Беда от нежного сердца

Жил когда-то на свете один царь. Как его звали - никто не помнит. Да и неважно это, здесь не в прозвании дело, а совсем в другом. Терем у царя был велик, но очень уж с виду непригляден: пол не метён, паутина по углам, за дверями сор, а на окнах мухи - видимо-невидимо. Жил царь в ту пору один, придворные давно разбежались,  прислуга тоже. Но ему даже нравилась такое привольное житье: никто под ногами не путается, сам себе хозяин - что желаешь, то и делай. А любимых забав у царя было много. В окно глядеть - страсть как любил, ну просто часами, не отрываясь. Еще нравилось ему из рогатки по мухам стрелять. Опять же, занятие тонкое и умения требует. Огурцы солил отменно,  как заправский повар. А то в охотку квас приготовлял хмельной. Да мало ли что еще, всего и не упомнишь. И жил он так, припеваючи, пока однажды вечером в дверь не постучали.

Открывает царь дверь скрипучую. И что же? Стоит на пороге старушка с метлой. Скромненькая такая старушка, в ситцевом платочке, с узелком в руке. Пусти, говорит, мил человек, погреться, озябла очень. Ну, царь и пустил. Старушка вошла, огляделась и говорит: 
- А печь-то у тебя, видать, давно не топлена, батюшка. Давай-ка истоплю, а то на дворе захолодало, как бы нам тут не замерзнуть.
И, не дожидаясь ответа, бочком да молчком к печке подступает. Золу разгребла, огонь запалила. Дым повалил такой, что царь закашлялся даже. А она ничего, разок только чихнула и опять за свое. В конце концов печь разгорелась, не шибко, но все-таки тепло пошло. Старушка даже платочек скинула, а царь с непривычки совсем сомлел и сам не заметил, как задремал. Просыпается, а старушки и след простыл. Только метла в углу осталась.

И пошло все своим чередом, как и прежде. Царь про старушку и думать забыл. Когда холодно было, ложился на лавку и одевался с головой овчиной, когда голодно, квасу попьет и огурцом соленым закусит. Жил он так, не тужил, пока опять в дверь не постучали. А было уже на дворе совсем темно ...

Глянул царь в окошко: стоит на пороге та же старушка, и  узелок при ней тот же. Ну, стало быть, надо, раз пришла. Растворяет он дверь и ее впускает. А она прямо с порога и говорит:
- Вот, батюшка, мимо шла, вспомнила, что метлу-то  я у тебя забыла, а мне без нее не сподручно.
Ну, царь, что же, заходи, говорит, вон метла в уголку стоит, тебя дожидается. Она от двери сразу к столу шагнула, узелок развязала, а в нем еда всякая оказалась.
- Притомилась я что-то и проголодалась, - говорит старушка, - иди, батюшка, я и тебя попотчую.
 
Царь как увидал, что там было, так и устоять не смог. Это, говорит, я завсегда готов, ежели к столу просят, не откажусь.
- Откушай, батюшка, сделай милость, - молвит старушка.
Откушали. Сам собой и разговор завелся - слово за слово ...  За полночь уж было, царь зевает, а она все сидит. И про метлу-то даже и не вспомнила ни разу. Долго крепился царь, да глаза уж не глядят, совсем слипаться стали.
 
- Припозднились, надо уж на боковую, - говорит он, и на дверь косится, что, мол, пора и честь знать.
Тут старушка в окно глянула и даже перекрестилась, а потом запричитала: 
- Темень-то какая, куда же я пойду! Боязно очень. Я, батюшка, лучше тут заночую, в сенцах, на лавочке.
Царь  хотел сказать, что там и лавочки-то никакой нет, одна рогожа в углу, да не успел, она уж передумала. 
- Нет, в сенцах я, поди, озябну. Лучше тут, возле печки устроюсь, - бормочет старушка и прямехонько так идет к царевой лавке, ложится, накрывается овчиной и повертывается носом к стенке.
- Гаси свечку-то, батюшка, а то сон нейдет, - говорит она, уже засыпая.

Царь на это никаких слов сказать не мог, а только охнул да вышел в сенцы. Лег он на рогожу, ветошью прикрылся: так до самого утра зубами и стучал - то ли от холода, то ли еще от чего. Потом задремал будто, но ненадолго, вскорости услыхал он страшный шум. Входит в залу - и что же? Старушка все мебели с мест посдвигала, метлой замахала, так что пыль столбом. Увидала, что царь взошел, и говорит:
- Я тут, батюшка, прибралась маленько и кой-чего переставила, чтобы, значит, уют в дому был, в тереме то есть. А то перед гостями стыдно...
 
Царь только рот раскрыл, чтобы сказать, что гостей у него сроду не было, но не успел, потому как в дверь постучали.
Старушка кинулась открывать, да так проворно, будто кого ждала. Взошел старичок. Поклонился с порога и говорит:
- Ты тут как, Маланья, обустроилась?
А старушка, не моргнув глазом, отвечает:
- А то как же, знамо дело, обустроилась, с вечера еще.
 
Старичок тогда прямо к столу садится. Ну, коли так, и поесть не грех, говорит. И стали они хлеб жевать да молоком запивать, а про царя будто забыли.
Дожидался царь, пока его позовут, да так и не дождался. И уж поворотился он, чтобы в сенцы выходить, но тут его старичок и приметил. 
- Это кто у тебя тут, Маланья, что за мужик такой, почему не знаю? - спрашивает старичок, а сам на старушку строго так взглядывает.
- Да это так, пришлый один ... И не знаю даже, откуда он взялся... Ну да бог с ним,  он нам не помеха, пущай побудет пока, а там посмотрим, - отвечает старушка.

"А все-таки она добрая, - думает царь, - могла бы ведь и совсем прогнать, а не прогнала, может, еще и накормит". И точно, старушка к царю оборачивается и ласково так говорит: 
- Иди, батюшка, молочка отведай.
И берет кувшин, чтобы ему налить. А кувшин-то уже пустой. Только одна капля из него и вылилась.
- Вот видишь, батюшка, последним с тобой поделились, - замечает старушка, - потому как ты  самый родной человек. И нам для тебя ничего не жалко.
А старичок только крошки со стола смахнул и ничего не сказал.