Гость

В дом среди других домов – я иду гостем. По неточному адресу, по ориентиру «там, где окна горят» и по расстеленной ночи – на ощупь. С ожиданием, что встретят и с тревогой, что рано попросят уйти. Сердце мое дрожит, потому что боюсь приглашений. Ибо, приглашают, иногда, на казнь. Иду уже час и уже час не знаю что найду. Незнание – это, когда ждешь и хорошее, и плохое. Случится же только одно.

Вот сердце на шаг времени упало куда-то глубже. Вижу дом. Чувствую – мне туда. Среди других, он такой же. Среди ночи они все – дремлющий город. Только на третьем этаже не спят два окна. Из них льется что-то вроде света. Что-то вроде праздника.

Захожу в дом, поднимаюсь на третий этаж. Быстро понимаю, в какую мне дверь. Там голоса. Звоню, стучу, дергаю за ручку – открыто. «Мы тебя ждали!». Нет. «Нам все равно…».

За тяжелой входной дверью коридор. Свет из комнат размешивает в нем темноту. На стенах обои с огромными бежевыми цветами, и портреты в рамках. Написаны до ужаса бездарно, может быть – ребенком. В конце коридора пространство светлее и громче. Там приоткрыта дверь в первую комнату. Пытаясь не смотреть на портреты, прохожу длину и осторожно заглядываю внутрь.

Вижу много незнакомцев. Лица освещены старомодной люстрой о шести плафонах, размазаны улыбкой или оскалом. Все похожи на детей, но не возрастом, а нелепостью, тем как пьют и едят, как разговаривают и смеются. Несколько из них сидят за столом, что занимает центр комнаты, будто жертвенный алтарь. На нем остатки еды на грязных тарелках и бутылки от разного вина. Кто-то пританцовывает в углу, кто-то лежит на ковре, кто-то открыл окно и высунулся на пол туловища в ночь.

Я хочу остановить их, попросить успокоиться, но праздник бьет мне в ноздри чем-то кислым, и в уши – чем-то безумно громким. Я кричу, но праздник меня не слышит. Те, кто замешаны в нем, слишком хорошо себя чувствуют. Им слишком ¬¬– счастливо, а мне обидно, что не знаю повода. Незнание, повторю, это когда бесполезный шум бьет молотом по затылку.

Со злобой хлопаю дверью: прощай первая комната!

В коридоре стало темнее, портретов теперь не видно. Медленно, чтоб не споткнуться, иду вдоль стены. Плечом чую выпуклые цветы обоев.

Вот еще дверь – за нею вторая комната. Приоткрываю и заглядываю. Она меньше, темнее и намного спокойнее. Всего один источник света – торшер, показывает мне из своего угла небольшой диван, деревянную тумбу и шкаф с книгами у другой стены. На диване сидят двое: он и она. Друг на друга не смотрят, за руки не держатся, но сидят очень близко плечами. Меня не видят, хотя я почти полностью преступил через черту двери. Шепотом говорю: «Извините» – все равно не хотят замечать. Осторожно, как призрак, чтобы не нарушить их статичность, вхожу.

Их молодые лица, облитые теплым светом торшера, будто застыли в незнании слов и жестов. Определенно, эти двое хотят что-то сказать друг другу, но в подаренный им час забыли, что чувствовали и переживали ранее. Им как будто и хорошо, и плохо сидеть рядом. Они тянутся и сразу отворачиваются от желаемого. Вся борьба происходит у них внутри, и чтобы не выказать боли, они нарочно опустошают свои взгляды от всякой глубины.

Они не замечают меня (и вообще всех), ибо думают в этот час о страшном. Как больные тревожно думают о болезни – быстрее бы прошла, и  только бы не умереть. Замолкают, замирают, ждут любого слова, разрешающего их тревогу. «Вы здоровы!», или – «вы безнадежны!». Даже последнее лучше незнания. Незнание, повторю, это когда ждешь важного слова.

Слова так и не было. Я разворачиваюсь и выхожу. Прощай, вторая комната!

Сразу напротив – дверь в третью, и хорошо, что не придется идти вдоль стены.
 
Так же заглядываю. Пространство комнаты заполнено мраком вперемешку со стерильным светом луны. Последний сочится через паутину занавески и почти весь падает на стоящую посреди комнаты большую кровать. На ней вне клочка лунного света сидит человек. Он плачет, закрыв руками лицо. Ни по фигуре, ни по голосу нельзя сказать о его поле, и нельзя угадать из-за чего этот человек кричит. Плач его похож на истерику, в которой и обида, и тоска, и жалость к самому себе. Иногда плачущий содрогается всем телом, будто из потребности толчком вогнать в себя больше воздуха. Кажется, слезы заполнили все его нутро. Еще чуть и, кажется, – задохнется.

Но вот человек замер. Убрал ладони с лица, повернул голову и (видимо) смотрит на меня. У него на лице ни глаз, ни рта, ни носа. Их нет. Их как будто стерли. Словно водой размазали краски и смешали все в одно бледное пятно. Человек смотрит на меня – ничем.

У меня по телу от шеи до ног прокатилась холодная волна ужаса. Я выскакиваю из комнаты, из квартиры, из дома. Бегу между таких же домов. По всякому душу в себе мысль, что бегу – в такой же. На ощупь по ночи, но уверенно – подальше. Ноги несут меня – гостя из гостей. Гостя, который испугался гостеприимства.

Добегаю до себя, захожу и ложусь в постель. Накрываюсь всем, чем можно накрыться – одеялом, темнотой, тишиной, сном.

И тут мне снится, что на портретах был я…