Zoom. Глава 21

Каспер. Мэрилин здорового человека.

Фред прислала мне видоc в вацапе со своего новогоднего корпоратива 2016. Сообщение обезличенное с комментарием: "открывая новые грани". Я долго осмысливал, прежде чем решил его описать.

Она (Фред) стоит в нутре зала, исполосованная людскими взглядами дельцов и мелких бендюжников, офисного планктона и молодых яппи, «легионеров» бюджетников и фарцовщиков, работающих только на себя, технократов и работников по найму, без видимых, в обозримой перспективе, социальных лифтов. Все смотрят на нее, прожигая в ней дыру, мысленно ее раздевая, ожидая «шоу». И каждый мысленно с ней уже согрешил. И не один раз. И самым извращенным способом, что постесняется озвучить даже своей близкой подруге, наперед знающей все «шалости» и «вкусовые предпочтения».

Именно из-за того, что она так любит Ремарка, я назвал ее «Ремаркой». Достался же мне от кого-то дар присваивать людям железобетонно- клейкие прозвища! Она упивается своей новой ролью, новообращенная артистка, вкусившая яда средоточия внимания и взглядов, пьянящей свободы, заражаемая и подпитываемая энергетикой полного зала, как вампирица, собравшая свой многоглазый урожай после лихой жатвы, чтобы сразу и одним махом «выпить всех», и осушить свой кубок.

Она не тяготится своей новой ролью, открывая для себя «новые грани». Интересная, сочная, славная, сильная, спелая, зрелая, как наливное яблочко. Как яблоко, на ветке наливающееся неразбавленным соком, готова брызнуть при ударе оземь об твердое. Но как только ляжет на плоскость- свалится либо на жесткий плацкартный матрас благословенных крайних боковушек у тубзика, или в свою мягкую уютную постельку, она непременно брызнет соком.

Ей так нравится этот хлесткий сочный яркий образ. Каждый из нас когда-то да доходит до образа Мэрилин. Каждому свое. И я, мужик, тоже был в образе Мэрилин, когда просунул голову в буффонадную картонку, а в другом вырезе рядом – Чарли Чаплина, была моя будущая жена. Тогда я знал, что она непременно будет моей, и только «когда?» было вопросом времени. А эта Мэрилин? Фиксация на ней у меня будила только вопрос «будет ли она моей?» вообще. При этом, «интрига сохранялась».

Приготовление. Кто-то разлепляет пальцы от бокалов, оставляя на них жирные следы от сальных желёз. Она берет в руки микрофон, аккуратно удерживая его пальцами, так женственно и нежно, с предвкушением, что будет в него дуть изо рта. Она поет. Динамик еще чуть слышно фонит. Нами, наделённым «цветным слухом», и кто «в теме», принят сигнал «от своих». Как редкая и удивительная способность различать цвета в их спектрах, подобно тому, как дают разные название словами предметам, со всей изящностью, строгостью и частотой, на остриё ломанных линий фантазий, в кривизне перспектив, комбинаций выстроенных композиций, это все новые грани неожиданно открытого ею образа. Зачем догонять и ускоряться, играя вразнобой музыкантам. Немного «фонит». Все единожды сплющится в жирную черную кляксу и точку, как надвигающаяся гроза со своей серо-черной бездной, которая неизбежно и неумолимо наступает и никуда отсюда уже не денется.

Ее танец. Кто-то отвечает на звонки, отвлекаясь от действа. Кто-то уже выбирает режим видео терапии, «хлеба и зрелищ», погружаясь в представление целиком, с головой, отсекая себя мачете от бренного мира, и вяжущих с ним строп. Ее охватывают спорадические вспышки тени в блокадном ленинградском небе, режут его прожекторами, как свадебный торт, растопляя тьму тихими световыми аккордами Шестой симфонии Шостаковича. Она скованно танцует, как будто держит в вагине несваренное куриное яйцо, с уже надтреснувшей скорлупой, из которой сочится прозрачный белок. Она играет коленями, как будто они намагничены, и тянутся друг к дружке. Двигается, покачиваясь, не делая сильных амплитуд, меньше задевая острыми коленями воздух. Так что я впервые здесь увидел ее ноги, не в джинсах, и в какой-то стесняющей одежде, рапиде, которая ее только прятала и муровала в свое тряпье. И одежда ее опять стесняет. И воздух стесняет ее движения. И она сама немного стесняется того, что она делает на сцене. Знает ли мама?

Ее голос. Она поет тихонько. Ее голос кажется, даже ей самой, нежным. Таким, каким может быть только колыбельный материнский голос, убивающий всех находящихся в округе злых демонов. Но все равно ее голос режет мой слух, ушные раковины, перепонки, это ее не первое исполнение в микрофон, но все равно, собственный голос удивляет, когда его слышишь впервые через динамики или в записи. Он чистый, без примесей, не такой, как духи, смешивающиеся с кожей и телесными запахами. Звук, который идет от недр самых легких, с вибрациями, издаваясь, дребезжит, словно скрипучий патефон, вызванный джин из недр музыкального инструмента, как из зеленого бутылочного стекла. Голос без примесей, едких звуков, проходящих сквозь черепную коробку- одно напряжение голосовых связок и гортани и сотрясание воздуха.

Вижн. На нее пялятся все офисные рабы и титушки, прожектёры и топ-менеджеры, решалы и моты, новые феодалы и прожигатели жизни, ландскнехты и яппи в белоснежных рубашках. «Рыцари печального образа», боящиеся кастрирования куцой символической квартальной премии, и прожектеры домашние пудели телесных наказаний и «форменной порки». Как и новодельные цари, живущие в тени шороха кипучей прокурорской проверки, после которой неизбежно начнутся «качели». Качели качнутся. А ныне в сени и тени корпоративного отдыха, измотанные тимблиндингом в более фальшивой мишуре, чем общая попойка, все стоят завороженные. Все застыли, как в криогенной заморозке.

Море волнуется раз. Все застывают, как желеобразная масса. Она поет, как сирена. Они тратят за выпивон столько, сколько я не зарабатываю за день. Всем сладко. Всем хорошо. Сладкая патока и елей течет по ушам, струится по шее, лезет по изгибам ключицы, несется сплошным ручейком по ложбинкам груди, мочит швы у поясницы, где одежда трет нижнее белье и соприкасается швами. Трусы подмокают, кто-то выстреливает.

Вспышки камер выдают глубину зала, очерченную эхом спетых ей песен, кто-то божится больше никогда не смотреть на чужих женщин. Кто-то полагается на удачу, что можно, и в первый и последний раз и делает себе одолжение. Лапает ее, как «плечевую», взглядом. «и в хвост, и в гриву». Кто-то колет ее, как киркой своего едких язвительных реплик, про ее заниженный «клиренс», и как «посажены» ноги. Но она знает, я смотрю на нее, и думаю только о ней. И у нее чешется между лопаток, жжет ее ниже, а потом спускаюсь к кошачьей точке по спине.

Звон в ухе. Угадай, в каком ухе звенит? Кому-то жмут туфли, у кого-то першит или перчит в горле. Звон пристает словами в голове. Проносятся одноклеточные примитивные фразы у инфузории туфельки. В благолепии устроенной новогодней встречи это вишенка на торте, которую нужно сожрать глазами.

Я часто смотрю на тебя без звука. Вижу, как ты открываешь свой рот, улыбаясь легко и мягко, но для меня это все равно хвалено-дареная мягкость. Нулевая наждачка. Нулевая, но все равно наждачка. Она все равно саднит и жжет, печет, ранит и царапает. Все равно  неприятна, как лазерная обработка зубов, дрожанием ультразвука, потом струящиеся капли водной пыли, смывающие отлетевшую костную породу. Водная пыль моросью осевшая на полости рта. Это будет ультразвук. Это неприятное осязаемое ощущение, когда по твоей кости чем-то вибрируют и задевают за живое.

Досада, разочарование, тихая грусть, что из мужчины из плоти и крови ты, глядя на нее, превращаешься просто в зрение, без обладания. Компонент Фреда. Ты смотришь на одно, а сразу вспоминаешь другое. Все по-разному. Все однажды уже было с тобой, разные роли, люди, образы, калька, события, мифологемы, разукрашенные тобой в тесное и скомканное описание их нехитрого действа, что о нем можно долго говорить и мусолить, переливая из пустого в порожнее, разуверившись во всем, и поняв, что как бы ты не писал, сопоставлял и не сравнивал, творчество неисчерпаемо. Дна уже нет, оно давно пробито. Нет догадок, есть только промежуточная точка, за которой стоит только усердие и целенаправленная работа, за которой идет все, твоё видение, долгий путь к цели, и нет у тебя отдушины другой, кроме нее. Писать, и снова думать о ней, отвлекаясь на ее ночной образ.

Ты смотришь в зал приглушенного света, где она стоит одинокая в свете софитов, избранная, приковавшая все взгляды задротов, затаивших в фокусе внимание, собрав все в букет и бунт своего перевоплощения, сорвав джекпот и ограбив всех, взяв общак и полную кассу.

Духи смешиваются с телесными запахами, запахами чужих людей, еле задетых. Ладошки потеют от сжатых ключей авто и дома, мелких вещей не сданных в гардероб. На ней зудят все пуговицы, лямки, резинки и вдетые серьги. Рыцари открыли забрала своих шлемов. Попона и маски надеты на головы коней, чтобы не отвлекали и не пугали животных. Дамы прикроют ладонями глаза своих мужчин, если на сцене будет что-то неприличное, или что-то случайно упадет или оголится.

Она стоит в винных парах, в прицелах и выстрелах объективов для их любительской съёмки, мужских камшотов, объект чьих-то фантазий, предмет предвкушения, объект желания, душевного болеутоления и пьяных домогательств. В стройном теле, узорчатом белье, лаконичном платье, зауженном к низу, чтобы не повторять шоу Мэрилин и ее невинной игры с краем платья. Soft light версия Мэрилин. Мэрилин для нищих. Энигма. Загадка. Ее тело, как ваза цветы, примет сразу многих мужчин, если только она этого захочет.

Завтра кого-то уволят и будет, как в Лермонтовском «После бала». Завтра еще что-то намечается, будет в минус или плюс, а сейчас все заворожены сиреной, пока она не окончила петь, пока звучит ее голос, в который она вложила всю свою страсть и нежность, чтобы не говорить громче, и не разрушать тишину децибелами, она поет негромко, артистично, взяв нужные ноты, и соглашусь, что это не та песня, чтобы орать и распеваться. Песня для диванных кошечек и корпоративного буйства ветеранов клуба «Феникса» и «для своих», перед тем, как сомкнутся в едином порыве «кришталевi чари».

Вспышки очерчивают щупами всю глубину зала, вспышки оседают на музыкальных инструментах музыкантов, играющих музыку. Они и сами играют мягко, хорошо, протяжно и неспешно, так деловито и расслаблено, как кто-то потягивает напитки и коктейли из трубочек. Дразня себя, прикасаясь к своим эрогенным зонам, играя со своим воображением и возбуждением, как тоддлеры. Опустошая бокалы плавно, медленно, как работает испарение в физике. Потягивая медленно, медленно, как само дыхание, как сама произносимая ей речь, вдох, выдох.

Ее плечи укрыты каким-то манто или мехом. Она пританцовывает, начинается цепная реакция, как эффект домино, кто-то следует ей в такт, также в «два притопа, три прихлопа». Кто-то, шерудя пальцами по столу, выбивает такт, поторапливая время, ускоряя его к кульминации и развязке. Время истекает неумолимо, в водовороте песочных часов, она играет, но нет никакой развязки, на том же дыхании, на той же ноте, в том же порыве, инерционно, смущенно и претенциозно, она тебя отталкивает от себя, резко и грубо, когда ты готов расстегивать на себе ширинку и пуговицы. В финале ждешь шоу, но она обламывает, все, финиш, конец. Все завершается, как и начинается. Как тот пионер с сачком: «А кино-то уже давно кончилось!». Все заканчивается ничем, и все понимают, что это все только рекламный ролик того, каким бы оно могло быть, какой бы она была с каждым из них, если бы она была Мэрилин, как будто бы сама Мэрилин сошла в нее, и вселилась в нее. Трейлер. Тизер. Спиритический сеанс страдания. Страсти по Мэрилин. Трибьют. В мысленном спарринге. В обмылках всеобщего благополучия. В нелинейной сцене. В немом кино.

Мы все были в какой -то сонной увлеченности ею, в ней были именно усталость возбуждения, когда ты расслаблен и вальяжен. Когда ты долго ждешь, возбужденный, разрядки. Для тех, кому бы не хотелось напрягаться, когда ты ждешь, что женщины все сделают сами. Сытая вальяжность, цена лени, в которой важен только эффект твоего присутствия. Нет твоей агрессии, напора и натиска, диктата воли, спешки, порыва, ярости, нетерпения, звонких согласий и сочленений, искрящей радости объятия, соития и обладания. Унылая невесёлость пассивного созерцания, издержка твоего роста и остановки, даже не на полпути, а даже на пороге твоего желания. Нет насыщения.

В зале стоят, как вкопанные, облечённые властью и раздавленные молохом пищевой цепочки, небрежно подтянутые чоповцы и другие звездострадцальцы, которые всего насмотрелись на своем веку. Унылые клоуны вуаеристы и «юбочники» из метро. Немая сцена, как в «Ревизоре» Гоголя.

И в разлитых лужах спиртного и расставленной таре, выданной каждой харе, было быстро устроенное подхваченное отфильтрованное застывавшее и расчавленное в этом воздухе ощущение осязаемого, еле уловимого, и от нас уходящего градуса напряженности.

В зале бродящих смолистых парфюмов, отшелушивающейся дамской косметики от дивных царственных пав в их постной величавой поступи, этого бабьего воронья, она боится своего тела и своего раскрепощения, стыдливо и суетливо запрятанного в одежду, подчеркнутого кройкой и швами. Со всей обрушивающеюся прямолинейностью, скомканной радостью уходит, сорвав овации, чтобы не согреться в их лживо-фальшивых лучах, так и не будучи воспетой и обласканной в цикличности равномерно сделанного шага, где ты проходишь несоизмеримо больше, чем за шаг. Делаешь больше усилий, и кажется, что ты проходишь непременно большее расстояние. Но ты остаёшься на месте, рывок, уловка и твоя победа оканчивается ничем, ты не развиваешь успех, не скатываешься в разврат и скотство, ничего не достигаешь победой, но что-то да делаешь.

Услужливые рабы и живо сыроедящие монструобразные обитатели муравьиных домов и пчелиных офисов пялятся в оставленную ею пустоту на сцене, ожидая, что она шутит и снова вернется. Их глаза сверкают цветовыми пятнами от ее ярких каменьев и оперения. При этом не выпадая из своей жизненной оправы, оставаясь своими теми же «номерами», на скамейке запасных. С тем же номером выступления, который заметили и увидели, схватили взглядом и поволокли в свои темнины души и сердца. В мысленном контексте, людям, у которых мотивационная не залупа и людям, которые улыбаются во сне своим воспоминаниями или сновидениям, пребывая и предаваясь из крайности крайность, осталось передавать ее образ, как эстафетную палочку. Она для них ода веселящей радости, со всей неудержимостью со всей пронзительной кричащей обнаруживающая себя.

Ты сам, как оголенный провод. Закатываешь рукава, как для прививки, работаешь кулачком для того, чтобы дать кровь для анализа. Для нее этот образ тоже решимость на контакт. Она обнажает нервы, какой-то неизъяснимой физиологией, чтобы при одном только взгляде на нее торкнуло, то кольнуло в бок, чтобы кольнуло, увечило, вырвало тебя ото летаргического сна и из спячки, пробудить тебя, когда ты забудешь расшаривать это видео. Пока расшаривается это видео, стираются блёстки с ее кожи, косметика смывается с ее лица. Мейкап стирается. Бекап стирается. Одежда меняет окрас. Все улетучивается. Все меняется. Все стирается, все блекнет, полутона становится просто тонами. Мы все выцветаем, как сепия. Каждый голос становится дребезжанием сначала стаканов, потом окон дома от пьянящей пустоты звуков, и набирает обороты со стуком вагонных колес, с дрожащей в подстаканнике и пустом стакане звонкой чайной ложки. Все меркнет, как звезды, которые нашли сотни световых лет добраться до нас, теперь убираются в темноту, к себе, обратно. Здесь она стоит, как тотем, вагоновожатая, провожающая в мир грез, когда куда и еще никто и не смог добраться, в ее смеси женской и животной породы, которая тащит тебя в открытый космос, как Валентина Терешкова, зовущая в необъятную первозданную черноту небесных глубин, которые нас еще не успели отторгнуть. Микки Маус, чародей- волшебник в звездном халате или платье, держащий звезду на кончике волшебной палочки, с хрустящим визгом замахиваясь ей, зудя спиралями рассыпанных блесток. Она манит за собой, и дело осталось только за магией ее первого прикосновения.

Она стоит, пошире расставив ноги, и ее лобок выпирает, как будто она стоит на ходулях, и еще не приловчилась, и толком еще не умеет держать осанку, балансируя на каблуках, как Бэмби на первом льду, принимая какое-то подобие равновесия, как будто на работе приходится носиться только в балетках и чешках, а теперь образ потребовал от нее трансформации. Но нельзя отвлекаться. Она должна доиграть свою роль до конца. Испить эту чашу.

Она выбрала образ культурного феномена. Каждая актриса рано или поздно должна раздеться позировать для мужского журнала. Мэрилин зарабатывает даже мёртвая. Дело в том, что она раскручена, как бренд, ей ничего не мешает, она может и так, будучи в земле, сожранной червяками. У нее уже есть стартовый капитал - ее популярность и известность. Она выхолощена до образа, до мема, до символа. Она может в нашем постмодернистском обществе быть и иконой стиля и кумиром, воспарив к небесам бессмертной душой. Ей не нужно пробиваться и занимать свои ниши, бороться за жизнь, сегмент рынка и место под солнцем.

Что же ты строгий, крепкий, возбуждённый, с горящими глазами, ныне здравствующей и живущий, почему ты не можешь реализоваться? Почему ты обрекаешь себя только на новые трудности и силовые упражнения? Почему все идёт в минус, в стагнацию, ты не растешь и не развиваешься, и это вопрос факта, а не оценок. Это вопрос нахождения себе подобных. Вопрос выбора и ответа. Вопрос тренда. Вопрос частностей и деталей. Вопрос поиска, нахождения и постижения смыслов в том, что мы не создаем новых образов, мы играем кем-то уже однократно сыгранные роли. Мы повторяем и копируем, что было до нас, и не открываем принципиально ничего нового, и можем удосужиться только новыми неожиданными прочтениями, пародией. Мы косплеим, мы просто жалкие косплеи, убогие форматы, и играем то, что уже было до нас. Переигрываем. Недоигрываем. Мы не создали принципиально новых вещей, мы только клоны и жалкие подражатели, жалкие тени давно минувшего и отжитого, потому что неспособны создать лучше и неспособны стать звездами сами, воспроизведя уже сыгранное и отпетое. В каждом из нас маргинальном еще теплится живая Мэрилин.