100. Почему я изменился и что во мне изменилось

НА СНИМКЕ: Одна из поздних карикатур на Брежнева – «бровастый». И дело не в бровях, посмотрите, какое невообразимое количество побрякушек у него на кителе...

          
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
Николай Гумилев

В конце 1964 года я осознал, что мои взгляды на жизнь очень сильно изменились.

Какие же события больше всего повлияли на меня (а, может быть, и на моих друзей, – хотя одни и те же события воздействуют на каждый индивидуум по-своему), изменили мой взгляд на советскую систему, привели к тому, что я начал считать её репрессивной, подавляющей малейшее отклонение от общепринятых концепций, устраняющей сомневающихся, а тем более несогласных. Попробую восстановить их.

Первым и, несомненно, главным событием – шоком, – было разоблачение культа Сталина на ХХ съезде КПСС 25 февраля 1956 года. После этого в ВУЗах, где мы учились в то время, прошли дискуссии в комсомольских организациях по самым разнообразным вопросам, в том числе и о роли комсомола, о формах его работы и их содержании, и по различным политическим вопросам.

Это были довольно безобидные дискуссии. Но уже осенью мы читали второй том Альманаха «Литературная Москва» с рассказом Яшина «Рычаги». Читали, как откровение, поскольку он решился вслух сказать, то что мы думали, но не осмеливались высказать. В конце концов, дело не только в комсомоле. В наших умах что-то тронулось. Пропала бесконечная вера в вождя, впитанная с молоком матери, взлелеянная школой и умелой пропагандой.

Вторым событием, произошедшим в тот же год, были советские танки на улицах Будапешта. Вряд ли кто-нибудь из тех, с кем я был дружен, хотел, чтобы Венгрия откололась от советского лагеря, но жестокость, выказанная обеими сторонами в ноябре 1956 года, меня поразила. Мне ведь всегда внушали, что советская система самая гуманная в мире. А уже в декабре (или в январе следующего года) мне рассказывали о только что прочитанном на закрытых партсобраниях письме ЦК КПСС «Об усилении борьбы с антисоветскими элементами», и я ужаснулся:

– Неужели снова будут применяться репрессии за политические убеждения, как при Сталине?

«Несанкционированные» встречи литературной молодежи на площади Маяковского, начавшиеся в 1958 году в Москве, прошли для меня почти незамеченными, хотя я и слышал о них. Но вот третьим главным событием стала ожесточенная кампания против Пастернака в октябре 1958 года, который опубликовал за рубежом свой роман «Доктор Живаго».

Я уже с самого начала был на стороне Пастернака и хорошо помню, как мы все возмущались той травлей, которая была организована в газетах. Мы были вместе с Пастернаком и негодовали по поводу вмешательства некомпетентных вождей в литературу, хотя даже мысли не было выступить вслух или написать куда-нибудь протест.

Гонение на академика Дубинина и генетиков, которое я мог лично наблюдать, – было четвертым необыкновенно сильным воздействием на мою душу. Я переживал за гонимого учёного и его последователей, которые жили и работали рядом со мной. Я видел, что крупные учёные СО АН, включая Михаила Алексеевича Лаврентьева, ценят Дубинина, пытаются дать ему возможность проводить исследования на благо страны. Спасают его, в конечном итоге.

Это было для меня ярким примером. Они не лезли на рожон, действовали осторожно, но не смели не ослушаться власть, несмотря на ее некомпетентность, даже невежество.

Мне в руки попался самодельный поэтический журнал «Синтаксис» Александра Гинзбурга, и я с удивлением рассматривал машинописные тонкие чуть ли не папиросной толщины листы бумаги.

Слова «самиздат» тогда ещё не было, но его первые дети уже появились. И, держа в руках первые самиздатовские издания, я знал, что держу нелегальную литературу, за хранение и передачу которой наказывают. И все-таки держал и никому не говорил об этом.

Да-да, я с юности усвоил, что надо молчать. И помалкивал. Потому что знал, что вокруг нас есть люди, которые доносят, «стучат». Появление «самиздата» – пятое событие, повлиявшее на меня.

Шестое, очень важное событие – это повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича», опубликованная в конце 1962 года в «Новом» Мире» Твардовским.

Я и до этого читал написанные разными авторами, отсидевшими в лагерях, свои «одиссеи». Но столь мощного воздействия, как после чтения повести Солженицына, не было. «Иван Денисович» потряс меня до основания. Что-то во мне тогда перевернулось, и я стал другим, – более критичным и еще более осторожным.

К очередным важнейшим событиям я отношу посещение Н.С. Хрущёвым выставки в Манеже 1 декабря 1962 и началу кампании против «абстракционизма» и гонений на художников-авангардистов, а также встречи Хрущёва с творческой интеллигенцией в Кремле в марте 1963 года. Это было наступление партии на культуру, и я это хорошо осознавал.

И вот уже арест поэта – в феврале 1964 года был арестован молодой ленинградский поэт Иосиф Бродский, которого обвинили в тунеядстве. И теперь уже в самиздате распространяется запись судебного процесса, сделанная Вигдоровой.
– Всё! Власть дошла до арестов, – подумал я тогда. Не вредителя арестовали, не валютчика, не шпиона, а поэта. К этому времени мы уже знали стихи Осипа Мандельштама о Сталине и судьбу поэта.

Наконец, последнее событие – это снятие Н.С. Хрущёва с партийных и государственных постов. До этого первое лицо партии и страны было неприкасаемым. Оказывается, нет. Нам было сказано, что мы прожили 10 лет после Сталина в эпоху волюнтаризма и субъективизма. Деятельность Хрущёва была «развенчана». «Наш Никита Сергеевич», оказывается ошибался, заблуждался и, вообще, вел нас по неправильному пути.

– Значит, и партия шла по неправильному пути, – думал я. – Значит, и партия может ошибаться вместе с вождём. А где гарантия, что она не ошибется и при новом вожде.
Кстати, новые вожди, в т. ч. и Брежнев, казались мне какими-то мелковатыми.

– То ли дело Ленин с его философскими трудами, такими, как «Материализм и эмпириокритицизм». Или его работы о государстве и революции. Да и у Сталина были труды, которые мы изучали. Например, «Основы ленинизма». И Собрание сочинений было и у того, и у другого. Хотя у Ленина много томов, а у Сталина много меньше.

И я помнил, что мне говорил на даче мой сосед, которого потом за анекдот арестовали вместе с женой. Он уверял меня, что Ленин учёный, а Сталин нет. Мне тогда было лет 14.

А что есть у Брежнева? Никаких трудов. И страстным трибуном он не был. Говорил медленно, окончания некоторых слов вызывали у меня внутреннюю улыбку – например, «ленинизем». Вообще некоторые слова выговаривал с трудом, читал речи по бумажке.

Так что к новому вождю с самого начала большого почтения не было. Вот густые брови заметили сразу. Так что у него появилась и первая кличка «бровастый».

До этого были ленинская бородка, калининская бородка и будённовские усы. А теперь сразу знаменитыми стали брежневские брови. Мы ещё не знали тогда, как много у народа будет поводов посмеяться над ним и даже передразнивать его.
Длинный-длинный 1964-й год оказался переломным не только для меня. Так я сейчас думаю.

На этом, пожалуй, можно и закончить 1964 год, хотя я записал не все события, которые тогда случились, так что к некоторым из них буду ещё возвращаться. Это был один из счастливейших годов в моей жизни. Мне нравилась моя работа, у меня был эмоциональный подъем, – всё получалось, не было несчастий и больших промахов.

Конец книги "Мой Академгородок, 1964"

Продолжение - Кн.7. "Мой Академгородок, 1965" следует: http://www.proza.ru/2017/03/06/490