Один урок или как хоронили Сталина

Один урок или как хоронили Сталина

                (Памяти Л.Л.Г.)

Я заканчивала 10-й класс, когда родители, наконец, осознали масштаб катастрофы. Через год поступление в один из серьёзнейших ВУЗов страны, а дочь стабильно получаетза сочинения 5/3 или 5/2. Ни орфографии, ни пунктуации.
Зато однажды учительница попросила меня прочесть всему классу одно из моих «творений», настолько оно ей понравилось - «Мой любимый поэт», речь в котором шла о жизни и творчестве Сергея Есенина. Впрочем, литературная часть моих сочинений погоды не делала. В ВУЗ бы меня не приняли, и это было очевидно.
Перебрали несколько репетиторов. Один был хуже другого, заниматься я отказывалась, родители впадали в отчаяние.Но как-то раз меня привели в большую старую квартиру, с высокими потолками, с невиданной мною доселе лепниной, с изумительной резной мебелью и тяжёлыми бархатными шторами, обрамлявшими в полный рост гигантские окна. В этой удивительной квартире жила не менее удивительная женщина.
Небольшого роста изящная пожилая дама встретила нас холодным взглядом и строгим замечанием. Опоздали мы всего минут на десять, запутались в подъездах огромного и внешне не очень приветливого дома. Я уже было собралась разворачиваться и бежать прочь, но меня усадили за овальный обеденный стол и предложили немедля приступить к работе.
Потом я узнала, что такое работать без передышки, что такое, когда над душой стоит истинный цербер: воплощение железного характера и несгибаемой воли. Обожаемый цербер. При ней я боялась дышать. Перед ней не хотела упасть в грязь лицом. Ради неё (а не ради своего поступления) не спала ночами, чтобы написать очередное, как мне казалось, "лучшее в жизни" сочинение, лишь бы заслужить едва заметную улыбку и услышать однажды «сегодня ты меня удивила, девочка».
Нет, это был не стокгольмский синдром, это была огромная, колоссальная дружба. Дружба с разницей лет в шестьдесят, а может и больше. Дружба с взаимным уважением, пониманием и прощением. Дружба, о которой я до сих пор вспоминаю с неподдельным теплом и самыми светлыми чувствами.
Квартира этой сухонькой пожилой еврейки, блистательно знавшей не только всю русскую и зарубежную литературу, но также прекрасно разбиравшейся в балете, изобразительном искусстве, классической музыке, вся до нитки в обивке мебели, до каждой пылинки на ней, пропахла ментоловыми сигаретами. Своими длинными худыми пальцами она вынимала из нестандартной по тем временам пачки не менее длинные дамские сигареты. Одну за другой. Первые несколько занятий она из формальной вежливости спрашивала: «Ты не против, если я закурю?». Но кто бы посмел возразить - ей? И, не дожидаясь ответа, она вставляла в свой прокуренный рот очередную сигарету, элегантным движением поджигала её, оставляя другой рукой в пепельнице окурок от предыдущей. Казалось, не будь сигарет в пределах видимости, это доставит ей значимый дискомфорт, посему пачка лежала на столе всегда открытой.
Что курить в моём присутствии непедагогично, она знала не хуже меня. Но это знание нам нисколько не мешало. Целый год я то ли задыхалась, то ли наслаждалась ментоловым дымом.

     ***
     Был март. Отчётливо помню, как я шла по залитому солнцем переулку в сторону её дома, перепрыгивая через лужи и слушая робкое пение птиц. Она стояла на пороге квартиры, укутанная, как всегда, в свою шаль, с сигаретой во рту.
- Знаешь, какой сегодня день? – спросила она каким-то странным, непреклонным что ли тоном. Я покачала головой, а улыбка, только что игравшая весенним настроением, невольно сошла с моего лица.
Она позволила мне раздеться, молча проследовала в большую комнату и уселась за наш овальный стол. Я достала свои тетради и даже успела их раскрыть, но она прервала привычное движение моих рук, всё закрыла и тихо сказала: «Послушай».
Из её немногословных уст, уст женщины, говорившей всегда исключительно по делу, прожившей одинокую и очень непростую жизнь, слова потекли потоком. Сначала тихо, почти несмело, потом всё чётче, громче, переходя практически на крик. Сперва спросив, знаю ли я, кто такой Сталин, что он представлял собой, какую роль сыграл в судьбе советского народа и, получив утвердительный ответ (помню, как глаза её расширились), она с облегчением вздохнула (по-видимому, не раз сталкивалась с детьми, не знавшими или не понимавшими, что это было за явление) и продолжила свой рассказ.
Тогда этот рассказ поразил меня до глубины души, пронзил насквозь. Воспитанная людьми, не понаслышке знавшими о злодеяниях как самого «отца всех народов», так и остальной верхушки советской власти, впервые тогда столкнулась с человеком, который до 5 марта 1953 года искренне верил всему, что слышал, видел и читал. Передо мной сидела умнейшая, образованнейшая женщина, оказавшаяся слепой жертвой советской пропаганды. Сидела и, закрыв лицо руками, исповедовалась в первый раз за долгие-долгие годы, а может, и за всю жизнь. Она рассказывала мне, пятнадцатилетней девочке, как верила чудовищу, что не знала, представить себе не могла, что сотворил он и вся власть Советов с неповинными людьми. Миллионами людей. Почему-то именно у меня, задыхаясь и захлёбываясь, она просила за своё неведение прощение. А потом, вновь и вновь, сбиваясь и вздрагивая, приступала к своему повествованию. Описывала, как шли они вместе с её тогда ещё живой и не такой уж пожилой мамой в многочасовой очереди, чтобы возложить цветы, что люди в этой очереди не просто плакали, а выли, выли навзрыд. Что им действительно казалось - мир рухнул. Что не было никакого представления о будущем, о том, как жить дальше. И ещё много, много всего.
А потом, спустя какое-то время, стали появляться статьи, ставившие под сомнение безгрешность «великого вождя». Статьи и люди. Как литератор и человек думающий, она стала повсюду, где только можно было, черпать информацию. У неё, уже взрослого, сложившегося человека ушли годы на то, чтобы по крупицам воссоздать картину истинного положения дел. А потом ещё больше времени, чтобы осознать, пережить, принять степень своего заблуждения.
В пепельнице не осталось места для окурков. Женщина еле поднялась из-за стола и поволокла её на кухню - опустошать.
А когда вернулась и застала меня в той же позе, в которой оставила несколькими минутами ранее, обречённо произнесла: «Если ты больше не захочешь ко мне ходить, я пойму». Но я заверила, что продолжу посещать занятия.
В тот день она взяла с меня обещание, что никому, в том числе и родителям, не расскажу о нашем разговоре. Пока она жива – никому.
Я сдержала обещание и рассказываю об этом впервые, спустя двадцать лет, когда, к сожалению, уверена, что этой удивительной мужественной женщины уже нет в живых.
Забыть её, предать память о ней я не могу. Ведь именно она преподала мне самый тяжёлый, возможно, беспощадный, но очень нужный и, вероятно, главный урок в моей жизни.

     ***
     В мае того же года (мы досрочно сдавали экзамены) я поступила в столь вожделенный мною ВУЗ. Получив за сочинение «пять».


05.03.2016