Доброжелатель. Часть 2. Гл. 1

Вторая книга
Бунт и память

Люсьелиль, твое тело – фьорд без воды.
Я проникну в любую среду,
но не в русло сухое…
Иоганес Самбатастен

Качает и смеется,
Вперед, назад,
Вперед, назад,
Доска скрипит и гнется,
О сук тяжелый трется
Натянутый канат.
Федор Сологуб

Глава 1
Перелёт

Раньше он любил запахи вокзалов. В его памяти вереницей выстраивались названия городов, открывавшихся ему навстречу через свои самые непостыдные места: стучащие и крикливые вагоны, толпы провожающих-встречающих, сцены трагедий и счастливых развязок, буфеты с вечно грязными прилавками – словом, весь быт России от её имперского великолепия до советской ампирной спячки. Тогда, в те золотые времена, именно вокзалы освобождали человека от вечного страха, здесь смеялись и плакали откровенно, здесь рассказывали, перекрикивая изредка паровозные гудки, анекдоты о расслабленных вождях–недоумках, здесь даже чекисты выглядели посвежевшими, в их глазах возникали мечтательные огоньки, дальние дороги звали в себя, обещали неизведанные встречи, жаркие случайные объятия на полустанках, навзрыд мужские честные разговоры в ночных перетопленных купе, вокзал был одним из тех немногих мест, в котором время замерло, зафиксировалось на отметки – десятые годы – и далее лишь меняло окружающие декорации, оставляя суть так же по-человечески обнажённой и щемящей.
И сейчас, пересекая за залом зал в громадном многоязычном, в блёске, свету, лампах, словно Рождественская Ёлка на Бродвее (или в давней снежной Москве, но не к Рождеству, которого как бы и не было в стране победившего, а к детскому празднику Нового Года), аэропорту, коротая отпущенный для перезаправки самолёта час, он пытался представить чувство возвращения, но память служила наплывами, тасуя картинки узнаваемости: Одиссей, приближающийся к своему дворцу, сменялся полупьяным Блумом, которого, в свою очередь, вытеснял из движущегося ряда с чёрным зрачком казак, хмурый, в крови, – страшным веяло от него, но вот уже, мелко семеня, подпрыгивал бегущий в свою каморку Родион Романович, ряд длился вплоть до бернесовского всхлипа о медали на груди, – всё завершалось горечью, полынью, сожженным пустым местом – и что было делать ему, Петру, на новом месте, где всё уничтожено, разве что пепел, свернувшийся в клубок, опадал по полям и весям, пепел, которым и голову-то не посыпать – радиация, отбросы, химия? – что ему было делать там, куда так нелепо и рьяно вдруг взялся он вернуться. А здесь, за громадными, прозрачными более, чем воздух, окнами виднелись близкие ирландские подлески, зелёная до ядовитости трава, маленькие человечки, совершающие языческие обряды вокруг удлинённых серебряных тел своих новых божеств.
Всё было ирреально, значительно более странно и нелепо, чем отлёт в Америку, когда расставание с друзьями, любимой девушкой, родителями заполнило всё его существо, тогда казалось, что с отлётом рушится целая жизнь – и будущее, ещё недавно столь долгожданное, вдруг оказывалось пустым и ненужным без самых близких, уже как бы умерших (кто же тогда верил в возможность встречи?), провожали как хоронили, как отрезали живьём, по – средоточию нервов, вен, по суставам и мягкой ткани – не глядя, разом взмахивая и опуская вниз, на всю прошлую жизнь, тяжёлое узкое лезвие эмиграции, бегство, земля обетованная, пустыня без конечного исхода – куда тебя несёт, Емеля, опомнись! окстись! Ещё есть время сменить маршрут, например, вместо Москвы улететь в Петропавловск – сопки, Тихий океан – когда-то мечтал увидеть всё это – и долину  гейзеров, и кресты над могилами первопроходцев...
Оставалось ещё минут двадцать. Пётр осматривал автоматически ряды магазинных полок, полных различными винами, водками, ликёрами – на любой вкус, любые возможности, уже настолько привыкший, что изобилие не только не удивляло, но иногда раздражало причмокивающим неизменным оптимизмом, будто рай был достижим хотя бы на телесном уровне, хотя бы на уровне называния – эй, Адам, а ну-ка скажи, чего ты хочешь, и любое слово, любое имя тотчас же воплощалось в предмет с биркой, указывающей стоимость того, что всего лишь секунду назад, до называния, являлось пустым слепком, мечтой, невоплощённым образом – Пётр перешёл в отделение сувениров, и оглядывался, ожидая, что нечто само попросится к нему (так он всегда выбирал подарки, бесцельно бродя по магазинам, пока какой-нибудь предмет вдруг не окликал его, просясь и показывая свою отличность, отгороженность от всех остальных, штучных, скучных, новых).
Рядом с ним остановилась дама в красном пиджаке и на плохом английском обратилась с вопросом:
– Не могли бы вы подсказать, какой сувенир хорошо отвезти в Россию. Я давно там не была, не знаю, что там сейчас покажется интересным.
– Простите, – сказал Пётр, – можно по-русски.
– Вы оттуда, – я так и подумала – дама перешла на родной, хотя акцент у неё остался.
– Наверное, из Бруклина, – подумал Карсавин. – Да, я был в гостях, а теперь возвращаюсь. – А вы?
– Я уже семь лет живу в Нью-Йорке. А сама из Киева.
– Надо же – усмехнулся Карсавин. – Прямо знак судьбы.– Я бы вам посоветовал купить холодильник.
– Ой, не шутите! – Для чего им холодильник?
– Чтобы продуктами запасаться на случай революции. И оружие надо купить. А то бандитизм сплошной.
– А почему вы говорите, у них. А, молодой человек? – признавайтесь.
– Обязательно признаюсь. Только уже в самолёте. Мы ведь, насколько я понимаю, с одного рейса?
– Точно, точно. Уже пора идти. – И дама, схватив мягкую игрушку – что-то среднее между птеродактилем и ихтиандром, – побежала платить кассиру.
Карсавин пошёл по направлению к воротам, номер которых был указан на отрывном талоне, там его и нагнала бывшая соотечественница. Стюардесса уже запускала в салон, мило и широко улыбаясь.
Она была удивительно похожа на Ксюшу, только волосы у неё были рыжими, точнее, соломенными, а у Ксюши... у Ксюши. Пётр вздохнул, менее всего он хотел раннего напоминания, ощущения встречи до самой встречи, но стюардесса действительно была похожа: такая же стройная мягкая фигура, сразу же бросающаяся в глаза мужчинам, широкий чувственный рот, глаза серо-зелёные, улыбка открытая и привлекательная, Пётр всё время глазел на стюардессу, начиная с аэропорта Кеннеди, будто пытался разрушить игру Создателя, сорвать неудачную маску, и неизменно получал в ответ ослепительную улыбку и блеск озорных глаз из-под весёлой чёлки. Стюардессу звали Ингмард, она была из Швеции, из Стокгольма, Боже мой, Боже мой, мощённые серые улицы, жёлтые и коричневые каменные дома, небольшие мостики через реку – северная Пальмира и светлые щемящие чадные ночи, когда они гуляли вдвоём с Ксюшей по широким проспектам, неожиданно выныривая (рыба схватывала воздух внезапно высунувшимся из-под воды ртом) к очередным ажурным звенящим постройкам дворцов и особняков, проглядывали сквозь ячейки лепных решёток зелень и ветви с кудрявыми листьями и белеющие фигуры божков, будто смех доносился из–за кустов, будто лёгкие стопы сатиров и фей будоражили, распуская волны, траву Летнего сада и Фонтанки и Мойки и трамвайных путей через разводные мосты, а ты помнишь Петергоф, а ты? а ты? Ориенбаум, золотые каскады – Простите, что вы сказали? – дама в красном пиджаке удивительно безвкусно накрашенная – родовая черта советской бедной несчастной пьянящей женщины – что вы, что вы – мне приснилось что? –, – да, вот так, Ингмард, перебирая ракушки на берегу Северного моря, глядя в дымку – это туман, говорит она и кладёт свою золотую голову мне на колени – откуда ты такой взялся, ты русский? – я ей шепчу на ухо свою тайну, и мы бродим среди скал, удивительный берег, чьё серое стальное тело скользит, как корпус дельфина сквозь воду, врезанная в камень расщелина воздуха, Ингмард, Ксения, корь, скарлатина – Пётр опять прикрыл глаза, предлагали напитки, он попросил две банки пива, и со страхом почти понял, что проваливается в новую реальность, что скорая Москва, а затем друзья, ЮБ, очевидно, встреча с Ксюшей превратят все его мечты, сны, волоокие зыбкие картины прошлого в плоть, приидите, что-то бубнила дама, видимо, рассказывала о своей жизни, а может, о его, Петра, жизни, они уже летели над территорией бывшего Союза, пиво было холодным и горьким, Пётр чувствовал, как становится влажным лоб, ему хотелось бы – ах! кстати, я хотел сказать, что вы очень красивая – Пётр улыбался, стоя в хвосте самолёта, заглядывая за занавеску, туда, в рабочее отделение для стюардесс, где быстро и ловко собирала использованную посуду Ингмард, – она тоже улыбнулась, вслушиваясь в его сбивчивые фразы, и Пётр с удивлением заметил, что она краснеет – послушай, спасай меня, ещё не поздно, хватай за руку, и молю, не выпускай из самолёта , а то – раз-два – и по границам – к тебе, в Стокгольм, а потом – к тебе, на берег моря, в деревушку, ну, как они там называются у вас – будем ловить рыбу, есть её, пить пиво, целоваться и не спать жаркими прохладными ночами – понимаешь, меня ещё можно спасти, а то здесь, в этой проклятой Москве я готовлю убийство – что? (он сумасшедший – так, наверное, подумала Ингмард) – да, точно, я хочу убить своё прошлое, понимаешь, мне было очень больно, очень, очень, и я сбежал в ваш ёханный мир, скучный, сытый, самодовольный, но это гнусное прошлое догнало меня и теперь его надо убить, чтобы мне выжить самому – понимаете, а он хочет, чтоб я привезла ему вызов, а ему говорю, нет, дорогой, дудки, вначале женись, а потом езжай ко мне, как к жене, у меня есть гражданство США и тебе дадут, а то так я вызов тебе сделаю, а ты умотаешь в Америку, и там кого–нибудь подхватишь помоложе – ну, вы тоже хоть куда – сказал в ответ Карсавин – дама расцвела – ох, молодой человек, я же старая, ну что вы – вы в самом соку, любой мужчина, знающий толк в любви, бросит на вас долгий и страстный взгляд – да вы шутите (слышишь, Ксеня–Ингмард, это плеск волны, это запах хвои, ты, глупенькая, отказалась от своего счастья, розовыми как пена из–под набегающей кормы лебедя раскинувшего крылья были её одеяния, што, глуппый и смешьной дефчонка – кто здэс Бог – я с палитцей страштный сфирепый Бог битфы! – я злой и спрафетливый коннунг Гаргунг мстящий тени тфоего одцта! Пиф–паф – тень падает, все уходят, Гоголь хотел, чтобы это всё стало – листом мира, структурированным, апофатически – через невозможность проникновения Божественных энергий в пр–во отсутствия подготовленного места для встречи отпавшего индивида со своим Отцом (пиф-паф! глупый дефчонка! пиф-паф)
впрочем, с Гоголем, дорогие дети, надо осторожней, Гоголь – дело тёмное, хотя один мудак (простите, в школе таких слов говорить нельзя, так что я беру слово мудак обратно – видите, заворачиваю в тряпочку и бросаю в мусорное ведро, кто, дети, сегодня дежурит по школе?) так вот, один каплун по имени Марлинский (личность у нас (у них – лох!) в Америке известная, пришёл к выводу, что Гоголь – гомосексуалист, и это – хорошо, не то, конечно, что Гоголь – голубой, а то, что он его все-таки не назвал некрофилом, бисексуалом, лесбиянкой, мужеловцем, скотоводом и т.д. – я думаю, что это вообще беспроигрышный путь, называть всех писателей, которых не можешь понять, педерастами и сексуальными извращенцами, начиная с Гомера и заканчивая Леонидом Ильичём Брежневым, поклонником группового блуда (так как его книгу сразу три педераста (простите, по теории Марлинского) писали...
Не может быть, вы просто сумасшедший, неужели это действительно конспект вашей лекции – с ужасом и восторгом спрашивала дама в красном, налегая плечом на Петра, на камне будет построен дом сей – вот именно, я и сам не верю, ну, вы прямо коварный мужчина, а вас встречают в Москве, да, меня встречает министр культуры, ах! вы опять шутите, нет, шутить будет он (им все шутки заранее пишут) – чтоб развеселить почётного гостя – Ингмард проходила по рядам, напоминая, что пора пристегнуть посадочные ремни, Пётр вновь улыбнулся ей, она ответила, Пётр подмигнул, она тоже – через гул садящегося самолёта как будто что-то лёгкое воздушное пронеслось, будто кто- крылами всплеснул у лица – прохладное ласковое нежное, саднящее, болящее, родное...