Иван Петрович

      - Бабушка, а почему дядька Иван Петрович всё знает, а твой брат дядька Иван ничего? - спрашиваю я бабушку.
- А чего он видел-то, дядька Иван, - имея в виду своего младшего брата, отвечает бабушка. - Войну да и только. Да и контузило его.  А Иван Петрович на хлоте был, морской человек, грамотный. Потом книжки про бога читать начал, его с хлота-то и турнули. Раньше шибко за бога-то гоняли. Хотя, тоже можно было. Вон, у Хвилимона, раняшнова предсядателя, у Натали икона тоже всягда стояла и ничё, Хвилимон предсядателем был.
-  А на каком он флоте-то был, а? - спрашиваю я.- Капитан, что ли?
-А хто яво знаить, на каком он хлоте был, - отвечает бабушка. - Но шибко он нам помогал.  Жись-то трудная была,  денег сроду не було. А ён по 600 рублей отправлял нам с дедушкой.
           И мне представлялся дядька Иван Петрович, бравый моряк, а может и капитан, который сидит в закутке на корабле и,  прячась от других матросов,   читает книги про бога, а потом идёт на почту и отправляет бабушке 600 рублей.
- 600 рублей это много, - рассуждаю я, - можно целый "иж-юпитер" купить.
- Да не, 600 - это по-старому, чичасными дяньгами 60 рублей будить.
- Тоже много, - заключаю я, - можно две "смены"  купить да ещё чего-нибудь
У нас в родне было два Ивана:  бабушкин младший брат Иван Анисимович и дедушкин старший брат Иван Петрович, 1910 года рождения. А дедушку своего я не помню, он трагически погиб, когда мне не было и трёх месяцев и, поэтому, его образ всегда был связан с его старшим братом Иваном: я думал, что мой дедушка должен был походить на старшего брата.
“Ты за 7 лет до Революции родился”, - говорю  я ему.
Дядька Иван Петрович, моя мать и тётки его всегда так называли, одобрительно качает головой и начинает  рассказывать истории из "старой жизни". А рассказов у него много, и все интересные.
        Мы жили в центре села, рядом с магазином, и к нам часто заходили почти все деревенские старухи, подружки бабушки, и многие старики. Старики, как правило, заходили, прикупив поллитра, лишь для того, чтобы посидеть в тепле и распить этот самый поллитр. Многих, самых нудных, как теперь я понимаю, бабушка выгоняла из дома без особых разговоров. Выгоняла и своего брата Ивана. Но дядька Иван Петрович у нас всегда пользовался каким-то особым почётом,  и бабушка его никогда не ругала, как своего брата Ивана  или племянника Пётра Самойловича, которого, впрочем, хотя и ругала за пьянство, но из гостей не выгоняла. 
      Дядька Иван Петрович запомнился мне пьющим "Тройной" одеколон. Говорят, в состав одеколона входило 64% спирта, поэтому,  он был пригоден и для употребления во внутрь. 
- А почему ты одеколон пьёшь, а не водку,  как наш дядька Иван? - спрашиваю я дядьку Ивана Петровича.
- Одеколон стоит 17 копеек за 150 грамм, т.е.  почти 60 копеек за поллитра. А водка стоит  2 руб 87 коп за поллитра. А пьются одинаково, -  рассудительно отвечает дядька Иван Петрович.  И я в очередной раз убеждаюсь, какой он грамотный и рассудительный.
- Ну-ка, ты мне лучше назови четыре города Советского Союза, в которых есть по четыре буквы "А",  - продолжает чуть захмелевший от одеколона старик. Эти четыре города он мне называл в прошлый раз и советовал запомнить: знания географии в жизни пригодятся.
- Алма-Ата, Караганда, Кандалакша, - воодушевлённо было начинаю я и спотыкаюсь: четвёртый город я никак  не могу запомнить.
- Ма-хач-ка-ла! - назидательно поднимая вверх иссохший прокуренный махоркой стариковский палец,  нараспев произносит Иван Петрович. - Запомни. Город на Кавказе, на берегу Каспийского моря... А какая самая высокая гора на Кавказе? Эээль-брус!  5642 метра над уровнем моря. Не больше и не меньше. Выше Эльбруса в Европе и нет! Как и нет ничего выше Пика Коммунизма во всём Советском Союзе.  Запомни это!
          Географию и  всё что связано с путешествиями, я любил, как  любил и историю. Обо всём этом можно было  поговорить с дядькой Иваном Петровичем.  Бабушка подавала ему рюмку и ставила перед ним ковшик с холодной водой и подавала кусочек  хлеба, которым он обычно закусывал, и ещё что-нибудь из имеющегося в доме, к чему он и не притрагивался. Старик,  не торопясь,  открывал флакончик и выливал немного одеколона в рюмку. Затем брал ковшик с водой и медленно начинал выливать воду в рюмку с одеколоном. От происходящей химической реакции  смешения воды с одеколоном  жидкость мутнела и становилась молочно-белой. Не долго думая,  старик опрокидывал содержимое рюмки себе в рот, жидкость проходила вниз по горлу, старческий небритый кадык, покрытый седой щетиной, вздрагивал, бывший моряк крякал и вслед за кадыком  вздрагивал всем телом.  Поставив рюмку, он отламывал кусочек хлеба, нюхал его, клал в рот и начинал медленно жевать. Мы с бабушкой сидели рядом и ждали, когда наш гость продолжит беседу.  Начиналось самое для меня интересное.
- А что такое “шаланды полные кефали”?  - спрашиваю я.  Старик от удовольствия крякает и начинает говорить о море...
    Он знал,  где находится нижний грот-брамсель и чем отличаются мачты-однодревки от составных, но больше  всего он любил рассказывать о пароходах, т.е. о том флоте, о котором он знал и на котором служил. Больше всего мне нравились его рассказы о Порт-Артуре. В его рассказах я слышал то, что и сам читал в знаменитой книге писателя Степанова,  и,  поэтому, его рассказы для меня вдвойне становились интересными и правдопобными, обрастали доселе не известными мне деталями. Он знал не только всю историю обороны Порт-Артура, но и то, каким он стал, когда через сорок лет в порт опять вошли советские войска. Он видел японцев и  сопки, описанные в романе!
      А его внук, мой троюродный брат Витька, тоже читавший "Порт-Артур", так мне и сказал, что его дед в Порт-Артуре  служил, и о Русско-японской войне знает не понаслышке. Не помню, уточнял ли я какие-то детали биографии дядьки Ивана Петровича, но его авторитет и знания географии и морской истории были для меня непререкаемы: в нём я всегда видел  старого моряка, которого почему-то наказали за то, "что он стал молиться богу", детали мне были не важны, как не задумывался и о том, что осада японцами Порт-Артура началась в январе 1904-го года, а  Иван Петрович, если и служил в Порт-Артуре, то, конечно же,  после 1945-го года.  Славная история Порт-Артура,  от Русско-японской войны до разгрома Квантунской армии,  переплелась и замкнулась для меня на Иване Петровиче.
    Однажды его повезли в город на операцию: стареющие глаза стали плохо видеть. Я помню,  как витькин отец провёз его, маленького, худенького, закутанного в шубу, на санях мимо нашего дома. Ему сделали операцию,  и он вернулся домой. Через несколько дней он появился на пороге нашего дома. Из-под шапки выходила бинтовая повязка, закрывающая один глаз: видимо, ещё не пришло время снимать бинты. Он сел на своё обычное место, растегнул полушубок и выташил неизменную бутылочку "тройняка".
- Иван, да ты каво ето, побярёхся бы хоть маленька-то.
- Ничего, уже выздоровел, - отвечал старик, принимая из рук бабушки ковшик с холодной водой.
      Бывало, он приносил не один, а целых два флакончика. Распивая второй,  его язык начинал заплетаться, и старик начинал "куролесить". Я терял к нему интерес и уходил играть.  А "куролесить", дядька Иван Петрович, видимо, любил.
- Ванька-то, дьячёк, твояво Тимохвея  брат-то,  вчера на поминках опять куролесил, - качая головой,  отчитывается перед бабушкой деревенская сплетница,  одна из  бабушкиных подружек,  скорее всего лишь ради  этого  и зашедшая.
-  Чё апять? - с досадой спрашивает, уже зная,  что именно, бабушка.
- Дык ишо петь ня нач;ли, а ён уже рюмку и потребовал, ить ели-ели отпели.  А потом за столом выпил, да и запел "Господи помилуй, мою Матрёну милую".  Так дальше пайдёть, народ яво саусем приглашать пирястанить.
- А кого, если  ни яво-то? - сомневается бабушка,  как бы не знает, что в селе уже есть кандидат на  неофициальную роль деревенского дьякона отпевать покойников и совершать другие религиозные обряды.
- Дык Дунька-то ваша, Володи Забелина,  тоже вродя ничяво поёть. Люди гаворють, Иван сам ей  книжки дал, она и учится по-старинному читать-то.
    Бабушка ничего не говорит в ответ, лишь качает головой. А мне  весело: кроме еды, на поминках не бывает ничего интересного, и шутки дядьки Ивана Петровича  скрашивают  ту тоску, которая гуляет по дому, где идут поминки.  Я, как и все деревенские дети, любил ходить по поминкам: там можно было хорошо пообедать, а иногда  ещё и  получить двадцать пять копеек.  Но мне не нравились долгие песнопения-молитвы на церковно-славянском языке.  А  запевающим, местным дьячком,  и был наш дядька Иван Петрович.  Больше чем обычно серьёзный,  с дымящим кадилом в руках, в стареньком пиджачке и роговых очках на большом носу, маленький, с жиденькими волосами, он стоял у божницы в красном углу дома во главе трёх-четырёх певчих старух и запевал, наверное, старообрядческие молитвы, время от времени слюнявя свой прокуренный палец и переворачивая страницы старинной книги.  Я смотрел на него и думал, что, наверное, как раз из-за этой книги его и "турнули со флота". Иногда я пролезал сквозь ряды старух в избу, а кроме них никто и не молился, старики сидели на дворе и курили,  и прислушивался к пению.  Мне очень не нравилось заунывное  пение нашего родственника и его товарок, певчих старух, но,  чувствуя связь этого пения с историей, я  прислушивался к словам молитв, мало что понимая  и считая, что это тот самый язык, на котором разговаривали в Киевской Руси.  Скоро мне надоедало слушать,  и мне хотелось,  чтобы  обряд поскорее закончился и   старухи начали  рассаживаться  "за столы".   После старух за столы садились мужики и старики, а уж потом садили нас, детей.  А пьяненький дьячок сидел на лавке возле столов и с кем-нибудь беседовал; в нём не было ни капли того трагизма, которым окутывали себя старухи, он был полон жизни, пусть и на стариковский лад.
       Иногда он, наверное, неосознанно, подогревал мой интерес к тому, кто я такой.
- Татары, они же другой веры, мусульманской. И по языку они другие, как турки. А от кровосмешения и народ другой получается, вроде бы и не русские и не татары, - рассуждал захмелевший старичок. Я слушал и догадывался, что я не такой,  как все другие жители нашего села. В голове, конечно, у меня была каша. Что такое татары, тем более мусульмане,  я не знал,  пробелы в своих знаниях я заполнял тем, что уже знал из книг или видел в кинофильмах и,  перемешивая все увиденное и услышанное  с детским воображением, я рисовал свои картины и образы.  "Эх, - думал я. - Была бы у меня бурка и конь, я бы скакал как Дата Туташхиа по селу,  и все бы на меня смотрели.”   Так и "отрицательный герой " Челубей с известной картины, и  благородный грузин, защитник обездоленных Дата Туташхиа,  и поэт Хамза, фильм о котором я смотрел на одном дыхании,  в моем воображении были похожи  на татар, которых я толком-то и не видел, но знал, что они, татары, ко  мне имеют непосредственное отношение.  Потом в школе я услышал имя Мусы Джалиля,  и тогда, сильно об этом никому не говоря, я  начал гордиться тем, что я одной крови  с великим поэтом, героем Советского Союза. В школе, как правило, я лишних вопросов не задавал, наверное, не сильно и доверяя знаниям своих учителей по татарской тематике, или еще по каким-то причинам.  Зато  каждый раз, когда у нас бывал дядька Иван Петрович, я заговаривал с ним о том, что меня интересует. И на всё получал ответы, хотя,  как сейчас понимаю, не всегда и ясные: думаю, воображение захмелевшего старика было не беднее моего, правда перемешивалась с вымыслом, и он выдавал мне такие ответы, от которых меня уносило все дальше и дальше, очень часто давая  дополнительную пищу для размышлений,  и забрасывало в такие дебри, что я забывал о первоначальном вопросе. 
      Однажды я его спросил о том, что написано на иконах,  и он  начал рассказывать о старославянском языке. Я тогда никак не мог  понять,  почему  титла пишется только над "божественными словами" и её нельзя ставить "где попадя", и почему ударение может быть тяжелым и лёгким. Все это мне пытался объяснить дядька Иван Петрович,  и это, можно сказать, были мои первые уроки языкознания, уроки другого языка,  а языки я любил также как географию и историю. Но в нашей школе не было учителя иностранного языка, и я старался запомнить все иностранные слова, которые встречались мне в книгах и старославянские слова, которым меня учил добродушный старик.
     Затем умерла бабушка, мы переехали жить в районный центр.  Прежняя жизнь как-то сразу ушла в небытие, мы зажили по-другому, а через несколько лет я уехал в город. С моим отъездом и завершилось моё детство. 
     Не знаю, сколько классов окончил Иван Петрович, но то, что он был человеком начитанным с  незаурядными способностями и мышлением - сомневаться не приходится.  За несколько лет до своей смерти, в уже преклонном возрасте и почти полностью ослепший, он, по рассказам родственников, сохранил трезвый ум и память, которой могли бы позавидовать многие.  Мать мне рассказывала, что однажды летним вечером он пришёл к нам в гости,  они сидели на завалинке во дворе нашего дома и разговаривали.
- А хочешь, племяшка, я тебе что-нибудь почитаю по памяти? - спросил Иван Петрович
- Хочу, - удивившись,  ответила моя мать, не ожидая чего-нибудь особенного от стареющего дядьки, колхозного дьячка.
И он начал читать, и из того, как он это делал, были видны весь его, обычно не заметный, ораторский талант и, что самое главное, его глубокая вера в то, что он читает:
- Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы отданы самому главному в мире: борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить. Ведь нелепая болезнь или какая-либо трагическая случайность могут прервать ее...   
      Прошли годы. Я закончил институт и к середине 1990-х годов  жил уже далеко от дома. За суетой дел молодых известие о смерти Ивана Петровича прошло как-то мимо меня и мало меня тронуло.  Наверное, это можно простить. Когда ты полон сил и надежд на то, что всё впереди, не хочется думать о грустном,  да и воспоминания недавнего детства не трогают горячие молодые души.  Склонность к воспоминаниям и возвращение к прошлому приходит к человеку лишь в зрелом возрасте. Так и со мной. Начав вспоминать своё детство, я вспомнил Ивана Петровича, который, наверное, самым первым  начал рассказывать  мне о том, чего я тогда ещё не видел, но очень хотел увидеть.