Туган тел

   
       Некоторое время назад я попал  в больницу.  Ослабевший после перенесённой операции, привязанный к различным аппаратам я лежал в палате, и,  с трудом управляя своим телом, по совету врачей старался как можно чаще двигать пальцами ног,  поднимать и опускать руки, сжимать и разжимать пальцы.  С каждым днём я чувствовал себя лучше, уже не старался как можно больше спать, а лежал, делал приписанную врачами зарядку рук и ног  и размышлял о своей жизни.  Был поздний вечер, посетители давно разошлись по домам,  а  все больные уже легли спать,   и лишь редкие голоса дежурных  медсестёр раздавались из коридора.  Я лежал и смотрел то на потолок, то на стену рядом с моей кроватью. От нечего делать и чтобы как-то развлечь себя,  я поднимал вверх руки и  играл пальцами, сгибая и разгибая их. В очередной раз, подняв руки, я вдруг заметил,  как тень от рук вырисовывает интересные картины на стене, иначе как театром теней и не назовёшь....
   Когда мне было лет пять, меня положили на лечение в областную больницу. Мать, осмотрев палату и убедившись, что всё со мной здесь будет хорошо, уехала домой в  деревню.  Я был уже  довольно самостоятельным мальчиком, и ей не разрешили со мной остаться.  Первые дни я скучал по маме и бабушке. Я сидел на кровати и думал о том, что же сейчас они делают, помнят ли они меня. Но постепенно я привык  к больнице, больше не скучал по дому и после утренних процедур  весело проводил остаток дня  со своими новыми друзьями, товарищами по палате. Теперь уже и не вспомнить, как долго я там лежал, но однажды ко мне пришли посетители: бабушка, дедушка и отец.  Мои родители расстались, когда я был совсем маленьким, и, поэтому,  я почти забыл о том, что кроме мамы и бабушки у меня в городе еще есть  папа,  другая бабушка  и дедушка.   И вот они пришли ко мне в больницу.  Я их сразу узнал и, наверное, обрадовался их приходу.  Они мне понравились.  Понравились не потому, что принесли с собой авоську, полную яблок, груш, слив и винограда, а потому, что они были не такие, как все. Дедушка с бабушкой очень смешно разговаривали, а мой папа походил на  артиста, которого я видел по телевизору который всегда серьёзно хмурил чёрные брови.  Было приятно чувствовать себя человеком, у которого есть папа. Оказывается,  врачи отпустили меня на один день к ним в гости, и сейчас мы поедем  домой.  В машине, пока мы ехали по городу, всё для меня было в новинку.  Я смотрел на большие здания, витрины магазинов и прохожих, одетых в плащи, стоявших с краю дорог и  переходящих улицы лишь по зелёным сигналам  светофоров. Я смотрел на  легковые машины, которые были в тысячу раз чище,  чем наши, колхозные грузовики, и длинные неповоротливые троллейбусы. Но самое диковинное для меня было то, что я слышал. Я знал, что это татарский язык. Я всегда знал, что мой папа - татарин. Но я  никогда не видел, вернее совсем не помнил,  татар. Я знал, что они где-то есть и что они такие же сильные и смелые, как русские.  Я знал, что татарский язык - это мой язык,  и как только я встречу татарина, то я обязательно заговорю с ним по-татарски. Я слушал речь, которую  не понимал и которая мне казалась родной и очень знакомой.
   Они жили в большом доме с дверями в каждую комнату. Я долго смотрел на печь, покрытую красивым белым кафелем, и думал о том, что как же они так гладко смогли её побелить.  Мама с бабушкой часто замазывали глиной и забеливали нашу печь, но она никогда не блестела так красиво, как эта городская печь. Всё мне здесь нравилось и было в диковинку.
- Давай, улым, мы тебя помоем, - сказала бабушка.
Отец, хмуря брови,  занёс с улицы большую цинковую ванну, и водрузив на два табурета,  наполнил её горячей водой. 
- Бар, бар, бар*, я самы, -  мешая татарские и русские слова, дед с вехоткой в руке  отгонял бабушку с папой. - ;йд;,  улым, арка;ны ышкыйм. Ууу, мен; нинди к;чле! Татарча  а;лыйсы;мы? Юк?  Саусэм не панимаиш, ничаво, потом панимать будиш, ишо маленька пока, - приговаривал он,  намыливая моё слабое детское тело.
   Сколько лет прошло, а я помню то счастье, которое посетило меня в те минуты. Всё мне здесь было неизвестное и в то же время родное.  Я стоял в ванне, дед лил на меня горячую воду и всё отгонял бабушку: " Бар, бар!  Кушать давай на стол." Эх, думал я, так дальше пойдёт, я совсем русский язык забуду. Буду по-татарски говорить!  Как же меня бабушка-то понимать будет?
     После мытья мы сели есть.
- Какие-то у вас пирожки не такие, - говорю я и откусываю кусок горячего и сочного пирога.
- Э, улым, это вак балиш, кушай давай, худой какой, - махает рукой бабушка . - Што ни укусно?
- А я такие уже ел, –  не моргнув глазом, отвечаю я.
-Ууу,  а где ты такие ел? - удивлённо спрашивает бабушка.
- В больнице, нам их там каждый день дают, - сказал я и,  подумав, добавил,  - почти каждый день.
- Ууу, какой больница хороший. Мяса каждый день дают, - удивился дед. – Завтра тоже пойду у  ваш больница.
Мне стало стыдно, и я поспешил исправить положение:
-А она детская, стариков туда не берут.  А у вас вкуснее, чем в больнице.  И у вас вкусно, и у нас. У нас тоже пирожки есть, только другие, - отвечаю я и вспоминаю свою бабушку, ту, которая русская. Я знаю, что когда я вернусь, она тоже напечёт мне пирожков, будет сидеть рядом и смотреть, как я ем пирожки и запиваю их чаем.
   А затем меня  уложили спать. Но прежде чем дать мне уснуть, старики долго сидели у моей кровати и расспрашивали о моей жизни. Я лежал, говорил сам,  слушал  их такой смешной русский язык и такой красивый татарский,  отвечал на их вопросы и думал о том, что я скоро тоже буду разговаривать как они, и никто у нас в колхозе меня не поймёт! 
     Вечером они отвезли меня обратно в больницу. Я стоял в коридоре и, сжимая свёрток с пирожками вак балиш, смотрел им вслед. Уходя, они сказали, что приедут ещё. Бабушка  гладила меня по голове, дед стоял рядом и, покачивая головой, что-то бормотал. Отец мой стоял в стороне и постоянно хмурил брови. За весь день он почти ничего мне так и не сказал. А может быть я уже, спустя столько лет, и забыл, что он мне говорил.
     В воскресенье я прождал их целый день.  Я почти  не слезал с подоконника в коридоре, сидя на котором можно было видеть въезжающие и выезжающие из больничного двора автомобили. Я  всё ждал появления голубого москвича моего  отца. За окном стало темнеть, в коридоре включили свет, закрыли ворота больницы.  Я уже понимал, что они не приедут,  но продолжал сидеть на подоконнике и смотреть на засыпающий больничный двор и кусочек города за больничным забором.
- Ты чего здесь один сидишь? - спросил подошедший ко мне паренёк из соседней палаты.
 Я уже не помню, как он выглядел, лишь помню, что он всегда был весёлый и всегда улыбался. Наверное, ему было лет шестнадцать или семнадцать, не больше; тот возраст, когда подростки становятся уже взрослыми для лечения в детской больнице, но ещё считаются детьми по документам, чтобы их могли отправить для лечения в больницу для взрослых.
- Ничего. Бабушку жду и папу.
- Ну они сегодня точно уже не придут. Завтра может быть, - сказал подросток и,помолчав добавил. -  Иди в палату и ложись.
- Завтра не придут. Завтра не воскресенье, - сказал я, слез с подоконника и пошёл в палату.
    Я лежал повернувшись  к стене, смотрел на неровности покраски под лучом света от лампочки из коридора,  водил по ним пальцем, и слезы катились по моему лицу. Время от времени я прилаживал лицо поплотнее к подушке и вытирал слезы. Но горечь обиды была так сильна, что подушка скоро стала мокрой и совсем не вытирала моего лица.
- Это ты чего опять? – раздался голос за моей спиною.  – То один весь день на подоконнике сидишь, то теперь плачешь как девчонка. Ты чего это, а? - Паренёк сел на мою кровать, наклонился и попробовал оторвать моё лицо от подушки. Я не хотел, чтобы он видел меня плачущим: он всегда весёлый, он не поймёт моего горя. Наконец ему всё-таки удалось оторвать меня от подушки. Перевернув меня на спину и увидев моё заплаканное лицо,  он с напускной серьёзностью начал меня выговаривать: “У-у-у-у-у, какие мы! Ты чего это, по бабушке заскучал? А? Посмотри, вот она, твоя бабушка!”  Он повернул моё лицо к стене, на которую падал свет от лампочки из коридора,  и я увидел на стене старушечий профиль – тень от его руки, сложенной в кулак.  И он, чтобы рассмешить меня, устроил мне настоящий театр теней! Старушка на стене совсем не походила на мою городскую бабушку, в ней было больше от той моей бабушки, которая осталась в деревне и о которой я уже почти не вспоминал.  Увидев бабушку, шамкающую беззубым ртом на стене, мне ствло чуть-чуть веселее, и я улыбнулся.
- Ты чего плачешь, внучок, - заговорила со мной бабушка на стене. – Не плачь, я скоро приду и молока тебе принесу.
- Моя бабушка, которая не пришла,  не так говорит. Ты не знаешь как, – с напускным недовольством, уже почти забыв свои горести и еле сдерживая улыбку, заговорил я.
- А как она говорит?
- Не так. Она по другому говорит.
- Что, шепелявит  сильно,  что ли? Зубов нет? Совсем старая стала, – продолжал коверкать язык и вырисовывать фигурки на стене мой весёлый собеседник.
- Не,не шепелявит. Просто не так. И дедушка не так. А папа так.
Тогда я ещё не совсем понимал, что такое татарский акцент, и поэтому не мог объяснить. Паренёк не понял моих бестолковых объяснений, расправил и опять сложил свои гибкие пальцы, и со стены на меня гавкнула собака: «Гав-гав! Перестань плакать, не то я тебя съем! Р-р-р-р...». А потом появился зайчик, заскакал по стене, засюсюкал: « Ты чего плачешь? Не плачь, не будешь плакать – я тебе морковку дам.» . А потом прилетел журавль. Он летал по стене и звал меня с собой на юг... А потом на стене опять появилась моя бабушка.
- А как всё-таки твоя бабушка говорит? – вдруг спросил паренёк.
- Улым, ;йд;,- смущенно сказал я.
- Ка-ак?
-  Вак балиш, – ещё больше смутившись, сказал я.
- Ты молодец, - серьёзно заключил паренёк и, опять нарисовав на стене мою русскую бабушку, старушечьим голосом, подражая мне, быстро-быстро заговорил. – Улым ;йд; вак балиш вак балиш...
Я смеялся и рассказывал , что бабушка, которая на стенке,  так не говорит, а говорит по-другому.
- Я иногда так много с бабушкой и дедушкой разговариваю, что русский язык совсем забываю. В садик прихожу и ничего не понимаю. А воспитательница меня ругает. А я ей говорю : «Бар, бар!» -  чтобы она  ушла. Я больше всего по-татарски люблю говорить. Я и писать умею и читать. У нас очень много книг, и все на татарском написаны, – рассказываю я и стараюсь не смотреть на паренька.
- А чего же ты так хорошо по-русски говоришь?
- А я в больнице долго лежу, уже научился. Жаль, что ты по-татарски не разговариваешь, а то я бы  тебе что-то интересное рассказал.
  Друг мой смеялся и старался ещё сильнее коверкать язык, и всё приговаривал  с каким-то грузинским, как я сейчас вспоминаю, выговором «вак балиш вак балиш не надо плакать улым ;йд;!» 
   Оказавшись в театре теней, я совсем забыл о своих печалях, слёзы высохли, и я уснул. И снилось мне, что я еду на попутной машине из райцентра домой.  Шофёр лихо крутит баранку, объезжает ямы да колдобины, пытается разговаривать со мной. А я молчу и серьёзно хмурю брови. Облокотившись рукой о  дверь зила, я  смотрю по сторонам – давно здесь не был, всё забыл. Мимо нас проплывают жёлтые поля и  осины  с берёзами по горам,  уже успевшие  переодеться в рыжий наряд. По берегам речки стоят наши деревенские мальчишки и ловят чебаков. Ах, как я люблю жареных хрустящих чебаков!  Мальчишки видят меня, махают мне руками, приехал, мол! Я молчу и  не махаю в ответ . Слишком долго я пробыл в городе, всех вас забыл.  Мы подъехали к нашему дому, и я лихо выпрыгиваю из оранжевого зила «северного исполнения». Из ворот выбегает моя бабушка.
- Приехал, внучок мой миленький,  приехал! – начинает радостно причитать бабушка, хлопая по бокам худыми руками. Она пытается обнять меня, приласкать. Но я долго жил в городе, забыл, кто она такая. «Бар, бар, - говорю я. - Татарча  а;лыйсы;мы? Юк?  Вак балиш давай!»
- Ах ты антихрис! – всплёскивает руками бабушка, – опять чяво-та придумал! Вот ить придумшик-то!  ... Но я уже её не слышу, я бегу в сторону нашей речки, у меня есть много чего рассказать мальчишкам...
     Я опустил руки и смотрю на белый больничный подвесной потолок . В коридоре слышится английская речь с филиппинским акцентом. Я уже привык, что большую часть времени я слышу иностранную речь. На русском я лишь разговариваю дома,  и лишь иногда слушаю старые татарские песни, благо их много теперь можно найти в интернете.  На моей книжной полке стоит томик Тукая, подаренный мне другом-татарином, московским поэтом. Каждый раз, когда я беру его в руки, меня посещает лёгкая грусть -  на иностранных языках я разговариваю лучше, чем по-татарски, а  красоту тукаевского слога мне легче  понять и оценить  через наш великий и могучий, на котором я думаю и пишу.
    Я смотрю на идеально выкрашенную белую стену и думаю о том, что как хорошо, что у меня  есть воспоминания, что я помню свои корни, и что всё это даёт мне силы жить дальше..

прим:
"Туган тел", "Родной язык" - стихотворение классика татарской лит-ры Габдуллы Тукая, который знает каждый татарин.
* бар, бар -  (тат) здесь "иди, иди."
** ;йд;,  улым, арка;ны ышкыйм. Ууу, мен; нинди к;чле! Татарча  а;лыйсы;мы? Юк? - Давай, сынок, спинку тебе помою. О, какой сильный! По-татарски не понимаешь? Нет?