблю вас, как надо любить жениха. Я вас уважаю, но это со-всем другое. Но если вы согласитесь на мои условия, я готова стать вашей женой.
   - Какие же это условия? – помолчав, недовольно осведомился он.
   - Право на литературный труд. Я хочу стать писательницей.
   Он равнодушно пожал плечами: писательство будущей жены его ничуть не волновало, зато признание в отсутствии любви жестоко уязвило. О своей правдивости, которой она гордилась в тот момент, Лиде вскоре предстояло пожалеть.
   Новый жених огорошил её, сообщив, что собирается уехать с женой на Дон, где ему в наследство от отца достался хутор. Лида возмутилась: ей предстоит добиваться места в литературе, для чего надо жить в городе, где выходят га-зеты  и журналы, быть причастной к литературной среде. Её наставляет сам Гольцев, и она хочет продолжать пользоваться его советами. Нет, она не поедет в деревню. Они чуть не поссорились.
   Если бы не помощь родственников, всё могло бы разладиться. В Петербурге жила сводная сестра Лиды, замужем за  издателем «Петербургской газеты», человеком влиятельным в столице. После хлопот Авилова зачислили делопроизводителем в Министерство образования. Лида была рада: они переедут в Петербург. О недовольстве жениха тем, что всё складывается не так, как было задумано у него, она не догадывалась.
   Она вообще пока не догадывалась, что выбрала в мужья самолюбивого, жёсткого и упрямого человека. Прежний жених Сеня Унковский соглашался с каждым её словом; Михаил  Авилов требовал, чтобы с каждым его словом соглашалась она. Едва вернувшись после венчания из церкви, молодожёны поссорились. Муж хотел, чтобы жена надела в дорогу калоши, а она отказывалась. Он вышел из себя, больше не собираясь скрывать характер, и настоял на своём.
 

                5.   П е т е р б у р г
   Петербург, столица Российской империи, странный город с нерусским на-званием, выросший среди чухонских болот, на берегу Маркизовой лужи, стал новым домом супругов Авиловых. Лидия Алексеевна была рада переезду. Здесь должна была начаться совсем иная жизнь. Всё было иным, непривычным. Если по  родной, зелёной Плющихе ежедневно гоняли на выпас коров, в столице она попала в тесно застроенный многоэтажными домами каменный город. Они поселились в небольшой, тёмной квартире на  третьем этаже, в которую можно было добраться только пройдя через несколько узких и глубоких  дворов-колодцев. Зато знаменитый Невский проспект шумел совсем рядом, стоило пройти насквозь через Пассаж, не менее знаменитый модный магазин.
   Впрочем, магазины её не интересовали. Главным было то, что недалеко жила сестра Надя, обиталище которой было одним из литературных центров Петербурга. Отец Лиды был женат дважды; Надежда Алексеевна происходила от первого брака, Лидия Алексеевна – от второго. Надя, старше единокровной сестры лет на двадцать, была давно замужем, счастлива и богата. Её муж был заметным в городе человеком, владельцем «Петербургской газеты», вокруг которой роились столичные журналисты и писатели. Когда супруги Худековы задумывали пожениться, у него ничего не было, девушку за него отдавать не хотели, и  тогда отставной майор дерзко увёз возлюбленную в церковь прямо с бала, где за нею зорко следил отец.
    Несмотря на посланные вдогонку родительские проклятия, молодожёны были вполне счастливы. Предприимчивый и энергичный Худеков арендовал в столице захудалую газетёнку, которую никто не хотел читать, и жалкие её шестьсот экземпляров всю неделю оставались нераспроданными. Через пятнадцать лет «Петербургскую газету» читала вся столица. Он сумел собрать вокруг газеты  умелых, даровитых сотрудников, и дело пошло. Газету упрекали за некоторую желтизну, но Худяков сознательно стремился сделать её всеобщей, на любой вкус, и печатал всё – от уличных происшествий до хорошей прозы. Способный литератор, он сам много писал.
    Его любимая жена переводила для газеты романы, писала рецензии, сочиняла рассказы вовсе не из тщеславия, но ради газеты; между тем у неё дома было три сына, да ещё три приёмыша. Дочек не было,  и к младшей сестрице она относилась по-матерински. Со своей стороны, Лидия Алексеевна восхищалась старшей сестрой. Маленькая и хрупкая, белокурая, весёлая и приветливая, Надя удивляла своей деловитостью, была способна поддержать любой разговор. Худековы много путешествовали, и она одевалась во всё парижское, - одним словом, сделалась образцом для застенчивой москвички.
   Сергей Николаевич, её супруг, высокий и худой мужчина с умным, узким лицом, украшенным пышными усами, был ей подстать. Если сестру Лидия Алексеевна нежно любила, то перед зятем смущалась и трепетала. Он был для неё верховным судьёй в литературе, гораздо авторитетнее Гольцева. Худеков относился к ней с ласковой шутливостью, называл за румяные щёки «девицей Флорой» , а её писания добродушно одобрял, говоря, что со временем кое-что можно будет даже напечатать в газете.
    Попав в столь благоприятную обстановку, Лидия Алексеевна Авилова, а не Лида Страхова уже, была вполне довольна жизнью. Напиши она теперь что-нибудь стоящее, и её вещицу тут же напечатают без лишних слов в газете зятя, а , значит, она сделается писательницей. Напрасно Гольцев пророчил, узнав о её замужестве, что теперь из неё ничего не получится. Но торопиться не следует, её рассказы пока несовершенны, надо много учиться и работать.
   Но как работать, когда рядом муж Миша со своими требованиями и капризами? До свадьбы он умело скрывал свой дурной характер, а теперь сделался невыносимым. Что бы она ни делала, всё было ему не по нраву. Купила не там кофе, расставила не так стулья. Возможно, он попросту хотел утвердить своё главенство, отстоять авторитет мужа , но от этого ей было не легче. Когда он  стал, наконец, ежедневно ходить на службу и она оставалась в квартире одна, то и тут времени сесть и что-нибудь написать у неё не оставалось. Пока не наняли кухарку, она сама заботилась о дневном пропитании. Но и при  кухарке у неё осталось много строго предписанных обязанностей – собственноручно приготовить соус к жаркому, набить мужу сигареты табаком, за которым она ходила на Морскую, поменять воду в графинах, да мало ли что ещё. Но все её усилия не одобрялись, и они с мужем продолжали ссориться.
   - Кажется, я поторопилась с замужеством, - не сдержавшись, призналась она сестре. Тогда она всё ещё не научилась быть скрытной и свои чувства доверчиво выплёскивала наружу. Увидев, что  встревожила Надю, замолчала, коря себя за несдержанность.
   Иногда, покончив с дневными делами , оставив мужа за работой в кабинете, она, уединившись в спальне, раскладывала свои начатые писания, но муж тут же кричал из-за двери:
   - Лида, зачем ты закрылась в спальне? Открой дверь! Что ты там делаешь? Иди ко мне!
   - Мне хочется писать, - возражала она.
   - А мне хочется, чтобы ты пришла ко мне и выслушала то, что скажу. Кофе надо покупать только мокко, а за сметаной ходить на Садовую. И ты плохо следишь за кухаркой: она всё недосаливает. И двери в кухню и комнаты всегда должны быть плотно закрыты: кухонных запахов в квартире я не потерплю.
   Она согласно кивала, как следует примерной жене, но, вероятно, бывала рассеянной. На следующий день за обедом  муж возмущённо швырял ложку на пол и кричал: суп был недосолён, из кухни несло подгорелым.
   - Я тебе не раз говорил! – негодовал он. – Ты делаешь всё спустя рукава потому, что не любишь меня! Что, не так? Или ты сама не сказала, что выходишь замуж без любви? – На пол следом за ложкой тут же летел нож. – Как ты смела женить меня на себе, не любя!  Может, я встретил бы со временем девушку, которая полюбила бы меня, и мы были бы счастливы! А ты связала меня теперь по рукам.
   Он уходил в кабинет и запирался. Она плакала, коря себя за всё сразу, - и за несолёный суп, и за глупую прежнюю доверчивость, и за скороспелое замужество.
   Через некоторое время, успокоившись, муж хмуро извинялся за крик.
   - Но кофе мокко ты станешь покупать только в магазине на Морской, - сердито приказывал он.
  Сокрушённо признав, что у Миши тяжёлый характер, с которым хочешь не хочешь надо мириться, она осушала слёзы. Очередной скандал из-за кваса, который куплен не на Моховой, или не того табака, вскоре неминуемо разражался, вызывая новые слёзы. Похоже, Авилову был важен не повод, но возможность покричать. В нём кипело раздражение: он мстил ей за обидно объявленное отсутствие любви.
   О домашних неприятностях она могла забыть только в доме Худековых. Сестра была с нею неизменно заботлива, а зять приветлив и шутлив. Прочитав принесённую ею писанину, он выбрал один рассказик, велел его кое в чём переделать и обещал напечатать в газете. Воодушевившись, Лидия Алексеевна принялась за работу. По вечерам муж надумал писать диссертацию,  и в доме становилось тихо. Разложив свои бумажки в спальне, она начала пере-писывать рассказ, памятуя указания зятя. Продолжалось это недолго.
   -  Лида! – раздался голос мужа. – Ты опять закрылась? Открой дверь! Поди ко мне, ты мне нужна.
   - Мне охота кое-что написать.
   - А мне нужна твоя помощь. Ну - ка, беллетристка, помоги мне правильно выстроить предложение.
   Таясь, урывками, она всё-таки переделала рассказ.  Он назывался «Переписчик».  Худеков, посоветовав в дальнейшем писать только о том, что знаешь, отправил её рукопись в газету.
   - Как его подпишем?
   - Только не Флора, - всполошилась она. – Инициалами.
   Худеков поставил подпись «Лида».
   К её великой радости рассказ был напечатан в «Петербургской газете». Начинающая писательница любовно разгладила шуршавший газетный лист. Плохой рассказик. Публикация – родственная любезность. Но до чего приятно!
   Муж не только не разделил её радости, но высмеял случившееся.
   - Беллетристка! – наложил он несмываемое клеймо на жену .

   Украдкой  она отнесла зятю ещё  кое-что. Худяков распорядился всё напечатать, но посоветовал Лиде не торопиться и серьёзнее работать над рукописями, чтобы не ограничиваться газетными публикациями, но в дальнейшем подготовить что-нибудь для журнала.
   Худековы в то время всё ещё жили на съёмной квартире, где помещалась и редакция газеты, хотя был уже приобретён дом на Стремянной. Им, занятым делами, не хватало времени перебраться на новое место.  Лида старалась как можно чаще бывать у родственников, у которых бывало множество интересных людей, журналистов и литераторов со всей страны.  Там можно было встретить даже настоящих писателей.
   Писателей Лида считала особенными людьми, во всём превосходящими обычных, и жадно расспрашивала о них сестру. Желая доставить ей удовольствие, Надежда Алексеевна знакомила сестру со знаменитостями. Однажды её позвали.
   - Иди-ка сюда. К нам пришёл поэт. Ведь ты знаешь  Минаева?
  Она знала, но стихи этого поэта её не трогали. Тем не менее она пошла знакомиться.
   - Самый настоящий знаменитый поэт, - шепнула Надя. – Уверена, что он сейчас же напишет тебе стихи.
   Но знаменитый поэт на этот раз дал маху: он был явно навеселе. Желая пожать Лиде руку, он споткнулся о ковёр, крепко наступил ей на ногу и икнул. Пытаясь сгладить неловкость, Надежда Алексеевна оживлённо с ним за-говорила, но поэт только что-то невнятно бурчал в ответ. К счастью, он скоро раскланялся.
   - И это поэт? – огорчённо воскликнула Лида.
   - Что ж такого? Немного выпил в кабинете у Сергея Николаевича, - попыталась защитить гостя  Надя. – У нас большинство талантливых людей более или менее пьяницы. Ты ещё не знакома с писателями.
   - Ну что, как? – весело осведомился о впечатлении невестки зять, ероша по привычке длинные волосы. – Очарована? Влюбилась? 
   - В Минаева? – возмутилась она. – Да по мне Лейкин в тысячу раз лучше.

   Лейкин, знаменитый юморист,  был одним из ближайших сотрудников га-зеты. Наружностью он был безобразен: маленького роста, хромой, с очень толстым носом и толстыми, искривленными губами, он отличался редкой заносчивостью и самоуверенностью. Будучи о себе высочайшего мнения, он любил поучать других писак, - впрочем, доброжелательно, многим охотно помогая.
   - Это же какое-то недоразумение, а не литератор, - говорила Надежда Алексеевна. – Не понимаю, почему он пишет, а не торгует селёдкой в лавочке.
   Лиде приглянулась его жена. Маленькая, кругленькая, румяная, всегда добродушная и весёлая, она громко разговаривала и раскатисто хохотала, то коря мужа, то превознося его таланты. Жили они на Петербургской стороне, почти за городом, в маленьком деревянном домике с огородом, и отличались гостеприимством, так что у них любили бывать литераторы.
   - Антоша Чехов, - говорила Лейкина, - пока не познакомился с богачом Сувориным, всегда у нас жил, когда сюда  приезжал.
    - И это писатели?! – удивлялась Лида. Минаев, Лейкин, Ясинский, Тихонов, Потапенко, прочие любители выпить и покутить, не вызывали ни почтения, ни  интереса. Как много на свете, оказывается, писателей, к которым это понятие подходит, как к корове седло! Зять посмеивался, а Надежда Алексеевна напоминала, что своими немытыми руками Лейкин пишет фельетоны, которые  все с удовольствием читают.

   Её частые посещения Худековых были мужу не по душе, однако запретить бывать у родственников, людей заметных, он не мог. Зато мог сколько угодно выходить из себя дома. Возможно, он чувствовал, что случайно получил в жёны девушку особенную, и шапка была не по Сеньке.
   Натерпевшись в детстве от семейного деспотизма, Лида была подавлена. Отец  был крут, криклив и драчлив, держа в страхе весь дом. Безответная мать находилась в полном рабстве; несчастной женщине было запрещено даже читать книги и музицировать, а её попытки приласкать детей воспринимались, как баловство. Неужто, живя в Петербурге, в конце девятнадцатого века, а не при царе Горохе, она должна повторить судьбу матери?!
   Уйти от мужа? Но куда? К Наде нельзя. Правда, Худековы перебираются в обширный особняк, но у Нади полно забот, да и зятю вряд ли понравится, если у них поселится сбежавшая от мужа родственница. Жить приживалкой в богатом доме унизительно. Тогда вернуться в Москву, на Плющиху?  Там свои заботы. Брат Фёдор стал-таки толстовцем, то есть, не служит и не имеет никаких доходов. Теперь он, кажется, собирается жениться на такой же без-башенной девице, - а у матери на руках младшие дети. Эля и Алёша мечтают учиться петь, но денег нет. А тут ещё свалится на голову позорно сбежавшая от  мужа старшая сестра!
   Она решила, что надо ещё раз попробовать наладить отношения с мужем. Ведь Миша неплохой человек, умный, трезвый, надёжный. Он сам страдает, что не может справиться со своей вспыльчивостью и после каждой ссоры извиняется. И ведь муж сильно любит её, она чувствует это. Она сама во всём виновата. Не надо было говорить, что выходит замуж без любви.
   Надя советует: потерпи. Вам обоим только по двадцать лет. Стерпится-слюбится.  Легко Наде советовать! Сама-то она вышла замуж по любви. Худековы до сих пор друг на друга наглядеться не могут, хотя  сыновья уже взрослые. А каково ей с Мишей!
   Она терпела. Грела мысль, что её писанья печатают в газете. Надежда стать писательницей вопреки всему продолжала жить. Вот летом они с мужем поедут в деревню, в её любимые Клекотки, где соберется вся семья, и Мише будет стыдно скандалить. Внезапно, в ответ на летние мечтания жены,  муж  заявил, что он должен посетить унаследованный от  отца хутор, и когда придёт время отпуска, они поедут на Дон. Они поссорились.
   Выплакав горькое разочарование, она предложила мужу развестись. Он ушёл к себе в кабинет, откуда долго не показывался. В смятении, но больше не колеблясь, она ждала. Всё решено, развод. Её страшили крик, негодование мужа, оскорбления и угрозы, которые вскоре должны были последовать. Однако его поведении е обескуражило её. Муж остался совершенно спокоен. Выйдя из кабинета, он сказал:
   - Ты хочешь развестись? Можно спросить, из-за чего? Ведь все наши споры только из-за твоего упрямства. Ты привыкла жить безалаберно, никому не подчиняясь и руководствуясь только своими капризами. А теперь ты замужняя женщина, и у тебя есть глава – муж. Подумай, у меня скучнейшая служба, и всё потому, что ты пожелала жить в Петербурге, а не в деревне, где я мог бы заниматься хозяйством. Я с этим примирился, а ты отказываешься съездить в мои родные места. Ты должна научиться вести себя, как подобает замужней женщине. Неужели я только  и должен делать, что восхищаться тобой, говорить любезности и позволять делать, что угодно? Для этого надо было выходить за Унковского. Но ты вышла за меня, да ещё объявила, что не любишь. А теперь ты хочешь развестись? Стыдно!
   Она молчала. Он ни за что не отпустит её, потому что любит - требовательно, сильно, ревниво. Он – собственник, и считает, что, в  согласии со всеми Божескими и человеческими законами, она принадлежит ему навсегда.

   Вскоре разговоры о разводе были забыты. Какой развод? Молодая женщина узнала, что у неё будет ребёнок. Муж принял новость с такой радостью, что она от души простила ему всё. Писательство было надолго забыто. У неё начинался совсем новый жизненный период – материнство.
   Дитя явилось на свет в положенное время. Цветущая здоровьем Флора, она сама кормила свою крошку. Счастье приложить к груди дитя искупало все пережитые муки. Следствием появления ребёнка сделался мир в семье. Муж оказался нежным отцом и всё свободное время уделял сыну. Гневные вспышки и выходки вроде швыряния тарелок не прекратились, но он тут же каялся, а она уже притерпелась и махнула рукой, - тем более что узнала про дурную наследственность супруга. На донском хуторе Авилова, куда они съездили, ей рассказали о тяжёлом нраве свёкра, унаследованном сыном.
  Городской быт наладился. Кухарка теперь плотно закрывала дверь в кухню, чтобы не обеспокоить барина пищевыми запахами, а барыня зорко следила за качеством соуса к жаркому и своеручно сервировала к обеду стол, как любил муж. В доме настал мир.
   Наблюдая за хлопотами жены, ласкавшей и кормившей младенца, он торжествующе осведомился однажды:
   - Что, мать, прищемили тебе хвост? Не хочешь теперь разводиться?
   Наверно, раньше он всерьёз боялся её потерять, и теперь успокоился. О, если бы он мог заглянут в её душу, в самую глубину, куда и сама она не часто заглядывала! Ведь она знала, что существует совсем  иная жизнь. Она видела совсем иных людей, живших литературой, обсуждавших журнальные новости, романы знаменитых писателей. Всё это было так далеко от Авилова!

                3.   З н а к о м с т в о
   Однажды произошёл совсем особенный случай. Неожиданно от сестры Нади пришла записка : «Приходи  сейчас же, непременно, у нас Чехов». Взглянуть на знаменитого московского писателя, рассказы которого она с удовольствием читала, Лидии Алексеевне очень хотелось. На улице зима, но дом Худяковых совсем недалеко, и можно не брать извозчика. Лёвушка, накушавшись, крепко спал, да и няня была надёжная, - та самая, что вынянчила саму  Лиду. Она побежала к мужу за разрешением отлучиться из дома. Михаил пренебрежительно махнул рукой: он презирал беллетристов. Даже не поменяв домашнюю кофточку, с косами за спиной, она помчалась на Стремянную.
   Гости находились в кабинете хозяина. Все слушали московского гостя, который расхаживал по комнате, что-то рассказывая. Робко войдя, Лидия Алексеевна остановилась в дверях. Чехов замолчал, вопросительно глядя на рас-красневшуюся барышню. Она же вместо косолапого, толстоносого недомерка, каким бывают знаменитые юмористы, увидела приятного молодого человека, высокого и стройного, с зачёсанной назад копной тёмных волос. Особенно её поразили прищуренные глаза гостя, внимательные и добрые.
   Худяков, заметив невестку, весело приветствовал её:
   - А, девица Флора! Проходи, знакомься. Позвольте, Антон Павлович, пред-ставить вам сию девицу. – И с усмешкой добавил. – Это моя воспитанница.
   Зять, конечно, имел в виду литературное покровительство, оказываемое им неопытной в литературе дебютантке, однако Чехов, как вскоре выяснилось, понял это буквально и, желая ободрить робкую воспитанницу, быстро сделал несколько шагов, пожал её руку, с ласковой улыбкой удержав её. «Мы глядели друг на друга, - вспоминала она, - и мне казалось, что он был чем-то удивлён. Вероятно, именем Флора.»
  Оба удивлённо молчали, не в силах отвести глаза друг от друга. На помощь пришёл Худяков, весело сообщив:
   - Девица Флора знает наизусть многие ваши рассказы. Недавно проливала слёзы над извозчиком Ионой. Это ваша поклонница. Подозреваю, что она уже писала вам письма с признаниями, но скрывает, не признаётся.
   Бедняжка «Флора», смутившись, возмущенно трясла головой, и Надя сочла нужным вмешаться. Обняв сестру, она усадила её рядом с собой. Смущение её не проходило. Рядом с маленькой, изящной Надеждой Алексеевной она казалась себе громоздкой, слишком полной и румяной, а тут ещё Сергей Николаевич с его шутками.
   Чехов опять принялся говорить, расхаживая по кабинету. Он рассказывал, как в Александринском театре ставят его пьесу «Иванов», ради чего он и приехал из Москвы. Постановкой он был очень недоволен, не мог узнать своих героев; актёры играют из рук вон плохо; одним словом, провал обеспечен. А ведь прекрасные артисты, но что-то своё играют, чуждое его пьесе.
   - Я настолько всем этим огорчаюсь, - признался он, - что у меня показывается горлом кровь. Да и Петербург мне не нравится. Поскорей бы всё закончить и уехать отсюда. Даю слово больше никогда ничего не писать для театра.
   Слушатели стали утешать обиженного драматурга. Заговорили о театре и литературе. О присутствии девицы Флоры позабыли, и она облегчённо при-таилась в уголке.

   Хозяйка позвала всех ужинать. Хозяин и гости поднялись, оживлённо на-правившись в столовую. Надежда Алексеевна повлекла за собой сестру, шепнув:
   - Не влюбляйся в гостя. Он москвич и редко сюда приезжает. Наша погода вредна ему. Слышала, кровь из горла идёт.
   Очарованная гостем, Лида хотела только снова видеть и слушать его. Встречать добрые, внимательные глаза, слышать глубокий, сильный голос. Это был настоящий писатель, не то что какой-нибудь Минаев.
   В столовой, не решившись присесть к столу, она встала у стены, не спуская глаз с поразившего её человека. Вокруг разговаривали, звенели посудой, смеялись,  но ей казалось, что в комнате их только двое, она и Чехов. Воз-можно, ему  тоже так казалось, потому что он приблизился к ней с тарелочкой в руке. Осторожно взяв одну из её толстых кос, перекинутых на грудь, он сказал:
   - Я таких ещё не видел никогда.
   Ей стало приятно и одновременно досадно: он обращается с ней так фамильярно, потому что думает, будто она – бесправная воспитанница у Худековых. Вот если бы он знал, что она  замужняя дама и у неё даже есть ребёнок, то не осмелился бы запросто взять за косу. Но она ничего не сказала потому, что охватившее её волнение было сильнее досады.
   Зять Сергей Николаевич повёл обоих к столу и усадил рядом.
   - Она тоже пописывает, - снисходительно сообщил он Чехову, заставив Лиду вспыхнуть ещё ярче. – И есть что-то… искорка… и мысль… Хоть с куриный нос, но мысль в каждом рассказе. Я печатаю её писульки в своей газете.
   Чехов с улыбкой тут же заинтересованно повернулся к соседке:
   -  Вы пишете?
   Она не знала, что ответить, как говорить  с настоящим писателем о своих глупых рассказиках. «Она всегда была очень застенчива, легко растеривалась, краснела…» И.Бунин) Желая помочь ей справиться со смущением, он заговорил о литературе:
   - Меня часто спрашивают, что я хотел сказать тем или иным рассказом. На такие вопросы я не отвечаю. Моё дело писать. Если я живу, думаю, страдаю, то всё это отражается на том, что я пишу. Надо только описывать правдиво и искренне то, что видишь. Это и будет художественно.
   Она жадно слушала. Худяков тоже считает, что надо писать лишь о том, что знаешь, а не выдумывать сюжеты.
   Чехов внезапно повернулся к ней:
   - Вы будете на первом представлении  «Иванова»?
   Будет ли? Муж не любит театра.
   - Вряд ли. Трудно будет достать билет.
   - Я вам пришлю, - быстро сказал он. – Вы здесь живёте? У Сергея Николаевича?
   Довольная, что наконец-то настало время рассеять его заблуждение и сообщить, кто она на самом деле, она рассмеялась:
   - Я живу у себя дома. Я вовсе не воспитанница Худековых и не девица Флора. Я сестра хозяйки и, вообразите, замужем и даже мать семейства.
   Вот ему! Небось, даму он не осмелится без спросу тронуть за косу. Впрочем, дамы не носят кос. Чтобы окончательно разделаться с дерзким, она объявила:
   - И я должна уже спешить домой, потому что кормлю ребёнка.
   Вслушавшись, зять крикнул:
   - Да полно тебе, девица Флора. Придут за тобой, если нужно. В двух шагах живём. Сиди. Спит твой пискун. Антон Павлович, не отпускайте её.
   Чехов внимательно заглянул ей в глаза:
   - У вас сын? Как это хорошо.
Хорошо? Почему? Они внимательно глядели друг на друга. Не смею предполагать, о чём думал он, но вот её слова. «Как трудно иногда объяснить и даже уловить случившееся! Да в сущности ничего и не случилось. Мы просто взглянули близко в глаза друг другу. Но как это было много! У меня в душе точно взорвалась и ярко, радостно, с ликованием, с восторгом взвилась ракета. Я ничуть не сомневаюсь, что с Антоном Павловичем случилось то же, и мы глядели друг не друга удивлённые и обрадованные.»
   Возможно, она преувеличивает, и ракета взорвалась только у неё. Но поведение его изменилось, стало более  церемонным и сдержанным. На прощание он сказал:
   - Я опять сюда приду. Мы ещё встретимся? – И, видя её затруднение, предложил. – Дайте мне всё, что вы написали. Я всё прочту очень внимательно. Согласны?
   Дать ему свои бумаги? Конечно, даст. О, как всё хорошо складывается! Как чудесно жить на свете!

  Дома, счастливая и разгорячённая с мороза, она устремилась в детскую. Няня пеленала её сокровище, девятимесячного Лёвушку, а он кряхтел и морщился, дрыгая толстыми ножками. Схватив сыночка в охапку, она закружилась по комнате.
   - У меня есть сын! Как это хорошо! – смеясь, твердила она.
   Вошедший муж удивлённо оглядел её:
   - Что с тобой? Взгляни на себя в зеркало. Раскраснелась, растрепалась. Не стыдно тебе? Лёвушка плачет, а его мать с беллетристами кокетничает. И что за манера носить косы, будто девчонка! Хотела поразить своего Чехова?
   Радости как не бывало. Молча приложив ребёнка к груди, она стала его кормить.


                4.   У  с  п  е  х   и
   Обещание прислать билет на премьеру «Иванова» Чехов выполнил. Лидия Алексеевна многого ждала от спектакля, готовясь к сильным  и радостным впечатлениям. Однако спектакль ей не понравился, а с автором пьесы больше встретиться не удалось.
   У пьесы был успех, вызывали автора. Актёры вывели его, упиравшегося, на сцену. Зрители, хлопая, встали, и она тоже,  приветственно подняв руку. Он, кажется, замет ил её, и губы его чуть тронула похожая на дрожь улыбка. В этой улыбке ей почудились такие усталость и  тоска, что у неё упало сердце.

   Худяков не переставал заботиться о невестке и познакомил её с ещё одним известным писателем Шеллер-Михайловым, приветливым старичком, редактором журнала «вне направлений» «Живописное обозрение». Шеллер отнёсся к дебютантке очень ласково  и, поправив, напечатал в журнале всё, что она принесла. У неё возникло невольное подозрение, что её неумелые рассказики появились в журнале главным образом из любезности к родственнице Худяковых. Но всё равно было приятно. Она даже получила гонорар и отдала его мужу, посоветовав купить хорошую чернильницу (он писал, макая перо в пузырёк).
  Несмотря на подозрения, ей всё-таки было приятно видеть свои произведения напечатанными. Кажется, она всё-таки стала писательницей!
   
   Если сестру Надю она могла видеть почти  ежедневно, то зять, в советах которого она особенно нуждалась, был человеком занятым и не мог уделять начинающей писательнице много внимания.  Помимо газеты  и благоприобретённых имений, которые требовали внимания, он отдавал много сил общественной деятельности. Как на гласном (члене) городской Думы, на его попечении находилось десять начальных училищ, которые он регулярно посещал, следя за их работой, а также дома предварительного заключения. Столица, блиставшая дворцами, но с давних времён остававшаяся мало при-годной для жилья рядовых горожан,  постепенно благоустраивалась; при активном содействии Худякова, в центре устроили уличное освещение, пустили конку, развесили по улицам часы и термометры. Конка в то время была двухэтажной, на империал приходилось подниматься по лесенке. Женщинам в их юбках это не разрешалось ради соблюдения приличий. Проезд на империале стоил дешевле, женщины возмущались ограничением, и, по настоянию Худякова, Дума разрешила им империал. Но градоначальник тут же его запретил, сославшись на грубость нравов: женщин, показавших ноги, станут высмеивать, не выбирая слов. Худяков не отступил, лично посетив высокое начальство; разрешение в конце концов было получено.

   Другой заботой в то время у него были уличные торговцы бубликами и всякой снедью, разносившие свои тяжёлые лотки на головах. Худеков предложил разрешить им пользоваться тележками и санками. Тут ему снова воспротивились противники всяческих новшеств, указывая на запруженность улиц.
   Лидия Алексеевна конкой не пользовалась и бублики на улице не покупала. Ей оставалось только удивляться интересу зятя – литератора, театрала, знатока живописи, к подобным вещам. Её жизнь наполняли иные заботы. Каждый год у неё рождались дети. После Лёвушки на свет появился Всеволод; за сыновьями – дочка Нина. Цветущая здоровьем Флора, всех детей она вскармливала сама и сделалась такой страстной матерью, что даже муж, тоже заботливый отец, находил, что во всём нужна мера.
   Чехов… Нет, она не забывала о той встрече, часто вспоминала о ней «с лёг-кой, мечтательной грустью». Его рассказы то  и дело появлялись в печати, о них говорили; вдруг всех удивила новость, будто он уехал на Сахалин, то есть на край света. Из Москвы через всю Сибирь до Тихого океана на лошадях! И куда же – на каторгу, в ад, по собственной охоте: ведь его туда никто не посылал.
   Авиловы, после того как Михаил получил прибавку к жалованию, переехали на Николаевскую улицу, в удобную квартиру, поближе к Худековым. Помимо кухарки и няньки у них появилась ещё одна прислуга - пятнадцатилетняя Анюта, ставшая на всю жизнь незаменимой помощницей в семье. Дети отнимали у матери всё время. К сожалению, они часто болели, и тогда она делалась сама не своя.
  А Чехов преодолевал тысячевёрстую весеннюю распутицу, перебирался через могучие сибирские реки, колесил по Сахалину, плыл по Океану, кашлял, болел и отовсюду  посылал нежные поклоны какой-то Лидии Стахиевне.

   В начале 1892 г. Худеков решил торжественно отметить 25-летие своей «Петербургской газеты». Он подумывал передать редакционные дела старшему сыну, а самому отдохнуть, вплотную занявшись обширным имением в Рязанской губернии. Ждал хозяина и земельный участок на берегу Чёрного моря, купленный по совету самого государя Александра Ш. Надежда Алексеевна всецело поддерживала замыслы мужа, мечтая заняться разведением кур и лебедей. Младшей сестре оставалось только дивиться.
   - А как же литература? – недоумевала она. Ведь Сергей Николаевич много писал, был автором двух романов из театральной жизни, пьес и балетных либретто.
   Надежда Алексеевна уверяла, что сельский труд нисколько им не помешает заниматься и впредь литературой. У Лидии Алексеевны таких сил не было. Впрочем, главной заботой в то время у неё оставалась не литература, а режутся ли зубки у Лёвушки и прошёл ли животик у Ниночки.

   Чехов, вернувшись с Сахалина, погрузился в новые дела. Не юге страны свирепствовал голод. Увы, народ в обширном Российском государстве периодически голодал. То здесь, то там случались неурожаи – бедствие хуже холеры, и народ – то есть крестьяне, ибо горожане составляли тогда ничтожное меньшинство, - голодал. Мнившие себя цветом нации столичные обитатели не голодали, конечно; о недороде и голоде в той или иной губернии они узнавали из газет, но сохраняли спокойствие, пока не находился кто-нибудь , начинавший об этом трубить.
   Вот сценка из жизни  –  чёрно-белая фотография тех лет.
  Вокзал. В большом зале 3-его класса, час ночи. Женщина спит на полу, рядом  лежит завёрнутое в лохмотья дитя.
«- В Москву? – спросил её старик. – Из голодных мест? На заработки?
- В мамки хочу. Ребёночка в казённый дом определю, а сама в мамки.
- Вдова, что ли?
- Вдова.
- Плохо у вас этим годом?
- Плохо. Нет ничего. Двое их у меня ещё, - тихо заговорила баба. – Господи, как тут без отца кормить? Семья-то у нас неделёная; всякий о своём и радеет, а сироты кому нужны? Свёкор ничего, а свекровь… Выгоню, говорит, и с детьми. И с чего это у людей такое лютое сердце бывает?
Скотинки ничего не осталось. Не продали бы, - всё равно к весне бы подохла.
- Знакомые дела, - сказал старик. – Где теперь лучше-то?
- С горя, что ли, свекровь зверем ходит, - продолжала баба. -  Намедни под-ходит ко мне дочка. Мама, говорит, отломи мне кусочек корочки, больно есть хочется. Оглянулась, никого в избе нет; подошла я к столу, отрезала маленький кусочек хлебца, говорю: Спрячь, неравно бабка увидит. А она тут как тут. На печке Сёмка был, он ей и кричит: Бабушка, тётка Марья хлеб ворует, Машке скармливает. Свекровь девчонку за плечи схватила, давай трясти: Отдай кусок! Начала она её бить, а Машка хлеб в руке зажала и не отдаёт. Тут я свекрови в ноги упала: Меня, говорю, бей, ребёнка оставь.
- Что, отняла? – спросил старик.
- Отняла, - тихо ответила баба. – Мальчонка тоже на худой пище извёлся, в чём душа держится. Мама, говорит, мягонького хлебца хочу. А где его взять?
- Как же ты деток-то кинула?
- Хоть глаза мои видеть не будут. Может, и пожалеет их бабка-то, как не будет у них матери. Поступлю в мамки, сейчас денег в деревню пошлю.
- Когда ещё место найдёшь. Думаешь, в городе таких, как ты, мало?
Баба вздохнула, в глазах показался испуг. Тяжело пропыхтел паровоз. В окна слабо брезжило. Подъезжали.»
    Зарисовку эту сделала сама Лидия Алексеевна и передала зятю в числе прочих рукописей для публикации в газете. Худяков назвал рассказ «В дороге» и опубликовал в начале нового 1892-ого года.
   Нельзя сказать, что правительство ничего не предпринимало, однако его мер было недостаточно. Оставалась надежда лишь на частную благотворительность. Но её надо было организовать. Как писал Чехов, «на богатых людей рассчитывать нельзя. Вся сила теперь в среднем человеке, жертвующем полтинники и рубли.». Сам он денег не имел, но у него было имя. Для сбора денег в пользу голодающих он предложил объявить подписку через газеты. Дело пошло. «Публика не верит администрации; ходит тысяча фантастических сказок о растратах, наглом воровстве  и т.п…. А между тем благотворить публике хочется, и совесть её потревожена».   Подписка была объявлена, и деньги стали постепенно поступать от совестливых людей. «Сегодня один старичок принёс мне сто рублей, - радостно сообщал Чехов. – О каждой потраченной копейке жертвователь  получит самый подробный отчёт.»
   Не ограничиваясь сбором денег, он собирался среди зимы отправиться в Нижегородскую губернию. Неверам возражал: Я поехал на Сахалин, не имея ни одного рекомендательного письма и однако же сделал там всё, что мне нужно. Отчего же я не могу поехать в голодную губернию? В месте со своим приятелем, земским начальником, он придумал, как спасти урожай будущего года. «В самом глухом уголке Нижегородской губернии мы стараемся спасти урожай. От того что мужики за бесценок  продают своих лошадей, грозит серьёзная опасность, что яровые поля будут не вспаханы, и опять повторится голодная история. Так вот мы скупаем лошадей и кормим, а весной возвратим их хозяевам. Дело наше уже стоит крепко на ногах , и в январе я поеду туда созерцать плоды.» Не за деньги. Не ради славы. Даже не ища благодарности. Сделать посильное и даже непосильное, потому что здоровье оставляло желать лучшего. Измучил постоянный кашель и вечные простуды, а тут ещё прибавились головные боли, мерцание в глазах  и сердечные перепады. «Должно быть, к старости пошло, а если не к старости, то к чему-то похуже», - грустно пошутил он на тридцать втором году жизни.
   Перед поездкой в Нижегородскую губернию он решил съездить в Петербург, - не для развлечения, по делам. Тут подоспел юбилей «Петербургской газеты, на котором он пообещал присутствовать.


                5.   Ю  б  и  л  е  й
   Известие, что на банкете будет присутствовать Чехов, взволновало Лидию Алексеевну. Только что была опубликована «Палата № 6», о которой все говорили. Со времени их встречи прошло три года, и он, конечно, забыл некую девицу Флору. Ей очень хотелось повидать его, но обязательно предстать повзрослевшей, и не просто какой-то родственницей Худековых, а писательницей, пусть неопытной и неприметной, но печатающейся в газетах и журналах. Ради того чтобы произвести впечатление, она готова была заключить в ненавистный корсет своё цветущее тело. Корсет делал её фигуру, и без того заметную, вызывающе привлекательной, что приводило её в смущение. Её платье будет очень скромным, но без небольшого декольте и перчаток всё равно не обойтись. Но главное – причёска. Роскошные волосы – тяжкая забота счастливицы. Парикмахера придётся звать на дом. Муж будет не в силах ничего запретить, потому что присутствовать с женой на торжестве у Худяковых – его обязанность.
   Худековых муж недолюбливал. Сергей Николаевич над ним подтрунивал, а Надежда Алексеевна знала, конечно, о домашних неурядицах Авиловых. Он заявил, что явится прямо к застолью, а не к молебну, чего он не терпел.
   Вполне довольная решением мужа, Лидия Алексеевна отправилась к родственникам заранее. Осмотрев приготовленное для торжества помещение, она выбрала себе удобное место для наблюдения за прибывающими гостями: встав в дверях гостиной, можно было видеть в зеркало поднимавшихся по лестнице гостей, оставаясь невидимой.
   Начали прибывать гости. По лестнице шли нарядные мужчины и женщины, много знакомых, ещё больше незнакомых, но не появлялся тот единственный, кого она ждала. Неужто он не придёт, и ей предстоит скучный вечер за банкетным столом рядом с каким-нибудь важным гостем, которого она должна будет занимать разговором!
   Внезапно в зеркале появились две фигуры, и Лидия Алексеевна радостно вспыхнула. Один – коренастый, бородатый Суворин – воротила журнального мира, а рядом с ним молодое, милое лицо Чехова. Губы его слегка шевелились: он что-то говорил спутнику, потом поднял  руку и откинул со лба непослушную прядь волос. Лидия Алексеевна смятенно скрылась в гостиной, где был накрыт длинный стол, а Чехов и Суворин прошли в столовую, где должен был начаться молебен.
   Когда из столовой послышалось пение, она осторожно вмешалась в толпу гостей. Пока служили и пели, она всё время видела высокого Чехова, стараясь угадать, помнит ли он её, их давнюю встречу, и то чувство, «необъяснимое и нереальное», охватившее их тогда. Обоих – она не сомневалась. «Возникнет ли опять между нами та близость, которая три года назад так ярко осветила мою душу?» - тревожно спрашивала она.
   Когда по окончании и молебна гости стали перемещаться в гостиную к пиршественному столу, они столкнулись в толпе и тут же обрадовано протянули друг другу руки.
   - Я не ожидала вас увидеть, - сказала она. Это было неправдой, ног вышло само собой.
   - А я ожидал, - улыбнулся он. – И, знаете что? Мы опять сядем рядом, как тогда .Согласны?
   Она не могла отвести глаз от его улыбки. Они прошли в гостиную позади всех.
   - Как хорошо бы нам сесть вон там, у окна, - сказал он, оглядываясь. – Вы не находите?
   - Хорошо, но не позволят. Вас обязательно посадят по чину, к сонму светил, поближе к юбиляру.
   - А я упрусь. Не поддамся.
   Она дала увлечь себя в облюбованный уголок.
   - А где же Антон Павлович? – раздался громкий голос Худякова. – Антон Павлович, позвольте просить вас к столу.
   Надежда Алексеевна, заметив рядом с Чеховым сестру, попыталась удержать мужа, но Худеков уже направлялся к ним.
   - Ах, вот где он! И вашей даме место у стола рядом с вами найдётся.
   - Да пусть как хотят, - решительно вмешалась Надежда Алексеевна. - Серёжа, оставь, если им там больше нравится.
   Засмеявшись, Худеков вернулся на своё место во главе стола.
   Лидия Алексеевна была счастлива. Не зная от  радостного смущения, что сказать, она попыталась спросить о каком-то пустяке. Не ответив, он заговорил совсем о другом.
   - Не кажется ли вам, что когда мы встретились три года назад, мы не познакомились, а нашли друг друга после долгой разлуки?
   - Да… - растерянно пробормотала она. Её смутил не только вопрос: в дверях стоял муж.
   - Конечно, да, - уверенно продолжал он. – Такое чувство могло быть только взаимным. Я испытал его впервые и не мог забыть. Чувство  давней близости. И мне странно, что я мало знаю о вас, а вы обо мне.
   - Почему странно? – осведомилась она, наблюдая, как сестра усаживает Авилова к столу. – Разлука была долгой. Ведь мы были знакомы не в настоя-щей, а в какой-то давно забытой жизни.
   Помолчав, он улыбнулся:
   - А кем же мы приходились тогда друг другу?
   - Только не муж и жена, - испуганно  затрясла она головой. Издали на неё недовольно глядел Авилов.
   - Но мы любили друг друга? – засмеялся Чехов. – Как вы думаете? Мы были молоды… и мы погибли… например, при кораблекрушении?
   - Да, да… - поддержала она игру. – Мне даже что-то вспоминается.
   - Мы долго боролись с волнами. Вы держались рукой за мою шею.
   - Это я от растерянности. Я плавать не умею. Значит, я вас и потопила.
   - Я тоже плавать не мастер. Наверно, мы оба пошли ко дну.
   Заметив, как ловко Надя отвлекла Авилова от созерцания их уединения, Лидия Алексеевна перевела дух.
   - Я не в претензии. Что было, то прошло. Встретились же мы теперь, как друзья.
   - И вы продолжаете мне доверять? – заглянул он ей в лицо. Может быть, он хотел спросить –  «Продолжаете любить?»
   Тут к ним кто-то подошёл. Присутствовавшие не забывали про Антона Павловича. Его часто окликали, о чём-то спрашивали, обращались с комплиментами. Одним словом, не давали разговаривать.
   - Какая конфетка ваш последний рассказ! – воскликнул один гость.
  «Конфетка» рассмешила, и оба принялись смеяться. Чувствуя себя свободной и счастливой, как никогда, она порывисто призналась:
   - А как я вас ждала! Как ждала! Когда ещё жила в Москве, на Плющихе. Когда не была замужем.
   - Ждали? – Он перестал смеяться.- Почему?
   Вконец осмелев, она рассказала, как однажды товарищ брата Попов хвастал, что  знаком с Антошей Чехонте и даже обещал привести его к Страховым.
   - Но вы не пришли, - вздохнула она.
   Помолчав, он серьёзно произнёс:
   - Скажите этому Попову, которого я совершенно не знаю, что он мой злейший враг.
   Да, встретиться не получилось. «Когда не была замужем».
   Московские воспоминания, раз возникнув а разговоре, повлекли за собой множество тем – «Русская мысль», где он печатался,  Гольцева, которого Ан-тон Павлович хорошо знал и ценил как редактора и как человека. Им всё время мешали, подходили с шампанским и предлагали чокнуться. Чехов вынужден был вставать; откидывая волосы, он выслушивал похвалы и пожелания, а потом со вздохом облегчения садился. Лидия Алексеевна не удержалась от колкости:
   - Вот она – слава.
   - Да, чёрт бы её побрал. А ведь большинство ни строчки не прочли из того, что я написал. А вы читали?
   Он пытливо заглянул ей в лицо, и она, внимательно смотря ему в глаза, кивнула. Да, читала; раздумывала над каждой строчкой. И её снова наполнило чувство бесконечной близости с этим человеком.
   - А мне музыки сейчас хочется, - воскликнул он. – Вам сколько лет? - спросил неожиданно.
   - Двадцать восемь.
   - А мне тридцать два. Когда мы познакомились, нам было на три года меньше.
   - Мне пока и двадцати восьми нет. Летом будет. Это муж часто набавляет мне года, я и привыкла. А когда мы могли, но не познакомились, мне было двадцать, а вам двадцать четыре.

   Праздничный банкет тянулся долго, говорили речи, произносили тосты, аплодировали, чокались и целовались, но для Лидии Алексеевны время летело незаметно. Чехов расспрашивал её о жизни, а когда узнал, что она по-прежнему пишет, просил обязательно показать ему рукописи. Она так давно мечтала найти учителя, и вот судьба посылала ей самого лучшего!
   Наверно, они проговорили бы до конца обеда, если бы она не заметила своего мужа, пробиравшегося к ним, не спуская глаз с жены. Заметил его и Чехов, сразу догадавшись, кто это.
   - Я еду домой. А ты? – Подойдя, сухо сообщил Михаил.
   Он был очень не в духе, но у неё хватило смелости сказать, что она останется.
   - Это мой муж, Михаил Фёдорович Авилов, - начала она представление.
   Мужчины молча пожали друг другу руки; Авилов – с враждебным лицом. Чехов, попытавшись сначала улыбнуться, гордо откинул голову. Оба так и не сказали друг другу ни слова. Больше не взглянув на жену,  Михаил быстро ушёл.
   Банкет шёл к концу, и вскоре гости стали расходиться. Надежда Алексеевна, обняв сестру, увела её за собой.
   - Я так тебе благодарна, - пробормотала Лидия Алексеевна.
   - Можешь ничего не говорить, - остановила её сестра.
   - Миша не в духе…
   - Побудь ещё у нас.
   - Всё равно придётся возвращаться.

   Дома её ожидала гроза. Муж высказал всё, что он думал о её поведении. Не сесть за общий стол, там где ей было назначено! Уединиться с беллетристом и весь обед, не замечая мужа, болтать и кокетничать, как ни в чём не бывало! Стыд и позор!
   - Ты поставила меня в нелепое положение, - кричал он. – О тебе будут теперь судачить. И это мать семейства, почти тридцатилетняя женщина с тремя детьми!
   Она молчала.

   Перед поездкой в Петербург Чехов подумывал, не снять ли где-нибудь в глухом углу, поближе к Лейкину, комнату и не пожить ли там с полгода? Но всё пошло не так, как было задумано. Множество знакомцев, требовавших внимания, не оставляли времени подумать о себе. Едва отгуляв на юбилее у Худековых, на другой день он с весёлой ватагой приятелей разъезжал по всяким «Аркадиям» до четырёх утра. На следующий день он заболел: кашель, жар и всё сопутствующее. У Сувориных, его гостеприимцев, все болели «инфлюэнцей», так что ему пришлось ещё и лечить, - даже гувернантку, ухитрившуюся упасть со шкафа. А через день именины Щеглова, давнего приятеля, на которых надо непременно побывать. И, несмотря на нездоровье, он посетил «милого Жана», у которого было весело и снова много пили по привычке литераторов. Впрочем, спиртное на него не действовало. По его предложению, в Татьянин день решили снова собраться вместе, где будут только беллетристы. Ему по-прежнему нездоровилось, но обед беллетристов состоялся в намеченный срок и прошёл весело, положив начало  традиции встречаться каждый год. Все последующие дни он отказывался от  многочисленных приглашений, ссылаясь на нездоровье, а на самом деле, как признавался, «всё ходил и нюхал, где достать деньги».
   Он провёл в Петербурге время до двадцатых чисел января и уехал совершенно без денег, в вагоне 3-его класса, и спал на верхней полке, нюхая вонючую сигару курившего соседа. Так что напрасно Лидия Алексеевна, обманувшись в ожидании новой встречи, негодовала на его отсутствие, невнимание и даже невежливость.

                6.  Н е д о р а з у м е н и я
   Поначалу она была полна счастливых надежд. Уверенная, что муж через несколько дней успокоится, если она станет примерно себя вести, она украдкой перебирала свои рукописи, выбирая то, что не стыдно показать известному писателю. Он обещал прочитать, исправить, посоветовать. Как давно она нуждалась в этом и как мечтала, что это будет именно он! Прочтя, он придёт к Худековым и выскажет своё мнение о её писаниях. Миша не осмелится запретить ей побывать у сестры. Она нуждается всего лишь в литературных советах. Те его слова, которые она никогда не забудет, останутся глубоко спрятанными в душе. «Когда мы встретились три года назад, мы не познакомились, а нашли друг друга после долгой разлуки…»  И ещё: «В прежней жизни мы любили друг друга…»  И её дерзкое признание : «Я так вас ждала…»!   Он понял всё.

   Отобранный рассказ она Чехову послала, но личная встреча так и не состоялась. Дома у неё разразилась небывалая гроза. Оказывается, кто-то донёс мужу, что после юбилея у Худековых компания беллетристов, в том числе Чехов, отправилась продолжать кутить в ресторан. Там, напившись, он громко говорил при всех, что хочет увезти от мужа Авилову, чтобы добиться развода и жениться на ней. Его намерения будто бы все щелкопёры одобрили и обещали всяческую помощь.
   Муж был вне себя от возмущения.
   - Ты кинулась ему на шею, психопатка! – кричал он. – Завязала любовную интрижку под предлогом любви к литературе! Ты носишь моё имя, а это имя ещё никогда по кабакам не трепали! Знаешь ли ты, сколько у него любовниц?  Он пьяница! Бабник!
   Она была ошеломлена и убита услышанным. Чехов в пьяном виде нёс обидную околёсицу? Её имя трепали в ресторане пьяные литераторы? Её не-осторожную доверчивость он посмел употребить во зло?! Муж мог кричать и злословить, сколько угодно. Больней и горше ей не могло  стать.
   Немного придя в себя, по здравом размышлении, она решила, что ресторанных бесчинств попросту не могло быть. Всё это – чья-то злобная выдумка. Но кто этот ненавистник? И тут ей пришёл на память сидевший на банкете неподалёку и часто на них с Чеховым оглядывавшийся Ясинский – автор толстых романов, которые никто не читал. Помнится, он сказал ей, скривившись: «Я никогда не видел вас такой оживлённой». Да, это он!
   Как можно спокойнее, она поведала о своей догадке мужу.
   - Да, это Ясинский, - неохотно подтвердил он. – Наврал? Вот скотина! Тем хуже для тебя. Порядочная женщина никогда не даст повода к подобным сплетням. И чтоб больше никаких беллетристов!
   О личной встрече с Чеховым теперь не могло быть и речи.
   По поводу её рассказа, находившегося у него, между ними состоялся обмен письмами, приводимыми ниже.
   «Уважаемая Лидия Алексеевна, я получил и уже прочёл Ваш рассказ. Рассказ хорош, даже очень, но будь я автором его, я непременно посидел бы над ним день-другой… Во-первых , архитектура. Начинать надо прямо со слов: «Он подошёл к окну…». Затем герой и Соня должны беседовать не в коридоре, а на Невском, и разговор их надо передавать с середины, дабы читатель думал, что они давно разговаривают. Во-вторых, то, что есть Дуня, должен быть мужчиной. В-третьих, о Соне нужно побольше сказать. В-четвёртых, нет надобности, чтобы герои были студентами или репетиторами. Это старо. Сделайте героя чиновником, а Дуню офицером, что ли. Барышкин – фамилия некрасивая. «Вернулся» - название изысканное.»
   Одним словом, полный разнос. Можно представить чувства автора. Рассказ не сохранился; возможно, был уничтожен.
   «Если хотите, то я вручу Ваш рассказ Гольцеву,» - продолжал он. Гольцеву, её первому наставнику? Но она не хотела Гольцева.
   «Но лучше произвести кое-какие перестройки, - спешить ведь некуда. Перепишите рассказ ещё раз, и Вы увидите, какая будет перемена». Переписать? То есть, написать новый рассказ?
   «Что касается языка, манеры, то Вы мастер. В ожидании распоряжений пребываю уважающим и готовым служить А.Чеховым. Ваши герои как-то ужасно спешат. Выкиньте слова «идеал» и «порыв». Ну их!»
   Расстроенная, читала и перечитывала его письмо. А какой бы автор не рас-строился? Свой рассказ она считала хорошим и вполне готовым для печати, а он настаивает на коренных переделках. С какой стати делать Дуню мужчиной?! И зачем упоминать Гольцева, с которым она давно рассталась? Разгромив и изничтожив всё до камешка, он напоследок подсластил пилюлю похвалами языку. Да, она пишет гладко, - но разве это главное?
   Раздосадованная, она тут же принялась писать ответ. Мало того, что у неё из-за его нескромности столько домашних неприятностей,  теперь он поразил её в самое больное место – разбранил её рассказ. И она решила высказать всё напрямик.

   Он ответил примирительным письмом. «За что Вы рассердились на меня, многоуважаемая Лидия Алексеевна? Это меня беспокоит. Боюсь, что моя критика была резка, и неясна, и поверхностна. Рассказ Ваш, повторяю , очень хорош (?!). Кажется, я ни одним словом не заикнулся о коренных поправках. Гольцеву я хотел отдать рукопись с единственной целью увидеть Ваш рассказ в «Русской мысли». Кстати, вот Вам перечень толстых журналов, куда я каждую минуту готов адресоваться с Вашими произведениями».
   Внимаете, авторы? Всякому желаю такого учителя.
   «Вы грозите, что редакторы никогда не увидят Вас. Это напрасно. Назвавшись груздем, полезай в кузов. Уж коли хотите заниматься всерьёз литературой, -  то идите напролом… не падая духом перед неудачами.»
   «Я купил имение, - добавляет он. – Если Вы перестанете на меня сердиться и пожелаете прислать мне рукописи, то посылайте их…. (далее – новый адрес) . Пожалуйста, поклонитесь Надежде Алексеевне. Когда я буду в Петербурге, то непременно побываю у неё.»
   Примирительный тон его письма немного успокоил её, но душевная рана так и не затянулась. Неужто он, такой чуткий, всепонимающий,  мог после их задушевного разговора на юбилее говорить о ней при всех столь неподобающе? Разумеется, не так, как насплетничал Ясинский, этого она не допускала, но что-то могло быть сказано, - и это мучило нестерпимо.


                7.   Т а к   к о н е ц  и л и   н а ч а л о ?
   Пока Лидия Алексеевна переживала в Петербурге, Чехов, по приезде в Москву , тут же собрался в новую дорогу. Требовалось отвезти в Воронежскую губернию собранные для борьбы с голодом деньги. Внезапно заболел отец, а потом и сестра, что было досадно ещё и потому, что останавливались хлопоты по оформлению покупки имения, о котором все они давно мечтали. Он и сам был нездоров, однако поездку отложить не мог, и в конце января, в самую лютую стужу, отправился в дорогу.
   Поездка вышла тяжёлой. Часть пути по Казанскому тракту пришлось сделать в санях. Была сильная метель, и ночью они сбились с дороги. Их стало заносить в чистом поле, они едва не замёрзли. «Меня чуть не занесло. Ощущение гнусное» - кратко сообщил он другу. О голоде написал подробно, горько заключив: «Если бы в Петербурге и Москве хлопотали насчёт голода…. то голода бы не было».
   Вернулся он из  поездки совершенно больным. Прихватило спину, да так, что шею было не повернуть. На постоянный кашель, сделавшийся уже привычным, он не обращал  внимания. Если чахотка , болезнь неизлечимая, -  то лучше не думать.
   Тем не менее, через несколько дней он снова отправился в поездку по голодным делам в Воронеж. Семейные дела настоятельно  требовали его присутствия в Москве, однако эта поездка, более длительная, всё-таки состоялась.
   В Москву он вернулся в конце февраля, - больной, но с чувством исполненного долга и в радостном предвкушении покупки усадьбы: пришло время совершать купчую. Захудалое Мелихово -  маленький участок земли в сорняках и неказистый дом с тараканами. Но у семьи – родителей , сестры и брата на-конец-то появлялся собственный угол. «Целые дни провожу во всякого рода нотариальных, банковых, страховых и прочих паразитных учреждениях, писал он. – Покупка моя довела меня до остервенения… Удавы в виде всяких купчих, закладных, залоговых и прочее….сковали меня, и я слышу, как  трещат мои кости, и ясно вижу, как моё имение уже продаётся с аукциона».
   1 марта 1893 года великое событие в жизни семьи Чеховых счастливо со-вершилось: они переехали в Мелихово.  Обходя свои новые владения, - об-лупленный дом, голые кусты сада, лужу перед домом, называвшуюся прудом , он чувствовал себя почти счастливым и вполне умиротворённым. Однако письмо одной петербургской дамы сильно огорчило его. Лидия Алексеевна, не удержавшись, высказала ему своё порицание его поведением, известным    со слов Ясинского. Вот его ответ:
   « Ваше письмо огорчило меня и поставило в тупик. Вы пишете о каких-то «странных вещах», которые я будто говорил у Лейкина. Затем – просите «во имя уважения к женщине»  не говорить о Вас «в этом духе» и наконец, «даже за одну эту доверчивость легко обдать грязью». Что сей сон значит? Я и грязь… Моё достоинство не позволяет мне оправдываться… К тому же обвинения Ваши слишком неясны, чтобы в них можно было разглядеть нужное для самозащиты. Насколько могу понять, дело идёт о чьей-то сплетне. Так, что ли?  Убедительно прошу Вас, если Вы доверяете мне не меньше, чем сплетникам, не верьте всему тому дурному, что говорят о людях в Петербурге. Или же, если нельзя не верить, то верьте всему: и моей женитьбе на пяти миллионах, и моим романам с жёнами приятелей. … Если я недостаточно убедителен, то поговорите с Ясинским, который вместе со мной был после юбилея. Помню, мы оба, я и он, долго говорили о том, какие хорошие люди Вы и Ваша сестра. Мы оба были в юбилейном подпитии, но если бы я был пьяным, как сапожник, то и тогда бы не унизился до «этого духа» и «грязи», (поднялась же у Вас рука начертать это словечко!), будучи удержан обычной порядочностью.
   «Впрочем, Бог с Вами. Думайте обо мне всё, что хотите. Живу я теперь в деревне. Холодно. Бросаю снег в пруд и с удовольствием помышляю о своём решении – никогда не бывать в Петербурге. Всего Вам хорошего. А.Чехов».
   В самом деле, поднялась же у неё рука написать столь неуместное слово! «Я С УДОВОЛЬСТВИЕМ помышляю о своём решении НИКОГДА НЕ БЫВАТЬ В ПЕТЕРБУРГЕ». Всё было кончено. Они никогда, никогда больше не увидятся!

   Кончено! И муж успокоился: его «беллетристка» совсем бросила писать. Из всех литературных знакомцев она продолжала поддерживать отношения только с Лейкиными, - ведь от них можно было услышать какую-нибудь новость о Чехове. Худековы были в отъезде, и Лейкин заявился с визитом прямо к ней на квартиру.
   Он долго рассказывал, какой он полезный член общества и выдающийся писатель, как бойко расходятся его высмеивающие пороки книги, а ведь достиг он своего сегодняшнего положения только своими силами, поднявшись из глубин тёмной, необразованной среды. Лидия Алексеевна терпеливо слушала: ведь Лейкин был давним приятелем Антона Павловича.
  - Чехов? Мой лучший сотрудник и желанный гость. До своей дружбы с Сувориным он, как приедет в Петербург, всегда у меня останавливался.

   Позднее она посетила домик Лейкиных на окраинной Петербургской стороне. Хозяйка была всё так же румяна, кругла, весела и говорлива; сам хозяин самоуверен, важен и снисходителен.
   По дому бегали собачки – уродливые, коротконогие таксы, везде суя любознательные носы. Гостья безуспешно попыталась спасти свой длинный подол от вцепившейся в него собачонки. Лейкин, и не подумав прийти на помощь, величаво успокоил её:
  - Не бойтесь, это щенки. Два щенка только и осталось. Их Чехов хотел себе забрать да уехал внезапно, не простившись, - и теперь мы не знаем, что с ним и делать. Надобно переслать их ему в Москву, да как?
   - Чехов? – ахнула гостья.
   Собачки сразу сделались ей милы.

   Дело с таксами устроилось неожиданным образом. Лидия Алексеевна за-думала взять их с собой, когда весной она поедет, с пересадкой в Москве, в свои Клекотки, и передать их Чехову.  Когда она мечтательно поделилась замыслом с вернувшейся к тому времени Надей, та рассудила, что всё можно сделать проще.
   - Собак Антону Павловичу отвезёт наш лакей.
  Так и сделали. Таксы были доставлены в Москву лакеем Худековых. Порядков в дороге натерпевшись, они прибыли в Мелихово, где вскоре стали любимцами всей семьи.

   Весной Авилов  лично отвёз семью в деревню и, убедившись, что всё в по-рядке, отбыл в Петербург, к месту службы. Однако в то лето даже милые Клекотки не доставили ей  радости. Мать её Надежда Афанасьевна всё время болела. Бедная женщина в пятьдесят лет выглядела совершенной старухой, и дочь, со страхом глядя на неё, думала, что когда-то и ей самой придётся вот так стариться. Как недолог женский век! А ей уже двадцать восемь, остался  совсем маленький кусочек молодости.
   Мать всё время жаловалась на сыновей. Старший, Фёдор, её любимец и надежда, сделался-таки толстовцем, то есть пустил жизнь под откос, работает у Черткова, обзавёлся неправильной семьёй и, самое возмути тельное, от-казался от владения всякой собственностью. Теперь имение (треть Клекотков) достанется Павлу, а что такое этот «бриллиант», Лида знает сама. Бриллиантом звали Павла в детстве, по почину богатой бабки. Сбежав из дому и побродив по свету, Павел вернулся гулякой, бездельником и кутилой. Он разоряет семью. У младших детей, Элечки и Алёши прекрасные голоса, они хотят учиться петь, получить профессию, а денег нет. Единственная из её детей Лида хорошо устроена за надёжным человеком, надо благодарить судьбу. Лидия Алексеевна сокрушённо кивала: помочь она ничем не могла.
   И всё-таки жизнь в деревне, не в при мер петербургской, дарила свои простые радости. По утрам все собирались на веранде пить  чай к семейному самовару. «На столе уже были поставлены тарелки с пышками, ватрушками, яйцами, каменная миска с варенцом, свежая булка…» Обслуживавшая бар прислуга вставала чуть свет.
   Либо они гуляли с детьми по полям в сопровождении гувернантки и двадцатилетней сестры Эли. Лидия Алексеевна и сама начинала чувствовать тогда себя молоденькой девушкой.
   И даже дождь в деревне прекрасен. «Все окна и балкон открыты настежь. Пахнет розами, пахнет влагой, комната полна воздуха и свежести. Со ступенек балкона умильно улыбается, кланяется и пригибается дворовый пёс Серый. Он хочет, но не смеет войти, и то кладёт переднюю лапу на верхнюю ступеньку, то снимает её. – Нет, Серый, ты мокрый, пошёл вон!»
   Как видно, беллетристка в ней не засыпала и тогда.
   «В саду кричит иволга. По дорожкам цветника, смывая песок, текут ручейки. В клумбу с розами забежали цыплята, уже большие, голенастые… роют землю своими цепкими лапами, что-то выклёвывают… Хорошо! Зелёной стеной стоит  сад; розы розовые, розы красные, розы белые… Громадная клумба огромных белых роз… Какая тишина! Только тихо-тихо шумит дождь…»
   И тогда мысли о Нём становились лёгкими и светлыми. Что Он делает сей-час? Быть может, и в его Мелихово идёт дождь, и он сидит на крыльце, глядит в сад и вспоминает… Петербург. А рядом две таксы.
   Написать ему? Снова написать?

 
                8.   Ж и з н ь   в   М е л и х о в о
   В Мелихово Чехов трудился с утра до вечера. Всё семейство дружно благо-устраивало обретённый дом. Однако, помимо удовольствия в виде бросанья снега в пруд, он был должен каждодневно писать рассказы, - ради заработка, ради того, чтобы длилось благополучие семьи.  «Душа моя изныла от сознания, что я работаю ради денег, и что деньги центр моей деятельности. Я не уважаю того, что пишу, я вял и скучен самому себе, и рад, что у меня есть медицина, которою я занимаюсь всё-таки не для денег».
   Внезапно он получил нежданное письмо от Авиловой. Поздравляя его с новосельем, она задавала нелепый вопрос о его стихах. Полагая, что между ними всё кончено, не начавшись, и отныне возможны только светские, ни к чему не обязывающие отношения, он сдержанно ответил, отметя подозрения в стихоплётстве. Однако, не удержавшись, он попросил её летний адрес, дабы прислать оттиск своего нового рассказа. Вся Москва в то время злословила по поводу только что опубликованной «Попрыгуньи», и обеспокоенный автор счёл нужным заверить строгую корреспондентку, что если до неё дойдут сплетни, то он и не думал писать пасквиль на известных лиц. О своих постоянных недомоганиях, отравлявших жизнь, писать он даме не подумал, но откровенно сообщил: У меня нет 6ни гроша.
   Напоследок он дал ей литературный совет. «Когда-то я пи сал Вам, что надо быть равнодушным, когда пишешь жалостливые рассказы, и Вы меня не поняли. Над рассказами можно и плакать, и стенать…  но, полагаю, это нужно делать так, чтобы читатель не заметил. Чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление.» Этим советом Лидия Алексеевна вполне воспользовалась впоследствии, но рассказы её зачастую стали получаться скучными.
   О своём душевном состоянии он поведал другу: «Я как-то глупо оравнедушил ко всему на свете… Я встаю с постели и ложусь с таким чувством, как будто у меня иссяк интерес к жизни.»
   Но жизнь потребовала действий. К Мелихово приблизилась холера. Доктора Чехова назначили санитарным врачом от земства и дали участок в двадцать пять деревень, включив в него четыре фабрики и монастырь. «Из всех серпуховских докторов я самый жалкий; лошади и экипаж у меня паршивые, дорог я не знаю, по вечерам ничего не вижу, денег у меня нет, утомляюсь я очень скоро, а, главное, - я никак не могу забыть , что надо писать.» И всё-таки он лечил, работал врачом и – писал для журналов рассказы. Из письма другу: «Вы пишете, что я бросил Сахалин. Нет, сие моё детище я не могу бросить. Когда гнетёт меня беллетристическая скука, мне приятно бывает браться не за беллетристику.»
   Трудным холерным летом он закончил «Сахалин» и сдал в печать. «Летом трудненько жилось, но теперь мне кажется, что ни одно лето я не проводил так хорошо, как это. Несмотря на холерную сумятицу и безденежье… мне нравилось и хотелось жить. Сколько я деревьев посадил! Завелись новые знакомства. Служил я в земстве, заседал в Санитарном совете, ездил по фабрикам, - и это мне нравилось. Ощущения скуки до сих пор не было.»
   Вряд ли у столь деятельного человека находилось время подумать о любви. Впрочем, Лика Мизинова в его жизни присутствовала. Надоедная Лика, легкомысленная барышня, младше его на десятилетие. Главным её достоинством была внешность. «Лика была девушкой необыкновенной красоты, -пишет Щепкина Куперник. – Настоящая Царевна-Лебедь из русских сказок. Её пепельные, вьющиеся волосы, чудесные серые глаза под соболиными бровями, необычайная женственность и мягкость… в соединении с полным отсутствием ломанья делали её обаятельной. На неё оборачивались на улице и засматривались в театре.»
   Заинтересовавшись поначалу «блондиночкой», он  со своей беспощадной проницательностью вскоре понял всю легковесность юной девы. Ленивая, необразованная, никакими способностями не обладавшая, она не умела и не хотела трудиться. «У  Вас совсем нет потребности к правильному труду, - негодовал он. – Потому-то Вы больны, киснете и ревёте, и потому-то все вы, девицы, способны только на то, чтобы давать грошовые уроки…» Главным удовольствием и развлечением её было искусство нравиться мужчинам. «снится ли Вам Левитан с чёрными глазами, полными африканской страсти?.. В Вас, Лика, сидит большой крокодил,  и в сущности я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили.»
   Ценя добродушие и весёлость милой Ликуси, Чехов любил пошутить с нею, но не говорить же с ней о жизни и литературе!  Любила ли она его? Трудно сказать. Он не дался ей в руки; она сама сказала, что он стал её единственной неудачей. Позднее, когда она сделалась слишком назойливой, он мягко, но твёрдо отверг её домогательства, и она жаловалась, что отвергнута им. «Увы, я уже старый молодой человек, - посмеивался он. – Любовь моя не солнце и не делает весны ни для меня, ни для той птицы, которую я люблю. Лика, не тебя так пылко я люблю». Шутливая фраза обронена через три месяца после юбилея у Худекова.
   Поздней осенью, когда закончилась холерная горячка – кстати, холера до Мелихово так и не дошла, - ему сделалось тоскливо. «Зимой в деревне до того мало дела, что если кто не причастен к умственному труду, тот неизбежно должен сделаться обжорой или пьяницей.» Мысль о Петербурге, литературных друзьях, умных  разговорах, изящных женщинах иногда невольно посещала его, тем более что Суворин настоятельно  звал приехать.


                9.   Н е ж д а н н о е   с ч а с т ь е
   Авиловы переменили квартиру, перебравшись на Николаевскую, поближе к Стремянной и особняку Худековых. Новое жильё было гораздо удобнее, поскольку с деньгами стало получше. Муж успешно продвигался по службе в своём Министерстве.
   Заглянув к сестре, Надежда Алексеевна, весёлая и оживлённая с мороза, застала Лидию Алексеевну расстроенной. Муж за обедом снова вышел из себя: ему не понравились оладьи: мол, недостаточно мягкие и пухлые. С криком «Такими только собак  кормить!» он швырнул их на пол.
   - Хочешь, я тебя утешу? – лукаво улыбнулась Надя. – Постарайся прийти к нам сегодня без Миши. Смотри, только без него.
   - Почему?
   - А вот увидишь.
   - Ты кого-то  ждёшь?
  Надя лукаво смеялась, и у Лидии Алексеевны ёкнуло сердце.
   - Знаешь, что я придумала? Поставлю бутылку шампанского и сыр, как в «Скучной истории». Ведь ты читала?
   Надя намекала на недавно опубликованный рассказ Чехова. Внезапно вся кровь бросилась Лидии Алексеевне в лицо.
   - Так ты сегодня ждёшь… Чехова?!
   - Потому я и прошу: приходи без мужа, - смеялась Надя. – Не то он всё испортит. Сегодня даже Серёжи дома не будет: он вернётся только к полуночи. Правда, придёт ещё кое-кто, но это так, для приличия.
    Лидия Алексеевна растерянно соображала:
   - Так… У Миши сегодня вечер не свободен, спешная работа…
   - Отлично. Нам будет очень уютно без него.

   Он приехал! Он в Петербурге!
   Волнуясь, она предупредила мужа, что отправляется к сестре. Всё ещё дуясь за оладьи, он что-то проворчал в ответ. Сказать или не сказать, кто будет у Худековых? Не надо бы, конечно, ему про это знать, но страшно подумать, что будет, если утаить.
   - Надя позвала гостей «на Чехова», - собравшись с духом, сообщила она.
   Муж нахмурился. Молчание затягивалось. Она поспешила прочь.

   Приехал, приехал, хотя летом сердито написал, что решил никогда больше не бывать в Петербурге! Надолго лит он здесь пробудет?
   Узнав внизу у лакея, что гостей пока нет, Лидия Алексеевна немного успокоилась и поднялась к сестре. Надя сидела у стола и что-то писала. Она была совсем не одета для приёма гостей, в капоте, а на удивлённое недоумение сестры хитро усмехнулась. Тут лакей внезапно доложил, что приехал первый гость. Кто? Чехов!
   - Ах, мне ещё надо одеться, - всполошилась Надя. – Лида, иди, займи его.
     Сильно волнуясь, она повиновалась.

   Антон Павлович стоял посреди кабинета Худекова, обозревая богатые полки с книгами. И снова перед ней возникло милое, интеллигентное лицо, глаза с прищуром сквозь пенсне, внимательный взгляд. Они немного помолчали, разглядывая друг друга. Потом начались обычные вопросы: какая приятная неожиданность, как поживаете, давно ли приехали и т.д. Снова комнату наполнил его замечательный голос – «бас с густым металлом; дикция на-стоящая русская; интонации гибкие, даже переливающиеся в какой-то лёгкий распев» (Немирович-Данченко).
   - Вы в Петербурге, - сказала она. Наверно, лучше было бы дополнить, что это замечательно, но она зачем-то напомнила. – А как же ваше решение никогда не бывать здесь?
   Он растерянно развёл руками:
   - Я, видно, человек недисциплинированный, безвольный.
   Не зная, о чём ещё говорить, она растерянно предложила сесть. Они присели к столу, на котором стоял поднос с куском сыра и фруктами. Надина придумка показалась неуместной; хорошо, что бутылка отсутствовала.
   Её недовольная гримаса смутила его:
   - У вас расстроенный вид. Вы здоровы? Вы благополучны?
   Она постаралась взять себя в руки:
   - И здорова, и благополучна. Всё хорошо.
   Они заговорили о журналах, о театрах, о редакторах, к которым он усиленно её посылал, но всё это было не то, о чём оба на самом деле думали, ненужные слова, бегство от  главного, о котором хотелось, но не доставало смелости заговорить.

   Нади не было очень долго. Она появилась в сопровождении лакея, нёсшего замороженную бутылку шампанского.
   - Узнаёте? Догадались? – весело спросила она, указывая на натюрморт, образовавшийся на столе.  – «Скучная история»!
   Улыбнувшись, он откинул привычным движением со лба прядь волос:
   - Да, да…
   - Сергей Николаевич будет только к двенадцати, - говорила хозяйка, разливая шампанское по бокалам. – Сегодня новый балет. Мой муж без ума от танцев, а я не любительница. Придёт ещё несколько гостей, и тогда мы сядем ужинать.
   Благодарная сестре, что та взяла разговор на себя, Лидия Алексеевна пере-вела дух.

   Стали появляться гости, разговор сделался всеобщим, и она постепенно успокаивалась. При посторонних Чехов сделался другим. «В обращении он был любезен… внутренне изящен. Но с холодком!... Произносил «Как поживаете?» мимоходом, не дожидаясь ответа. Держался скромно, но без излишней застенчивости; жест сдержанный. Внутреннее равновесие, спокойствие, независимость.» (Немирович-Данченко)
   Перешли в столовую, и разговор стал всеобщим. Лидия Алексеевна не вслушивалась, думая о своём. Ей была предоставлена возможность поговорить по душам с человеком, так много значившим, но она не сумела воспользоваться счастливыми минутами! Они опять расстанутся, так ничего  и не сказав друг другу.
   Надя, вспомнив, как хлопотала прошлой весной, помогая отправить в Мелихово собачек от Лейкина, осведомилась о них. Развеселившись, Чехов стал рассказывать о своих любимых таксах. Лидия Алексеевна насторожилась: догадается ли он о её участии?
   - А вы ещё не видали Чехова? – думая о Лейкине, обеспокоенно спросила она.
   - Кого? – удивился рядом сидевший Чехов.
  Не спохватившись, она повторила:
   - Чехова. Вы когда приехали?
   - Я приехал вчера. – Его глаза смеялись. – Но я сам Чехов.
   Поняв свою оплошность, она покраснела до слёз:
    -  Лейкина! Лейкина! Я перепутала. Я знаю, что вы Чехов.
   Все сидевшие за столом начали смеяться. Сконфуженная донельзя, она не знала, что делать. Чехов, внимательно наблюдая за нею, осторожно сказал:
   - Нет, я ещё не видел Лейкина. Вы про это хотели узнать?
   Она находилась в таком состоянии, что, тоже начав смеяться, почувствовала, что не сможет остановиться и сейчас, к отчаянию своему, заплачет. Про-бормотав извинения, она тихонько выскользнула из-за стола и вышла вон.

   Немного успокоившись, она заставила себя вернуться в столовую. Едва за-метив её в дверях, Чехов встал и подошёл к ней. Надежда Алексеевна тут же весело принялась что-то рассказывать, заставив гостей повернуть головы к ней.
   Они незаметно перешли в гостиную.
   - Расскажите мне о себе, - попросил он.
   Она в затруднении молчала. Рассказать, как муж швырнул на пол оладьи?
   - Расскажите про ваших детей, - подсказал он.
   Оживившись, она заговорила. Рассказывать о своих ненаглядных Лёвушке, Лодике и Ниночке она могла бесконечно.
   - Мне иногда кажется, что не родители воспитывают детей, а наоборот, дети воспитывают родителей… - призналась с улыбкой она.
   - Каким образом?
   - Они заставляют нас следить за собой. Например, как бы я могла подойти к своим малышкам, будь на моей совести какое-нибудь пятно? Мне кажется, я бы не смогла.
   Задумавшись, он покачал головой:
   - У вас врождённая, настоящая нравственность. Да, дети… Хорошо иметь своих детей. Что может быть родней?
   - Для этого надо жениться, - осмелилась она на улыбку.
   - Надо, - кивнул он. – Вы имеете в виду меня? Но я не могу. Я несвободен. У меня есть какая-никакая, но семья: родители, брат и сестра, о которых я обязан заботиться. Вы счастливы? – неожиданно спросил он.
   Испугавшись вопроса, она оперлась спиной о рояль, а он остановился перед нею, пытливо заглядывая в лицо.
   - Но что такое счастье? – растерянно пробормотала она, целиком в его власти, не в силах уйти от прямого ответа. – У меня хорошие дети, хороший муж. Любимый дом.
   - Это счастье, - кивнул он.
   И тут её прорвало:
   - Счастье?! Я в постоянной тревоге, в бесконечных заботах. У меня нет покоя. Разве от меня зависит, чтобы все мои близкие были живы и здоровы? Дети постоянно болеют, и тогда я сама не своя. Сама по себе я постепенно перестаю существовать. Меня захватило и держит. И часто с болью думается, что моя-то песенка уже спета. Не быть мне ни писательницей, ни… Да ничем не быть!
   Так искренне , с душой нараспашку, она не доверялась даже Наде. Недавнее волнение, подавленное  с таким трудом, снова подступало к горлу. Но она не умолкала: он  должен знать всё.
   - Покоряться обстоятельствам, уничижаться, чтобы своими порывами к иной жизни не навредить семье – это счастье? Скоро я и в самом деле покорюсь и уничтожусь.
   Пока она говорила, выражение его глаз менялось. Сначала они были напряжённо сосредоточенны; внезапно в них мелькнула какая-то мысль, напряжение ушло. И когда она замолчала, страстно ожидая ответа, он заговорил горячо, но не совсем о том, чего она ожидала.
   - Всё это, о чём вы рассказываете – несправедливое устройство нашей семьи. Семейная подчинённость женщин – то, против чего необходимо восставать, бороться. Это скверный пережиток. Знаете, если бы я женился, то предложил бы жене не жить вместе.
   Про себя она не могла не улыбнуться: а дети? Если же без детей, то какая это семья?
   - Знаете что? – увлечённо продолжал он. – Опишите вашу жизнь. Это нужно. Вы можете написать так искренне и правдиво, как никто. Вы поможете не только себе, но и многим другим женщинам. Нет, семья не должна стать для вас самоубийством. Вы обязаны не только не уничтожаться, а уважать свою личность, дорожить своим достоинством…
    Нет, она не прислушалась к его совету. Она не написала роман о женской доле, хотя он верил в её способности. Мечтать стать писательницей и не при-слушаться к Чехову! «Ах, какие чудные труженицы – английские писательницы!» - восхищался он. Она признавалась, что всегда была «прямо насквозь, неистово женщина» . Любовь и дети, дети и  любовь были для неё важнее всего. Но разве не таковы все пишущие женщины? А некоторые всё- таки ухитряются писать романы.
   Она раздумывала о другом. Если на другой же день по приезде он явился незваным в малознакомый дом, то у него не могло быть другой цели, кроме желания увидеть её. И если он хотел выяснить что-то очень важное для себя, то её сбивчивый монолог мог убедить кого угодно, что эта женщина  на мёртвом якоре. И тогда мысль литератора, привыкшего охотно помогать не-умелым собратьям,  устремилась по привычному руслу: она в материале; способная, искренняя, увлечённая, пусть пишет роман. А он поможет. Лидия Алексеевна, вы не заметили? Он поставил точку в чём-то затаённом, главном ещё тогда, когда вы стояли у рояля. Надо было садиться и писать роман о женской участи – медленно, кропотливо, словно вышивая, как советовал он. Вам шёл уже тридцатый год, следовало быть благоразумней.

   Их разговор прервало появление лакея: за нею прислали из дома: кажется, заболел ребёнок.
   - Что случилось? – задрожав, вскрикнула она. – Антон Павлович, я не вернусь в столовую прощаться. Объясните Наде, что и как.
   - Успокойтесь! – испугался он, видя её лицо. – Не надо так волноваться. С детьми бывает. Умоляю вас, успокойтесь.
   Встревоженный, он спустился с нею по лестнице до выхода. Она уже ничего не слышала.
   - Завтра дайте мне знать, что с малышкой. Я зайду к Надежде Алексеевне. Дома выпейте рюмку вина.
   Присланная девушка спокойно стояла в передней.
   - Что случилось? – бросилась к ней встревоженная мать.
   - Барин меня послал, чтобы вы вернулись.
   - Что у Лёвушки болит?!
   - А не жаловался. Проснулся и стал просить пить. Тут барин велел звать вас немедля домой.

   Не разбирая дороги, она бежала на Николаевскую. Дверь открыл муж.
   - Что с Лёвой?
   - Ничего, ничего, - смущённо успокоил он. – Без тебя я встревожился. Пил почему-то. Разве ночью он пьёт? Про тебя спросил: где мама? Мама скоро придёт?
   Не слушая, она устремилась в детскую. Ребёнок спокойно спал Никакого жара у него не было. Все её детки крепко спали под присмотром няни. Её попросту обманули.
   - А ты представляешь, как ты меня испугал? – негодующе осведомилась она у своего Миши.
   - Ну, прости. Не сердись. – Муж обнял её. -   Ты моя благодетельная фея. Без тебя мы сироты. Уж такая ты у нас строгая!... Держишь меня в ежовых… А я без тебя жить не могу. Ну прости. Ну поговорим. Ведь весь вечер без тебя…
   « Люблю Антона Павловича. Люблю!» – в первый раз ясно и определённо призналась она себе.


                10.   К  о  н  ф  у  з
   Любовь требовательна, ей нужна пища. Но от Чехова не было ни слуху, ни духу. У Худековых он больше не появлялся, в театре не бывал, на улице не мелькал. Хотя, она знала, никуда не уехав, продолжал жить у Суворина в Эртелевом переулке. Слухи, что его видели там-то и у тех-то, доходили до неё. Наконец, по городу разнеслась весть о состоявшемся в Татьянин день весёлом обеде беллетристов, на котором собрался весь цвет столичной литературы, он в том числе. До конца января она нетерпеливо ждала его появления, с каждым часом теряя надежду, пока наконец не узнала о его отъезде. Ждать можно было перестать.
   Напрасно сестра, видя её подавленное  состояние и догадываясь о причине, звала к себе то послушать концерт известного музыканта, то на обед с какой-то знаменитостью, она отсиживалась дома.
  Втайне она стала писать ему отчаянное письмо за письмом, но, разумеется, не отсылала их, а рвала. У неё никак не получалось выразить словами обуревавшие её чувства. Почему он не захотел ещё раз повидаться? На упрёки она не скупилась. Разве он не заслужил их? Целый месяц прожить в Петербурге после того памятного разговора у рояля, когда они были  так близки, - и ни разу не заехать к Худековым! Она интересует его лишь как писательница. Но ведь он не захотел повидаться даже ради её рукописей. Значит,  она станет литератором и без его помощи!
   У неё имелся недавно законченный рассказ, которым она гордилась. Его-то она и хотела показать Чехову. Теперь она отнесёт его в журнал, который он не рекомендовал. Всё будет сделано без его помощи.  Он прочтёт и станет думать о ней более уважительно.
   Для посещения незнакомой редакции толстого журнала важным делом для неё стал подбор одежды. Она должна была произвести впечатление важной дамы и серьёзной писательницы, а не какой-то неопытной дилетантки. Надя охотно дарила ей свои парижские обновки. Плохо было то, что сестра уродилась миниатюрной, а Лидия Алексеевна высокой и фигуристой. Выручили длинная накидка из толстого чёрного шёлка, щедро обшитая стеклярусом, и красивая шляпа с пером. 
   Эта парижская накидка донельзя оконфузила робкую писательницу. Она хотела войти в кабинет редактора независимой походкой, но в дверях зацепилась, и стеклярус так звенел, пока она освобождалась, что сидевший за столом редактор, подняв голову, удивлённо созерцал пытавшуюся войти даму.
   В ответ на её лепет редактор, даже не предложив ей сесть, сказал:
  - Видите ли, мы так завалены рукописями…  Ведь теперь, когда распространилась грамотность, пишут все.
   Сконфузившись донельзя, она что-то пробормотала про хвалебные отзывы об уже опубликованных её рассказах, и даже сам Чехов…
   - Да, Антон Павлович мой приятель, - строго остановил её редактор. – Но редактирует-то «Север» не он , а я. И в журнал я беру только то, что действительно хорошо.
 Так её нигде не встречали. Наверно, он не подозревал, что она родственница Худековых и литературная среда не чужда ей. Положив с извинениями свою рукопись на редакторский стол, она бежала, кляня себя, - и опять зацепилась в дверях стеклярусом, наполнив звоном кабинет. И зачем только она упомянула Чехова!
   Каково же было её удивление, когда через несколько дней от редактора «Севера» (это был Тихонов) пришло  такое письмо: «Я читал и перечитывал Ваш рассказ… Я плакал. Да, я плакал. Это не только хорошо, это прекрасно.»
   Прекрасно? Это не сон? Так высоко даже она свой рассказ не оценивала. Одна в квартире, она забегала по комнатам, тоже плача от счастья. Правда ли это? На самом ли это деле? Порадуемся счастливым минутам, выпавшим скромному автору, - тем более что на самом деле рассказ был, мягко выражаясь, спорен, а рецензент не внушал доверия. Чехов так характеризовал Тихонова: « Человек рыхлый, чувствительный, уступчивый, наклонный к припадкам лени, впечатлительный, -  а все сии качества не годятся для беспристрастного судьи.» Красивая барыня, да к тому же родственница Худековых, произвела впечатление на Тихонова. Похоже, он в неё влюбился. Рассказ он напечатал и стал бывать у Авиловых, а вскоре даже поселился рядом. Его визиты сделались назойливыми, но Лидия Алексеевна терпела.
   Мужа посещения Тихонова веселили. Авилов всегда потешался над поклонниками жены.
   - Почему же ты не ревнуешь? – удивлялась она.
   - С какой стати? – смеялся он.
   Ревновал он только к одному- единственному человеку.

   Литературные успехи ободрили Лидию Алексеевну. Она не перестала писать свои «психопатические» письма, но они сделались спокойнее. Постепенно убедив себя, что объяснение необходимо, она написала ему всё, что думала и чувствовала. Публикация в толстом журнале давала ей право на резкую откровенность.
   Какое впечатление произвело её  письмо на адресата, можно судить по ответу. «Я злопамятен! Я не бываю у Надежды  Алексеевны, потому что сердит на Вас! Я забыл, как Вас зовут, и смешиваю Вас с кем-то! Я обещал написать Вам в деревню и не сдержал обещания! Тысяча обвинений!»
   И в самом деле многовато. Для столь краткого знакомства упрёки выглядели неуместными.
   «Не стану оправдываться, потому что это мне не под силу. Рубите мне голову – и баста! Впрочем, скажу только, что у Надежды Алексеевны не бывал я  не потому, что боялся встретиться у ней со своим злейшим врагом, а просто потому, что я человек, к стыду моему, распущенный, недисциплинированный… Раз двадцать решал я отправиться к ней вечером такого-то числа, и раз двадцать отрывали меня от этого решения обеды, ужины, гости и всякие внезапности.» Не откровенничать же о собственных неурядицах. Увидеть же ещё раз привлекательную молодую писательницу с горящими глазами и щеками он хотел и тут же признался в этом, защитившись шутливым т оном.
   «Мне, если говорить одну  сущую правду, очень хотелось побывать у Надежды Алексеевны уже потому только, что мне нравится бывать у неё. У неё я хотел встретиться и с Вами, можете себе представить. Как это ни невероятно, но верно. Я хотел сказать Вам несколько хороших слов насчёт Ваших рассказов и, как выражаются литературные льстецы, приветствовать Ваши успехи, которые заметил не один только Тихонов.» Речь шла о её рассказах, публикуемых в «Севере».
   Ей хотелось узнать его мнение о рассказе «Счастливец», которым она гордилась, однако Чехов промолчал. Явно взявшись не за своё, она написала о сельском враче, погибающем, спасая заразных больных. Вряд ли подобный рассказ, да ещё с мелодраматическим концом, не покоробил настоящего врача, колесившего по скорбным деревням.
   «Я живу в деревне. Постарел, одичал. У меня по целым дням играют на рояле и поют романсы в гостиной рядом с моим кабинетом, и потому постоянно пребываю в элегическом настроении, чем  и прошу объяснить мирный и спокойный тон этого письма.» Распевали Лика и Потапенко, оба имевшие хорошие голоса и умевшие петь.
    «Опоздал я с ответом потому, что спешил кончить повесть для «Русской мысли». Стало быть, некогда было. Новая вина!» Далее раздражение, вы-званное «Счастливцем», всё-таки прорвалось в совете автору, а затем  и в лёгкой иронии и при обрисовке будущего писательницы Авиловой. «Вы де-лаете большие успехи, но позвольте мне повторить совет – писать холоднее. Чем чувствительнее положение, тем холоднее следует писать и тем чувствительней выйдет. Не следует обсахаривать.» «Напрасно  Вы называете свои письма психопатическими. Не настало ещё для Вас время писать такте письма. Вот погодите, когда сделаетесь большой писательницей, и станете печатать в «Вестнике Европы» толстые романы, тогда настанет и Ваша очередь. Вас обуяет мания величия, и Вы будете глядеть на нашего брата свысока, и будете писать такие фразы: «Только мысль, одна мысль, что я служу святому, вечному, незыблемому, остановила меня от  самоубийства!» Впрочем, я, кажется, пишу чепуху. Простите. Итак, я уже не сердит на Вас, и буду очень рад, если Вы напишете мне что-нибудь.» То- есть, он извиняет её неуместную требовательность, потому что корреспондентка молода, талантлива, привлекательна. Более  того, он хочет продолжения переписки.


                11.   Б л и н ы   у   Л е й к и н а
   То ли она его не поняла, то ли помешали внешние обстоятельства, но пере-писка снова надолго прервалась. Жизнь наполнили новые заботы. В Москве умерла мать Лидии Алексеевны. В отличие от  дочери, страстной матерью она не была, да и мудрено ею оставаться, родив двенадцать детей. Её достояние Клекотки отошло Павлу, младшему сыну, игроку и гуляке. Родня не сомневалась, что он тут же промотает наследство, что вскоре и произошло.
   Новой печалью стало  для неё окончательное решение Худекова передать газету сыну и перебраться в деревню, в Тульскую губернию.
   Удар следовал за ударом. Лейкин, побывав в  Мелихово, привёз новость, будто  Чехов болен чахоткой и очень плох.  Разъезжая по редакциям газет и журналов, он всюду рассказывал о захудалой усадьбе, где прозябает неизлечимо больной собрат-литератор.
   - Он доверился мне одному, проверенному годами другу, - простодушно повествовал Лейкин. – Долго он не проживёт. Я так и сказал ему: Чехов, ты нездоров и скоро помрёшь.
   К счастью, Чехову оставалось ещё целое десятилетие жизни. Лейкин не знал, что точно такое же впечатление сам произвёл на Чехова, предсказавшего и ему скорый конец.  Самоуверенный фельетонист кроме лести ничего не желал слушать. Ведь он был известен всем грамотным людям и единственный из российских литераторов не бедствовал. Матушка Антона Павловича, когда Лейкин гостил в Мелихово, покупала говядину у мясника, обмолвившись, что это для Лейкина. Мясник выпучил глаза: «Для того Лейкина, что пишет рассказы?» И выбрал лучший кусок мяса для знаменитости. Про то, что Чехов тоже писатель, он не подозревал.
   Слух о том, что во всех петербургских редакциях оплакивают близкую кон-чину Чехова, дойдя до Мелихова, огорчил и встревожил его. Да, он покашливал, но всё ещё не признавал себя серьёзно больным. «Чахотки у меня нет, - писал он Суворину. – Для чего Лейкин  распускает странные и ненужные слухи, ведомо только Богу.»
   «Весной жизнь мне опротивела, - продолжал он. – Я злился и скучал, а домашние не хотели простить мне этого настроения. Отсюда ежедневная грызня и моя смертная тоска по одиночеству. А весна была мерзкая, холодная, и денег не было. Но подул зефир, наступило лето, - и всё как рукой сняло…  Сдал в печать «Сахалин»… Тянет к морю адски. Сидеть бы на палубе, трескать вино и болтать о литературе… А вечером дамы.»
   Летом, Гольцеву: «Возле нас холера.»
   Осенью, Лике: «Я ем, сплю и пишу в своё удовольствие? Вы, очаровательная, прочирикали это  только потому, что не знакомы на опыте со всей тяжестью и угнетающей  силой этого червя, подтачивающего жизнь.
   «Пишите мне, дуся, а то мне скучно. Пить  и есть надоело, спать , удить рыбу и собирать грибы нет времени. А лучше, если бы Вы приехали. Я так хорошо умею лечить холеру, что в Мелихове жить совсем безопасно.»
   В ноябре, Суворину: «Прожил две недели в Москве, как в чаду. Жизнь моя состояла из сплошного ряда пиршеств. И девицы, девицы ( актриса Яворская и писательница Щепкина Куперник). Кашель против прежнего стал сильнее, но, думаю, что до чахотки ещё очень далеко.»

   Пришла Масленица, и Лейкины позвали Авилову на блины: муж её был в отъезде, она скучала одна.
   Особого желания посетить их дом она не чувствовала, однако у Лейкиных часто собирались литераторы и можно было узнать все последние новости. Она пообещала заглянуть к ним после театра, если представление не слишком затянется.
   - Вас ждут, - встретила  Лидию Алексеевну хозяйка.
   - Блины? – улыбнулась, раздеваясь, гостья.
   - Блины, блины! – громогласно захохотала Лейкина. – Вот он блин, который ждёт вас не дождётся.
   Навстречу вошедшей поднялся Чехов. Прежде чем окончательно растеряться от неожиданности, она успела заметить, что он похудел, постарел, - но на неё смотрели те же добрые, внимательные глаза сквозь стёкла пенсне.
   Она не знала, что, несмотря на призывы друзей и Суворина, Чехов в ту зиму вовсе не собирался приезжать. Мешала невозможность оторваться от писания рассказов – единственного его заработка. А в голове, наверно, уже складывался замысел «Чайки». Лика Мизинова, успев побывать с Потапенко за границей и даже родить дитя, уже порхала по Москве. А ещё мешало нездоровье, в котором он не желал признаваться даже себе. «Чёртов кашель создаёт мне репутацию человека нездорового, между тем в общем я совершенно здоров и кашляю только оттого, что привык кашлять.»  И только Суворину он откровенно признался: «У меня хрипит вся грудь, а геморрой такой, что надо делать операцию. Мне для здоровья надо уехать куда-нибудь в Африку месяцев на 8-10. Иначе я издохну.»
   Ничего этого Лидия Алексеевна не знала.  Она снова видела знаменитого писателя и человека, в которого была влюблена.
   - Вот он – блин! – в восторге от собственного остроумия хохотала хозяйка, указывая на Чехова. – Дождался, наконец, Антон Павлович, Авилову! Вот и она!
   - Мы давно не виделись, - нашла силы пробормотать, здороваясь, Лидия Алексеевна. В самом деле, давно – два года.
   Это было самое содержательное из всего, сказанного потом.  Она произно-сила какие-то слова, а сама думала: он жил всё это время, не думая о ней, а её мысли о нём не покидали даже когда болел ребёнок и она, сидя у кроватки ночи напролёт, меняла компрессы на детском горлышке.
   - Да уймись, Прасковья Николаевна, - велел супруг. – У тебя на языке одни блины. У нас литературный разговор. Я ему сразу сказал: Жалко, что ты, Антон Павлович, со мной не посоветовался, как всегда, когда писал свой последний рассказ. Я бы подсказал, как лучше, и было бы смешно, а то у тебя всё грустно стало выходить.
   Кто-то, кажется, Баранцевич, льстиво вставил:
   - Разве с Лейкиным сравняешься! К примеру, ноги из подвала!
   -  Учитесь, писатели, как надо. Помните, как у меня написано? Видны из подвального этажа только идущие ноги. Прошмыгнули старые калоши, про-семенили дамские туфельки, пробежали детские башмаки… Ново, интересно.
   Чехов молча улыбался. Гости, в предвкушении блинов, принялись дружно хвалить  Лейкина, вспоминая другие его рассказы, смеясь и удивляясь. Общий говор стал большим облегчением для Лидии Алексеевны, постаравшейся  справиться с вихрем бушевавших в ней чувств.
   Запахло свежеиспечёнными блинами, и хозяйка позвала всех к столу. Всего было очень много: закусок, водки и вина, всякой снеди. Гости радостно за-шумели; хозяин важно принялся потчевать их:
   - А такого сига, Антон Павлович, подадут тебе в Москве? Не сиг, а сливочное масло. А поросёнок? Я недавно ел телятину у Худековых. Так разве она сравнится с моей? Расскажите вашему зятю, Лидия Алексеевна, какая телятина у Лейкина. У него кастрюли серебряные, а у меня простые, зато  пища объедение.
   Вспомнив про Худекова, обсудили новость, что сын его женится на дочери миллионщика, а миллионщик-то этот -  Плещеев, свой брат-литератор. Всю жизнь поэт бедствовал, и вот достался ему на старости миллион, будто в на-смешку; так что не знаешь, завидовать или потешаться.
   Застолье проходило шумно и весело. Чехов по обычаю своему не смеялся, но временами отпускал такие замечания, что все начинали хохотать. Даже Лидия Алексеевна, немного успокоившись, развеселилась.

   Когда, насытившись, гости стали вставать из-за щедрого стола, он оказался рядом:
   - Я хочу проводить вас. Согласны?
   Согласна ли? Да, конечно!
   Гости гурьбой вышли на крыльцо. Возле тротуара уже стояла очередь из-возчиков, ожидая седоков. Видя, что сани быстро разбирают, Лидия Алексеевна подсказала Чехову поторопиться. Заспешив, он быстро вскочил в сани и весело крикнул ей:
   - Готово! Идите сюда!
   Подойдя к саням, она в затруднении остановилась. Он сел со сторону тротуара, а ей надо было обойти по снегу вокруг саней, чтобы сесть с другого бока. Она была в тяжёлой ротонде, и под ротондой одной рукой поддерживала шлейф выходного платья, а другой держала сумочку и театральный бинокль.
   - Вот так кавалер! – насмешливо крикнул отъезжавший Потапенко, заметив её замешательство.
   Увязая в снегу, она кое-как, боком, уселась; к счастью, кто-то подтолкнул подол её ротонды. Они поехали.
   - Что это он кричал про кавалера? – осведомился ничего не понявший Чехов. – Это про меня? Но какой же я кавалер?  Я – доктор. А чем же я проштрафился?
   Недовольная, она пояснила всё без обиняков:
   - Да кто же так делает? Даму надо посадить, а уж потом самому садиться.
   Он помолчал:
   - Не люблю назидательного тона. Вы похожи на старуху, когда ворчите. А вот будь на мне эполеты…
   - Эполеты?
   - Ну вот, опять сердитесь. И только от того, что я не нёс ваш шлейф.
   Оба развеселились.
   - Послушайте, доктор… Я и так чуть леплюсь, а вы ещё толкаете меня локтём, и я непременно вылечу из саней.
   - У вас скверный характер. Но если бы на мне были эполеты…- В это время он стал надевать кожаные перчатки.
   - Дайте мне, - потребовала она. – На чём они? На байке?
  - Нет, на меху.
   - Где вы достали такую прелесть?
   - Завидно?
   Она надела перчатки:
   - Ничуть. Они мои.
   Они уже переехали Неву.
   - Куда ехать, барин? – спросил извозчик.
   - В Эртелев переулок,  - крикнула она. Это означало, что она желает отвезти его домой.
   - На Николаевскую, - потребовал он. То есть, к её дому.
   - Извозчик! В Эртелев.
   Извозчик остановил лошадь:
  - Уж я и не пойму… Куда ехать-то?
   Поехали всё-таки на Николаевскую. Перчатки она отдала, но шутливое на-строение не проходило.
   - Ну, начали писать роман? – спросил он. – Пишите. Медленно, подробно. Я уже говорил, что женщина должна писать так, точно вышивает по канве. Пишите много. А потом сокращайте. Пишите и сокращайте.
   - Пока ничего не останется, - рассмеялась она. Ведь она писала всегда набело и тут же относила в какую-нибудь редакцию.
   - С вами говорить трудно. Всё потому, что у вас скверный характер. Умоляю, пишите. Не нужно вымысла, фантазии. Пишите жизнь, как она есть.
   Что-то уязвило её. Он, конечно, понимает, что рассказы она не умеет писать. Значит, на её долю оставался роман, то есть нечто бесформенное, где она подробно опишет свой быт. Но кто не сумеет живописать собственную жизнь?
   - Будете писать роман?
   - Лучше послушайте мой замысел, - заупрямилась она. – Вещь будет называться «Любовь неизвестного человека». Вы его не знаете, а он вас любит, и вы это чувствуете постоянно. Вас окружает чья-то забота, вас согревает чья-то нежность. Вы получаете письма умные, интересные, полные страсти. И вы привыкаете к этому, вы уже ищете его… Вам уже дорог тот, кого вы не знаете… И вот что вы узнаёте… Разве не интересно?
   - Нет. Не интересно, матушка! – решительно сказал он. Эх, не того он ждал от неё.
   Неожиданное словечко «матушка» так рассмешило её, что она залилась хохотом.
   - Почему я – матушка? Ну скажите, почему? – Кажется, она снова не могла остановить смех…
   Когда они подъехали к её дому, она решительно спросила:
   - Вы ещё долго здесь пробудете?
   Он собирался уехать нынче ночью, но внезапно передумал.
   - С неделю. Надобно бы нам видеться почаще.
   - Почаще – как? – счастливо замерла она.
   - Каждый день, - серьёзно попросил он. – Согласны?
   - Приезжайте завтра вечером ко мне, - неожиданно вырвалось у неё.
   Он удивился. Мы с читателем тоже.
   - К вам? У вас будет много гостей?
 Ей было уже всё равно:
  - Наоборот, никого. Муж на Кавказе, Надя вечером не придёт. Будем вдвоём. И станем говорить, говорить, говорить.
  Сделав вид, что не замечает её состояния, он серьёзно кивнул:
   - Я уговорю вас приняться за роман. Это необходимо, поверьте.
   - Значит, будете?
   - Если только меня отпустят. Я у Суворина от себя не завишу.
   - Всё равно, буду вас ждать. Часов в девять.
   Лидия Алексеевна, вы уверены, что ваш муж не имел бы ничего против?
                12.   13   ф е в р а л я   1893   г.
   Наутро, проследив за завтраком детей, она тут же , ещё неприбранная, разложила свои рукописи, выискивая лучшее, достойное показа высокому судии. В голове уже сложился замысел вечера. Сначала она поведёт гостя в детскую и покажет своих очаровательных детей. Они будут готовиться ко сну, а в то время они особенно прелестны. Пылкая мать не сомневалась, что гость будет только и думать, как бы посмотреть на детей. Пусть позавидует. Потом они отправятся в столовую пить чай, а после чая перейдут в кабинет, где гораздо уютнее, и станут разговаривать. О, сколько всего необходимо сказать! Она не станет упрекать его за невнимание, нет! И тем для разговора заранее придумывать не будет. Только слушать его голос, смотреть ему в глаза.
   Ужинать позднее, наговорившись, и не в столовой, а прямо в кабинете. Можно заранее накрыть на круглом столике. Маленький холодный ужин, фрукты, вино и пиво. Шампанского не надо. Оно будет чересчур, чуть не оскорбление мужу. Остальное допустимо, но лучше, если Миша и об остальном не узнает: она забудет сказать, а прислуга доносить на хозяйку не станет.
   За необходимыми покупками она отправилась лично – к Елисееву на Невский, и, конечно, потратила там больше, чем рассчитывала. Махнув на траты рукой и решив, что выйдет из положения, не заплатив в срок по счёту свечной лавки, она выбрала дорогое вино и самые красивые фрукты.
   Вернувшись, она отправилась на кухню проследить за приготовлением кухаркой заказанного ужина и своеручно приготовила свой излюбленный соус. Одежда и причёска заняли оставшееся до назначенного часа время.

   Едва стемнело, то есть часов с пяти, она стала ждать, понимая, что ещё очень рано, не скоро, но ни читать, ни писать, ни даже играть с детьми она сейчас не могла. Едва стрелки часов коснулись девяти, она вскочила и принялась ходить по комнате, вся обратившись в слух. Ничего удивительного, она ждала этой встречи не один год.
   Звонок раздался в начале десятого. Содрогнувшись, она прижала руку к груди и слушала, пытаясь успокоиться, как Анюта пошла отворять.
   -  Дома? – раздалось из прихожей.
   - Дома, пожалуйте.
    Тогда, глубоко вздохнув, она устремилась в переднюю встречать долгожданного гостя. Увиденное согнало улыбку с её лица. Она застыла от ужаса. Двое, мужчина и женщина, разоблачались от верхней одежды и даже снимали обувь, явно собираясь остаться на весь вечер. Всё гибло, шло прахом. Противнее всего было то, что гости – супруги Ш. были приятелями мужа.
   - Да, это мы, - весело рокотала гостья. – Михаил Фёдорович на Кавказе, вы скучаете в одиночестве, дай, думаем, наведаемся и развлечём вас!
   Супруги были преподавателями математики. Если мужчина был терпим, то даму Лидия Алексеевна на дух не выносила – за бесцеремонность, болтливость, громкий голос и оглушительный хохот. Теперь этот хохот наполнил всю квартиру.
   Гости прошли в гостиную.
    - По-прежнему грустите, мечтаете? – гремела дама-математик. – Займитесь моей любимой математикой. Решайте задачи. Это дисциплинирует ум, исключает всякую мечтательность, укрепляет волю. – И она принялась рассказывать, как одна её знакомая барышня, потеряв жениха, заболела меланхолией, и тогда, по совету дамы, она стала заниматься математикой и совершенно выздоровела.
   - Выздоровела и душой и телом, представьте себе! – гремела гостья. - Сейчас же начните решать задачи, и вашу мечтательность как рукой снимет. И детей обязательно заставьте. Когда ваш муж начинает жаловаться, что вы порхаете в эмпиреях, я всегда советую ему заставить вас заниматься математикой.
   Лидия Алексеевна тупо слушала, с беспокойством думая о своём.
   Внезапно часы пробили десять, и  Анюта доложила, что ужин подан. Очнувшись, хозяйка бросилась в столовую. Так и есть! Всё её с такой заботой приготовленное угощение, дорогое вино и фрукты, стояло на столе. Бутылку она успела схватить и спрятать.
   - Да здесь целый пир! – раздался у неё за спиной голос гостьи, и та весело вошла в столовую. – Вы нас ждали? Петя, гляди! И как удачно: мы с тобой так рано обедали. Ха-ха-ха!
   Усевшись за стол, гости с аппетитом принялись за еду.
   - Очень вкусный соус. Это ваша кухарка так готовит? Как, вы сами? Слышишь, Петя? А ваш муж говорит, что вы не любите кухни. Больше в сфере фантазии, поэзии…. Ха-ха-ха!
   Лидия Алексеевна молчала, уныло наблюдая, как исчезает ужин, а заодно и дорогие фрукты, со стола. На больших часах уже была половина одиннадцатого. Поздно, Антон Павлович не придёт. Оно и к лучшему.
   Волнение её постепенно стихало, сменяясь усталым равнодушием. Внезапно в прихожей раздался звонок, заставивший её содрогнуться. Анюта пошла отпирать. Послышался неповторимый голос Чехова, и Лидия Алексеевна почувствовала, что теряет сознание.
   - Что с вами? – закричала гостья. – Петя, скорее воды!  Лидии Алексеевне дурно!
   -  Нет, я ничего… Почему вам показалось?
   - Но вы побледнели, как мел! Теперь вы вспыхнули…
   Привычная беда: она всегда легко заливалась краской.
   Сама не своя, она всё-таки попыталась взять себя в руки и даже не поднялась из-за стола. Вошёл Чехов.
    - Как? Антон Павлович Чехов?! – закричала гостья. – И нас не предупредили, что ждут такого гостя?! Петя, как мы счастливо попали к Авиловым: и ужин замечательный, и Чехов. Сюда, Антон Павлович! Вот когда вы ответите мне на вопросы, которые я ставлю каждый раз, когда читаю ваши произведения. Я хочу, чтобы вы немедленно мне ответили.
   И она впилась в растерявшегося писателя, засыпав его вопросами. Мол, он тратит свой большой талант на сочинение никчёмных безделок, ходит вокруг да около серьёзных вопросов, но не ставит их, не решает задач, а, главное, не даёт Идеала. Всё у него расплывчато, нет точности, нет математичности. Ха-ха-ха!
   - Задачи решайте. Задачи!
   Чехов несколько раз удивлённо взглядывал на Лидию Алексеевну, но у той не было сил даже пожать плечами. Гостья бушевала, подскакивая на своём стуле и не давая никому открыть рот. Более всего Лидия Алексеевна страшилась, что ей опять сделается дурно и она упадёт под стол – вот прямо сейчас, при всех. Голова у неё кружилась всё сильнее.
   К счастью, муж гостьи что-то заметил и напомнил жене:
   - Вера, одиннадцать, нам пора домой.
   - Домой? – возмутилась она. – Но когда я ещё дождусь случая высказать Чехову то, что думает о нём всякий интеллигентный человек? Должен же он понять свой долг писателя! – И она принялась опять кричать и хохотать.
   К счастью, муж её проявил настойчивость и встал, указывая на часы. Отмах-нувшись, она продолжала говорить, наставляя злополучного литератора, - однако муж не садился. Видно, он твёрдо решил совладать с увлёкшейся супругой.
   На прощание его жена, уже одетая, рванулась к Чехову, чуть его не опрокинув, принялась жать и трясти ему руки, крича, что он большой талант, она верит в него и ждёт его пробуждения. Лидия Алексеевна без сил сидела у стола, не в состоянии вмешаться, и слушала, как крики гостьи перешли в прихожую, потом на лестницу, и, наконец, как хлопнула входная дверь. Чехов молчал.
   - Простите… - шепнула она.
   - Вы устали. Вас утомили гости. Я уйду.
   Уйдёт? Как – не поговорив, ничего не сказав? Она испугалась:
   - Прошу вас, останьтесь.
   - Нет. Лучше дайте мне то, что обещали: газеты с вашими рассказами и рукописи. Поговорим в другой раз.
   Перейдя в кабинет, она передала ему заранее приготовленный пакет. Видя, что он уже не спешит уйти, она попросила его присесть и прошла в столовую. Стол являл печальное зрелище. Собрав из оставшегося ужина, что возможно, она отнесла тарелки в кабинет.
   - Я не хочу этого, - брезгливо поморщился Чехов.
   «Приняла гостя, потчую его объедками», - тоскливо подумала она.
   - Вам надо лечь спать, - сочувственно посоветовал он. – Гости вас слишком утомили.  Вы сегодня не такая, как всегда, и вид у сам равнодушный и лени-вый.
   Ей и на самом деле было нехорошо, но мысль, что он сейчас уйдёт и они снова расстанутся на неопределённый срок, наполняла её тоской.
    - Останьтесь, - взмолилась она.
   Наверно, он что-то хотел ей сказать  перед уходом, для чего и пришёл. Сев на диван и откинув голову на спинку, он закрыл глаза. Она опустилась в кресло напротив.
   - Помните вы наши первые встречи? – вдруг спросил он.
   Помнила ли она? Да она жила всё время этими воспоминаниями.
  Выпрямившись, он пристально взглянул на неё:
   - Я был серьёзно увлечён вами. Вы были красивы, трогательны… В вашей молодости было столько свежести и яркой прелести… Я любил вас и думал только о вас. Знали вы это?
   Неожиданное признание заставило её замереть. Наверно, ей надо было ответить так же искренне, но не в таком состоянии. Он глядел требовательно и холодно, лицо у него было строгое, и ей даже показалось, что он сердится. Что-то пробормотав в ответ, она замолчала.
   - Когда я увидел вас после долгой разлуки, мне показалось, что вы ещё похорошели. Но вы стали другой. Новой, которую надо заново узнавать, и если любить, то по-новому. Тем тяжелее будет расстаться и снова утратить вас.
   Голова у неё шла кругом, в глазах темнело.
   - Расстаться? – тоскливо повторила она последнее слово.
   Внезапно её осенило: он пришёл лишь затем, чтобы высказаться до конца, покончив с неопределённостью их отношений, и – расстаться.
   - Я вас любил, - наклонился он к ней, заглядывая в лицо. – Но я всегда знал, что любить вас можно только издали, чисто и свято, потому что вы не такая, как многие женщины.
   Он взял её за руку и сейчас же выпустил с восклицанием:
   - О, какая холодная рука!
   Быстро встав, посмотрел на часы:
   - Половина второго. Ложитесь скорее спать. Я успею ещё поговорить с Сувориным перед отъездом.
   Подняться с кресла у неё не было сил, и она лишь смотрела, как он взял отложенный свёрток с её рассказами.
   - Я, кажется, обещал, ещё повидаться с вами, но не смогу. Я завтра уезжаю. Значит, не увидимся.
   В  глазах у неё темнело, звенело в ушах; вихрем неслись обрывки мыслей, которые она не могла ни остановить, ни понять. С трудом поднявшись на ноги, она пошла его провожать.
   - Так не увидимся, - напомнил он в прихожей, уже одетый.
   Борясь с дурнотой, она молчала и только вяло пожала ему руку
   Заперев входную дверь, добравшись до спальни, она рухнула на постель. Наверно, у неё опасно подскочило давление.
   Определённо, эта женщина была из тех, кто может умереть от любви.

   Он сказал: «Я ВАС ЛЮБИЛ И ДУМАЛ ТОЛЬКО О ВАС…»
«Я не знаю, как это случилось, но вдруг все мои рассуждения смело, как вихрем. И этот вихрь была моя вера, моя любовь, моё горе.
«Ничего не могло быть понятнее, естественнее и даже неизбежней, чем то, что я полюбила Антона Павловича. Я не могла не восхищаться не только его талантом, но и им самим, всем, что он говорил, его мыслями, его взглядами… - всей его большой, сложной, благородной личностью. Для меня его мнение было не то что законом, которому нужно подчиняться, а откровением , которое нельзя не схватить с жадностью, и нельзя откинуть, забыть.
«Когда  он говорил, хотелось смеяться от счастья. Он.. открывал в душе чело-века лучшее, и человек неизменно радовался, что обладает такими сокровищами, о которых не подозревал. Я, по крайней мере, всегда испытывала это чувство.»
   Но за роман, на котором так настаивал Чехов, она так и не принялась. И свой налаженный быт ради любви не поломала. Видно, на роду у неё было написано другое.  И, значит, под видом громогласной гостьи-математички к ней явился её Ангел-хранитель.


                13.   П о с л е д с т в и я
   
 Она призналась сестре в произошедшем накануне.
   - Пригласила Чехова домой, когда муж в отъезде? – не верила ушам Надя. – На какие глупости ты только способна!
   - Мы были не одни, - вяло оправдывалась она. – И он всё время безбожно скучал у меня. 
   Днём, оказывается, Чехов заглянул на Стремянную к Надежде Алексеевне проститься, - и , как следствие, виновница переполоха получила записку.
   «Многоуважаемая Лидия Алексеевна! Вы не вправе говорить, что я у вас скучал безбожно. Я не скучал, а был несколько подавлен, так как по лицу Вашему видел, что Вам надоели гости. Постараюсь завтра уехать к себе в деревню. Посылаю Вам книжку и тысячу душевных пожеланий с благополучием. Чехов.»
   К записке прилагалась книжка – новый сборник его рассказов, ещё не поступивший в продажу, с сухой надписью «Л.А.Авиловой от автора».
   Она расплакалась: он сердится за её холодность и равнодушие. Он открылся с такой волнующей искренностью и спросил о её чувствах, - а она промолчала. Её полуобморочное состояние он мог истолковать совсем иначе, - как холодность, как равнодушие. С какой обидой отпустил он её ледяную руку! И поторопился уйти. А теперь уезжает. Нет – уехал! Уехал, и не оставил ей возможности признаться так же искренне в собственных чувствах.

   На следующий день посыльный доставил ей ещё один пакет. Это были её рукописи и сопроводительное письмо. Она жадно его развернула. Увы, ни строчки о личном.  «Несмотря на то, что в соседней комнате пели, оба Ваши рассказа я прочёл с большим вниманием. «Власть» милый рассказ, но будет лучше, если Вы изобразите не земского начальника, а просто помещика. Что же касается «Ко дню ангела», то это не рассказ, а громоздкая вещь. Надо сделать или большую повесть, или маленький рассказ. Резюме: Вы талантливый человек, но Вы отяжелели, или, выражаясь вульгарно, отсырели. Пишите роман. Пишите целый год, потом полгода сокращайте его, а потом печатайте. Вы мало отделываете, писательница же должна не писать, а вышивать по бумаге, чтобы труд был кропотливым, медлительным. Сегодня я остался или, вернее, был оставлен, а завтра непременно уезжаю. Желаю Вам всего хорошего. Искренне преданный Чехов.»
   Отяжелела, отсырела… Разбранил и уехал.

   Дальнейшие события изложены в двух версиях – самой Лидии Алексеевны и – Лейкина.  И.А.Бунин, будучи на несколько лет младше Л.А.Авиловой и от-носившийся к ней с нежным почтением, отозвался о писательнице  как об исключительно правдивой натуре, не скрывшей в своих воспоминаниях даже неприятного. Рискну предположить, что всё-таки она кое о чём умалчивала, особенно когда чувствовала свою вину.
   Она рассказывает, что надумала. В ювелирном магазине ею был заказан брелок в форме книги. На одной стороне брелка она велела выгравировать «Повести и рассказы. Соч. Ан.Чехова», на другой – «стран.267, стр.6 и 7».Это были слова «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми её!» 
   Брелок она послала в Москву брату, попросив его отнести пакет в редакцию «Русской мысли» для передачи Чехову. Брат выполнил поручение.
   Сама она терзалась. Что она наделала! Получив брелок, прочтя роковую фразу, он способен приехать к ней, - и тогда как поступить? Ведь не может же она и в самом деле отдать ему свою жизнь! Разве что сразу четыре жизни – собственную и трёх детей. Но разве он сможет их взять? Да и захочет ли? А муж? Миша никогда не отдаст детей, а она без детей не сможет жить. Значит, под поезд?
   Может, он всё-таки не приедет и следует ждать письма?  Иногда ей казалось, что она получит холодную отповедь. И тогда, оскорблённая, она ответит как можно язвительней. А вдруг он ограничится несколькими небрежными строчками, разрешая очередной «антоновке», или, как выражается муж, «чехистке»,  продолжить переписку?
   Не приходило ей в голову только молчание. Он не ответил. Не было ровно ничего. Не могло быть сомнения, что брелок он получил, но не отозвался ни-как.  И молчание было самым обидным.

   Боюсь, на самом деле всё получилось ещё чувствительней для самолюбия. Пользуясь отсутствием мужа и волей, она в начале марта приехала в Москву, предварительно написав Чехову и назначив ему свидание. Лейкин сообщает, что он, приехав с приятелем в Москву, 9-ого марта пил чай у Авиловой, приехавшей ранее и остановившейся у брата.
   «Она в горе, - пишет он. – Еще десять дней назад она писала Чехову, предупреждая о своём приезде, и звала встретиться, а он не приехал и не ответил. Более того, в «Русской мысли» ей сказали, что он уехал в Таганрог, а он в своём имении, ждёт меня, и завтра я еду к нему. Вот всё её и горе.»
   Возможно, брелок был заказан позднее. Действительно, Алексей Страхов передал его лично Гольцеву для вручения Чехову, и тот его получил.


                14.   К  н  и  ж  к  а
   Горестно поняв, что отвергнута бесповоротно и навсегда, она решила иско-ренить из сердца пагубное чувство. Разум должен был взять верх над безза-конной любовью, из-за которой она уже наделала столько глупостей. Не-ожиданные события благоприятствовали её намерению.
   Она издала книжку! Мысль об издании сборника рассказов пришла в голову Надежде Алексеевне. У Лиды уже накопилось достаточное количество   рассказов, пришло время собрать их в книжку. Для издания нужны были деньги, но думать, что на подобную затею раскошелится Авилов, не приходилось. Надя, подумав, обещала всё устроить. Она располагала большими денежными суммами, кредитом  и множеством нужных знакомств.
   Лидия Алексеевна не внимала в денежную сторону, посвятив все силы отделке своих рукописей. Хлопоты по составлению сборника, столь приятные всякому автору, настолько её увлекли, что, просыпаясь по утрам и заглядывая в себя, она с радостью видела, что любовь уже не занимает всех её мыслей, оставляя место для радостной надежды увидеть воочию собственную книгу.   
   Был заключён договор с типографией Стасюлевича; наняли нужных специалистов, - и к концу года она уже держала в руках свою книжку. Назывался сборник «Счастливец» и другие рассказы». Заглавный рассказ в своё время Чехову не приглянулся, да и не ему одному. Но авторское мнение не всегда совпадает с отзывами критиков. К тому же другие рассказы были послабее, так что «Счастливец» стал заглавным.
   Только приложив когда-то к груди своего первенца, она испытала такое же счастье, когда взяла и стала перелистывать свою первую книжку.

   Другим приятным событием стало приобретение Клекотков.  Брат Павел, как и ожидалось, быстро прокутил имение, и оно было выставлено на торги. И вот её любимые Клекотки, родной уголок, где прошли лучшие дни её детства, должны были уйти в чужие руки! Она больше никогда не пройдёт по знакомому саду, не вступит в дом, где каждый уголок был наполнен воспоминаниями . «Клекотки мне дороги так же, как тебе твой донской хутор», - горячо объясняла она мужу. Купить бы его! Купить, стать владелицей имения и жить в деревне, как Антон Павлович.
   Но у Авиловых не было таких денег. Однако, к её радости, мужу понравилась мысль стать помещиком, и он загорелся. Покупка имения без земли, давно сданной в аренду, только дом и сад, не могла быть очень дорогой. За такое имение дорого не запросят. Пылкие уговоры жены, собственные соображения, - и, о чудо! – уж достал денег. Помочь предлагали Худековы, но одолжаться у богатых родственников он не пожелал и взял ссуду в банке. Лидия Алексеевна никогда не вникала в денежные дела мужа. Как выяснилось впоследствии, кое-что у него было накоплено «про чёрный день», что сильно пригодилось семье.
   В конце концов они купили Клекотки! Счастливые хлопоты, наполнившие жизнь, немного утишили душевную боль.
 
               
 
                15.   Н  е  ч  а  я  н  н   а  я    в  с  т  р  е  ч  а
   
   Авиловы довольно часто бывали в театрах, не пропуская ни одной премьеры, но муж предпочитал музыкальные спектакли, скучая в драме. Поехать в Апраксин театр на Фонтанке, где давала спектакли труппа Литературно-артистического кружка, он не пожелал, и Лидия Алексеевна отправилась одна. У неё был особый интерес: там был назначен бенефис московской знаменитости  Яворской, а до чуткого уха «антоновки» уже дошёл слух об увлечении Чехова этой актрисой.
   Шла «Принцесса Грёза», переводная пьеса Ростана. Удобно устроившись в кресле и  достав из сумочки бинокль, Лидия Алексеевна принялась обозревать зал. Внезапно в боковой ложе возле сцены она увидела Чехова! Он сидел между четой Сувориных, что выглядело забавно: папа Суворин, маман Суворина, а посередине их детище Антон Павлович.  Она бессильно опустила бинокль. Чехов в Петербурге!..
   Внезапно он повернул голову в её сторону, заметил её и… отвернулся! Обидно и смешно. Отвернулся от обожательница, не зная, что та уже излечилась от своей склонности.  Интересно, при нём ли сейчас её брелок? Жаль, он не знает, что она уже почти выздоровела, что прежней власти над нею у него уже нет. Она теперь – писательница Л.Авилова, а не какая-то чехистка-антоновка. Так пусть не отворачивается.
   «Принцессы Грёзы» и всего, что происходило на сцене, она не заметила, но Яворскую разглядела. Очень недурненькая и молодая, но грубый, неприятный голос и развязанные манеры. Значит, ему нравятся такие женщины?

   В антракте, ещё не зная, на что решиться, она пошла в фойе. Чехова нигде не было видно. Уйти? Это было бы разумнее всего, но у неё не хватило сил. Третий звонок позвал в зал. Она поспешила на место и, спускаясь вниз, в опустевшем коридоре заметила Чехова. Он стоял возле двери в ложу Суворина.
   Увидев её, он быстро подошёл  и молча взял её за руку. Они взглянули друг на друга.
   - Пьеса скучная, - сказал он. – Вы согласны? Не стоит смотреть её до конца. Я бы проводил вас домой. Ведь вы одна?
   Освободив руку, она сухо возразила:
   - Пожалуйста, не беспокойтесь. Если вы уйдёте, то огорчите Сувориных.
   О, как она гордилась собой в тот миг! Неприступна и равнодушна.
   - Вы сердитесь, - нахмурился он. – Но где и когда я мог бы с вами поговорить? Это необходимо.
   - И вы находите, что самое удобное место  для разговора на улице под сне-гом и дождём?
   Погода и в самом деле стояла ужасная – одна из слякотных петербургских оттепелей посреди зимы.
   - Так скажите, где, когда? – настаивал он.
   Тут из ложи выглянул Суворин, ища Чехова.
   - Видите, вас ищут, - кивнула она. – Идите скорей на ваше место. – И, до-вольная собой, быстро пошла прочь.
   Пусть знает, что больше не властен над ней. Она выздоровела совсем и окончательно. В театре ей больше делать нечего. И она торопливо направилась к вешалке за своей ротондой.

   На улице шёл снег с дождём; ветер, налетая, рвал одежду. В Фонтанке бес-покойно зыбилась чёрная вода.
   - Свезу? – предложил дежуривший у театрального подъезда извозчик.
   Она, поколебавшись, прошла мимо. Домой идти не хотелось, да и не ждали её так рано, пришлось бы объясняться.
   - Боже, до чего я несчастна! – твердила она.- Кто навязал мне эту дурацкую любовь!  Зачем я так говорила с ним? Когда я теперь опять увижу его? А ведь он хотел со мной поговорить. О чём? О чём-то крайне необходимом. Я вела себя глупо и снова обидела его. Вот теперь он видит моё пустое место, и ему тяжело… Или нет? Забыв про меня, глядит на Яворскую?
   Она долго кружила по улицам  и переулкам, не думая о ветре, ночи, снеге и промоченных ногах. И не боялась! Места вокруг Апраксина двора и сейчас пустынны. Или в Петербурге конца девятнадцатого века ночью было  безопасно?

   У неё теплилась надежда, что Антон Павлович напишет либо нанесёт визит Наде. Он не сделал ни того ни  другого, но через неделю Надежда Алексеевна где-то встретила его и успела похвастать, что у Лиды вышла книжка. Он выразил желание иметь её. Лидия Алексеевна обрадовалась: значит, его интерес к ней не иссяк. Возможно, он скучает в плену у Сувориных и хочет новой встречи.
   Тут из газет стало известно о шумном «обеде беллетристов» в ресторане Донона, на котором присутствовали все литературные знаменитости, в  том числе он; потом о театральной премьере «Муравейник» - и опять главным светилом выступал он. Скучать ему было недосуг. Она рассердилась, и лишь убеждения сестры понудили её наконец отправить в Эртелев переулок, где он жил, пакет с книжкой  и сухим сопроводительным письмом. Свою книгу она надписала так: «Гордому мастеру от подмастерья. Л.Авилова 12 января 1896 г.»
   В ответ она получила письмо . «Многоуважаемая Лидия Алексеевна, я должен был неожиданно уехать из Петербурга – к великому моему сожалению. Узнав от Надежды Алексеевны, что Вы издали книгу, я собрался, было, к Вам, чтобы получить Ваше детище из собственных Ваших рук, но судьба ре-шила иначе: я опять на лоне природы.
   «Книжку Вашу получил в день отъезда. Прочесть её ещё не успел и потому могу говорить только о её внешности: издана она очень мило и выглядит симпатично. После 20-25-ого, кажется, я опять поеду в Петербург и тогда явлюсь к Вам, а пока позвольте пожелать всего хорошего. Почему Вы назвали меня гордым мастером? Горды только индюки. Гордому мастеру чертовски холодно. Мороз 20 градусов. Ваш Чехов.»
   Наверно, более «гордого мастера» его позабавило то, что себя она назвала подмастерьем: мол, из одного  цеха.
   Состоялась ли обещанная встреча мастера и подмастерья, неизвестно. Возможно, и состоялась, потому что письмо с отзывом о сборнике отсутствует. Возможна случайная встреча в какой-нибудь редакции. Скорее всего, отзывом она осталась недовольна, а встреча закончилась ничем. Переписка и всякие контакты снова надолго оборвались.


                16.   М а с к а р а д
   Маскарад, на который Лидию Алексеевну привёз брат, имел место  в театре Суворина осенью 1896 г., незадолго до премьеры «Чайки» на Александринской сцене.
   - Ты не бросай меня одну, - просила она брата, когда они подъезжали к театру. – С непривычки мне будет жутко.
   Гостивший у Авиловых москвич Алёша легкомысленно пообещал сестре служить надёжной опорой.
   Зал был битком набит. Двигаться можно было только вместе с толпой, по кругу. Самые разнообразные маски, пёстрые одежды, громкий говор и смех, музыка оглушили её.
   - Посмотри направо! – вдруг воскликнул брат.
   Направо у стены стоял Чехов, глядя куда-то вдаль, поверх голов. Она ахнула.
   - Теперь, конечно, я свободен? – обрадовался Алёша и сейчас же исчез в толпе.
   На ней было чёрное домино, на лице маска. Достав из сумочки пару орехов, она сунула их в рот, надеясь этим изменить голос, и смело направилась к Чехову. Нет, вовсе не смело, но поспешно, поскольку боялась упустить его.
   - Как я рада тебя видеть! – пропищала она. В маскараде полагалось всем говорить «ты», однако Чехов не был в маске. Тут она перестаралась.
   Пристально оглядев даму, он покачал головой:
   - Ты не знаешь меня, маска.
   От волнения она дрожала и боялась проглотить орехи. Неожиданно он молча взял её руку, продел под свою и повёл по кругу. Кажется, он её узнал. Оба молчали, но их снова наполнило чувство бесконечной близости.
    Они могли бы долго кружить рука об руку, в толпе и одновременно наедине, - но рядом мелькнуло знакомое лицо.
   - Эге! – воскликнул Немирович. – Уже подцепил!
   Чехов, нагнувшись, быстро предупредил её:
   - Не оборачивайся, не выдавай себя, маска, даже если окликнут.
   - Меня здесь никто не знает, - пропищала она.
   - Пойдём в ложу, выпьем шампанского, - тревожно озираясь, предложил он.
   Она была готова идти,  куда он ни поведёт. С трудом выбравшись из толпы, они поднялись по лестнице к ложам. Коридор был пуст. Тот самый, где они встретились на спектакле «Принцесса Грёза» и так досадно разошлись.
   - Вот хорошо! – сказал он. – Я боялся, что кто-нибудь назовёт тебя по имени, и ты выдашь себя.
   Вырвав руку, она остановилась:
   - Значит, ты знаешь, кто я? Скажи!
   Он улыбнулся загадочно:
   - Скоро пойдёт моя пьеса в Александринке.  – Знаю. «Чайка».  – Ты будешь на первом представлении?  - Буду.  – Так будь очень внимательна. На все вопросы я отвечу тебе со сцены. Но только будь внимательна. Не забудь.
Он снова взял её руку и прижал к себе.
- На какие вопросы? – потребовала она уточнения.
- На многие. Но следи за действием.
   Они вошли в пустую полутёмную аванложу. На столе стояли  открытые бутылки и бокалы.
-   Это ложа  Суворина, - пояснил он. Суворин недавно арендовал театр. – Сядем.
   Она села, на всякий случай незаметно вынув орехи изо рта. Неужто он узнал её?
   - Не понимаю. Как ты можешь сказать мне что-нибудь со сцены? Ведь ты не знаешь, кто я. Да как я пойму, что сказанное относится ко мне?
   - Ты поймёшь, - улыбнулся он. – Пей. Хочешь попудриться? Я отвернусь: сними маску.
   Не снимая маски, она поднесла бокал ко рту.
   - Тебе нравится название «Чайка»? Чайка… Крик у неё тоскливый. Когда она кричит, хочется думать о печальном. – В его словах внезапно прозвучала тоска.
   - А почему ты сейчас печален? Тебе скучно?
   - Ты не угадала, маска. Сейчас мне не скучно.
   Его тон смутил её, и она снова заговорила про таинственное обещание:
    - Но как можно что-то сказать со сцены? Если бы ты знал меня, я подумала бы, что ты вывел меня в своей пьесе…
   - Нет, нет!
- Ну, не понимаю!
- Пойдём вниз, - поставив бокал, предложил он. – Неприятно, если кто-нибудь сюда войдёт.
   Послушно встав, она сама взяла его под руку. Они спустились в зал, и толпа опять поглотила их. Утомившись кружением, они сели в уголке. 
   - Расскажи мне что-нибудь о себе, - попросил он. – Расскажи свой роман.
   - Какой роман? – опешила она. – Это ты пишешь романы, а не я.
   - Расскажи свой пережитой роман. Ведь ты любила кого-нибудь?
   - Не знаю, - смешалась она.
   Мимо них двигалась, шумела, смеялась толпа масок. Непрерывно гремел оркестр. Голова у неё кружилась от выпитого шампанского, нервы были напряжены, сердце билось с перебоями. Давно позабыв, что искоренила из души любовь, она снова любила его и снова была счастлива. Прислонившись к его плечу,  она заглянула в любимое лицо:
   - Я тебя любила. Тебя, тебя…
   - Ты интригуешь, маска, - отстранился он.
   - С тех пор, как я узнала тебя, не было ни одного часа, когда бы я не думала о тебе. А когда я видела тебя, то не могла наглядеться. Наши встречи были для меня таким счастьем, что его трудно было выносить. Дорогой мой!
   Он откинул со лба непослушную прядку и поднял вверх глаза.
   - Ты не веришь? – огорчилась она. – Ответь мне!
   - Я не знаю тебя, маска.
Жестоко. Она отстранилась.
   - Если не знаешь, то как же ответишь мне со сцены?
   - Ты поймёшь.
   - Значит, ты всё-таки знаешь меня?
   - Знаю. Ты артистка. Но ты не кончила рассказывать свой роман. Я слушаю, - с улыбкой наклонил он к ней голову.
   Она уже взяла себя в руки.
   - Роман скучный, а конец печальный.
   - Печальный?
   - Я не знаю, любила ли я действительно. Разве это значит любить, если только борешься, гонишь эту любовь, прислушиваешься к себе: кажется, я уже меньше люблю; кажется, я выздоравливаю. Разве это любовь?
   - Не было бы любви, не было бы и борьбы, - уверенно заметил он.
   - Значит, ты мне веришь?
Он покачал головой:
   - Я не знаю тебя, маска. – Встав, он заставил её подняться. – Тут много любопытных глаз. Не хочешь ещё вина? Я хочу.

   Они снова поднялись в ложу и вошли, после того как он убедился, что там никого нет. Опять усевшись к столу, они принялись бессвязно болтать, прихлёбывая шампанское. Вспомнив последнюю встречу на бенефисе Яворской, она принялась дразнить его актрисой.
   - Ты влюблён в Яворскую, несчастный?
   - Неужели ты думаешь, что я откровенно отвечу?
  - А почему нет?
   - Да только потому , что ты –сама Яворская.
   - Ты думаешь? – расхохоталась она. – Давно бы сказал, и я сняла бы маску.
  - Сними.
   - Нет, поздно. Домой пора. – Благоразумие в ней всё-таки взяло верх.

   Спустившись по лестнице, они оглядели зал. Толпа заметно поредела. Она заметила брата, озиравшегося по сторонам в поисках сестры. Сбегая по ступенькам вниз, они столкнулись с Сувориным.
   - Антон Павлович! – закричал он. – Мы вас искали, искали…
   Быстро пожав спутнику руку, Лидия Алексеевна кинулась к брату.
   - Ты довольна вечером? – весело осведомился он. Все близкие знали о её слабости.
   - Ни слова Мише, - умоляюще попросила она.
   «Я – Яворская? - вертелось в голове. – Он ответит со сцены Яворской?» Она почему-то всё ещё сомневалась, что Антон Павлович узнал её.


                17.   Ч  а  й  к  а
   - Вот тебе, чехистка! – сказал муж, протягивая театральный билет. – С трудом достал, и то не в партер, а в амфитеатр. Как же, бенефис  Левкеевой, любимицы публики…
   - А ты? – удивилась она, что билет на премьеру «Чайки» один.
   - У меня заседание. И, по правде сказать, невелика потеря… - сухо отозвался он.
   Она для приличия подосадовала, но на самом деле была рада. Чехов обещал ей дать со сцены ответ на все вопросы. Миша рядом будет мешать.

   Театр был переполнен: зрители пришли «на Левкееву», ожидая весёлого зрелища. Началось представление. Вся – внимание, она глядела на сцену, беспокойно ловя каждое слово.
   - Люди, львы, орлы… - начала монолог Нина Заречная.
   В зале засмеялись. Будто пробудившись, Лидия Алексеевна стала с недоумением прислушиваться к проносившемуся по рядам ропоту. Что такое? В зале шушукались и смеялись. Не может быть. Чехов так популярен, так любим…
   Первое действие закончилось, занавес стал опускаться. И тут поднялось не-вообразимое. Зрители свистели, хлопали, улюлюкали, хохотали. Место Лидии Алексеевны было возле двери, и она хорошо слышала проходивших мимо в фойе людей. «Писал бы свои мелкие рассказики… Зазнался, распустился… За кого он принимает столичную публику?...»
   Она сидела, не двигаясь. Рядом остановился взъерошенный Ясинский – тот самый сплетник, из-за которого дома у неё когда-то случился скандал.
   - Как вам это понравилось? – задыхаясь от негодования, крикнул он. – Ведь это чёрт знает что! Позор, безобразие… Символизм какой-то…
   Как подобострастно льстил Чехову тот же Ясинский, как  низко кланялись ему литературно-журнальные знаменитости! И как он и обрадовались, когда явился случай лягнуть его. О, презренные завистник!
   Антракт окончился, зал стал наполняться. В ложе она заметила насупленного Суворина. Но Чехова рядом не было видно. Знай их лица, она могла бы увидеть неподалёку расстроенную Марию Павловну, сестру Чехова, и обливавшуюся слезами Лику Мизинову.
   Началось второе действие, и опять она насторожённо следила за произносимыми на сцене словами. Пьеса с треском проваливалась. Зрители продолжали смеяться и шикать. Что должен был чувствовать сейчас автор? Находился ли рядом с ним друг-утешитель? А про ответ со сцены он, наверно, пошутил.
   Но вот Нина Заречная протягивает Тригорину медальон. Лидия Алексеевна схватила бинокль. Это её брелок был в руках у Комиссаржевской!
   - Я велела вырезать ваши инициалы, а с другой стороны название вашей книги…
   - Какой прелестный подарок, - произнёс Тригорин; взяв его, он раздельно прочёл начертанную на нём надпись. – Страница 121, строки 11 и 12. Есть мои книги  в этом доме? – Взяв книгу, он принялся листать её, бормоча. – Страница 121, строки 11 и 12.А, вот они. «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми её».
   Зажмурившись, Лидия Алексеевна прислонилась к парапету. Ей внезапно показалось, что весь зал обернулся в её сторону и указывает пальцем. «Страница 121, строки  11  и 12», - звучало в голове. Это был его ответ.
   Значит, он всё-таки узнал её под маской, и весь вечер беседовал с нею, Лидией Авиловой, а не с Яворской! Выслушивал её признания в любви, но упорно твердил «Я не знаю тебя, маска!»
   Следя за действием, она продолжала повторять заветные цифры. Интересно, что в тех строках? Ответ! Но какой?

   Чехов так и не появился в зале. Зрители со смехом говорили, что автор пьесы сбежал из театра. Лидия Алексеевна досмотрела спектакль до конца. Последнее действие ей особенно понравилось. Правда, мешали неприлично шумевшие зрители. Когда Нина, схватив простыню и закутавшись, опять на-чала свой монолог «Люди, львы, орлы и куропатки», весь зал покатился от дружного хохота. Конец пьесы был совершенно испорчен. Когда же раздался выстрел Треплева, всеобщий хохот заглушал актёров. Занавес опустился под свистки и глумливые выкрики.
   У вешалки зрители продолжали бранить автора.
   - Слышали? Сбежал прямо на вокзал, в Москву…
   - Во фраке!... Как же, приготовился выходить на вызовы…
   Она прислушивалась с негодованием, возмущённая до глубины души. Чехов не заслужил такого провала. Пьеса была прекрасная, нежная, поэтичная. На маскараде он рассказывал ей, как летом писал её во флигеле среди зелени, и как ему было тогда хорошо. Где он сейчас и что чувствует? Будь она рядом, то нашла бы слова утешения.


                18.   О  т  в  е  т
   Дверь ей открыл муж. Он не ложился, поджидая её у кипевшего самовара.
   - Ну что? Большой успех?
   - Провал. Ужасный провал, - нехотя сообщила она, недовольно ожидая, что муж обрадуется провалу Чехова. – Видел бы ты, как улюлюкала литературно-журнальная братия!
   - Ох, уж и подлецы эти газетные писаки! Подхалимы они и мерзавцы, - внезапно вскипел муж. – Да и Чехов хорош. Не его это дело – писать пьесы. Писал бы что-нибудь вроде «Степи». Тут он мастер. -  Уроженцу Дона нравился этот рассказ.
   Удивившись, что муж не стал радоваться провалу Чехова, она поторопилась в кабинет, где на полке стояли книги. Поспешно найдя том Чехова, она отыскала нужную страницу и, отсчитав строки, прочла: «Но что ты смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?»
   В полном недоумении она перечитывала строки. Смеётся он, что ли, над нею?
   - Мать! Старуха! –кричал муж из спальни. – Ты скоро?
   «Старуха»… Это после восьми лет супружества. Она медленно закрыла книгу и поставила её на полку. И это ответ, который она так долго и трепетно ждала? Где он сейчас? В поезде? Представляет ли он себе её впечатление, когда после ожидания, после пылких объяснений в любви, она прочла вопрос: «Я тебе нравлюсь?»
   Спать она не могла. Нынче случился грандиозный провал, но не только пьесы Чехова. Её собственный провал, полное разочарование, обманутые ожидания.
    Внезапно в её сознании мелькнула догадка. Если она выбрала строки в его книге, то он, возможно, выбрал их в её собственной. Муж давно спал. Вскочив, она побежала в кабинет; со свечой в руках, найдя свою книжку, а в ней нужную страницу, она прочла: «Молодым девицам бывать в маскарадах не полагается». Вот это и был ответ!
   Впрочем, вполне возможно, что этот текст появился только после маскарада. До маскарада было что-то другое.
   Неясно также, какой брелок передал Чехов исполнительнице роли Нины перед спектаклем – брелок Авиловой или другой: ведь у Авиловой был вы-гравирован другой текст. После провального спектакля Комиссаржевская спрашивала у Чехова, куда деть брелок, и он небрежно ответил: перешлите как-нибудь мне.

   Переживания, испытанные Лидией Алексеевной на спектакле, не померкли на следующий день. Она принялась записывать роившиеся мысли. Она обязана заступиться за Чехова и высказать печатно свои впечатления от спектакля. Муж не возражал. Получив разрешение, она быстро написала  отзыв о спектакле «Чайка» в Александринке, и уже через два дня он появился в «Петербургской газете», которой заправлял теперь Коля Худеков, племянник. Она подписалась «Л.А-ва».
   «Говорят , «Чайка» - не пьеса, - писала она. – В таком случае, господа, посмотрим на сцене «не-пьесу». Я не знаю, как сделал Чехов: пришли на сцену люди и, со всеми радостями и страданиями, которые дала им жизнь, стали жить перед публикой. Пришёл Тригорин, известный беллетрист, и сумел в нескольких словах открыть перед всеми свою душу. Но искренняя исповедь человека не возбудила участия. Публика любит  силу, любит, чтобы перед ней боролись. Тригорин не плакал и не бил себя кулаком в грудь. Он просто жил, как жили все кругом, не заботясь о том, что на него смотрят гг.рецензенты.
    «Жалко, что Треплев застрелился именно в этот вечер, в бенефис г-жи Лев-кеевой, потому что это обеспокоило публику. Душевное состояние его было ужасно. Тригорин отнял у него невесту, отнял мать. Он дрожит, как струна, и наконец эта струна не выдерживает. Кое-кто пожалел Чайку. Она пришла вся беленькая, тоненькая, и принесла открытое сердечко. И с пылкостью молодости отдала Тригорину медальон – вместе со своим сердцем и жизнью. И он всё взял. Любил ли он свою Чайку? Может быть, любил. Но бедная Чайка внесла с собой беспокойство – и тогда он выгнал её из своей жизни. И она пропала в темноте ночи с криком любви и отчаяния. Отчего она не утопилась? Публика пожалела бы о ней и похлопала бы автору. Но автор не посмел заставить её кричать и топиться, как топятся и кричат на сцене героини. Чайка жива и, я уверена, что она успокоилась, оправилась, что ослабевшие крылья её окрепли. Возможно, она уже не любит Тригорина.
   «Посмотрите, господа, на сцене «не-пьесу»! Может быть, после таких не-пьес мы увидим вокруг себя то, что не видели раньше, и научимся любить и прощать..»
   Остаётся удивляться верному вкусу Лидии Алексеевны и ясному пониманию новаторства чеховской драматургии. Своё мнение она составила совершенно  независимо, что свидетельствует о её проницательности и самостоятельности мышления. Пассаж о Нине Заречной – это она о себе. Пусть Чехов узнает, что крылья её окрепли и, может быть, она уже не любит его!
   К сожалению, отзыв Л.А-вой остался Чехову неизвестен. Ему было не до того. Уехав тотчас из Петербурга, он уединился в Мелихово, отказываясь говорить о «Чайке». «Никогда я больше не буду ни писать пьес, ни ставить,» - твёрдо пообещал он. Брату он сообщил: «Пьеса шлёпнулась и провалилась с треском. В театре было тяжкое напряжение недоумения и позора. Актёры играли гнусно, гадко.» Суворину: «В Вашем письме Вы трижды обзываете меня бабой и говорите, что я струсил. Но ведь Вы сами советовали уехать. Я поступил так же разумно и холодно, как человек, который сделал предложение, получил отказ и уехал.»



                19.   Н  е    с  у  д  ь  б  а
   Свои воспоминания Лидия Алексеевна продолжает так:
    «Мы решили встретиться в Москве. Я должна была быть там в марте 1897 г.  Антон Павлович сказал, что он приедет из Мелихово.» Значит, произошла переписка. Начала, конечно, она. Несмотря на болезнь и тяжёлое душевное состояние, он согласился на встречу. Трудно было бы отказаться после всего пережитого, сказанного и услышанного.
   «Сердитая Лидия Алексеевна, мне очень хочется повидаться с Вами, очень, - несмотря на то, что Вы сердитесь и желаете мне всего хорошего «во всяком случае».
   Она приехала в Москву, остановилась у родных  и 23-его марта получила с посыльным записку: «Большая Московская гостиница, № 5. Я приехал в Москву раньше, чем предполагал, когда же мы увидимся? Погода туманная, промозглая, а я немного нездоров, буду стараться сидеть дома. Не найдёте ли Вы возможным побывать у меня, не дожидаясь моего визита к Вам? Желаю Вам всего хорошего. Ваш Чехов.»
   Она находилась в гостях у старшего брата-толстовца. Муж отпустил её не-надолго и в надёжные руки: Фёдор, старший брат, был женат на сестре Михаила Авилова; надзор обещал быть строгим.
   В тот год исполнялось десять лет супружества Авиловых, юбилей предполагалось отметить достойно. Все знакомые знали, что они – примерные супруги: он – безупречный семьянин и добытчик, она – страстная мать и блюстительница домашнего очага. Она не имела ничего против. К нраву мужа она давно притерпелась, а своё право иногда пописывать рассказики отстояла. Однако Авилов по-прежнему не очень доверял благоразумию жены, склонной к беллетристике и беллетристам. Отпустив её в Москву, он тут же раскаялся и потребовал телеграммой её возвращения.
   Встретиться с Чеховым 23-его марта было последней возможностью.  Повидаться с ним ей нестерпимо хотелось  уже и потому, что она написала новый рассказ – «Забытые письма». Это был не рассказ, а вопль. Она открывала свои чувства тому, кто их вызвал. Он должен был немедленно его прочесть. Как говорила героиня рассказа: «Когда вы поймёте меня, вы меня полюбите.»
   Уйти из дома без ведома она не могла. Помог Алёша, младший брат, живший отдельно. На тот день пришлись именины Лидии Алексеевны, и он объявил, что устраивает для сестры небольшой праздничный ужин с гостями и музыкой. Брат-толстовец никакие именины не признавал, а его жене Алёша заявил:
   - Я тебя не зову: у меня тесно, а ты очень толстая.
   Обидевшись, та сказала, что не пошла бы, даже если бы он очень просил.

   Обещав Алёше приехать к нему попозже, Лидия Алексеевна трепетно входила ровно в восемь в гостиницу «Московская». Принимая пальто, швейцар подозрительно оглядел даму, а когда она стала подниматься по лестнице, окликнул:
   - А вы к кому?
   -Номер пять, к Чехову, - смущённо пролепетала она, показав свёрток с рукописями, который несла.
   - Так его дома нет, - огорошил   швейцар.
   - Не может быть! Вероятно, он не велел никого принимать, - догадалась она. -  Мне он назначил. Он нездоров?
   - Не могу знать. Только его в номере нет. С утра уехал с Сувориным.
   Уехал?! Назначив ей встречу?! Она стояла на лестнице в полной растерянности.
    - Вот, не верят, что Антона Павловича в номере нет, - пожаловался швейцар лакею.
   - Кажется, к себе в имение обратно уехали, - сообщил лакей. – Я слышал, они господину Суворину говорили: вечером домой. А поехали они завтракать в Славянский базар. Значит, сюда  и не вернутся.
   Слова, точно молотки, стучали по голове. Она понимала их, но постичь смысл не могла. Странно: ведь у неё именины, а, значит, её бдительный Ангел-хранитель вдвойне начеку.
   - Он мне назначил… Я ему писала…
   - Пием да записок с утра тут вон сколько накопилось, - кивнул на подзеркальник швейцар.
   Бросившись к зеркалу и перебрав груду почты, она нашла своё письмо с назначенным временем встречи, сунула его в сумку и ушла. Значит, он не получил её письмо, и точное время ему неизвестно.

   У Алёши уже начали собираться гости, было шумно и весело. Ей было так тяжело, что она незаметно проскользнула в спальню, где и притаилась. Вошёл Алёша. Увидев её скорбное выражение, он встревожился, но молчал, стесняясь расспрашивать. Когда она рассказала, что случилось, он оживился:
   - Я думаю, Суворин увлёк его куда-нибудь. Пойдём в гостиницу и всё выяс-ним. Быть может, он уже вернулся.
   Брат её убедил. Да, надо выяснить, - иначе она истерзается.
   Они пошли пешком. Только что прошёл небольшой дождь, снегу нигде не было. Весна в том году наступила рано, погода стояла тихая и тёплая. Если бы не камень на душе…
   Алёша вошёл в гостиницу один, но вскоре вернулся, молча взял сестру под руку и повёл обратно.
   - Не вернулся, - кратко пояснил он. – Завтра ещё справлюсь.


               
                20.   С  в  и  д  а  н  и  е
    На другой день , 24-ого, Алёша, придя к родным, тихонько шепнул сестре, что Антон Павлович серьёзно заболел, и его отвезли в клинику.
   Почти  одновременно от мужа пришла телеграмма с напоминанием: Жду не позднее 27-ого.»
   На следующее утро она получила из клиники записку от  Чехова: «Вот Вам моё преступное жизнеописание. В ночь под субботу я стал плевать кровью. Утром поехал в Москву. В шесть часов поехал с Сувориным в Эрмитаж обе-дать, и, едва сел за стол, как у меня кровь пошла горлом.  Пролежал я у Суворина более суток, и теперь в больнице.»

   Днём они с Алёшей входили в приёмную клиники Остроумова.
   - Моя сестра хотела бы видеть Чехова, - сказал Алёша дежурной в белом халате.
    На лице медсестры выразился ужас:
   - Невозможно! Совершенно невозможно! Больной чрезвычайно слаб. Раз-решено допустить только сестру.
   - Нельзя ли нам поговорить с доктором?   -  Это  бесполезно.  – А всё-таки… Подумав, медсестра пожала плечами и вышла.
   - Чехова видеть нельзя, - вошёл доктор.
Остановив брата, Лидия Алексеевна заговорила сама:
   - В таком случае, передайте ему, пожалуйста, что я сегодня получила его записку и приходила в клинику, но меня не пустили.
   - Сегодня получили? – насупился доктор. – Подождите. – Он быстро вышел.
   Она с надеждой сжала руку брата. Вернувшись, доктор пристально оглядел даму, покачал головой и развёл руками:
   - Что тут поделаешь? Антон Павлович непременно хочет вас видеть. Значит, он, совершенно больной, поехал в такую погоду из деревни, чтобы увидеться с вами?
   - С Сувориным, - слабо возразила она.
   - Так,  так! Чтобы встретится с Сувориным, он рискнул жизнью? Сударыня, он в опасности, всякое волнение для него губительно.
   - Что же мне делать? Уйти? – растерялась она.
   - Невозможно теперь. Он вас ждёт. Идёмте.
   Выпустив руку брата, она последовала за врачом. Перед дверью палаты тот остановился:
   - Даю вам три минуты. Помните: от  разговора, от волнения у него опять хлынет кровь. Через три минуты приду.

   Войдя в палату, она замерла в дверях. Антон Павлович лежал на спине, по-вернув к ней лицо.
   - Вы так добры… - шепнул он.
   - О, нельзя говорить! – испуганно бросилась она к больному. – Вы страдаете? Болит у вас что-нибудь?
   Улыбнувшись, он указал ей на стул. Сев, она взяла со столика часы:
   - Три минуты.
   Отняв часы, он удержал её руку:
   - Скажите, вы пришли бы?…
   - К вам в гостиницу? – не поняла она. – Но я была, дорогой мой!
   - О, как не везёт нам! Как не везёт! – простонал он.
   - Да не разговаривайте! - всполошилась она. – Нельзя. И потом это неважно. Что я была и…
   - Не важно? – помрачнел он. – Не важно!
   - Лишь бы вы скорей поправились.
   - Так не важно? – хмурясь, огорчённо повторил он.
   Она торопливо шепнула:
   - Ну, в другой раз. Ведь вы же знаете, что всё будет, как вы хотите.
   - Милая… - улыбнулся он.
   Потребовав, чтобы он замолчал, она принялась рассказывать о себе, своём рассказе, и о телеграммах мужа тоже.
   - Когда вы едете?  - Завтра в ночь.  – Так завтра непременно приходите опять. Я буду ждать. Придёте?  - Да.
   Вошёл врач. Стали прощаться.
   - Лидия Алексеевна, у меня просьба, - сказал Чехов.
   Врач, погрозив больному пальцем, подал ему лист бумаги и карандаш. Тот написал: «Возьмите мою корректуру у Гольцева в «Р.мысли» сами. И принесите мне почитать что-нибудь Ваше. И ещё что-нибудь.» Когда она прочла, он отнял записку и приписал: «Я Вас очень лю… благодарю.» «Лю» он зачеркнул и улыбнулся. Увы, слово так и осталось недописанным.

   Алёша вёл сестру из клиники; она же, не видя дороги, всё время утирала катившиеся по лицу слёзы.
   - Алёша, ты меня не жалей, - попросила она. – У меня на сердце сейчас тепло, тепло…

   Дома её ждали  две телеграммы от мужа. Одна: «Надеюсь встретить 27-ого. Очень соскучился.»  Другая: «Выезжай немедленно. Ждём, целуем.» Наутро пришла третья: «Телеграфируй выезде. Жду». Похоже, сестре мужа показались подозрительными её отлучки, и она отправила донос.
   Предупредив родных, что идёт в редакцию «Русской мысли», Лидия Алексеевна отправилась за корректурой Чехова. Узнав, что она побывала в клинике, все сотрудники стали расспрашивать её о состоянии больного.
   - Я слышал, что он очень опасен… - сказал один.
   - Плохо, что весна, - добавил другой. – Вчера река прошла. Это самое опасное время для чахоточных.
   Чахоточный… Она вышла из редакции расстроенной. Вчера Антон Павлович не произвёл на неё впечатления умирающего, а тут уверенно говорили о его близком конце. Что, если он и в самом деле умрёт? Не хотелось думать…
   Идти в клинику было рано. Подойдя к перилам на Замоскворецком мосту, она принялась смотреть на ледоход. «Чахоточный… - стучало в голове. - Весна – самое опасное время…» Нет, он не умрёт! Допустить такое предположение, - всё равно, что броситься в реку с моста. От страха она чуть не выронила папку с рукописями. Прижав её, она поспешила в клинику.

   - Нет, Антону Павловичу не лучше, - ответила на её вопрос медсестра. - Ночью он почт и не спал. Кровохарканье, пожалуй, даже усилилось.
   - Так меня не пустят к нему?
   - Доктор велел пустить, - неодобрительно поморщилась медсестра.
   Лидия Алексеевна сорвала бумагу с купленных по дороге цветов: это были розы и ландыши.
   - Но ведь этого нельзя! –возмутилась медсестра. – Неужели вы не понимаете, что душистые цветы в палате лёгочного больного недопустимы?
   - Если нельзя, - испугалась посетительница, - так оставьте их… оставьте себе.
   - Раз принесли, покажите ему, - смягчилась та.

   В палате её встретили те же ласковые, зовущие глаза. Взяв букет, он спрятал в нём лицо и прошептал:
   - Все мои любимые.
   - Но этого, Антон Павлович, никак нельзя, - вмешалась медсестра. – Доктор не позволит.
   - Можно, - сказал он. – Я сам доктор . Поставьте, пожалуйста, их в воду.
С упрёком взглянув на посетительницу, медсестра вышла за водой. Между прочим, Чехов не терпел срезанные цветы, и когда ему  дарили букеты, всякий раз выносил их в другую комнату.

   Лидия Алексеевна села возле постели больного.
   - Вы опоздали, - упрекнул он, слабо сжав её руку.
   - Нисколько. Раньше двух мне не приказано. Сейчас ровно два.
   - Сейчас семь минут третьего, матушка. Я ждал, ждал…
   Пока он разбирал принесённую ею увесистую папку, она рассказывала о своём посещении редакции.
   - Неизданные статьи Толстого? Последние? Прочту с удовольствием. Я не разделяю. ..
   - Нельзя вам говорить!
   - Когда вы едете? – тихо спросил он.  – Сегодня.  –Нет! Останьтесь ещё на день. Придите ко мне завтра, прошу вас. Я очень прошу.
   Она достала три телеграммы мужа и протянула ему. Он долго их читал.
   - По –моему, задержаться на один день можно. Останьтесь. Для меня.
   - Антон Павлович, не могу, - тихо покачала она головой. Сообщи  она мужу, что задерживается, он сегодня же выедет в Москву. А если не выедет, какой приём ожидает её дома? Узнав же, что она виделась с Чеховым, он никогда этого не простит. От семейного мира не останется следа. Их жизнь превратится в ад. Дети пострадают первыми. А ради чего? Ради лишнего визита в клинику длиной в три минуты…
   - Значит, нельзя, - вздохнул Чехов. – Не владею я собой, прошу невозможного…   Слаб я… Простите.
   Вошёл врач.
   - Мне это не вредно, - указав на цветы, твёрдо сказал больной.
   Она встала, собираясь уйти; плохо соображая из-за волнения, что делает, стала собирать в папку принесённые ею бумаги и книги. Чехов  шутливо заслонил обеими руками цветы. Опомнившись, она смущённо положила рукописи назад. Взяв больного за руку, лежавшую поверх одеяла, шепнула на прощание:
 -  Выздоравливайте, - и быстро пошла к выходу.
-  Лидия Алексеевна! – окликнул её Чехов. – В конце апреля я приеду в Петербург. Самое позднее, в начале мая.
- Ну, конечно, - иронически заметил врач.
- А до тех пор будем писать друг другу, - пообещала она и бросилась вон. «Только один день!...» И она отказала.  Даже такого пустяка, как остаться на один день, она не смогла сделать для него!   

   Приятель Чехова, заглянувший к нему на следующий день, вспоминал: «… в помещении, где находился Чехов, было ещё двое больных, и это стесняло свободу беседы.» Лидия Алексеевна о посторонних не упоминает.
   «Помещение светлое, высокое, просторное. Чехов лежал на койке в больничном халате, заложив руки за голову, и о чём-то думал. Сбоку, вровень с кроватью помещалась предательская жестяная посудина, прикрытая чистым полотенцем, куда он изредка откашливался. С другой стороны столик, и на нём пачка писем, чья-то толстая рукопись  и вазочка с букетом живых цветов. Увидев меня, он поднялся с кровати, протянул исхудалую руку и улыбнулся своей милой, доброй чеховской улыбкой. Я сел рядом на стул.
   - Ну что, Антуан, как дела?
   - Да что, Жан, плохиссиме! Зачислен отныне официальным порядком в ин-валидную команду… Впрочем, медикусы утешают, что я ещё долго протяну, если  буду блюсти инвалидный устав… Это значит: не курить, не пить… ну, и прочее. Не авантажная перспектива, надо признаться! – И его грустное, утомлённое лицо стало ещё грустней.
   Чтобы переменить разговор, я обратил внимание на толстую рукопись, лежавшую на столике.
   - Это один юнец мне всучил… Начинающий писатель… Просил проштудировать. Поди, думает, нивесть какая сладость быть русским писателем!
   Оба коллеги – беллетриста понимающе усмехнулись.
   - А это от кого? – кивнул я на букет, украшавший больничный столик. - На-верно, какая-нибудь поклонница.
   - И не угадали: не поклонница, а поклонник… Да ещё вдобавок московский богатей, миллионер. – Помолчав, он горько усмехнулся. – Небось, и букет преподнесёт, и целый короб всяких комплиментов, а попроси у этого самого поклонника десятку взаймы, - ведь не даст! Будто не знаю я их… этих поклонников!
   Без сомнения, горестные слова вырвались у него при воспоминании о вчерашнем отказе Лидии Алексеевны. Но вспоминалось ему  и про Суворина, уже укатившего из Москвы. Многолетний друг и покровитель, прекрасно сознававший значение Чехова и многое сделавший для него, да к тому же литературный воротила и миллионер, он мог бы помочь материально вечно нуждавшемуся писателю, но – «и десятки взаймы не даст». Прав Щеглов: «Сколько всяких … сочувственников окружало его больничную койку, и среди этой пёстрой толпы… не нашлось ни единого, который бы догадался позабыть на больничном столике чек на необходимую сумму для поездки за границу (в какую-нибудь тёплую страну вроде Египта)».


                21.   С у п р у ж е с к и е   у з ы
   Десятилетие супружества Михаила Фёдоровича и Лидии Алексеевны Авиловых было торжественно и ив срок отпраздновано. Близкие превозносили их образцовый союз, и она не могла не соглашаться, что у них прекрасная семья.
   Если брак – «священный союз двоих для воспитания детей и направления тих на лучший путь», то у неё росли прекрасные дети. Она любила свой на-лаженный быт, уютный дом, удачных детей, и, как необходимое дополнение, мужа. Правда, характер у Миши был склочный, зато он крепко держал в руках семейные вожжи. Выбрав десять лет назад в мужья Авилова, она не сильно ошиблась. А ошиблась, надо терпеть. И если бы не томительное чувство к другому человеку, накрепко спаянное с её неистребимой склонностью к литературе и потому особенно стойкое, она могла бы быть довольной жизнью.
   Если бы!.. Уехав, она до сих пор ни разу не написала ему, - хотя бы ради соблюдения приличий, справляясь о здоровье.. «Зачем, после свидания в клинике, когда он был слаб и не владел собой, а мне уже нельзя было не увериться, что он любит меня, - зачем мне надо было… вручить ему «Забытые письма», мой рассказ, полный страсти, любви и тоски?»
   В этом рассказе, который она с таким увлечением писала, она дала волю своим чувствам. В придуманный сюжет (молодая вдова напрасно ждёт при-езда неверного любовника) она влила свою тоску по возлюбленному, в тайной надежде осведомить его о своих страданиях. «Я думаю только о тебе. Я счастлива, когда мне удаётся вызвать в памяти звук твоего голоса, впечатление твоего поцелуя на моих губах. Жизнь без тебя, даже без вестей о тебе, больше чем подвиг – это мученичество.» Разве мог он не понять, что это к нему взывала она?!
   Да понял он, Лидия Алексеевна!
   «Зачем я это сделала, тогда как уже твёрдо знала, что ничего, ничего я ему дать не могу?»
   И это он понял, матушка.
   Другое дело, если бы он был здоров, независим от домашних обязательств и безденежья, - но на нет и суда нет.

   А он ей написал. «Ах, Лидия Алексеевна, с каким удовольствием я прочёл Ваши «Забытые письма» (Ещё бы!)
  « Это хорошая, умная, изящная вещь. .. . в ней пропасть искусства и таланта, и я не понимаю, почему Вы не продолжаете в этом роде.» Вот чего он упорно добивался от неё, - женского романа о любви. «Тогда я часто не понимала его советов», - признавалась она.
   «Письма – это неудачная, скучная и притом лёгкая форма, - продолжал он. – Вы работаете очень мало, лениво. Я тоже ленив, но в сравнение с Вами я написал целые горы. Во всех Ваших рассказах так и прут между строк не-опытность, неуверенность, лень. Вы до сих пор не набили себе руку, и работаете, как начинающая. Пейзаж у Вас хорош, но Вы не умеете экономить , и он то и дело попадается на глаза, когда не нужно. Затем – Вы не работаете над фразой, её надо делать, - в этом искусство.» Она признавалась, что всегда пишет набело, без поправок и сокращений.
   « Газеты с Вашими рассказами сохраню и пришлю Вам при оказии, а Вы, не обращая внимания на мою критику, соберите ещё кое-что  и пришлите мне.»
   Одновременно Чехов вёл переписку и с другими авторами-женщинами. Правда,  ни с кем он не был так внимателен, изо всех сил стараясь раздуть в Л.Авиловой искру одарённости.
   Сама она достаточно критично оценивала себя, однажды признавшись: «Если из меня всё же ничего не вышло, то это только оттого, что я была талантливое ничтожество».
    Итак, он написал, но не обронил ни слова о любви. Что он, где он, чем занят?
   Щеглов сохранил рассказ Чехова о днях, проведённых  в клинике.
   «- А ведь знаете, я почти привык здесь…. И здесь так удобно думать! А по утрам я хожу гулять, хожу в Новодевичий монастырь… на могилу Плещеева. Другой раз загляну в церковь, прислонюсь к стенке  и слушаю, как поют монашенки… И на душе бывает так странно и тихо!...»
   О чём тогда думалось ему? Наверно, рассказ «О любви» уже сложился в голове. А, может, уже зарождалась и «Дама с собачкой».


                22.   «  О  л  ю  б  в  и  »
     Она знала, что Чехов написал новый рассказ, и с нетерпением ждала его публикации. Едва в августе 1898 года он появился, она тотчас купила журнал, чувствуя, что прочтёт в нём что-то бесконечно важное для себя.
   Уже название – «О любви» - взволновало её. Прибежав домой, она уединилась в кабинете мужа, разрезала страницы и стала читать. Сюжет рассказа известен: Алёхин любит жену Лугановича. Замужняя дама, она отвечает ему взаимностью, но в своих чувствах они друг другу не признаются. Как у Лермонтова: «Они любили друг друга так долго и нежно…» И лишь расставаясь навсегда, герои открываются друг другу.
   Она жадно читала, тут и там наталкиваясь на волнующие детали. У героини инициалы её самой. «Поздравляю вас», - насмешливо говорит она, когда герой роняет шапку. Это Лидия Алексеевна так однажды поздравила Чехова. «Воспоминание о стройной, белокурой женщине оставалось у меня все дни; я не думал о ней, но точно лёгкая тень её лежала на моей душе.» Это про их первое знакомство. Тяжёлые капли слёз начали падать на бумагу, мешая читать.
   Торопливо вытирая слёзы, она продолжала читать. «Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь. Мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвёт счастливое течение жизни её мужа, детей, всего дома… Честно ли это?  И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом.» Да, рассуждала, опасалась, - но он не смел открывать всему свету её душевные тайны.
   «Я старался понять тайну молодой, красивой женщины, которая выходит за неинтересного человека, имеет от него детей; понять тайну этого неинтересного человека, простяка, который рассуждает с таким скучным здравомыслием, который верит в своё право быть счастливым, иметь от неё детей. И я всё старался понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка.»
   Лидия Алексеевна уже не плакала, а рыдала взахлёб. Всё правда, но как он посмел!.. 
   Заключительные строки показались ей непонятными. «Когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви надо исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе.»  Нет, нет, она не согласна! Уронив голову на журнал, она сотрясалась от  рыданий.
   Да, рассказ был целиком о ней. Об их взаимном чувстве.  Он не имел права выставлять напоказ то интимное, что было меж ними, известное только им двоим. Или  он уже не любит, а писателю всё равно, где брать материал для своих произведений? Она со всеми своими страданиями послужила всего лишь материалом для очередного рассказа. Как он смел так свойски воспользоваться ею!
   Схватив перо, она принялась писать, не обдумывая, а валя на бумагу всё то, что бушевало в душе. «Сколько тем нужно найти для того, чтобы печатать один рассказ за другим! Писать скучно, надоело, но рука набита, и литератор равнодушно и холодно описывает чувства, которые уже не тревожат душу, потому что душу вытеснил талант.»
   Поблагодарив за честь стать героиней хотя бы маленького рассказа, она горько добавила: «Наверно, писатель, как пчела, берёт мёд, откуда придётся…» На бумагу вылились ещё какие-то упрёки; она не перечитывала, но тотчас запечатала написанное в конверт, пошла и бросила письмо в почтовый ящик. На обратном пути она уже раскаялась, пожалев о сделанном, но изменить было ничего нельзя.
   Её гневную досаду в общем-то можно понять: не всем станет приятно, если чувства, столь глубоко запрятанные, вдруг будут выставлены без спросу на всеобщее обозрение, а то, что наполняло душу в течение многих лет, удостоится маленького рассказа, проданного к тому же за деньги в журнал. Он при-чинил ей боль, и она ответила, как умела.

   Он отозвался сразу, сухо сообщив, что уезжает за границу. «Вы несправедливо судите о пчеле, - сдержанно отметил он. – Она сначала видит яркие, красивые цветы, а потом уже берёт мёд. Что же касается того, что талантливые люди живут и любят только в мире своих образов и фантазий, - могу сказать одно: чужая душа потёмки…» Напоследок он пожелал ей здоровья и счастья, что вконец сразило её. Как часто, как безжалостно он её ранил такими пожеланиями перед безнадёжностью долгой разлуки!


                23.   П  и  с  а  т  е  л  ь  н  и  ц  а
   Конец  года выдался для Лидии Алексеевны очень тяжёлым. Все её трое обожаемых детей заболели коклюшем, и одновременно дочка - скарлатиной. Не успела девочка поправиться, как у старшего сына началось воспаление лёгких. Измученная мать не спала ночи у детских постелей, не доверяя уход за больными ни мужу, ни  даже преданной Анюте. Всякие мысли о литературе были  забыты. Она даже перестала интересоваться московскими новостями.
   Между тем в Москве происходило много интересного. Группа актёров-любителей во главе с купцом Алексеевым, известным под театральным именем «Станиславский», и ученики-актёры драматурга Немировича-Данченко решили, объединившись, создать театр нового направления, которому дали имя «Художественный» (МХТ). Немирович, высоко ценя творчество Чехова, задумал поставить печально известную пьесу «Чайка», так несправедливо провалившуюся на казённой сцене в Петербурге. Молодой театр опасно рис-ковал: первые две его постановки оказались малоудачными, нужен был непременный успех, а тут берётся к постановке спорная пьеса. Сам автор противился её воскрешению на сцене, однако Немирович настоял. Репетиции начались.
   Все эти новости прошли для измучившейся Лидии Алексеевны незамеченными. Её состояние немного облегчило лишь присутствие в городе Худековых, решивших провести сезон в столице. Зять, устроив в своём имении идеальное хозяйство, поучаствовав во всевозможных выставках и собрав чуть не все призы, решил основать сельскохозяйственный журнал, для чего ему понадобился город. Кроме того, будучи заядлым балетоманом, он давно писал исследование о всемирной истории  танцев, и ему сделалась нужна Публичная библиотека. Личного присутствия в Думе требовала также борьба за городской водопровод, близившаяся к успешному завершению. Особой заботой Худекова являлось теперь имение на берегу Чёрного моря, и Надя увлечённо рассказывала, какой субтропический сад возникает там среди непривычных русскому человеку гор и морских пейзажей. Оба супруга были уже в годах, под шестьдесят, но трудились с такой увлеченностью, что Лидия Алексеевна поневоле устыдилась  собственного безделья.
   Она задумала написать что-нибудь значительное – повесть, например. Надежда Алексеевна горячо одобрила намерение сестры и даже предложила сюжет: богач-дворянин всю жизнь унижал бедняка из простых. Но вот богач разорился, а бедняк разбогател и, желая отомстить бывшему богачу, вынуж-дает его выдать дочь за своего сына. Их дети, молодое поколение, начинают симпатизировать друг другу, и всё заканчивается хорошо. С сюжетами у пи-сательницы Л.Авиловой всегда были нелады. Надино предложение ей очень понравилось: ведь в Клекотках она видала разорившихся дворян, да и собст-венные её отцы и деды были таковы. Только она придумала другую развязку: устыдившийся бывший богач просит прощения у своего мучителя, и стрики мирятся. Надино «фи» не было услышано. Она с жаром принялась за повесть.
   Она называлась «Наследники» (название, как обычно, неточное). Ненаписанной повести уже было приготовлено место в журнале, и писательница спешила. Писала она, как привыкла, набело, не отрывая пера от бумаги. Текст состоял почти полностью из диалогов, так это беда всех неопытных авторов.

   Эта повесть, а, точнее, большой рассказ, вызвал одобрение самого Льва Толстого, сказавшего по прочтении: «Авилова умеет находить интересные темы» - обеднение дворянских гнёзд, новые хозяева жизни и т.п.

   С появлением в печати «Наследников» и хвалебных отзывов о них, Лидия Алексеевна сочла себя состоявшейся писательницей и, по совету Худекова, решила вступить в Союз писателей. Она представила комиссии  свою кандидатуру, как сотрудница нескольких журналов, где печатались её рассказы, и автор книги. В союз писательской взаимопомощи принимали неохотно всяких посторонних, но её приняли по той причине, как она сама объясняет, что «очень уж я была безобидна, незначительна» - и в родстве с Худековыми.
   В помещении Союза, располагавшемся на Невском, каждую пятницу про-ходили «чаепития», то есть встречи литераторов. С некоторой робостью Лидия Алексеевна окунулась в чисто-литературную среду, сделавшись завсегдатаем этих чаепитий. Здесь она приобрела множество  интересных и полезных знакомств. «Из Союза потянулись для меня нити по редакциям», - вспоминает она. Директор уважаемой газеты «Сын Отечества», познакомившись с нею, предложил сотрудничество. Солидный журнал «Вестник Европы» принял к печати её рукопись. Она даже недоумевала в глубине души: неужто её рассказы так хороши? Трезвее всех рассудил муж. Авилов сказал:
   - Не принимай всерьёз своих успехов. Ерунда! Будет только смешно, если ты о себе вообразишь. У тебя счастливая наружность, только и всего!
   Будучи всегда крайне неуверенной в себе, она и не воображала. Утешало лишь то, что она уже издала книгу, - в кредит. На вторую книгу муж дать денег не захотел, а кредит, как выяснилось позднее , выплатил зять.

   Обида на Чехова так и не прошла. Ей пришло в голову, что, возможно, и он таит обиду. За время знакомства она столько наобещала – и ничего не исполнила. Чего стоил вопль на жетоне «Если тебе понадобится моя жизнь, то приди и возьми её». Да ведь если бы он вздумал прийти за обещанным, она спряталась бы в кустах. Или её обещание в клинике «Всё будет так, как вы за-хотите. А сама, уехав, даже не написала ни разу. Не ответила на его письмо с похвалами «Забытым письмам», зато обрушилась с упрёками за рассказ «О любви».
   Написать ему? Да ведь она не знает его адреса. В Москве ли он, за границей? Недавно опубликован его новый рассказ. Однако он ничуть не обеспокоил её, поскольку не мог иметь к ней никакого отношения. История оступившейся женщины, напропалую изменявшей мужу самым пошлым образом, была чужда добродетельной натуре Лидии Алексеевны . Она сочла бы себя оскорблённой до глубины души, допустив мысль, будто автор писал с мыслями о ней, изобразив то, во что могла бы превратиться их собственная история.
   «Как у медика, у меня мало иллюзий», - печально признавался он.
   Автор «Дамы с собачкой» видел её весьма непривлекательной и  даже нудной в качестве любовницы. «К тому, что произошло, она отнеслась как-то очень серьёзно, точно к своему падению. И это было странно и некстати. «Вы же первый меня не уважаете… Теперь я дурная, низкая женщина…» Гурову только и оставалось есть арбуз.
   К счастью, Лидия Алексеевна ни о чём не догадалась. Гнев её утих, она решилась и написала ему. Он долго не отвечал: оказывается, её письмо, направленное на станцию Лопасня, почта пересылала в Ялту, где в то время находился адресат.
   «Я прочёл Ваше письмо и только руками развёл. Если в своём последнем письме я пожелал Вам счастья и здоровья, то не потому что хотел прекратить нашу переписку, или, чего Боже упаси, избегаю Вас, а просто потому что и в самом деле хотел и всегда хочу Вам счастья и здоровья. Это очень просто. И если Вы видите в моих письмах то, чего в них нет, то это потому, наверно, что я не умею их писать.
   «Я теперь в Ялте, - продолжает он, - и пробуду здесь долго. Погода чудесная. Ваше невесёлое, чисто серное письмо напомнило мне о Петербурге.
   «У меня умер отец, и после этого усадьба, в которой я жил, потеряла для меня всякую прелесть.
 «Недавно я дал редактору «Журнала для всех» Ваш адрес. Он хочет познакомиться с Вами.
   «Как бы то ни было, не сердитесь на меня и простите, если действительно в моих последних письмах было что-нибудь жёсткое или неприятное.»
   Обычное письмо, сообщение новостей доброй знакомой. Ни слова о любви. И это после признаний в клинике! Так она напишет ему и напомнит о сказанном.

   Почти одновременно он писал Суворину: «Перед отъездом я был на репетиции «Фёдора Иоанновича» (он имеет в виду спектакль МХТ). Меня приятно тронула интеллигентность тона, и со сцены повеяло настоящим искусством, хотя играли и не великие таланты. Ирина, по-моему, великолепна. Голос, благородство, задушевность, - так хорошо, что даже в горле чешется. Если бы я остался в Москве, то влюбился бы в эту Ирину.»
   Роль Ирины исполняла молодая актриса Ольга Книппер.
   Всё, Лидия Алексеевна. Поезд ушёл.
                24.   «  Ч  а  й  к  а    в    М Х Т » 
      Немирович-Данченко, литератор и драматург, был давно знаком с Чеховым и зазвал его на одну из репетиций молодого театра. Книппер писала: «Имя Чехова мы, воспитанники Немирович-Данченко, привыкли произносить с благоговением. Все мы были захвачены необыкновенно тонким обаянием его личности. И с этой встречи начал медленно  затягиваться тонкий и сложный узел моей жизни».
   Пышно сказано! Накануне отъезда в Ялту Чехов снова пришёл, попав на этот раз на репетицию «Фёдора Иоанновича». «Репетировали мы в сыром, холодном, далеко ещё не готовом помещении без пола, с огарками в бутылках, сами закутанные в пальто. … и радостно было чувствовать, что там, в пустом, тёмном партере сидит Чехов.» Между прочим, больной и тоже в пальто.
   О своём впечатлении от актёров Чехов поведал Суворину в вышеупомянутом письме.

   Премьера «Чайки» в МХТ состоялась 17 декабря 1898 г. События, с нею связанные, весьма забавны. Накануне премьеры в театр неожиданно явилась  встревоженная сестра Чехова. Мысль о новом провале пьесы, который станет тяжким ударом для больного брата, приводила её в ужас. Станиславский свидетельствует: «Мы тоже испугались и заговорили даже об отмене спектакля, что было равносильно закрытию театра.» Часть билетов уже из кассы разошлась. Возвращать деньги купившим?
   Кое-как успокоив Марию Павловну, в чём особенно преуспела Книппер («Мы с М.П. сразу как-то улыбнулись друг другу»), решили играть спектакль. Немирович был непреклонен: он-то знал, что успех непременно будет иметь место. Театральная клака существовала во все времена, и предприимчивые люди в случае нужды не считали зазорным пользоваться её услугами.
   «В восемь часов занавес раздвинули. Публики было мало. (Книппер: «Наш маленький театр был не совсем полон.») От всех актёров пахло валерьянкой. Во время первого акта чувствовалось недоумение в зале, беспокойство, даже слышались протесты. Занавес закрыли при гробовом молчании. Кажется, мы провалились.» (Станиславский)
   Надо думать, после первого акта случайная публика с негодованием ушла, и в зале остались свои – родня, друзья, купленные рецензенты и прочие со-чувственники. Актёры продолжали пить валерьянку, а некоторые, может, и другое. Все с ужасом ждали третьего акта и окончания спектакля. Один Немирович-Данченко был спокоен и даже не входил в ложу, разгуливая по коридору.
   И вот спектакль окончен. В зале стоит тишина. Надо думать, вернувшаяся из буфета клака не поняла, что пьеса окончена, и промедлила. Актёров объяла паника. Гробовая тишина продолжалась. Из кулис выглядывали головы испуганных мастеровых, тоже недоумевавших. Молчание. Кто-то громко заплакал, и актёры молча двинулись за кулисы.
   В этот момент началось какое-то безумие. Надо думать, клака получила сигнал и приступила к работе. Зал разразился стоном (восторженным?) и аплодисментами. Всё слилось в одно сумасшедшее ликование.  Зрительный зал и сцена сделались одним целым. Слёзы текли по всем лицам. Кто-то бился в истерике… (может, просто упал, будучи не совсем  трезвым?).
   Согласитесь, мир Чехова настраивает на тихое сопереживание, а не на бури восторгов, уместные разве после выступления знаменитого тенора. Но это не смущало Немировича. Успех театра довершила умело организованная газетная компания.
   На следующий день билеты стали раскупаться, однако осторожный Немирович назначил повтор «Чайки» только через полмесяца, чему помогла простуда одной из актрис (той самой, с узлом).
   Бедняге автору пьесы, находившемуся в Ялте всю ночь не давали заснуть телеграммы из Москвы, передаваемые по телефону, - от актёров и прочих добрых знакомых, сообщавших о небывалом в истории и театра успехе его злополучной пьесы. Вскакивая ночью к телефону, он чуть не простудился.
   Увы, не удалось «Чайке» сразу правильно встать на крыло. Остаётся радоваться, что Чехов не присутствовал при  «триумфе». Спектакль МХТ был очень плох. Увидев его позднее, Чехов пришёл в ужас и от  постановки, и от  игры актёров.  «Это не моё» - был его приговор.

   А что же Лидия Алексеевна?
   Внезапно в начале нового 1899 года она получила письмо от Чехова. Она обрадовалась чрезвычайно, несмотря на то что письмо было сугубо деловым. Дело заключалось в следующем. Чехов заключил с крупным издательством Маркса договор об издании своих сочинений, обязуясь представить их все до единого. За давностью лет он не помнил, где и что печатал, и просил Авилову разыскать его рассказы, напечатанные в «Петербургской газете».
   «Походатайствуйте, что бы в редакции газеты позволили отыскать мои рас-сказы и переписать их. Найдите также какого-нибудь человека или благо-нравную девицу и поручите переписать мои рассказы.»
  Чувствуя, что обращаться с подобной просьбой к даме не совсем в норме, он добавляет: «Умоляю, простите, что я беспокою Вас, наскучиваю просьбой, мне ужасно совестно, но после долгих размышлений я решил, что больше не к кому мне обратиться.»
   И в конце самое главное, потому что личное: «По крайней мере напишите, что Вы не сердитесь, если вообще не хотите писать.»
   Он нашёлся, он написал первым, он по-прежнему думает о ней! Клятвы искоренить из сердца измучившее её чувство, были мигом забыты. Он нуждается в её помощи. Поработать для Антона Павловича – какое счастье! Тут же выразив согласие, она получила в ответ милое письмо, где было уже гораздо больше о личном. Он подробно сообщал о своих обстоятельствах, договоре с Марксом на 75 тысяч («я теперь марксист!»), своих финансовых делах, жаловался на скуку в Ялте, где купил участок земли и строит  дом, и писал, что, судя по всему, с Мелихово придётся расстаться. Для матери и сестры можно купить домик в Москве, куда и он сможет приезжать из Ялты, к которой приговорён докторами.
   Новое ликование: он станет жить в Москве. У Алёши там есть знакомый, как раз занимающийся продажей домов. Она поможет Антону Павловичу и с покупкой дома для родных.
   Съездив в марте в Москву, якобы для приобретения мебели в Клекотки, она вместе с комиссионером принялась осматривать продававшиеся дома, подбирая жильё для Чеховых. О приглянувшихся домах она тут же сообщила Антону Павловичу.
   Смущённый непрошенной помощью, он поспешил остановить её рвение. «Если куплю дом, то у меня окончательно не останется ничего. Деньги мои, как дикие птицы, улетают от меня, и через года два придётся поступать в философы.» И наконец решительное «нет»: «Дома я не покупаю. Нанял в Москве квартиру».


                25.   П е р е п и с к а   р а с с к а з о в
   Дело с перепиской чеховских рассказов продвигалось успешно. С разрешения Коли Худекова, племянника, ведавшего газетой, из редакции ей прислали на дом объёмистые подшивки за прошлые годы, и она, лёжа на полу, перелистывала их, чихая от пыли, и выискивала на пожелтевших страницах тексты, подписанные одним из многочисленных псевдонимов Чехова. Рядом стояла тарелка с водой, куда временами она макала руку, смывая с пальцев грязь и типографскую краску.
   У них с Чеховым началась бойкая деловая переписка. Каждый месяц по три письма; раньше бывало в год по одному. Он благодарил её за помощь. Но, как она отмечает «Призыва я уже не чувствовала». Впрочем, что-то личное иногда прорывалось. «За Вашу готовность помочь мне и за Ваше милое, доброе письмо шлю Вам большое спасибо, очень большое. Я люблю письма, на-писанные не в назидательном тоне.» «Вы не хотите благодарностей, но всё же, матушка, позвольте воздать должную хвалу Вашей доброте и распорядительности.» «Вы очень добры. Я говорил это уже тысячу раз, и теперь опять повторяю. А писательница Авилова мне не нравится. Женщины-писательницы должны писать много.»
   С помощью мужа она наняла переписчиков, начавших копировать  найдённые ею тексты, каждый рассказ в отдельную тетрадку. Готовые копии она отсылала в Ялту увесистыми бандеролями. Чехов продолжал её благодарить. Вскоре в переписке возникла и другая тема – скандал вокруг имени Суворина и суд над ним в Союзе писателей, усердным членом которого состояла Лидия Алексеевна. «Умоляю Вас, напишите подробно, что было в Союзе, когда судили Суворина. С этой просьбой мне больше не к кому обратиться. О, если бы Вы знали, матушка, как возмущает меня этот суд чести! Наше ли дело судить?»  (Углубляться в суворинскую историю здесь не станем.)
   Работа у Лидии Алексеевны успешно шла к завершению. Близилась Пасха, и Чехов собирался на несколько дней выбраться из Ялты в Москву, что и осуществил. Книппер вспоминает: «Была радостная, чудесная весна, полная волнующих переживаний: создание нового нашего театра, успех и неуспех некоторых наших постановок, необычайная наша сплочённость; большой, исключительный успех «Чайки», знакомство с Чеховым, радостное сознание, что у нас есть свой, близкий нам автор, которого мы нежно любили, - всё это волновало и наполняло наши души.»
   МаПа писала брату: «Я тебе советую поухаживать за Книппер. По-моему, она очень интересна.» В своё время предусмотрительная Мария Павловна выбрала брату в невесты Лику Мизинову и всё ещё не отказалась от  своего плана, так что Книппер она рассматривала только как развлечение. «Книппер очень милая, - соглашался брат. – Конечно, я глупо делаю, что живу не в Москве.»
   На Пасху он приехал в Москву. «Помню солнечные, весенние дни, - пишет Книппер, - первый день Пасхи, весёлое смятение колоколов… и в этот день пришёл вдруг к нам Чехов с визитом (то есть, в дом Книппер; она проживала с матерью и родными), - он, никуда и никогда не ходивший в гости.»
   «В такой же солнечный весенний день мы пошли с ним на выставку картин, смотреть работы Левитана, его друга, и были свидетелями того, как публика не понимала и смеялась над его чудесной картиной «Стога сена в лунном свете».

   Работа в Петербурге по переписке рассказов закончилась, и Чехов обеспокоился оплатой. «Матушка, Вы получили с меня не всё. А почтовые расходы? Ведь марок пошло по меньшей мере на 42 рубля. Ведь Вы присылали не бандероли, а тюки!»
   В ответ на её сообщение, что она будет в Москве 1 мая проездом в свои Клекотки, он просит уточнить время: «Когда мы увидимся? В воскресение я буду ещё в Москве. Не приедете ли Вы утром ко мне с вокзала пить чай? Если будете с детьми, то заберите и детей. Кофе с булками, со сливками; дам и ветчины.»
   Но слаще всего была фраза: «Мне нужно повидаться с Вами, чтобы передать на словах, как бесконечно я Вам благодарен, и  как, в самом деле, мне хочется повидаться!»


                26.   В с т р е ч а   н а   в о к з а л е
      Лидия Алексеевна ехала в Клекотки с детьми в сопровождении француженки и горничной, делая пересадку в Москве; в деревне её  должны были встретить родные. Между поездами было часа два; за это время надо было накормить всех завтраком  в буфете и выхлопотать отдельное купе. Они с Чеховым условились, что он приедет на вокзал.
   Едва покончив с завтраком, она увидела Антона Павловича. Он шёл с куль-ком в руке, оглядываясь по сторонам. Нельзя было не заметить, что выглядел он неважно. Заметив семейство Авиловых за столом, он с улыбкой к ним приблизился.
   -  Смотрите, какие карамельки,  - высыпал он свёрток на стол. - Писательские!
   На обёртке каждой карамельки был помещён портрет какого-нибудь известного писателя: Тургенева, Толстого, Достоевского.
   - А Чехова и Авиловой нет, - посмеивался он, разбирая конфеты. – Странно. Лидия Алексеевна, как вы думаете, удостоимся ли мы когда-нибудь такой почести?
   - Удостоитесь, - важно кивнула восьмилетняя Ниночка.
   Они не виделись больше года! И как он с тех пор постарел… Спохватившись, Лидия Алексеевна стала знакомить его со своими детьми. Старший, Лёвушка такой умница  и послушный, а второй, Лодик уже сочиняет стихи и, наверно, станет поэтом. Чехов, сев, посадил Ниночку к себе на колени. Не выспавшаяся в дороге девочка доверчиво к нему прислонилась.
   _ Меня дети  любят, - заметив удивление матери, пояснил он. И в самом деле, в Мелихово он часто бывал среди крестьянских детей и привык ладить с ними.
   Ласково перебирая белокурые локоны девочки, он сказал:
   - А я вот  что хочу предложить вам. Сегодня вечером актёры Художественного театра играют «Чайку» только для меня одного. Посторонней публики не будет. Оставайтесь. Только до завтра. Посмотрим спектакль вместе. Согласны?
   Она растерялась. Как – остаться? Ведь она не одна. Везти всех в гостиницу? Телеграфировать в Клекотки, чтобы не встречали, и мужу, которого обязана предупредить о задержке? А самой, измятой беспокойной ночью в поезде, в дорожном костюме и с неряшливой причёской, показаться в театре? Ей бы сейчас поскорее добраться до поезда, расстегнуть все пуговицы и прилечь. А  предложение Антона Павловича так заманчиво!  Любопытно, к какому тексту будет сегодня отсылать её жетон?
   Но как она ни прикидывала, выходило всё и сложно, и трудно.
   - Нет, невозможно.
   - Вы никогда со мной ни в чём не согласны! – огорчился он. – Мне так хочется посмотреть «Чайку» вместе с вами ! Неужели нельзя это как-нибудь устроить?
   Он требовал от неё непосильной жертвы. Тут и Ангел-хранитель не понадобился.
   А кто бы согласился на её месте?

   В оставшееся до поезда время они вяло переговаривались ни о чём.
   - У вас есть с собой тёплое пальто? – Оглядев её костюм, обеспокоился он. – Сегодня очень холодно, хотя первое мая. Я в драповом пальто озяб, пока сюда ехал.
    - Ещё простудитесь по моей вине, - ахнула она.
   - Лучше о себе подумайте. С вашей стороны безумие ехать в одном костюме, - настаивал он. – Знаете, я сейчас напишу сестре, чтобы она привезла вам своё драповое. Она успеет.
   Она почему-то принялась уговаривать его отказаться от этой затеи.
   - Ну, смотрите… Если простудитесь, телеграфируйте мне, и я приеду вас лечить. Ведь я хороший доктор. Вы, кажется, не верите, что я хороший доктор? – шутливо осведомился он.
   Улыбнувшись, она тихо попросила:
   - Приезжайте ко мне в деревню не лечить, а погостить. На это вы согласны?
   Внезапно нахмурившись, он сказал быстро и решительно:
   - Нет!
   Чувствуя себя смущёнными, они заговорили о другом, - о переписке рас-сказов, но смущение и недовольство друг другом не исчезало.
   Пришёл носильщик, сообщив, что можно занимать места, взял багаж и понёс к поезду. Следом побежали дети с француженкой. Они поднялись из-за стола. Чехов взял её ручной саквояж и коробки с конфетами. Заметив, что его пальто расстёгнуто, а руки заняты, она попыталась застегнуть его со словами:
   - Вот так и простужаются.
   Он  раздражённо отстранился:
   - И вот так всегда! Мне всегда напоминают, что я больной и никуда не гожусь. Неужели никогда, никогда про это нельзя забыть? Ни при каких обстоятельствах?
   Она попыталась шутливым тоном смягчить неловкость:
   - Вам можно заботиться, чтобы я не простудилась, а мне нельзя?
   Он вздохнул:
   - Зачем мы всё время ссоримся, матушка?
   Она , привыкнув, уже давно не смеялась над «матушкой».

   Они шли по  платформе, перебрасываясь незначащими словами.
   - Вы знаете, - задумчиво напомнил он,  - нынче уже десять лет, как мы знакомы.
   И в самом деле! Как она забыла? Она тогда кормила первенца…
   - Да, десять лет, - продолжал он, глядя вдаль. – Мы были молоды тогда.
   - А разве мы теперь стары?
   - Вы – нет. Вы младше меня на четыре года. Я же хуже старика. Даже старики живут в своё удовольствие.  Я же нет, потому что связан болезнью.
   - Но ведь вам лучше!
   - Оставьте! Вы сами знаете, чего стоит это улучшение.
   Она не знала, что сказать: никогда раньше Антон Павлович не говорил так безнадёжно. Он же, повернув к ней голову, внезапно заговорил тихо и оживлённо:
   - А, знаете, мне часто думается, что я могу поправиться. Выздороветь совсем. Это возможно; кто-нибудь из врачей может изобрести чудодейственное лекарство, правда? – И, помолчав. – Неужели кончена жизнь?
   Это была их последняя встреча. И это было прощание, но она не поняла. Из окна вагона смеялись  и кивали три  детских личика. Она стояла молча; не отрываясь, смотрела в дорогое лицо. Он ласково предложил:
   - Пойдёмте в вагон. Мало того, что у вас скверный характер, вы легкомысленны и неосторожны. Ваш костюм меня возмущает. Как вы поедете в нём ночью на лошадях? Сколько вёрст?
   В купе их весело встретили дети.  Лодик важно протянул Чехову книгу:
   - Я её купил в киоске. Вы это читали?
   Это были стихи Пушкина. Взяв у мальчика книгу и полистав её, Чехов серьёзно сказал:
  - Читал. Это очень хорошая книга. Ты верно выбрал.
   - Вы любите стихи? – просиял от похвалы Лодик.
   - Да, я очень люблю стихи Пушкина.
   Лидия Алексеевна с умилением наблюдала за беседой сыночка со знаменитым писателем.
   Послышался звонок, и Чехов собрался уходить.
   - Сегодня вечером я буду смотреть «Чайку», - напомнил он. – Ах, какие артисты! Какие артисты… Я сердит на вас, что вы не захотели остаться.
   Она молчала. Внезапно ей вспомнилось прощание Алёхина с Анной Луганович, и заколотилось сердце. Но ведь в рассказе та сцена была прощанием навсегда, а они расстаются на время. Она напишет ему, уговорит, - и, может быть, он всё-таки  приедет в Клекотки.
   В коридоре, куда оба вышли, он повернулся к ней и строго, холодно отчеканил:
- Даже если заболеете, не приеду. Я потребовал бы очень дорого, запомните. Вам не по средствам.
   Она растерянно молчала.
   Быстро пожав ей руку со словами «Значит, не увидимся», он вышел из вагона. Поезд уже начинал медленно двигаться, и она увидела, как мимо окна медленно проплыла фигура Чехова. Он даже не оглянулся.
   Ей предстояло до вечера качаться в вагоне, слушая стук колёс,  и думать о нём, вспоминать его слова, улыбки, корить себя за сказанное невпопад, сделанное не так.

   1 мая  1899 г. действительно состоялся показ Чехову поставленной  в МХТ «Чайки».  Вспоминает Книппер: «Для этого мы решили на один вечер снять театр «Парадиз». (Своего помещения у молодого коллектива не было, Савва Морозов ещё даже не познакомился с роковой Андреевой.) Театр нетопленый декорации не наши, обстановка угнетающая. По окончании, ожидая после зимнего успеха, похвал автора, мы вдруг видим: Чехов, мягкий, деликатный Чехов, идёт на сцену с часами в руках, бледный, серьёзный, и очень решительно говорит, что всё хорошо, но пьесу мою я прошу кончать третьим актом, четвёртый не позволю играть. Он  был со многим не согласен, главное – с темпом, очень волновался и уверял, что этот акт  не из его пьесы. И, правда, у нас что-то не ладилось в тот раз. Владимир Иванович и Константин Сергеевич долго успокаивали его, доказывая, что причина неудачной нашей игры в том, что мы весь Пост не играли, а все актёры настолько были зелёные, что потерялись среди чужой, неуютной обстановки мрачного театра.»
  Итак, постановка МХТ была настолько плоха, что автор – «милый, деликатный Чехов» не выдержал. Возможно, у него изначально было дурное настроение. Но и позднее он писал: «Судить о постановке не могу хладнокровно, потому что сама Чайка играла отвратительно, всё время рыдала навзрыд, а Тригорин (между прочим, Станиславский) ходил и говорил, как паралитик.»
   То, что Лидия Алексеевна не смогла остаться, было явно ко благу.


                27.   Н  о  в  а  я    ж  и  з  н  ь
   Единственная актриса в спектакле «Чайка», не вызвавшая  нареканий автора пьесы – Ольга Книппер. Она исполняла роль Аркадиной.
   Сестра Чехова, польщённая  её вниманием и видя заинтересованность брата, пригласила новую подругу погостить в Мелихово. Книппер по окончании сезона собиралась на Кавказ, но перед дальней поездкой согласилась завернуть к Чеховым. «Три чудесных, весенних солнечных дня провела я в Мелихово, небольшом имении Чехова под Серпуховом. Антон Павлович, такой радостный, весёлый…  показывал свои владения: пруд с карасями, огород, цветник… Это были три дня, полные чудесного предчувствия, полные радости, солнца…»
   
  «Ещё в Мелихово я обещала Чехову приехать с Кавказа в Крым, где Антон Павлович купил участок земли и строил дом.» Так что планы были самые радужные. Однако, несмотря на «чудесное предчувствие», упорхнув из Мелихово, Книппер надолго замолчала, ввергнув его обитателей в смятение.
   «Что же это значит? – пишет Чехов. – Где Вы? Вы так упорно не шлёте о себе вестей. Что мы теряемся в догадках и уже начинаем думать, что Вы забыли нас и вышли на Кавказе замуж. Если в самом деле, то за кого? (Напрасная тревога: её предмет был давно и крепко женат). Автор забыт, - О. как это ужасно, как жестоко, как вероломно!» Брату вторит МаПа: «Забыть так скоро! Боже мой…»
   Но Книппер нашлась. Как и договаривались, она приехала летом в Ялту, где был Чехов, остановившись у знакомых, а в августе они с Антоном Павловичем отправились в Москву. «Мы ехали на лошадях до Бахчисарая, через Ай-Петри. Хорошо было покачиваться на мягких рессорах, дышать напоённым запахом сосны воздухом и болтать в милом, шутливом чеховском тоне, и подрёмывать, когда сильно припекало южное солнце.» Между ними  ещё ничего не было решено: жениться Чехов не собирался, а Книппер пока не получила указаний от своего руководителя, как действовать по отношению к Чехову дальше. Она сама пока не знала, зачем ей нужен знаменитый писатель в виде немолодого, постоянно кашлявшего человека, а не в виде красиво переплетённой книжки.

   У всякого, сталкивавшегося с появлением Книппер в последние годы жизни Чехова, невольно возникает вопрос: чем привлекла умного, проницательного, но безнадежно больного человека эта молодая женщина из театрального мира? Разница в десять лет – не в счёт? Отменное здоровье, жизнелюбие? Правда, небезупречная внешность. Малорослость?  Но длинные худышки тогда вызывали лишь сочувствие. Глазёнки-пуговки? Зато какие живые и весёлые. Усики? Разговоры про усики сущий поклёп: совсем незаметные. В тридцать лет она не была ещё толстой, расплывшейся старухой, как предстояло в будущем. Наверно, она и действительно была хорошей актрисой , на сцене. Как в жизни, и умела обаять. Манеры? Но Чехову всегда нравились богемные женщины. Манеры могли шокировать только людей из светского общества.
   По поводу манер есть место в воспоминаниях Авиловой. Однажды с ней шёл по Невскому только что вернувшийся  из Москвы знакомый, рассказывая: «Видел я жену Чехова. Артистку Книппер.  – Понравилась? – Он сделал какой-то сложный жест рукой. – Артистка. Одета этак… Движенья, позы… Во всём, знаете, особая печать…»  Словом, как отозвалась Зинаида Гиппиус о другой премьерше МХТ, «каботинка».
   Живая, весёлая, очень целеустремлённая женщина, она умела подать себя; всегда элегантно одетая и красиво причёсанная, благоухая тонкими духами, она производила впечатление изысканной дамы на неискушённых людей. Рано ставшая самостоятельной, она боролась за свой кусок счастья. В театре ни для кого не было секретом, что этим куском являлся Немирович-Данченко. Но тут её ждала неудача: он был выгодно женат на богатой, властной женщине, вдобавок баронессе. Наставник доходчиво объяснил верной ученице, что знаменитый писатель – тоже неплохо. Чехов нужен не только молодому театру, но пригодится  и актрисе. Немного потерпеть – и получить в наследство громкое литературное имя, стать в театральном мире неприкасаемой – разве не заманчиво? Наконец, для тридцатилетней барышни с небезупречной репутацией замужество отнюдь не лишняя вещь.
   Впрочем, Чехов пока не собирался жениться. Незадолго перед тем он писал знакомой: «На Ваш вечный вопрос, женился ли я, отвечаю: Нет, чем и горжусь. Я выше женитьбы!  Понемногу болею и мало-помалу обращаюсь в стрекозиные мощи…»  Его вполне устраивали лёгкие, ни к чему не обязывавшие отношения с милой актрисочкой.


                28.   Б  е  з  у  м  с  т  в  а
   Лидия Алексеевна терзалась в своих Клекотках. Предоставим ей слово. «всё, что последовало, было для меня мучительной загадкой. Я написала ему. Он не ответил. Я написала вторично, предполагая, что первое письмо моё пропало. Но и на второе письмо не было ответа. Долго спустя, когда я узнала, что он в Крыму, я написала в Ялту.»
   Трижды! Как хотите, здесь ей явно изменило чувство меры.
   «Этого последнего письма, которое я долго-долго простить себе не могла, потому что в нём я уже не могла скрывать ни своей любви, ни своей тоски, - этого письма он не мог не получить, так как оно было заказное. Но Антон Павлович и на него не ответил.»
   Её письма не сохранились. Она собственноручно сожгла их, не развязывая аккуратной, перевязанной ленточкой пачки, хранившейся в столе Чехова,  когда после смерти брата Мария Павловна вернула их собственнице.
   «Я поняла, что между нами не недоразумение, а полный разрыв.» Наконец-то! Но с каким трудом она это поняла! Десять лет неопределённости. Ведь она прямо-таки истомила его своей любовью. Всё время чувствуя страстный призыв, он приближался - и слышал неизменное «нельзя».
   «В эту холодную лунную ночь в нашем саду непрерывно пели соловьи. Когда тот, который пел близко от  дома, замолкал, слышны были более дальние, и от  хрустального звука их щёлканья, от прозрачной чистоты переливов и трелей воздух казался ещё более свежим и струистым. Я стояла на открытом выступе балкона, кутаясь в платок,  и глядела вдаль, где над верхушками деревьев, рассыпавшись, мерцали звёзды… Почему? За что? Чего я только не передумала! Это было не горе, а какая-то недоумевающая и испуганная растерянность.»
   Бедняжка!

                29.   С   в   а   д  ь   б   а
    Прошло два года.  Счастливая и благоустроенная жизнь Авиловых мирно текла в привычном русле – зимой Петербург, летом – деревенское приволье. Время от  времени Лии я Алексеевна что-нибудь сочиняла и тут же печатала в каком-нибудь журнале: теперь у неё было полно знакомых в редакциях. Один из самых усердных членов Союза писателей, она аккуратно посещала каждую пятницу литературные чаепития, хотя уже без прежних завышенных ожиданий.  Освоившись в литературной среде, она вынуждена была признать, что, за немногими исключениями, писатели – люди неинтересные. Простые, не пишущие люди зачастую бывают гораздо интереснее писателей, даже известных. «И как много было, есть и будет таких писателей, к которым это понятие подходит, как к корове седло!»
   Наверно, литературная одарённость встречается часто, гораздо чаще, чем склонность к математике. Ошибка, которую совершает большинство, - намерение стать писателем, причём знаменитым. Никто в молодости не мечтает сделаться  редактором, эссеистом, критиком, переводчиком и т.п., и уж тем более безвестным писакой. Между тем, писатель и все прочие - принципиально разные вещи. Писательство  - особо устроенная голова и часто -  непосильная ноша; всё остальное – работа. Как негр рождается чернокожим, и ему никогда не отмыться добела, как пчела, назначение которой собрать мёд и накормить «царицу», а самой высохнуть от истощения, писатель рождением приговорён к своей судьбе. Писателем надо родиться; всеми другими видами литературной деятельности можно овладеть. Если бы молодые люди понимали эту истину  и правильно оценивали себя, то не было бы толп графоманов, литературных неудачников, занудных стихоплётов и т.д., зато было бы множество хороших журналистов, лингвистов, мемуаристов, учителей литературы, а, главное, чутких, вдумчивых читателей, для удовольствия которых Господь и завёл писательское племя.
   Лидия Алексеевна ничуть не обольщалась в отношении себя. Скромная дилетантка, только и всего.  Да и муж советовал не воображать себя писательницей. Она ничуть не расстраивалась: главное, чтобы в семье был мир и покой.  Подрастали дети; сыночки радовали умом, доченька, не обещая стать красоткой, радовала кротким нравом и трудолюбием.  Даже характер мужа немного смягчился. Он больше не возражал против писаний жены и даже стал собирать газеты и журналы с её рассказами. Как оказалось, у Авилова появилась на стороне женщина, а, может, бывало  и раньше, но это был пер-вый случай, когда новость дошла до жены. Поначалу огорчившись, но вскоре поняв,  что семье это ничуть не грозит, Лидия Алексеевна совершенно успокоилась, сохранив с мужем тёплые, доверительные отношения.

   Зять её Худеков в письме Чехову не без значение отмечал, что  здесь, в Петербурге, надумай тот  приехать с тёплого юга, найдутся те, кто согреет его. Но Чехов в Петербург не собирался. До Лидии Алексеевны доходили отрывочные слухи о нём, продолжавшем жить по приговору врачей в Ялте, временами приезжавшем в Москву, о постановках во МХТ его пьес, и даже - воистину, от людских  глаз ничего не скроешь! – об ухаживании его за актрисой Книппер.
   Считая себя вполне излечившейся от  прежней напасти, она вполне спокойно воспринимала новости. Муж тоже так считал: было, и прошло. Но весной 1901 года,  узнав о женитьбе Чехова, она упала в обморок.
   Дело было так. Придя к Худековым и по привычке следуя через гостиную в кабинет хозяина, она была остановлена выбежавшей навстречу сестрой.
   - Сергей Николаевич занят? – удивилась её прыти гостья.
   - Нет, не то… Мне надо с тобой поговорить, - И сестра увлекла её в соседнюю комнату.
   Тревожно глядя на сестру, Надежда Алексеевна , находясь в явном затруднении, начала:
   - Слушай… Ты знаешь?... Ты знаешь, что Антон Павлович… женился?
   Лидия Алексеевна начала холодеть. Пытаясь понять услышанное, с трудом усмехнувшись, она качнула головой:
   - Мне всё равно. Не всё ли мне равно?
   Лоб её покрыла испарина, ноги подкосились, и она рухнула на стул. Встревоженная Надя давала ей что-то выпить, понюхать, брызгала водой.
  - Вот история! – приходя в себя и пытаясь улыбнуться, удивилась Лидия Алексеевна. – С чего это мне стало дурно? Ведь мне, правда, всё равно.
   Надежда Алексеевна посоветовала сестре никому не показываться на глаза  и немедленно вернуться домой.
   - К Серёже сейчас не заходи, на тебе лица нет. Сможешь идти? Я тебя про-вожу.
   На улице она при   шла в себя. Извозчика они не взяли, идти было  недалеко. Ей было стыдно перед сестрой, и она молчала. Лишь перед самым домом, не выдержав, осведомилась:
   - На Книппер женился?
   - Да, Ужасно странная свадьба.
  И Надя рассказала то , что слышала. Все в Москве поражены. Чехов и Книппер повенчались, никого не уведомив. О свадьбе не знали даже самые близ-кие люди – мать и  сестра. Молодожёны сейчас же уехали и теперь путешествуют где-то по Волге.
   - И прекрасно, что женился, - заговорила Лидия Алексеевна. – Она артистка. Будет играть в его пьесах. Общее дело, общие интересы. Я за него очень рада.
   - Но он очень болен. Какая тут любовь!
   - Ах, оставь, пожалуйста! Конечно, увлёкся. Насколько я помню, она до-вольно миленькая.
   - Нет, это не брак! – не соглашалась Надя. – Это какая-то непонятная выходка. Ты думаешь, что Книппер любит его? Ведь он уже немолод и еле жив, а вокруг неё столько интересных мужчин! Что же теперь, по-твоему, она бросит сцену, чтобы ухаживать за мужем?
   - Он этого не допустит. Я знаю его взгляды на брак. Жена должна быть, как луна…
   - Лида, я уверена, что с её стороны это голый расчёт. Госпожа Чехова!..
   «Госпожа Чехова» ,– грустно повторила про себя Лидия Алексеевна.
   - Всё-таки я рада, что он женился, - на прощание повторила она. -  Жаль, что поздно.

                30.  П и с ь м о   А  л  ё  х  и  н  у
   Об этой свадьбе, действительно, много говорили в литературном мире сто-лиц, неизменно прибавляя «странная». Все недоумевали: муж в Ялте, жена в Москве. Такой брак не назвать даже гостевым, но скорее – символическим.
   Но почему не допустить, что Чехов на самом деле увлёкся молодой женщиной? Никому, даже «кукурузе Ликусе», он не давал столько милых имён. «Актрисуля моя чудесная, ты у меня умная, дельная, такая толковая… дуся моя, собака, таракаша, жидовочка, милюся, крокодил души моей»! И, наконец, прямым текстом: «Я ведь тебя люблю; жить без тебя мне уже трудно.» «Я твой! Возьми меня и съешь с уксусом и прованским маслом.»
    Из записок Книппер: «Я чувствовала, что нужна ему такая, какая есть. Он дорожил связью через меня с театром.» И если с её стороны был расчёт, то поблагодарим её за хорошо сыгранную роль любящей жены.
   Этот брак стал неприятным сюрпризом для МаПа, - сестры, сделавшей для своего Антоши так много, как никто. Зачем он согласился на брак и церковное венчание? Да потому что настояла она, желавшая соблюдения приличий. Не наше время.
   При разговорах о «странном браке» знаменитого писателя Лидия Алексеевна пожимала плечами. Почему странный? Разве не естественно, что драматург влюбляется в актрису, для которой он пишет роли? Наедине с собой она ломала голову: надо ли ей поздравить Антона Павловича, пожелав ему от всей души счастья и здоровья? Очень хотелось, но это было невозможно после того, как он не ответил на три её письма с признаниями, то есть, вычеркнул её из своей жизни.
   Возвращаясь домой после очередной пятницы в Союзе писателей, она шла по улице в сопровождении знакомого литератора, только что вернувшегося из Москвы.
   - Был у Чехова, - сообщил он. – Ведь вы знакомы?
   - Да… Встречались, - насторожилась она.
  - Вот-вот… Он говорил… Он даже сказал, что хорошо знает вас. И очень давно. Расспрашивал о вас. И у меня осталось впечатление, что он очень тепло к вам относится. 
   Она молчала. Тут он и рассказал о своём впечатлении о Книппер:
   - Странно видеть рядом с Антоном Павловичем такую женщину. Он почти старик, исхудалый, осунувшийся, вид болезненный. На счастливого молодожёна не похож. Она куда-то торопилась, за ней заехал Немирович…
   Испугавшись «сплетен», Лидия Алексеевна быстро заговорила о другом. Значит, о «сплетнях» она уже слышала.  Она еле сдерживала волнение. Ей хотелось подробно расспросить спутника обо всём, что говорил Чехов, но она не осмелилась. В сущности, было достаточно и того, что она услышала.
   «Он очень тепло отзывался о вас…»  Желание написать  Антону Павловичу сделалось непреодолимым. Пускай они  расстались навсегда, как Алёхин и Анна Луганович, герои его рассказа «О любви». Но ведь через несколько лет разлуки Анна Луганович вполне могла написать возлюбленному…

   Она осуществила своё желание и написала, что, узнав о его женитьбе, горячо желает ему счастья. Она и сама уже успокоилась и, хотя вспоминает его часто и с любовью, но без боли, так как в её жизни много радостей и удовольствий. Она поблагодарила его за всё, что он ей дал. «Была ли наша любовь настоящей, а не выдуманной? Но какой бы она ни была, настоящей или воображаемой,  как я благодарна Вам за неё! Из-за неё вся моя молодость точно обрызгана сверкающей, душистой росой.»
      Эффектно сказано, но уж как получилось. Запечатав письмо и надписав на конверте «Г-ну Алёхину», она вложила его в другой конверт с припиской-просьбой передать письмо адресату. Наружный конверт она адресовала А.П.Чехову в Ялту.
   «Алёхин» ответил «Анне Луганович»: «Низко-низко кланяюсь и благодарю за письмо. Вы хотите знать, счастлив ли я? Прежде всего я болен. И теперь знаю, что очень болен. Вот Вам. Судите, как хотите. Повторяю, я очень благодарен за письмо. Очень.
   «Вы пишете о душистой росе, а я скажу, что душистой и сверкающей она бывает только на душистых, красивых цветах. Я всегда желал Вам счастья, и если бы мог что-нибудь сделать для Вашего счастья, я сделал бы это с радостью. Но я не мог.
   «А что такое счастье? Кто это знает? Алёхин»
   Оригинал письма не сохранился, Лидия Алексеевна воспроизвела его по памяти.

   Через несколько лет между ним и состоялся ещё один обмен письмами по деловому случаю. Самое значительное, что было в его письме – прощальные строки: «Будьте веселы, смотрите на жизнь не так замысловато. Вероятно, на самом деле она гораздо проще. Да и заслуживает ли она, жизнь, всех мучительных размышлений, которыми изнашиваются наши российские умы, - это ещё вопрос.»


                31.   В  с  ё    к  о  н  ч  е  н  о
     К сорока годам Лидия Алексеевна вполне могла быть довольна своей жизнью. Небольшой известности в литературных кругах ей вполне хватало для спокойствия самолюбия.  Выросшие дети радовали; благоустроенный быт внушал уверенность в себе. Время текло незаметно, не принося особых огорчений. Она всё ещё была хороша собой. Племянница её сообщает: «Она была ни на кого не похожа. Она ходила, говорила и была одета совсем не так, как другие, а гораздо-гораздо лучше. Она была красавица, и всё у неё было красивое.»
   Со времени последней встречи с Чеховым на вокзале прошло пять лет, и она больше не ждала новых. Их переписка прекратилась вовсе, и она считала это естественным: ведь теперь он был женатым человеком.
   Однажды, когда МХТ был на гастролях в Петербурге, она, поддавшись женской слабости, захотела взглянуть на Книппер и написала ей, напомнив о давнем знакомстве и любительском спектакле, в котором обе когда-то участвовали. Книппер с нескрываемой неприязнью сообщила  об этом Чехову, добавив: Авилова явно рассчитывает на билеты, но я ответила, что распространением билетов не занимаюсь.

   Ежегодно 5 июля в Клекотках ожидался большой съезд гостей. В этот день привычно отмечалась  годовщина свадьбы Авиловых, и  московская родня, а также многочисленные знакомцы являлись в деревню провести несколько приятных дней у гостеприимных хозяев – образцовых супругов и семьянинов. Приготовления к наплыву гостей отнимали много сил. К счастью, гости приезжали накануне праздника поздно вечером и , поужинав, сразу ложились спать, так что и хозяева успевали отдохнуть за ночь.
   Так случилось и в тот  день. В усадьбе было слышно, как просвистел мос-ковский поезд; в положенный срок по мосту загремели приближавшиеся экипажи с гостями.  После шумной сутолоки приезда их развели по комнатам, чтобы перед ужином им привести себя в порядок.
   Лидия Алексеевна окидывала цепким хозяйским глазом накрытый стол, ко-гда внезапно к ней быстро подошёл муж. Взяв недоумевавшую жену под ло-коть, он вывел её на тёмный балкон.
   - Вот что… - сердито начал он. – Я требую, чтобы не было никаких историй, слышишь? Я требую, чтобы не было никаких истерик! Я требую! Слышишь?
   Освободившись, Лидия Алексеевна  недовольно попросила объяснений.
   -  В газетах сообщение, что за границей скончался Чехов, - раздражённо от-чеканил муж. -  Второго, в Баденвейере. Так вот… Веди себя прилично!
   Он сейчас же ушёл. Она стояла, ухватившись за перила, боясь упасть, так как ноги подкашивались, и тяжело дышала. Дышать было трудно, стоять тоже. Из столовой уже доносились весёлые голоса проголодавшихся гостей. Времени стоять неподвижно не имелось. Надо было напрячь силы и выйти к ним.
   Глотнув несколько раз воздуха, она попробовала двигаться, но не смогла: ноги  подкашивались. Держась за перила, она спустилась по балконным ступенькам вниз, в тёмный сад и остановилась возле клумбы с левкоями. Под-бежала дворовая собака, лизнула руку, ласкаясь.
   - Лида! Лида! – сердито кричал муж из столовой.
   Воистину, не позавидуешь такому супругу.
   Погладив собаку, она побрела к гостям. Войдя в столовую и увидев лицо сестры Нади – тревожное, сострадательное, зажмурилась. Надя шагнула к ней, - но она, испугавшись, что сейчас не выдержит ни единого слова сочувствия, качнув головой, отвернулась.
   К счастью, за столом разговора о Чехове не велось. Ночевала Лидия Алексеевна в комнате дочери, уступив свою гостям. Ей постелили на кушетке под окном.  Ниночка уже спала. Она прилегла и стала смотреть в окно. Рассветало, из сада доносился запах левкоев.
   - Чехов умер, - сказала она сама себе, всё ещё до конца не понимая смысла слов.
   «Да и стоит ли она, жизнь, тех мучительных размышлений…» - вспомнила она строки из последнего письма.
   В саду громко крикнул грач. Птичий крик ударил по нервам. Перед глазами всплыло лицо Антона Павловича на больничной койке.
   - Милая… - услышала она его голос.
   Невольно вскрикнув от резкой боли в сердце, она залилась слезами.


                32.   М  а  р  и  я    П  а  в  л  о  в  н  а
     Чехова похоронили. Боль утраты, тем более тяжкая, что поведать о ней было некому, не оставляла её. Помучившись, Лидия Алексеевна решила написать его сестре Марии Павловне, которую н6икогда не видела, но слышала о её преданности брату.
   «Я пишу только Вам, не для публики. У меня именно к Вам личное чувство. Простите меня, пожалуйста, если я тревожу Ваше горе. Поверьте мне: если бы я сама не чувствовала этого горя, если бы я не тосковала, если бы могла совладать с собой, я бы не считала себя вправе обратиться к Вам. У меня много его писем, и мне некому, кроме Вас, сказать, как всё это ужасно, как это всё трудно понять, и, когда поймёшь, как безотрадно, как скучно жить.»
   Наверно, МаПа получала в то время пачки подобных писем: «антоновок» развелось много. Однако она признавала право на скорбь только за Ликой. А тут ещё Книппер, как  заноза. Нивесть откуда взявшаяся Авилова вызвала в ней вспышку враждебности.
   Позднее они всё-таки встретились, и Лидия Алексеевна передала Марии Павловне почти все письма Чехова, за исключением подписанного Алёхиным, чтобы не вступать в объяснения.  Мария Павловна не изменила холодного отношения к этой антоновке, твёрдо заявив, что между братом  и Авиловой никогда ничего не было.
   Несколько лет после, сообщает Лидия Алексеевна, «его сестра отдала мне мои письма к нему. Не перечитывая, я бросила их в печку.» Ведь попадись они в руки Авилову… «Я очень жалею теперь, что это сделала… На полях я видела какие-то отметки. Почему я не захотела обратить на них внимания? Конечно, потому что мне было больно.» И  досадно. Уничтожил бы их перед свадьбой, а не перевязывал ленточкой. Не хватало только, чтобы их читала Книппер! Этой женщине судьба легко дала всё то, что по праву должно было принадлежать Лидии Алексеевне. Сценическую карьеру прочил в молодости Лиде Страховой сам знаменитый Рощин-Инсаров, а стала актрисой Книппер. Антон Павлович говорил ей: «Я вас любил и думал только о вас…», но его женой стала Книппер.  Непонятные случайности…


                33.   С е  м  е  й  н  ы  е    з  а  б  о  т  ы
   Служебная карьера М.Ф.Авилова, успешно начатая в Петербурге, в Министерстве народного просвещения, не без помощи жениных родственников, близилась к концу. Дослужив до чина коллежского асессора и поняв, что большего ему не достичь, он стал подумывать, не покинуть ли ему чиновничью стезю и не превратиться ли в помещика, тем более что он уже числился владельцем жениного родового гнезда – усадьбы Клекотки. Лидия Алексеевна не возражала: в Петербурге её ничто не удерживало после того как старшие Худековы окончательно покинули столицу, а родная Москва кишела родственниками, о которых она скучала.
   В 1907 году Авилов вышел в отставку, и семья переехала в Москву. На Спиридоновке был снят особнячок с садом, где он6и  стали зимовать, переселяясь летом в Клекотки.  «Вспоминаются вечера зимой, - писала Лидия Алексеевна, - когда все дома и сидят вокруг чайного стола. Муж ходит по зале и рассказывает о своём детстве… Потрескивает печь в передней, обваливаются прогоревшие уголья…И вдруг мягко, гулко бьют большие часы…»
   Другой вечер: «Мы пьём кофе при свете пылающих дров, заняв каждый своё привычное место. Отец всегда сидит в кресле перед огнём… Я занимаю свой любимый уголок дивана, Нина пристраивается к моему плечу. Обе наши собаки лежат на ковре, а Лодя занимает кушетку. Он лежит и часто засыпает  крепким, сладким сном…»
   Слёзы, переживания, мечты, надежды, любовь – всё стало прошлым, уснуло. Уж, видно, такова жизнь.

   Летом 1914 года, перед Концом Света, Лидии Алексеевне исполнилось пятьдесят лет. Она считалась почтенной литературной дамой, чьё имя привычно включалось в перечень других пишущих дам-дилетанток. Разумеется, её известность не шла в сравнение со всероссийской славой искромётной Тэффи, но у неё был свой круг знакомых, которые помогли ей издать к юбилею книжечку под названием «Образ человеческий». Этот сборник старых рассказов помог ей окончательно утвердиться в литературном мире Москвы: она была избрана членом Общества российской словесности при Московском университете.
   Однажды её посетила чета Буниных. Иван Алексеевич был давним знакомцем Авиловых и привёл показать свою новую жену Веру Николаевну Муромцеву. Молодая женщина вспоминала об этом посещении: «Я увидела высокую, статную даму в хорошо сшитом чёрном платье, которая поздоровалась со мной с застенчивой улыбкой. Я стала рассматривать её хорошо причёсанную седую голову, бледное лицо с внимательными глазами… Меня поразило, что она не похожа на других писательниц своей скромностью. Мы познакомились и с Авиловым, пожилым, среднего роста, плотным человеком с седой бородкой и короткой шеей.»
   Авилов к тому времени остепенился, был доволен женой и милостиво называл её «правильной старухой». Представьте себе,  мужа она любила, в чём не раз признавалась. «Любила я его как друга, как спутника, как родного человека, крепко и горячо… и прощала ему охотно.» Как говорится, любовь зла…
   Наверно, главной связью супругов были дети. Своё потомство Авилов также очень любил. Его деспотический характер проявлялся и тут: своих отпрысков он старался подавить, переделать на свой лад. Супруги часто спорили по этому поводу и даже ссорились.
   - Твоё дурацкое баловство только вредит мальчишке! – кричал он. – Между тем Владислав (Лодик) зазнался, изоврался,  обленился!
   - Нельзя унижать подростка! – горячилась мать; ей хорошо помнилось собственное детство и то, как страдала она от домашнего деспотизма.
   Лодик, по правде сказать, заслуживал упрёков. Если старший мальчик Лёва был спокоен и неразговорчив, то Лодя – чрезвычайно общителен и даже болтлив. Лёва был привязан к дому, делился с матерью своими радостями и горестями. Лодя предпочитал чужих и любил производить впечатление, а с близкими был заносчив и находил, что дома у них «духота, пыль, паутина». Лёва, подобно матери, попросту не умел лгать, а Лодя лгал постоянно, стараясь вознестись, подчинить себе других. Мать иногда вспоминала со смехом , как приехав трёх лет от роду в деревню и выйдя в дождь на крыльцо, он за-кричал при виде лужи: «Люди, уберите грязь!» Когда же никто не бросился исполнять приказ, он побежал к родителям и, красный от гнева, возмущённо заявил: «Я – барин, а меня не слушаются!» 
   Начав подростком влюбляться, Лодя принялся сочинять стихи, которые посвящал знакомым девушкам. К сожалению, из-за его легкомыслия между девушками часто возникали ссоры и даже целые бури, что ему льстило, а родителей беспокоило. К счастью, от Лёвушки , предпочитавшего сидеть дома, подобных беспокойств можно было не ожидать. По правде говоря, нрав у Лёвы был не совсем безупречен, он иногда «распускался», мог выйти из себя, - и тогда начинались крики, плевки, упрёки, недопустимые выражения. Всё кончалось слезами; бросившись ничком, он рыдал, а, успокоившись, даже просил прощения. Мать давно уверовала, что Лёвины выходки - наследственная болезнь, и не сердилась на сына. Виновник неприятных особенностей в характерах сыновей – отец отца, никогда не виденный ею свёкор Фёдор Авилов, отравивший потомков своим ужасным наследством. Конечно, у сыновей могло быть сильнее стремление сдерживаться, но не в этом ли и заключается наследственность, что борьба почти невозможна?
   Зато Ниночка неизменно радовала мать. Если сыновья, бывая вне дома, могли испытывать дурные влияния посторонних лиц, то дочь неизменно находилась при матери. Дети пошли в отцовскую породу, и Нина не была особенно хорошенькой, зато отличалась тихим, добрым нравом и большим трудолюбием, постоянно склонённая над каким-нибудь рукоделием. Мать задумывалась иногда над её будущим. Если сыновья, покорные отцовской воле, должны были стать юристами и уже обучались в институтах, то как и  где встретит скромная девушка-домоседка достойного жениха?
   Год шёл за годом, ничего особенно не меняя в тихой московской жизни Авиловых. Ведь далеко не для всех русских людей  привычная жизнь сразу рухнула в августе 1914-ого. Родителей встревожила Нина. Двадцати пяти лет от роду, она увлеклась молоденьким офицериком, ничем не примечательным, к тому же младше неё. Отец разгневался, мать огорчилась. Видя недовольство родителей, Нина молчала, однако мать понимала, что девушка страдает. Офицер был влюблён и соглашался ждать, сколько потребуется.
   Авилов сокрушался:
  -  Этот  Гзовский честный и порядочный малый, но… болтун, балаболка. Такой человек никогда не сможет стать опорой нашей Ниночке.
   Лидия Алексеевна соглашалась с мужем, но видела ещё и то, что Михаил ревнует дочь, не желая никому отдавать её, как это всегда случается с отцами-собственниками. Но Нина тосковала, настаивала, и в конце концов родители вынуждены были согласиться, отложив свадьбу до конца войны.
   Тут и Лодя внезапно объявил, что собирается жениться. С ним всё было сложнее. Пожив четыре года в Петербурге без семьи, Лодя вернулся неузнаваемым. Необычайная требовательность, заносчивость, непримиримость сына ставили родителей в тупик. Мать мягко пыталась выразить неодобрение, однако сын и слушать ничего не желал. Она вынуждена была признать, что новый Лодя чужд и неприятен ей, хотя любит она сына по-прежнему. Разве он виноват? Разве можно проследить все нити наследственности, иногда идущие совсем не по прямой линии? А ещё труднее проследить влияние посторонних лиц. Совладать с сыном родители не могли, лишь упорно просили повременить.
   Полная семейных неурядиц зима выдалась тяжёлой, да и из деревни при-ходили невесёлые вести. Летом было решено съездить в Крым. Не в Ялту, конечно; в Симеиз.
   Эта поездка осталась в памяти Лидии Алексеевны как два месяца сказочного счастья. Вся семья была в сборе. Её готовившиеся вылететь из родительского гнезда дети всё ещё оставались при ней. Полные одинаковы беспокойством за их судьбы, общей тоской покидаемых, ставших ненужными родителей, они с мужем как-то по-особому сблизились. Из воспоминаний Лидии Алексеевны: «Я стояла на балконе и глядела на море. Муж подошёл и обнял меня:
   - Ты думаешь о судьбе детей?  -Почему ты угадал?  - Я знаю.
   Я прислонилась к нему, и мы думали вместе. Но молчали. Если бы мы заговорили, то не согласились бы друг с другом. Он бы сказал: «Я не могу примириться с тем, что они ищут своё счастье там, где я его для них не вижу. Что они выбрали людей, которых я не выбрал бы для них.» Он оставался трезвым, ясным, проницательным, и, может быть, немного слишком осторожным и подозрительным. Шумело море, разбивались волны, ясно голубело море и  ярко светило солнце… Кто видит вперёд? Кто знает будущее? Разве жизнь так богата счастьем, чтобы его выбирать? Да, когда мы глядели тогда, обнявшись, на море и молчали, это была, кажется, самая незабываемая, самая многозначительная минута нашей общей жизни.» 


                34.  К  а  т  а  с  т  р  о  ф  а
     Когда в августе 1914 года безответственный правитель в Зимнем дворце, окружённый негодными советниками, подписал манифест о начале войны,  и мир рухнул; когда миллионам крестьян, оторванным от земли, вложили в натруженные руки винтовки и отправили воевать за чужие интересы, взбаламутив страну до самых глубин, многие из обеспеченных людей продолжали вести прежнюю жизнь, в упор не видя близившихся потрясений.
   Для Лидии Алексеевны последний день привычной жизни наступил только летом 1916 года. Семья жила в своих Клекотках, как всегда в спокойствии и достатке. Свадьбы детей всё ещё не были сыграны. Ждали только возвращения с Кавказа отца, уехавшего подлечиться. Телеграмму о дне приезда ждали со дня на день. Она поступила, но вместо радости принесла беспокойство. «Лёгкий плеврит. Вышли немедленно Анюту. Михаил» (Анюта – прислуга, с юности жившая в семье Авиловых.)
   Лидия Алексеевна тут же пришла в ужас. Раз муж просит прислать домработницу, значит, он серьёзно болен и за ним некому ухаживать. Заболеть в чужих краях, быть всеми покинутым и страдать от  отсутствия заботы!..  Анюта стала тотчас собираться в дальнюю дорогу, однако ехать ей никуда не пришлось. Вскоре пришла новая телеграмма, извещавшая о внезапной смерти Авилова.

   Если для матери рухнул сразу весь мир, то дети пережили кончину отца гораздо легче. Освободившись от отцовского гнёта, он и поспешили устроить судьбы по собственному усмотрению. Не прошло  и полугода, как Нина об-венчалась со своим Гзовским и оставила мать. Для Лидии Алексеевны, крайне тяжело переживавшей кончину мужа, утрата дочери явилась новым нестерпимым горем. Цветущая пятидесятилетняя женщина внезапно превратилась в старуху, исхудала и подурнела. Перемена была столь разительной, что на улицах её не узнавали знакомые. События внешнего мира, ужасный февраль  1917 года, пережитый ею в Петербурге, прошли мимо сознания. Возможно, тогда она и начала курить, и в дальнейшем курила всё больше.
   Вернувшись в Москву, она не захотела поселиться в опустевшем доме  и обосновалась у сына. Вечерами она бродила по улицам, шла к тихой Спиридоновке, где они раньше счастливо жили, кружила вокруг особнячка, смотрела на знакомые занавески в окнах, на огни своей люстры в гостиной. Сейчас там жили родственники, однако она не собиралась в дом. Она представляла, будто ничего не случилось: муж жив и сидит дома, ждёт её, задержавшуюся на заседании литературного общества. И революции тоже нет. В столовой накрывают семейный чай. Дети тоже в доме, разбрелись по своим комнатам. Как может быть иначе, если по-прежнему горят знакомые лампы, освещая привычные обои, и на занавесках мелькают родные тени?!
   Она была близка к помешательству. Если  бы не болезнь дочери и потребовавшаяся ей помощь, заставившие мать встряхнуться, она бы ещё долго не смогла взять себя в руки.
   Нину она увезла в Клекотки. Местные крестьяне тепло относились к семье Авиловых, бывших дачниками, а не помещиками в привычном смысле. Едва они приехали, целая толпа мужиков собралась у господского крыльца.
   - Матушка, - сочувственно говорили они. – Матушка…  И узнать-то тебя нельзя… Царство ему Небесное… Живи спокойно. Мы тебя убережём, мы в обиду не дадим…
   По деревням в это время уже было очень неспокойно. Н, к счастью, Клекотки всё ещё оставались мирным островком, и они спокойно прожили там два месяца. Но родные, опасаясь зимовать в деревне, постепенно разъезжались. Приехал за женой Гзовский и забрал Нину с собой. Лидия Алексеевна осталась одна. Ехать ей было некуда. Впервые в жизни она больше не имела ни семьи, ни собственного дома.


                35.   Д  о  р  о  г  а
   Длинные осенние ночи в опустевшем доме были невыносимы, и Лидия Алексеевна решилась на отъезд. В Рязанской губернии, в городе Михайлов жила вдова её брата, с которой она дружила и у которой бывала раньше. Туда она и собралась, решив там перезимовать.
   Вещей набралось много. Она ещё не понимала, что времена изменились, носильщики отсутствуют, да и поезда ходят не по расписанию: в стране началась железнодорожная забастовка.
   Поезд, случайно остановившийся возле их станции, был товарным. В теплушках ехали возвращавшиеся с фронта солдаты. Осенью 1917 года они были ещё смирными; пьяных и буйных снимали с поездов. Седую, измождённую женщину в трауре сочувственно подняли в теплушку на руках; следом побросали её обременительный багаж. Она оказалась одна в полном солдатами вагоне.
   Заметив, что солдаты спокойно сидели или лежали, не выражая враждебности, она немного успокоилась и даже робко предложила им папирос. За-вязался разговор. Уже не страшась, она уселась поудобнее, вкратце рассказала о своих обстоятельствах и даже попросила помочь с багажом на станции пересадки. Но на следующей же станции дверь их теплушки распахнулась, и к ним полезла толпа разгорячённых солдат. Произошла драка. Дверь еле удалось задвинуть.
   С такими приключениями Лидия Алексеевна всё-таки добралась до Михайлова.  На первых порах встретили её по-родственному, отвели две удобные комнаты, и она успокоилась, решив, что здесь и перезимует. Но у её бывшей невестки уже завёлся новый муж. «Обстоятельства изменились»; она списалась с находившимися в Москве детьми, и Нина с Лёвой тотчас приехали к матери. Забрать её с собой у них не было возможности, однако они вынуждены были это сделать.
   Предстояла новая дорога. Поезда ходили с большим опозданием; со станции им любезно обещали телеграфировать о приближении состава и сдержали слово. До вокзала они добирались в пролётке. Ночь была тёмная и такая ветреная, что на мосту их чуть не повалило. Но она уже ничего не страшилась: ведь рядом были её ненаглядные дети.
   Пришедший поезд был полон «мешочниками», которых на каждой станции, по распоряжению начальства, пытались ссадить. Авиловы стали свидетелями настоящего сражения и спрятались в конторе, чтобы не видеть  неприятных сцен. Крики, вопли, проклятия; даже послышались выстрелы. Дамы пришли в ужас.
   В тот поезд они так и не сели. Пришлось ждать на станции следующего. Они кое-как втиснулись со своими вещами. У них были куплены билеты; чтобы добраться до своего купе, надо было перелезать через горы мешков, потому что и в этом поезде ехали мешочники. И опять мешочников выкидывали вон, опять все кричали, вырывая друг у друга мешки, ругались и лезли в драку. При помощи милиции Авиловы всё-таки добрались до своего купе, однако оно оказалось переполненным всё теми же мешочниками. Лидию Алексеевну кое-как втиснули на диван, а её дети  уселись на полу, на вещах и вплоть до Москвы не вставали с мест. Дорогой Лидия Алексеевна наконец поняла, что в стране произошло что-то ужасное.


                36.   О  к  а  я  н  н  ы е     д  н  и
     Они с детьми поселились в каменном доме, в большой трёхкомнатной квартире, которую было очень трудно отапливать. Спасались чаем: Анюта грела самовар за самоваром. Эта крестьянская девушка, в пятнадцатилетнем возрасте поселившаяся у Авиловых, давно сделалась почти членом их семьи. Бесконечно преданная «барыне», она взяла на себя все хозяйственные заботы. «Ни от кого я столько преданности и заботы не видела, - признавалась Лидия Алексеевна. – Я без неё жить не могла». И вот Анюта ставила самовары, покупала продукты, топила плиту, когда были дрова, и что-то пекла из чёрной муки, потому что другой не было, пока замерзавшая «барыня», надев на себя всё, что можно, размышляла в промозглой комнате о своей жизни. Прежнее ослепление, тот обман, который давали ей минувшие обеспеченность и сытость, внезапно исчезли, позволив действительности предстать в пугающей наготе. «Хлеба нам дают по четверти фунта, - записала она в дневнике. – Если наши внуки станут удивляться, как мы остались живы, пусть знают, что никогда не надо отчаиваться. Но, может быть, мы ещё умрём с голоду, тогда и внуков не будет.»
   «Так как жить было совершенно не на что, и мы сильно голодали, то стала я ежедневно выходить на рынок продавать свои вещи, уцелевшие от грабежа. Хорошо шли тряпки; и вот я, обвешанная своими юбками и блузками, становилась в ряд торгующих, и таким образом зарабатывала нам на хлеб… Сколько раз вместе со всеми мне приходилось бежать от комиссаров, укрываться от облавы… Наш ряд так и назывался буржуйным или дворянским. Можно сказать, сливки прежней Москвы.
   «Шила я также сумочки, кисеты, галстуки. Тогда покупателями были деревня и солдаты,  товары шли ходко. Голодали мы сильно два года. Трудно было жить ещё и потому, что голод сопровождался холодом. Дрова на счету. Ни чая, ни кофе. Стала я прихварывать. Дым, грязь, копоть, сырость, мыши на столе. Прибавьте всякие периодические развлечения: обыски, аресты, уплотнения… И вот арестовали Лёву.»
   Лев Авилов пробыл в  лагере пять лет. Нина уехала из Москвы ещё раньше. Её муж Гзовский,  никогда по молодости не воевавший офицер, которому тем не менее  было рискованно оставаться на родине, решил уехать за границу, и преданная Нина последовала за ним.
   - Я её больше никогда не увижу! – в отчаянии твердила мать. Предчувствие на этот раз обмануло материнское сердце, она ещё увидела дочь, - но лучше бы этого не случилось.

   1 января 1919 года она радостно записала в тетрадке: «Сегодня в первый раз  за долгое время разделась и спала, как спят культурные люди. Лишь бы пережить сильные морозы…»
   12 февраля 1919 года – счастливый день : вернулся Лодя с продуктами (вероятно, он ездил в деревню менять вещи на съестное  И ещё – пришла теле-грамма  из Праги: «Здоровы, благополучны». Все мои живы!
   5 марта  1919 года : «Вчера была на Мясницкой, на Кузнецком… О, что это за вид!  Мясницкая в таких сугробах… А Петровка! Все эти заколоченные досками окна магазинов! И всюду, всюду шуршат и скрипят салазки… Медленно прополз служебный вагон трамвая… Протарахтело несколько автомобилей, тяжело ухая в ухабы. И опять скрип салазок, скрип шагов, негромкие голоса…»

   Новая беда свалилась на Авиловых. Некий Швондер, возглавлявший их жилконтору,  решил, что Авиловы занимают слишком большую квартиру, а, значит, этих «бывших» следует выселить или уплотнить, то есть, сделать квартиру коммунальной, внедрив в неё подселенцев. Так и не взяв в толк, что такое коммунальная квартира, огорчённая Лидия Алексеевна согласилась на жильца. В одной из комнат поселился военный врач, к счастью, одинокий, нелюдимый и замкнутый человек. Присутствие в квартире чужака невыносимо тяготило её, и она старалась не выходить из своей комнаты, пока он дома.  Однако, считая его жильцом, а в прежние времена жильцам полагалось столоваться вместе с хозяевами, она велела Анюте кормить его. Это было накладно. Ведь не всякий день выдавался таким счастливым, как тот, когда сын притащил полтора пуда картофеля, да ещё мороженых овощей. «Второй день мы пьём морковный чай, и, к моему удивлению, это просто хорошо. Цвет чая естественный, вкус – просто никакого. Гораздо лучше земляничного… Ко всему можно приспособиться!»

   До Москвы дошла весть о смерти Надежды Алексеевны Худековой, любимой сестры, столько лет заменявшей ей мать.  После национализации петербургского особняка Худековы  поначалу жили в деревне, в своём имении, но революционные крестьяне сожгли барскую усадьбу  и разорили образцовое имение. Напрасно Худеков, которому исполнилось уже восемьдесят, призывал их одуматься и не разрушать с таким тщанием построенное, указывая, что всё достанется им, а устроить лучше прежнего они не сумеют. Старика чуть не убили.
   Тут не знаешь, кого и винить, невежество и мстительную глупость одних, злобное подстрекательство других - «революционеров» (ненавистников Рос-сии), либо того венценосного безумца, что триста лет назад дал стране не-правильное направление, и с тех пор всё неудержимо двигалось к краху ХХ века. В течение проклятого века России предстояло погибнуть трижды, но попавшие в первый водоворот не ведали о грядущих бедах.  Худеков не сломался. Потеряв свою любимую Надю, он поселился в Петербурге у сына. Когда же в 1918 году пожар уничтожил типографию и выход «Петербургской газеты» прекратился, он посвятил свои дни окончанию многолетнего труда – исследованию о танцах всех времён и народов. Ни книг, ни записей, ни обширной коллекции документов и фотографий, собранной за долгие годы, у него под рукой уже не было. Библиотека редких книг, коллекция русской живописи – всё пропало, попав под национализацию. Он продолжал работать вплоть до своей кончины в 1928 году. На его столе всегда лежало Евангелие  и стоял портрет жены.
    По счастью, разорение не коснулось созданного им парка на черноморском побережье, ставшего  Сочинским дендрарием.


                37.   Н  е  ч  а  я  н  н  а  я     р  а  д  о  с  т  ь
   Весной 1919 года в жизни Лидии Алексеевны случилось приятное событие, которого она и вообразить не могла. Московское издательство писателей прислало ей уведомление о деньгах, причитавшихся ей. Сотрудники издательства, выискивая  в желании угодить новой власти художественные тексты, разоблачающие тяжёлую жизнь народа при  проклятом царизме, на-толкнулись на рассказ Л.Авиловой «Пышная жизнь». В нём живописалось существование никому не нужной деревенской сиротки, - как раз то, что требовалось революционному читателю. Рассказ перепечатали в серии дешёвой библиотеки и любезно известили автора о причитавшемся ему гонораре.
   Лидия Алексеевна была поражена: неужели когда-то она была писательницей? Ведь сейчас она не смогла бы написать ни строчки. Надо же, было время, когда она сочиняла рассказы, печаталась; её имя знали в редакциях. Конечно, её писательство – маленькое недоразумение, дамская забава, но давало радость, наполнявшую смыслом жизнь. У неё был маленький стаканчик, и она выпила из своего стаканчика, благодаря судьбу. Прошлая жизнь, казавшаяся скучной, теперь представлялась безоблачно счастливой. Как много праздников было в её прежнем существовании!
   Новость до того обрадовала её, что внезапно ей показалось, будто она ещё не состарилась. Пускай почти шестьдесят. Не страшно, что молодость и красота прошли. Не ей одной, а любой женщине на роду написано прожить как бы две жизни. Первая – когда женщина может нравиться; вторая – когда она уже не привлекает внимания. Отчего мужчины вдруг стали так нелюбезны? Раньше окружали, а теперь проходят мимо с невидящими глазами. Ведь она всегда знала, что в любом обществе мужчины любезны с нею благодаря не уму и таланту, а ради (по выражению мужа) её счастливой внешности.  Тот  же Пешков (М.Горький), напросившись к ней в гости, целый вечер блистал красноречием потому, что хотел ей понравиться. Нынче он не стал бы  так рисоваться. Она состарилась… Ах, скажите, пожалуйста! Но душой-то она не состарилась и хочет жить с прежней силой.
   Следствием нежданной публикации и авторского подъёма духа стало то, что Лидия Алексеевна записалась в члены профсоюза писателей и получила охранную грамоту. Как следствие, Швондер оставила её в покое. А гонорар оказался столь мизерным, что его не хватило бы на покупку продуктов по карточке. К счастью, в кооперативе их и не было; правда, дали четыре куска мыла и шесть фунтов соли.
   Это было в начале мая, а уже в конце она записывает: «Удачно продала за-навески за 200 тысяч и доставила себе множество удовольствий: купила 24 фунта пшена, картофеля, растительного масла. Два раза покупала белый хлеб. Очень меня всё это радует… Сын принёс конской колбасы, и мы её ели и жареной, и холодной… Я за эту неделю растолстела. Надо считать, что еще две недели мы обеспечены едой. А к этому сроку газеты обещают конец продовольственного кризиса.»
   Газеты часто многое обещают.


                38.    С   е   н   я
   Нина с мужем  добрались до Чехословакии, а, значит, не голодали, что радовало мать. От них даже изредка приходили вести. У Нины, оказывается, родился сын. Бабушка пришла в восторг. Если бы только снова быть вместе!
   В последнем письме, чудом дошедшем издалека, зазвучало что-то тревожное: дочь сообщала, что жить стало трудно, она нездорова… Материнское сердце заныло. Видя её тоскливое беспокойство, родные посоветовали ехать в Чехословакию, а Эля, младшая сестра, вызвалась сопровождать её. Эля за границей живала, в Дрездене начинала учиться петь, и ничего не боялась.
   Задуманная поездка, вначале казавшаяся неосуществимой, всё более становилась возможной. Принялись хлопотать. Железный занавес в то время ещё не опустился, многие знакомые пересекали границу вполне законно.

   В то полное беспокойных ожиданий лето Лидии Алексеевне довелось пережить новые волнения. Несмотря на охранную грамоту профсоюза писателей, их снова пытались выселить из квартиры. Когда в прихожей раздался звонок, она с тревогой подумала, уж не пришёл ли  домкомовский Швондер.
   - Кто там? – Она была одна в квартире, даже Анюта ушла.
   - Лидия Алексеевна дома?
   Она замерла, сразу узнав голос. Прошло почти сорок лет. Ну и что? Человеческие голоса неповторимы, они запоминаются лучше лиц. За дверью стоял Семён Унковский, её первый забытый жених.
   Тот давний год был самым счастливым временем её жизни. Удивительно, как можно быть счастливой так долго – целую зиму и весну. Он был гусаром, на балах появлялся в  золотых жгутах и шитье, высокий, ладный,  красивый. Они объяснились, и он стал каждый вечер приходить в гости. Маменька любила играть по ночам на рояле; Лида с Сеней, взявшись за руки, ходили по анфиладе комнат и слушали музыку. Маменька всё играла, и молодая пара садилась на диван в тёмном уголке. Крепко обняв друг друга, они подолгу целовались. Да, представьте себе. Ведь Унковский уже посватался и считался официальным женихом. Свадьба задерживалась лишь потому, что его родители были против.
   Как завидовали Лиде Страховой все вокруг! Как она была влюблена!
   Каждый вечер она нетерпеливо ждала Сеню. И если нынешний звонок в дверь привёл её в страх, то прозвучавший однажды сделал невозможно счастливой. В один из вечеров он прислал записку, что не сможет прийти: у них дома семейный праздник, и мать требует, чтобы сын никуда не уходил.  Эта записка так больно поразила Лиду, что она не захотела даже выйти к семей-ному чаю. Там за столом, помимо своих, сидели студенты – приятели брата, и среди них Попов и Авилов – два её докучных поклонника. До чего надоели их лица! Слышать их глумливые разговоры, видеть усмешки, потому что все понимают, как уязвило её отсутствие жениха, и злорадствуют.
   Когда после долгих настояний она всё-таки вышла к столу, то заметила, что все видят её настроение и посмеиваются. Некоторое время все молчали; потом как-то сразу заговорили, делая вид, что не обращают на неё внимания. Попов и Авилов были довольны, она чувствовала это. Внезапно раздался сильный звонок во входную дверь.  Все  встрепенулись; горничная побежала отпирать.  В прихожей показалась высокая фигура офицера в накинутой на плечи шинели. Это был Сеня! Вскрикнув, вскочив, оттолкнув стул, Лида бросилась в переднюю и с разбегу кинулась ему на грудь. Что подумают в столовой, её не волновало.
   Сияющие, они вошли об руку в столовую, и им безмолвно дали место рядом, как признанным жениху и невесте. Да, так было. Звонок, который раздался сейчас, - и в памяти без всякого усилия возникло чувство радости без меры, счастье до глупого восторга, пережитые ею когда-то.
   То было 37 лет назад. Летом она жениху отказала. А сейчас он стоит за дверью  и ждёт, когда ему отопрут.

   Это призрак пришёл в гости к призраку!  Да, когда-то они любили друг друга. Оказывается, та любовь ещё оставила какие-то следы в их шестидесятилетних сердцах, - точно засушенный цветок в давно прочитанной книге.
   Когда оба сели и успокоились, он достал какой-то конверт и, протягивая его, спросил:
   - Скажите, зачем вы написали мне это письмо?
   Мельком глянув на конверт – да, её почерк, она невольно засмеялась:
   - Но ведь оно было написано тридцать семь лет назад. Разве я помню?
   Он  не смеялся:
   - Вы не можете не помнить, что вы отказали мне в вашем последнем письме.
   Она немного смутилась. Конечно, она помнила, что обставила отказ какими-то отговорками, утаив главное: к тому времени она его разлюбила. Надоело ей с Сеней целоваться, и всё тут.
  - У вас не было воли, не было характера, а я хотела мужа-опоры. Поначалу я пыталась оторвать вас от родителей, сделать самостоятельным мужчиной. Но вы не пожелали этого. Вы не поступили в Университет, как я просила, а подчинились матери и стали чиновником. Значит, у вас было мало любви ко мне.
   Его глаза на старом лице остались прежними – наивными и доверчивыми.
   - Вы говорите, мало любви… А я всю жизнь только одну вас и любил.
   - Это слова, - потупилась она. – Так сложилось, и, наверно, к лучшему. Судьба.
   - Да, судьба, которая сделала для вас, наверно, лучше, а для меня – ужасно.
   Ей сделалось не по себе. Неужто, так своенравно порвав помолвку тридцать семь лет назад, она испортила чью-то жизнь?
   - Поверьте, если бы я вышла за вас, то была бы скверной женой. Рассорила бы вас с родителями, испортила бы вашу карьеру, требовала бы всё время поступать по-моему..
    - Но зачем вы обещали мне ждать три года? Помните? Вот в письме: через три года я должен был прийти в церковь Неопалимой Купины, и вы дали бы мне окончательный ответ.
   Вот этого обещания она решительно не помнила. Она не помнила его уже тогда, когда давала слово Мише Авилову. Значит, она обманщица…
   - Но Семён Андреевич! Ведь уже прошло столько лет!
   - Да… Вы были счастливы со своим мужем?
   - Да, тем счастьем, которое полагается всякой женщине.
  - А я за это время… Мне… Мне даже никто не нравился. Ни одна женщина, никогда! А вы говорите, что отказали мне потому, что я вас мало любил.
   Лидия Алексеевна в замешательстве подумала: Скорей бы он ушёл. Гость, кажется, и сам догадался, что сказано всё и пора попрощаться.
   Заперев за ним дверь, она прилегла. Свидание сильно растревожило её. Хотелось плакать. Виновата ли она? Разве есть вина в том, что разлюбила? Кто знает! Почему доброму, мягкому, любящему Унковскому она предпочла  жёсткого, требовательного , ревнивого Авилова? И если она ненароком раз-рушила чью-то судьбу, то не была ли и сама наказана?

                39.   З  а     г  р  а  н  и  ц  е  й
       Наступил НЭП. «Опять стали восстанавливать сожжённые заборы, вставлять окна, открывать магазины… Пошла я как-то на Кузнецкий в английский магазин осуществить свою давнюю мечту – купить мышеловку.» В квартире было полно мышей, которые уже ничего не боялись. Можно было сунуть руку в карман и вытащить оттуда мышь. Их ловили руками. К счастью, мышеловки она нашла и купила сразу три штуки. Судя по всему, жизнь и в самом деле  менялась к лучшему.
   Поездка в Чехословакию всё-таки состоялась: сёстрам удалось выхлопотать необходимые документы и собрать денег. Правда, дорогой их обокрали. Свою дочь Лидия Алексеевна нашла в самом бедственном положении. Нина была тяжело больна; Гзовский почти не бывал дома. Крошка Миша нуждался в уходе, но некому было его оказать. Нина не могла двигаться; лицо её казалось безжизненной маской.  Иногда ей бывало трудно открыть глаза, и тогда ребёнок лез к матери и пальчиками приоткрывал ей веки.
   Без денег, без друзей, в чужой стране, Лидия Алексеевна оказалась в труд-ном положении. Она распродала всё, что можно, заложила самое ценное, оставив себе только два памятных кольца, за которые мало давали. От  Гзовского не приходилось ждать помощи, потому что он не работал. Помогала немного Эля: уехав в Прагу, сестра нашла там какие-то грошовые уроки и присылала родным немного денег.
   Гзовский обрадовался приезду тёщи и вскоре объявил, что просит развода: он встретил какую-то разведённую даму и собирается жениться на ней. Нина безропотно согласилась на развод. Довольный, он продолжал жить с семьей, переместившись только из комнаты в прихожую. Возвращаясь вечером, он кричал: «Нина, где мои тапки?» Лидия Алексеевна просила дочь разрешить ей хоть раз швырнуть тапки ему в лицо.
   - Мама, он оставляет мне Мишу, - напоминала Нина. Бедная женщина была сама кротость, мягкость, терпение. Но одновременно она обладала сильной волей  и непобедимым упорством, с которым матери приходилось считаться.
   Услышав, что Лидия Алексеевна недавно из «Совдепии», к ней приходили эмигранты, расспрашивали и, не слыша проклятий, разочаровывались. Удивлённо узнав, что она хочет вернуться в Москву, с ней порывали знакомство. Она писала друзьям: «К своему удивлению, я стала везде и всюду чужой. Я не скрываю, что люблю до страдания свою родину. Там мне было очень плохо. Но  там кто-то что-то понимает. А здесь мне противно и скучно.»
   Этими друзьями была чета Буниных. Узнав, что они в Париже, Лидия Алексеевна вступила в переписку с  ними. Бунин её любил. « В ней всё было очаровательно, - вспоминал он. – Голос, некоторая застенчивость, взгляд чудесных … глаз. И как хороша она была в трауре по её мужу – развязному, всегда с противной насмешливостью относившемуся к её литературный писаниям. Для меня целовать её нежную прекрасную руку всегда было истинным счастьем.»
   Переписка с милыми сердцу людьми стала большим облегчением для неё на чужбине. Другой радостью было чтение русских классиков. Записавшись в Праге в библиотеку и обнаружив там книги отечественных писателей, она принялась перечитывать их, а многое открывать для себя заново.
   Больная дочь – неизбывная забота, а ещё крошка-внук,  отнимали много сил, так что о собственных немощах думать не приходилось. Вызывала досаду только обувь: в поисках пропитания ей приходилось много ходить, а туфли совсем развалились, и каждый шаг причинял муку.
   Спасение пришло самым чудесным образом. Не входя в подробности, главное заключалось в следующем. В одном из парижских страховых обществ были обнаружены принадлежавшие М.Ф.Авилову акции, и добрые люди поставили об этом в известность вдову. Никогда не вникавшая в денежные дела мужа, Лидия Алексеевна была удивлена и, конечно, чрезвычайно счастлива. Ей причиталось получить десять тысяч французских франков. Это было неслыханное богатство и избавление от бед!
   Первое, что она сделала, разбогатев, - купила себе новые туфли.

   Лидии Алексеевне удалось перевезти больную дочь и внука в Москву. С Гзовским они окончательно распрощались, и тот сгинул где-то в Америке. Сестра Эля осталась за границей. Позднее она перебралась в Англию, постоянно помогая родственникам посылками, пока с началом новой войны их связь не оборвалась.  «Думая о ней, могу только плакать», - записала сестра.

                40.   Д   о  м   а
  « Но разве может быть, что мы приехали, что мы дома, среди своих? Это не сон? На столе кофе, пасха, кулич, слоёные пирожки… Я всё вижу, всё слышу, но… я ещё не верю. Какой-то туман в голове. Разве бывает такое счастье?»
   Но счастье промелькнуло, и наступили будни. Дочь была неизлечимо больна. Врачи, как за границей, так и в Москве, не могли определить, чем она страдает. Женщина становилась беспомощным инвалидом. «Голова Нины не держалась на шее, а лежала на плече; глаза почти никогда не открывались. Фигурой она напоминала пустое платье, повешенное на плечики, - так она была худа. Её кормили с ложечки, одевали, раздевали. Передвигалась она с большим трудом. Но сознание у неё сохранилось полностью, хотя реакция на всё была очень замедленная (Из воспоминаний родственницы». Мать самоотверженно ухаживала за нею. Хорошо, что рядом опять была верная Анюта, взявшая на себя заботу о крошечном Мишеньке.
   Наконец, врачи определили у Нины энцефалит, - хотя сегодня, возможно, назвали бы и другую болезнь.  По дороге в эмиграцию ей пришлось рожать, и в родильном доме она заразилась тяжёлым недугом. Энцефалит уже был сильно запущен, излечение сделалось невозможным. Нина скончалась в 1930 году, оставив на руках матери десятилетнего сына. «Мамочка, я для тебя его родила, - сказала она на прощание. – Он твой.»
   «А могла бы я пережить Нину, не будь Миши? – размышляла впоследствии Лидия Алексеевна. – Да, он мой. Мой единственный луч.»  Внук на долгие годы стал средоточием всей её жизни. Наверно, ни одной своей привязанности она не отдавалась с большей силой, чем любви к сынишке Нины.


                41.  П  о  с  л  е  д  н  и  е     г  о  д  ы
   «Я неправильная старуха! Я не умею догорать. Я не состарилась, а притворилась старухой, потому что на мне маска старости, и я должна ей соответствовать. Но я по-прежнему хочу жить с той же силой, как в молодости.»
   Между тем здоровье оставляло желать лучшего. Ко всем возрастным напастям  прибавилась боль в коленях . Жили они теперь не в квартире, но в одной, но большой и солнечной комнате, что не давало покоя домоуправлению. И вот очередной Швондер вынудил её обменять свою 27-метровую комнату на втором этаже на 18-метровую полутёмную на пятом. Там еле установили кровати, стол и шкаф, да ещё пришлось установить кухонный стол с керосинкой, потому что стряпать приходилось тут же. Плохо было то, что лестницы ей были уже трудны, а никакого лифта не было  и в помине.
   Миша окончил школу, успешно поступил в Геологический институт, где сделался отличником и даже стал  получать стипендию. Деньги он  приносил домой, вызывая смятение бабки. Всю жизнь ей приходилось жить за чей-то счёт: вначале родителей, потом мужа, затем нежно любивших мать сыновей, а теперь ещё и внука. Совершенно паразитическое существование, сокрушалась она. У мальчика появились новые интересы, а старая бабка загораживает ему мир. «Мой Миша вырос. Он работает на меня, мой дорогой. Он делает это с радостью, а мне тяжело. На какую ещё неокрепшую шею мне пришлось сесть!» 
   «Я вся седая, старая. Смерть близких и другие тяжёлые несчастья раздавили меня, обессилели, обезличили. Тяжело жить. Противно жить. Когда же конец? Ещё жить? Зачем? (1937 г.)» К тому же она стала глохнуть.
   «У сыновей своя жизнь, работа…» Нет, сыновья не забывали про мать, регулярно навещали её, приносили продукты и деньги; к тому же рядом хлопотала Анюта… «У меня ничего, кроме моих мыслей…» Мыслей о чём? О чём думала она, лёжа на пятом этаже своей тёмной комнаты-коридора, не в состоянии покинуть её из-за больных ног? Не о несчастной стране, переживавшей тридцатые годы, - несчастья, длившиеся бесконечно, стали правилом жизни. И не о литературе, конечно. Какая литература? Насчёт своих талантов она никогда не заблуждалась. Так, брожение молодости. «А что я теперь знаю (о жизни)? Только свою нищету, своё убожество; тот обман, который давали мне мои прошлая обеспеченность и сытость.» Что можно любить, на что надеяться нынче? Но во что она верила всю жизнь?
   Чехов однажды высказался так: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется. Я верю в отдельных людей; я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России, - интеллигенты они или мужики, -  в них сила, хотя их и мало.»  Вот и она, наверно, видела спасенье «в отдельных личностях». Нет, - в одной. «Я никогда, никогда не расставалась с мыслями об Антоне Павловиче!..» Это – «душистая роса, обрызгавшая мою молодость…»
   Снова и снова перечитывала она старую тетрадку с кратким повествованием, сердито озаглавленным ею когда-то «О любви». Она хотела дополнить, исправить рассказанное Чеховым? Зачем? Она расскажет всё заново, с самого начала, и только правду, ни слова вымысла. Только то, что было.
   Она начала писать.
   С детства привыкнув к двойной жизни, - той, что видна всем, и другой, существующей в воображении, она прятала свои наброски, никому не говорила о них. «Любовь… В 74 года я думаю о любви! Ведь я её никогда не знала. Так жизнь и прошла. Была ли у меня влюблённость в Чехова? Конечно, была… Но такая подавленная, такая загнанная… Одна боль.»
   «Ни одного слова выдумки в моём романе нет. Всё время, пока я писала, я чувствовала себя связанной страхом влечься своей фантазией, мечтой, предположением, догадкой, и этим исказить правду. Слишком священна для меня память Антона Павловича, чтобы я могла допустить в воспоминаниях о нём хотя какую-нибудь неточность.»
   «Всё труднее и труднее писать - записывает она в 1940 году.  – Конечно, никогда не будет легче. Сегодня рука твёрже, но это ненадолго. Возможно, что скоро совсем буду не в состоянии  взять перо в руки.» Но она закончила свой труд! Публикации её воспоминаний «А.П.Чехов в моей жизни» помешала война, и опубликованы они были уже после войны, в посвящённом Чехову сборнике.
   Надо сказать, что её связь с Чеховым многим была давно известна. Ещё в 1929 году Лидия Алексеевна была избрана членом «Общества А.П.Чехова  и его эпохи», где выступила с докладом о творчестве писателя. Ушлые литературоведы в поисках материалов для своих трудов разыскали её и долго расспрашивали. «Вообразите, - сказал один, - сколько мы ни роемся, но не находим  женщины в жизни Антона Павловича. Нет любви. Он был сух, чёрств. Наверно, он попросту не мог любить.»
   «Я любил нежно, страстно.. Я вас лю…. Но, может быть, мы слишком много рассуждали …» Разве это не его слова, навсегда сохранённые в памяти? 
   Перед войной Лидию Алексеевну неожиданно посетила Мария Павловна Чехова. В один из редких своих наездов из Ялты, где она проживала в доме, построенном её братом, она вдруг вспомнила об Авиловой и решила с нею повидаться.  Преодолев лестницу, она попала в ужаснувшую её тёмную комнату и увидела лежавшую на кровати старуху; на прикроватном столике лежала большая груда окурков. Мария Павловна пробыла недолго; возможно, она оправдывалась за давнюю свою неприязнь к незваной «антоновке».

 

   «Всё труднее и труднее писать - записывает она в 1940 году.  – Конечно, ни-когда не будет легче. Сегодня рука твёрже, но это ненадолго. Возможно, что скоро совсем буду не в состоянии  взять перо в руки.» Но она закончила свой труд! Публикации её воспоминаний «А.П.Чехов в моей жизни» помешала война, и опубликованы они были уже после войны, в посвящённом Чехову сборнике.
   Надо сказать, что её связь с Чеховым многим была давно известна. Ещё в 1929 году Лидия Алексеевна была избрана членом «Общества А.П.Чехова  и его эпохи», где выступила с докладом о творчестве писателя. Ушлые литературоведы в поисках материалов для своих трудов разыскали её и долго рас-спрашивали. «Вообразите, - сказал один, - сколько мы ни роемся, но не на-ходим  женщины в жизни Антона Павловича. Нет любви. Он был сух, чёрств. Наверно, он попросту не мог любить.»
   «Я любил нежно, страстно.. Я вас лю…. Но, может быть, мы слишком много рассуждали …» Разве это не его слова, навсегда сохранённые в памяти? 
   Перед войной Лидию Алексеевну неожиданно посетила Мария Павловна Чехова. В один из редких своих наездов из Ялты, где она проживала в доме, построенном её братом, она вдруг вспомнила об Авиловой и решила с нею повидаться.  Преодолев лестницу, она попала в ужаснувшую её тёмную комнату и увидела лежавшую на кровати старуху; на прикроватном столике лежала большая груда окурков. Мария Павловна пробыла недолго; возможно, она оправдывалась за давнюю свою неприязнь к незваной «антоновке».

   С началом Войны младший сын перевёз её к себе. Сыновья нежно любили мать. Старший писал ей: «Всюду  и всегда ты – как источник, как символ счастья, полноты жизни, радости и остроты восприятия. Всюду ты со мной и около меня, моя дорогая, моя обожаемая маманя.»
   Лидия Алексеевна скончалась на восьмидесятом году жизни, в 1943 году, не дожив, к сожалению, до Победы. Сыновья пережили мать всего на десятилетие: оба умерли, едва перевалив за шестьдесят лет. Потомство Михаила Авилова оказалось недолговечным: Михаил Гзовский, сын Нины, прожил только 52 года.
   Грустен конец жизни любого человека. Да, писательницей Лидия Алексеевна Авилова не стала. Что-то пописывала, даже печатала. Голосок был совсем незаметный. Но под занавес она оставила воспоминания, - даже не воспоминания, а грустный  и нежный роман о любви. Иными словами, всё-таки исполнила настоятельные просьбы Чехова. И это её повествование, наверно, люди будут читать и сострадательно перечитывать даже  безотносительно имени её кумира. Оно самодостаточно.
   Это ВСЁ.
   А где же собачка?!..
  Дальше.
 ( О даме первые сто страниц.)


                Т  И  Л  Ь  К  А   (фоксик)
           (Рассказывает Лидия Алексеевна – в бытность на Спиридоновке)
   «Собираясь спать, мы  вдруг заметили, что Тильки нет. Стали звать и искать по всему дому, но он так и не нашёлся. Нина и я решили идти его искать. Была морозная, зимняя ночь; ярко светила полная луна. На улице было пустынно, тихо, бело. Мы прошли немного в одну сторону, прошли в другую, и, убедившись, что наше предприятие безнадёжно, вернулись.
   В доме все уже успели лечь. Мы с Ниной поцеловались и разошлись по комнатам. А Тильки не было, и неприятно было думать, что в эту морозную ночь он без приюта, искусанный, может быть, - и, во всяком случае, несчастный и голодный.
   Потушив электричество, я, уже лёжа в постели, всё прислушивалась к внешним звукам, но царила полная тишина. Я уже перестала прислушиваться и, вероятно, уснула, как вдруг знакомый лай дошёл до моего сознания. Конечно, это лаял Тилька, - но отрывисто, осторожно, негромко. Тявкал. Так люди стучат ночью в дверь, чтобы разбудить, но не испугать.
   Я вскочила, отодвинула штору и открыла форточку. Тилька стоял у двери в кухню. На стук форточки он быстро повернул голову и напряжённо замер.
   - Не смей лаять, молчи, - тихо сказала я. – Сейчас оденусь  и открою.
   Он понял и поджался так, словно у него не было даже обрубка хвоста. Он чувствовал себя виноватым, заслужившим наказания и хотел его избежать. «устал, как собака, - наверно, думал он, - издрог, проголодался, а мне ещё мораль преподавать будут.»
   В сенях было темно и холодно. Я зажгла спичку, чтобы найти крюк от двери. И едва я приоткрыла дверь, как Тилька скользнул мимо меня и сейчас же пропал в темноте. Шлёпнуть его я не успела.
   Он лежал в ванной на полу.
   - Дрянь, - сказала я. – Пить хочешь?
   До чего же он хотел пить, несмотря на мороз! Как он пил! Долго, жадно.
   - Где ты шляешься, дрянь? – тихо говорила я. – Что это ещё за идиотское увлечение? Ведь ты маленький, слабый. Сколько собак больше и сильнее тебя! На что ты надеешься? Загрызут тебя до смерти, а твоя красавица даже этого не заметит.
   Он перестал пить, поглядел на меня и осторожно встряхнулся. Это подтвердило моё предположение, что он был покусан.
   - А что прикажешь делать с инстинктом? – спросил его взгляд.
   Я стояла в дверях тёмной ванной, и он понимал, что проскользнуть мимо меня безнаказанно не удастся.
  - Скучны эти разговоры, - ясно говорил он. – Дай ты мне пробраться до моего места. Ведь не прошу я у тебя есть, хотя голоден, так что отвяжись от меня со своими нотациями.
   Медленно переступая, с поджатым хвостом, с опущенной головой, но на-сторожённым взглядом умных, лукавых глаз, он после нескольких шагов остановился. Мне стало жалко его.
   - Есть хочешь?
   Морда сразу поднялась, уши насторожились. Я взяла с тарелки пару пи-рожков. Тилька уже стоял за мною. Как только я обернулась, он присел и мяукнул, как кошка. Съел один пирожок, съел другой, и благодарно повилял хвостиком.
   Я отворила ему дверь комнаты, где он всегда спал на диване, в пролежанной им дыре. Он трусцой побежал к своем у месту, с усилием прыгнул и громко, устраиваясь, с наслаждением и облегчением закряхтел.
   Я тоже легла. И мне  было весело, и смешно, и спокойно, и уютно. В зале громко пробило три часа.

                -------------------------------



 


   






   

   

   
   



   

,


               

   
 

   

 


    

   

 
   -