Валентин

Валентин сидел за столиком за кружкой горячего чая и лениво смотрел по сторонам. Был тёплый августовский вечер – солнце только начинало клониться к закату, и маленький провинциальный городок был весь залит мягким и уже не обжигающим светом.
Несмотря на ненормально жаркое лето, ежемесячная ярмарка все же состоялась. Почти весь урожай погиб – его выжгло солнце, и это обеспечило приток купцов из других районов. Местные жители были вынуждены зарабатывать ремеслом, чтобы сделать запасы на зиму, и днем Валентин долго ходил по рядам, рассматривая ловко вырезанные деревянные ложки, толстые кожаные ремни, снегоступы, гусли, балалайки и прочие нехитрые творения местных земледельцев. Они не зря с раннего утра умирали, стоя под палящим солнцем – кое-какие лавки уже сворачивались, подсчитывая прибыль, хотя самое веселье начиналось только с закатом.
Валентин допил чай, но не спешил вставать. Жаркий шумный день утомил его, и теперь, сидя поодаль от гомонящей уличной толпы, он наслаждался покоем. Как только сядет солнце, он уйдет на окраину, где снял маленькую бедную комнатку, совсем не подходящую ему по статусу, но расположенную вдалеке от шумного центра города.
На углу дома, где был трактир с вынесенными на улицу столиками, толстый приказчик вскрикнул и неожиданно проворно и крепко ухватил за руку чернявую девчонку в обносках, пробегавшую мимо. Этот приказчик был настолько толст, что, не будь он владельцем лавки дорогих тканей, он бы разорился, скупая шелк, чтобы обтянуть им свой живот. Он был богат и от этого скуп, и теперь он громко ругался и призывал полицейского, потрясая руками так, что худенькая девчонка болталась из стороны в сторону, то и дело теряя землю под ногами.
Валентин бросил несколько монет на стол, расплатившись за чай, и направился к приказчику. Он все еще возмущался, и в округе не было видно ни одного полицейского. Приказчик покраснел от усердия, но, как ни напрягал он своё осипшее от плохого вина и папирос горло, никто  не спешил ему на помощь.
- Что случилось? – строго спросил у него Валентин, оправляя полы белого летнего кафтана, скроенного на грузинский манер.
- Ах, господин офицер, - залепетал приказчик, сразу теряя всю свою важность и напыщенность. Теперь он напоминал лисицу, выпрашивающую сыр. – Ах, господин офицер, эта чертовка хотела стащить мой кошель, дьяволово отродье. Третий раз приезжаю я на эту ярмарку, и третий раз меня пытаются обокрасть. И куда смотрит полиция! Город переполнен всяким отродьем, а они и не думают за ним присматривать!
Приказчик замолчал, достал платочек и промокнул вспотевший от усердия лоб.
- Ну-ну, не горячитесь, - посмеиваясь, сказал Валентин, краем глаза смотря на девчонку. Она стояла смирно, но уже несколько раз пыталась незаметно освободиться. И эти попытки, и все её движения напоминали Валентину пленных горцев, и он усмехался, глядя, как ловкость не может победить силу. – Ну-ну, не горячитесь. Вот вам серебряный, чтоб вы не горячились. Предоставьте мне эту девчонку.
- Ах, спасибо, господин офицер. Премного вам благодарен. Держите её крепче, очень уж она вертлявая, дьяволово отродье. Да, да дьяволово отродье…. Не желаете ли посмотреть ткани? Мне привезли прекрасный шелк, и шерстяные ткани сегодня дешевле…. У меня есть прекрасная белая ткань для зимнего бушлата!
- Спасибо, не беспокойтесь, - весело сказал Валентин и, покрепче перехватив руку девчонки, пошел вдоль переполненной улицы и свернул в первый же тихий переулок. Там он остановился и повернулся к девчонке.
- Ну что, выпутались? – спросил он. - Что же вы так…неаккуратно?
Он усмехнулся, не в силах сдерживать веселье.
Девочка стояла, глядя на него в упор огромными чёрными глазами. Он отпустил её руку, и она не убежала, просто отступила на пару шагов и встала напротив него. Теперь он мог рассмотреть её всю.
Она была явной цыганкой – черноглазая и смуглая. У неё было узкое лицо и прямой тонкий нос, большие глаза обрамлялись длинными ресницами. Он ошибся, думая о ней как о девочке. Она была старше и казалась всего лишь в два раза моложе его.
- Зачем ты пыталась украсть его кошелёк? – спросил Валентин, прерывая неловкую паузу. Он осознал, насколько глуп был вопрос, только когда задал его. Ответ, впрочем, был совсем не тот, что он ожидал.
- Я не знала, что это кошелёк. В нашем городе приказчики обычно носят кошелёк справа на поясе, а слева у них висит сумка с обедом. Я хотела есть и поэтому взяла бы обед. Приказчику всегда приятней пообедать в трактире с приятелем, чем есть постный обед, которым его снарядила жена.
Валентин усмехнулся. Девчонка была явно неглупа.
- Это ты верно подметила. Как зовут тебя?
- Илла. Или по-христиански Мария.
- Мне больше нравится не по-христиански.
- И мне.
Она говорила очень чисто, быстро и четко, и акцент был едва заметен.
- Ты, кажется, была голодна? Хочешь, я куплю тебе поесть, что захочешь?
Цыганка пристально поглядела на него.
- А взамен ты мне что-нибудь расскажешь. Например, о своей жизни.
- Вы очень добрый, - тихо сказала Илла. – Я расскажу вам все, что пожелаете.
- Ну так идем.
Они вышли из переулка. Странная это была пара – высокий статный молодой офицер в тонком и изящном белом кавказском кафтане и маленькая черненькая девочка в обносках, некогда бывших, видимо, красным барским платьем. Валентин хотел попросить её начать рассказ, но было слишком шумно. Так, молча, они пробрались сквозь первые ряды к продавцам  сладостей, выпечки и другой ярмарочной снеди.
- Чего ты хочешь? – спросил Валентин, склонившись к своей спутнице, зачарованно глядевшей на один из лотков.
- Это, - прошептала она, показывая на огромный, почти с её голову, румяный крендель в глазури, посыпанный орешками. Она была похожа на ребенка, увидевшего большую дорогую игрушку. Валентин купил два кренделя, себе и ей, и большую кружку яблочного компота. Крендель был до приторности сладкий, а компот кислый, и Валентин каждый раз морщился, отпивая или откусывая. Илла взяла крендель двумя руками и откусывала, жмурясь от удовольствия. Она быстро измазалась глазурью и мёдом, от жары текущими с кренделя, и теперь совсем была похожа на маленькую девочку.
Как только они свернули с многолюдной главной улицы, она начала свой рассказ.
- Моя мать умерла при моем рождении, - сказала она, беспечно откусывая от кренделя и вынужденно делая паузу. – Отца вскоре повесили за кражу и убийство. Не знаю, был ли он цыганом. Мне было около двух лет тогда. Из жалости меня взял на воспитание священник. Я долго жила при монастыре. Там я выучилась читать, считать и писать. В монастыре было много молодых послушников и послушниц, но я не была послушницей, и они не любили меня. Никто не любил меня. Священник хотел сделать меня послушницей, первой цыганской монахиней, но не смог. Я ни чуточку не верю в вашего бога, ни капли.
- А в какого веришь? – спросил Валентин, пользуясь крендельной паузой и наблюдая, как щёки Иллы всё гуще смазываются глазурью и как блестят от мёда её пальцы.
- Ни в какого. У меня нету бога. Мне и без бога хорошо, правда.
- Я думал, ты веришь в какого-нибудь цыганского бога.
- Я не знаю, есть ли бог у цыган. Они сторонятся меня. Все сторонятся меня, но мне хорошо так, одной и без бога.
Валентин промолчал. Он не знал, что сказать. Думал ли он раньше о боге? Нет, не думал. Он инстинктивно, вслед за всеми, присоединял себя к христианам, но только сейчас понял, что не знает, что это такое – вера. Что у него никогда не было бога. Это было надругательство, грех, анафема, но у него никогда не было бога.
Илла молчала и смотрела на него огромными чёрными глазами, похожими на две бездонные зияющие пропасти. Она словно знала, о чем он думает, и не прерывала его мысли.
- Продолжай, – сказал Валентин, и его слово прозвучало как приказ. Он хотел извиниться, но она уже заговорила.
- В монастыре была библиотека, и там было много книг, про бога и не только. Послушники читали про бога, а мне нравились другие, не про бога, а про людей. И про море. Особенно про море. Там было немного книг про море, и большинство на французском языке. Самые интересные на французском языке.
- Но как же ты их прочла? Ты знаешь французский язык?
- Да, меня научила соседка. Она когда-то была начальницей пансиона для благородных девиц, но потом произошла нехорошая история с её воспитанницами и офицерами из соседней части, и пансион со скандалом закрыли. Она продала его за долги и переселилась в каморку около церкви. Она очень переживала потерю пансиона и очень много пила. Она давала частные уроки и жила этим. Я любила приходить к ней, когда она не была пьяна. Она много знала и научила меня французскому. Они со священником часто пили вечером и спорили, выйдет ли из меня монашка. Я всегда пряталась и слушала их, потому что если они видели меня, то замолкали и прогоняли. Это так смешно было: она говорила, что я прирожденная женщина, а священник утверждал, что из любого человека можно исторгнуть дьяволово семя и привести его к богу. Они так громко и горячо спорили, и это было так смешно.
- Смешно, - задумчиво повторил Валентин. – Расскажи, почему тебе приходится воровать еду.
- Пару лет назад из монастыря пропало несколько дорогих книг про бога. Вину свалили на меня, потому что я вечно крутилась в библиотеке. Да и священник был рад избавиться от меня, он же видел, что из меня не выйдет толку. Книги так и не нашли, а меня прогнали. Я думаю, их украла та соседка, что научила меня французскому. Накануне она брала одну из них почитать, но об этом знал лишь священник, он тайно давал ей читать книги, потому что ей было нельзя ходить в монастырскую библиотеку. А она к тому времени совсем спилась и не могла найти себе уроков. Она умерла вскоре от отравления. Она очень бедна была, когда меня прогоняли.
- Печальная история, - сказал Валентин. Они давно миновали центральную людную часть города и уже были почти на окраине. Илла спустилась к реке шириной в две телеги, протекавшей сквозь город, в которой обычно полоскали бельё горожанки, и шумно умывалась. Валентин с самого начала завернул свой крендель в носовой платок и был чист. Он стоял на берегу и смотрел, как вокруг реки теснятся бедняцкие дома и дешёвые трактиры, как хлопают дверьми грязные дешёвые гостиницы и как где-то лают бродячие собаки, тоже грязные и беспородные, как и все вокруг. Он думал о судьбе Иллы и о своей судьбе. Кто он? Единственный сын богатого дворянина, после скоропостижной смерти которого унаследовавший всё имение. Что он делает в своей жизни? Ничего. Он дослужил за отца его срок и перенял его офицерский титул. После войн и Кавказа не смог жить с больной и властной матерью и уехал путешествовать. Он вновь посетил места, где шла война. Необъявленная война. Друзей у него там не было, как и в имении, если не считать гор и моря. Он любил горцев и их жизнь, хотя не мог жить так же, как они. Что его ждёт? Вечное скитание на средства от имения? Вечный побег от людей?
А её? Она почти ребёнок, но уже столько пережила. Её сманит какой-нибудь заезжий гуляка, и никто не спасёт её от падения. Или от голодной смерти. Или от тюрьмы. Да мало ли что может ожидать нищую бездомную девочку? Интересно, сколько ей. Иногда она выглядит и говорит, как ребёнок, а иногда – как взрослый. Она не похожа на обычных цыган. Она даже говорит почти без акцента.
- Сколько тебе, Илла?
Илла поднялась с колен. Её мокрое умытое личико блестело в лучах заходящего солнца, а волосы, прежде казавшиеся мёртвой тёмной массой цвета ржавчины, вспыхнули рыжим огнем.
- Мне 19, барин.
Эти слова словно ударили Валентина. Он ожидал чего угодно, только не такого ответа. В 16 лет девушек начинают выдавать замуж. Три года! Он не дал бы ей и 14, да и 13 бы не дал. Но сейчас, распрямившись в лучах заката, она казалась старше, старше и прекраснее. Её маленькое, тщедушное, исхудалое тело словно напиталось закатными лучами и обрело на миг силу, утратив угловатость.
- Барин?
Он словно очнулся. Солнце почти совсем село, начинало быстро темнеть. Илла стояла перед ним, такая же, как обычно, но что-то было в ней, чего не было раньше. Она улыбалась – быть может, впервые в жизни или хотя бы впервые при мне, подумал Валентин, - и от этого исчезла холодность ее глаз, и все ее лицо казалось сплошной радостью.
Внезапно она стала серьезной.
- Можно вас кое о чем попросить, барин?
- Не называй меня барином. Просто Валентин. Не знаю, смогу ли я выполнить твою просьбу, но говори.
- Мне нравится называть вас барином.
Она говорила, ничуть не смущаясь, и это было так не похоже на остальных девиц.
- Ну барин так барин, пусть будет так.
Они были уже почти у самого Валентинового дома. Она остановилась и опустила глаза.
- Быть может, барин, вам нужна какая-нибудь прислуга…кухарка, или горничная, или кучер, или носильщик. Я могу делать что угодно. Наймите меня хоть кем-нибудь, я буду вам до смерти благодарна. Буду делать все, что скажете… Мне не нужно большой платы, только на еду и на платье… Я хочу красное платье, добрый барин. Я очень люблю красный цвет и море.
Да, красный цвет, подумал Валентин. Даже будучи нищей, она где-то раздобыла обноски красного цвета. Да, закат, огонь в волосах, красное платье и море.
- Барин?
- Прости, я задумался. Уже темнеет. Может, тебя проводить куда?
Она серьезно и печально посмотрела на него.
- Ответьте мне.
Эта девушка уже второй раз отказывается играть по его правилам. Нет, она определенно не такая, как все.
- Илла… По правде говоря, мне не нужна прислуга.
Илла опустила голову. Она напоминала побитого котенка в этот миг.
- Это все потому, что я выгляжу, как цыганка?
- Нет, вовсе не поэтому…
Нет, вовсе не поэтому. Не твоя вина, Илла, что твой отец спутался с цыганкой. Не твоя вина, что ты унаследовала ее красоту и характер. И не твоя вина, что я, Валентин, так одинок, что никого не хочу иметь рядом – ни родных, ни постоянной прислуги. Зачем я вообще приехал в этот город? Потому что мне некуда ехать. Почему я не покинул его до ярмарки, хотя ненавижу толпу? Мне было любопытно. И мне было все равно. Да, все равно, куда ехать и что делать. И этого не могут изменить ни твои черные глаза с длинными ресницами, Илла, ни твое красное платье, ни твои мечты о море.
Когда он вновь вернулся из своих мыслей в реальность, то не увидел рядом Иллы. Она сидела в темноте на краю мостовой, и свет от фонаря терялся в ее бездонных глазах с каким-то особенно пустым и безнадежным взглядом.
- Илла….
Почему-то ему было жаль эту девочку.
- Уже совсем стемнело, барин. Вам пора домой.
Тихий, ровный, равнодушный голос.
- Не беспокойтесь обо мне, идите.
И потом:
- Вы странный. Вы богаты, а поселились в таком бедном месте. Но вы идите и не беспокойтесь за меня. Мне не впервые ночевать на улице. Я уже два года ночую на улице.
Валентин тяжело вздохнул. Что-то не позволяло ему бросить эту девочку на произвол судьбы. Он был одинок и любил свое одиночество. Ему нравилось находить интересных собеседников в случайных людях, которых он больше никогда не увидит. Илла тоже была интересным собеседником. Она иногда говорила такие вещи, о которых никто не осмелился бы упомянуть, и делала это совершенно естественно и спокойно, как ребенок, словно не понимая, о чем говорит. Но видеть и слышать ее каждый день… Он не представлял себе этого. Он был одинок всю жизнь – и когда жил в имении отца, всеми забытый, и когда служил на Кавказе, и он давно привык к своему одиночеству и не тяготился им. А теперь…как он будет жить теперь?
Валентин посмотрел на Иллу. Она все так же сидела на краю мостовой с пустым взглядом и ничего не выражающим лицом.
- Иди на реку, вымойся хорошенько и выстирай свою одежку. Приходи утром, как управишься и выспишься. Я найму тебя, но с одним условием – воровать ты ничего не будешь.
Она вскочила на ноги и шагнула к нему – так близко, что он отшатнулся.
- Спасибо, вы добрый, великодушный барин, - с радостью и восхищением сказала она, глядя снизу вверх в его глаза. – Но про воровство вы зря. Я ворую, только когда не могу найти еды. Я не воровка, я просто голодна, до смерти голодна. А вы накормили и дали мне кров,  добрый барин. Теперь я сделаю все, что вы пожелаете. Все-все. Но уже поздно, добрый барин, и вам пора спать. Идите, добрый барин, и не бойтесь за меня. Я приду утром.
- Я буду ждать.
- Спокойной ночи, добрый барин.
И она развернулась и пошла обратно. Валентин смотрел ей вслед, пока она окончательно не растворилась в темноте плохо освещенной улицы.

***

Наутро Валентин проснулся рано и долго лежал, размышляя о своей жизни. Он не хотел менять ее, но изменения приходили сами. Валентин считался своевольным и волевым человеком, не подвластным чужому влиянию, но не смог вчера отказать в помощи девчонке-цыганке. Мать сказала бы, что он спятил, раз берет в служанки цыганку. Валентин усмехнулся. От мысли, что он делает что-то непонятное и ужасное с точки зрения матери, он всегда приходил в хорошее настроение.
Тут в дверь постучала хозяйка и сказала, что его хочет видеть какая-то цыганка. Она бы уже и прогнала ее, да больно вежливая, дьяволово отродье. Валентин отвечал, что скоро спустится в столовую, и попросил приготовить завтрак для себя и дать что-нибудь ожидавшей его девушке. Хозяйка удалилась, бормоча, что только цыган она у себя в доме никогда и не кормила, а от этих бар наслушаешься всякого… Опасаясь за Иллу, Валентин по-солдатски быстро оделся, чего уже давно не делал, натянул сапоги и, не застегивая свой любимый кафтан, поспешил вниз. Илла сидела на пороге столовой, служившей еще и проходной, и лестничной, и комнатой для приема новых постояльцев, и грызла черствый кусок хлеба. Валентина на столе ожидала большая тарелка добротной крестьянской каши, свежая булка с маслом, и, конечно же, его любимый чай – хозяйка уже знала все капризы своего постояльца и, нечасто принимая таких богатых гостей, стремилась, как могла, угодить ему.
Валентин повесил свой кафтан на спинку стула, сел и, выдвинув соседний стул, подозвал Иллу. Она села, с любопытством разглядывая его завтрак и не забывая грызть свой сухарь. Валентин принялся за кашу, разглядывая Иллу. Сейчас, чистая и опрятная, она была еще прекраснее, и невинный вид, с которым она грызла сухарик, так шел к ней, что волна хорошего настроения захлестнула молодого офицера и, быть может, даже накрыла бы его с головой, если бы не его природная задумчивость. Хозяйка, ворча, ушла на кухню – не могла она видеть, как за ее честным столом сидела цыганка. Но Илла словно и не заметила такого к себе отношения. А может, просто привыкла….
Покончив с кашей, Валентин отрезал толстый кусок булки, щедро намазал его маслом и протянул Илле.
- Ешь, хватит мучить сухарь.
Большие глаза Иллы стали еще больше. Она аккуратно взяла кусок булки двумя руками, слово сокровище, и с наслаждением вцепилась в него зубами, тут же до ушей измазавшись маслом. Ее милое личико так хорошо выражало все эмоции, что даже суровая хозяйка смилостливилась принести ей кружку воды, чтобы она не ела всухомятку. Валентин,  к своему удивлению, был очень рад видеть ее такой довольной, и дал ей еще булки с маслом, только чтобы посмотреть, как замасливаются ее щеки и как она жмурится от восторга.
После завтрака Валентин, вопреки своему обыкновению, не пошел гулять. Он знал, как выглядят маленькие городишки после праздника – мусор, пьяницы, воришки… Честной народ еще спит. Спали и постояльцы хозяйки, а Валентин хотел поговорить с Иллой без лишних ушей. Поэтому он взял пару стульев и вынес их на мостовую. Было еще свежо и поэтому особенно приятно сидеть на улице, закутавшись в кафтан, чувствуя, как робкие солнечные лучи проникают под одежду, под кожу и согревают самое нутро. Илла сидела на самом краешке стула, зажмурившись и повернув личико навстречу свету, и снова напоминала бездомного худого котенка, наслаждавшегося теплом.
- Вчера ты рассказала мне свою историю, Илла,  а теперь мой черед рассказать тебе кое-что о себе и своей жизни.
Илла повернулась к Валентину, поерзала на стуле, желая придвинуться поближе и одновременно не решаясь, и широко раскрыла свои бездонные черные глаза.
- Ты вчера заметила, что я странный, и, честно говоря, не ошиблась. Я действительно мало похож как на других богачей, так и на других странствующих офицеров. Я, право, не знаю, как обозначить твою должность, но, учитывая твой возраст и положение, будем считать тебя горничной. Впрочем, это не так уж и важно, но мне нужно будет как-то представлять тебя во всех гостиницах, где мы будем останавливаться, и дома. Ох уж этот дом…начну с него, пожалуй. У меня довольно большое имение, которым в мое отсутствие заправляет моя мать. Неприятная женщина, должен тебя предупредить. Количество платьев и любовников даже сейчас для нее важнее, чем дела имения, а ведь ей уже пятьдесят. Хотел бы я никогда не знакомить тебя с ней. Впрочем, это уже лишнее… Итак. Ты спросишь, чем я занимаюсь, – ничем. Просто путешествую, езжу туда-сюда, гляжу на мир и на людей. Ты девушка неглупая и образованная и, быть может, поймешь меня. Я всегда был один и привык к этому, а теперь придется привыкать всегда иметь тебя рядом, а это нелегко, поверь. Поэтому постарайся не докучать мне, это все, что я действительно от тебя требую. Я три года служил на Кавказе, в таком месте, где стреляют чаще, чем спят, поэтому тебе нет необходимости ни помогать мне одеться, ни таскать чемоданы с моими вещами, ни разыскивать для меня какие-то особые блюда или самые лучшие постоялые дворы. Я привык быть один и предпочитаю селиться в тихих местах, пусть даже и бедных. Надеюсь, моя аура богача, хоть и странного, защитит тебя хоть немного от того отношения, которое ты столько лет терпишь. Ах да, еще про пищу. Я был ранен в живот во время одной заварушки и теперь предпочитаю питаться простой и по возможности даже грубой пищей. Мой живот не выносит всех этих изысканных деликатесов. Пожалуй, твоей обязанностью будет сообщать это каждому владельцу трактира или гостиницы, если, конечно, я сам не сделаю этого. Стелить чистую постель и стирать белье, я думаю, ты умеешь – в любом случае, даже если и нет, можно воспользоваться прачечной. Я люблю, когда вечером меня ждет таз с теплой водой, а утром – с холодной. Что еще…чемодан у меня всего один, и я сам прекрасно с ним справляюсь. Как видишь, обязанностей твоих немного, и я буду рад услышать, что ты не передумала.
Валентин старался говорить как можно четче и строже, почти по-военному, но не выходило у него говорить по-военному с этой девчонкой, и он то и дело перескакивал с одной темы на другую, теряя нить рассказа, когда невольно заглядывался в ее глаза. «Гипнотизирует она меня, что ли?» - подумал Валентин. – «Если и правда, то это может быть опасной затеей – нанимать ее».
- Я все поняла, милый барин. Вы просто любите чистоту и простую пищу. Я это еще вчера заметила. Я еще ни разу не встречала такого чистого белого кафтана. Обычно все здешние не носят светлой одежды, потому что боятся запачкать ее, а вы не только гуляли в нем целый день, но и вернулись чистыми. Вы сегодня завтракали простой кашей, почти как крестьянин, и снова пили чай. Наверное, вы очень любите чай. Вчера вы три раза пили его в городе, я видела. Вы заметный среди остальных горожан, особенно ваш белый кафтан заметный.
- Да, это ты верно подметила, - усмехаясь, сказал Валентин. - Чай я люблю, и обязательно сладкий.
- А еще вы любите подумать в одиночестве. Вы идете, разговариваете, слушаете, а потом внезапно уходите в себя и совершенно не обращаете внимания на все вокруг. И лицо у вас сразу становится серьезное и задумчивое. И вы либо идете медленно и не видите, куда, либо совсем останавливаетесь. Право, это опасная привычка, особенно в больших городах, где много быстрых карет.
- Поэтому я больше люблю маленькие уютные городишки, - весело сказал Валентин, но лицо его оставалось печальным и задумчивым, точь-в-точь как описывала Илла.
Они долго молчали, глядя, как медленно просыпается город. Вот к реке прошли первые прачки, проехал водовоз. Из гостиницы, где остановился Валентин, выскользнули две темные личности в черных потрепанных одеждах, закрывающих все тело, и рваных, почти потерявших форму шляпах. Прошла толстая торговка с огромной корзиной яблок. На углу она остановилась поболтать с выглянувшей из окна женой горшечника, и мальчишка, давно карауливший в подворотне, стянул у нее пару яблок и кинулся наутек. Женщины дружно начали ругаться, перебудив весь заспанный квартальчик.
- Я огорчила вас, барин?
Грустный голос Иллы вернул Валентина в реальность. Девочка сидела совсем рядом и смотрела ему в лицо своими огромными глазами. Печаль всегда старит человека, подумал Валентин, а Иллу просто делает взрослее. И все так же идет к ней.
Илла, видимо, почуствовав себя неловко, отвела взгляд и снова отодвинулась подальше, на самый краешек стула.
- Здесь становится шумно, Илла. Пойдем внутрь, нужно готовиться к отъезду.
Илла встала. Валентин взял стулья и вошел в прохладную сумрачную комнату. Благодаря хозяйке следы его завтрака давно исчезли. Он поставил стулья на место и обернулся. Илла, маленькая, печальная, поникшая, стояла в дверях, и солнце снова просвечивало сквозь ее волосы, оставляя темным весь остальной силуэт.
- Успокойся, Илла, все хорошо. Поможешь мне собраться? Заодно увидишь, как я живу.
Илла кивнула, не поднимая глаз, и шагнула внутрь, а Валентина внезапно посетило дикое, напугавшее его желание обнять ее. Он даже помотал головой, впервые испытывая подобный порыв. Бывает же такое… Только поддаваться своим низменным желаниям и лапать всех мимо проходящих служанок, подобно другим богачам, ему и не хватало.
А все-таки она очень милая.

***

Солнце уже клонилось к закату, когда последняя Валентинова рубашка была уложена в его потертый чемодан. Валентин не любил спешить и всегда собирался заранее. Его мечтательная натура способствовала забывчивости, и ему всегда требовалось много времени, чтобы упаковать все вещи, ничего не забыв. К тому же он хотел выехать ближе к вечеру, чтобы не останавливаться на ужин и проехать как можно большее расстояние прежде, чем солнце снова начнет палить.
Илла же проявила чудеса внимательности. Ее глаза, привыкшие замечать цель для воровских проделок, не менее хорошо видели забытые вещи, и Валентин был абсолютно уверен, что уж на этот раз все точно окажется при нем. После обеда жара так разморила их, что они уже не могли собираться и просто молча дремали – Валентин на кровати, а Илла на полу. Она утверждала, что так прохладнее, и Валентин, к своему удивлению, убедился в этом. Странное это было зрелище – в маленькой комнатке в бедной гостинице на плохо вымытом полу лежали богато одетый молодой человек  и девушка в обносках, ни о чем не разговаривая и ничего не делая. Впрочем, никто не заглянул в их комнатку в тот час.
Хозяйка, заранее предупрежденная об отъезде, весь день бегала по городу в поисках лучшего ямщика, да еще и приготовила им в дорогу и ужин, и завтрак, и сверх того дала огромную корзину свежеиспеченных пирожков. Валентин, удивленный и даже растроганный ее стремлением угодить и заботой – стоило ли так напрягаться и печь пирожки в жару – заплатил ей в два раза больше, чем обычный постоялец ,и пообещал заглянуть, если вновь судьба заведет его в этот город. Хозяйка, привыкшая своей твердой рукой выпроваживать нежелательных гостей и сдирать двойную плату с бедняков, даже расплакалась - от избытка чувств или от количества полученных денег - и смотрела вслед отъезжавшему экипажу, пока он не исчез из виду.
Валентин сидел слева и лениво смотрел на поля, уже убранные или только убираемые, отдыхающие или не родившие ничего и пустые, заросшие сорной травой, и думал, что он едет домой – туда, куда ему совсем не хотелось бы возвращаться. Он планировал проехать все оставшиеся маленькие городишки, лежавшие на его пути, без остановок и отдыхать только в крупных городах – чтобы не тратить впустую время, оставшееся до распутицы, и показать Илле эту другую жизнь, чтобы столица не испугала ее. Он вынужден был признать, что боится за нее и не знает, как быть, когда они приедут – мать его с ума сойдет, когда увидит цыганку… Быть может, она захочет покинуть его раньше, чем они приедут. Это было бы лучшим вариантом.
Илла задремала и во сне прислонилась к его плечу. Она выглядела уставшей. Спала ли она вообще эту ночь?
Нет, никуда она не уйдет, подумал Валентин. Просто чувствую, просто знаю, что не уйдет. Она не из тех, кто норовит сбежать в первую же выгодную для себя ситуацию. Сколько бы ни отрицала она Бога и сколь мало бы ни прочла книг, они сделали ее настоящим человеком, с не зачерствевшей душой и незамутненным разумом. Да и куда может уйти девушка, настолько доверившаяся первому встречному, что уснувшая на его плече?
Я куплю ей красное платье, вдруг подумал Валентин. Настоящее красное платье, любое, какое она захочет. Ведь это так приятно – исполнять маленькие мечты других людей. Да, в первом же большом городе надо купить ей красное платье. Не дело служанке богатого человека ходить в обносках.
Ах, только бы его мать не выжила ее из дому! Она обещает быть хорошей спутницей, и он не чувствует отторжения, находясь рядом с ней. Как только закончится осенняя распутица, можно будет поехать в имение и там заняться делами. А весной, когда просохнет дорога, снова уехать путешествовать, как и в прошлом году. И в позапрошлом… Закончится ли это когда-нибудь?
А хочу ли я, чтобы это кончалось?

***

Валентин проснулся рано утром, когда только-только встало солнце. Было прохладно, и он вытянул из чемодана свой старый кафтан и накрыл им Иллу. Они уже два раза меняли лошадей. Ямщик дремал, закутавшись в старую шинель. Валентин снова посмотрел на Иллу, сжавшуюся под кафтаном, на туманный пейзаж вокруг и вскоре опять заснул.
Второй раз его разбудили крики торговцев. Они проезжали через какое-то село, и дорога шла мимо рынка. Карета ехала медленно, то и дело приходилось пропускать телеги, перегораживающие путь, и Валентин, потянувшись, пробрался вперед, к ямщику.
- Веселый денек сегодня!
- Да, барин, веселый. Эк сколько их собралось, торгашей проклятых, а пшеницы на всех все равно не хватит, - пожевывая потухшую папиросу, прогнусавил ямщик. – И зима веселая нас ждет…. Голодная будет зима.
- Ну да не впервой, переживем, - ободряюще сказал Валентин. – Скажи лучше, где это мы?
- Шмельевкой деревню кличут. До города к полудню доберемся, барин, ежели эти остолопы под колеса перестанут лезть, - сердито отозвался кучер и, привстав на козлах, оглушил отменной руганью робкого крестьянина, не вовремя выехавшего на дорогу.
Валентин кивнул и вернулся на свое место. Илла тоже уже проснулась и выглядывала из-под бушлата, как маленький зверек из своей норки.
- Разбудили? – спросил Валентин, садясь рядом с ней.
- Немного, - сонным голосом ответила она. – А далеко нам ехать еще, добрый барин?
- К полудню доберемся до города и там передохнем немного,  - ответил Валентин.
- На самом деле мне все равно, - серьезно сказала Илла. – Здесь тепло и уютно, трясет только.
Валентин усмехнулся.
- Я привык к тряске. И мне кажется, что пора нам заняться нашими припасами.
- Пора, - промурлыкала Илла. – Надо дать пирожок ямщику. Он всю ночь вез нас и наверняка тоже голоден. И пирожки любит.
И Валентину оставалось только подивиться ее заботливости.

***

В дороге их застал дождь, и в город, довольно крупный для провинции, грязная карета въехала только ближе к вечеру. Иллу укачало с непривычки, и она продремала на плече у Валентина добрую половину пути. Кажется, она плохо представляла, как должна вести себя служанка; впрочем, Валентина это не особо беспокоило – она была достаточно вежлива, скромна и умна, чтобы считаться не столько служанкой, сколько другом и собеседником.
Ямщик уже плохо знал этот город, и им пришлось несколько раз останавливаться и спрашивать, где можно найти хорошую гостиницу. В конце концов они подъехали к высокому роскошному зданию у центральной площади. Его парадный подъезд и правда больше подходил для роскошных карет, а не грязных дешевых экипажей.
Валентин хорошенько заплатил ямщику, поблагодарил его, и они с заспанной Иллой шагнули в до блеска вычищенный зал.
Людей в холле, богато убранном бархатными шторами, почти не было. Недалеко от двери стоял полный немолодой мужчина с кучей чемоданов - видимо, в ожидании кареты. В зале было душновато, и он то и дело вытирал лоб кружевным платочком.
Облокотившись на стол, где принимали новоприбывших, стоял молодой гусар. Он негромко беседовал с сидевшим за этим столом слугой, и его приглушенный молодецкий голос эхом разносился по залу, и нельзя было разобрать ни слова.
Когда они вошли, гусар смолк, и все обернулись ко входу. Толстый мужчина, наверняка уездный миллионер, даже перекрестился. Валентин почувствовал, как Илла сжалась под этими взглядами и придвинулась к нему.
Валентин напустил на себя уверенный вид и прошел к столу, около которого стоял гусар. Илла семенила за ним, стараясь держаться вплотную.
Слуга даже замешкался на секунду, не зная, как приветствовать такую пару. Однако, видя уверенность на лице Валентина, он решил в первую очередь обратиться к нему:
- Добро пожаловать, господин офицер! Я рад приветствовать вас в стенах нашей гостиницы! Желаете комнату?
- Здравствуйте. Да, пожалуй, - ответил Валентин, косясь на Иллу. – Комнату на двоих, пожалуйста.
- Позвольте ваше имя, господин…
- Валентин Калинин.
- А ваша спутница….
- Её зовут Илла. Она моя горничная, но я нанял её совсем недавно, и в таком хорошем заведении мы оказываемся впервые. Кажется, это слегка напугало её, поэтому сегодня я решил взять комнату на двоих, чтобы ей не пришлось идти в людскую.
Слуга кивнул, но подозрительность в его глазах осталась.
- У нас есть небольшие комнаты для двоих на втором этаже и большие на третьем, господин офицер.
- Хватит и небольшой. Немного народу в это время?
- Да, обычно людей здесь намного больше. Но лето выдалось сухое и жаркое, и немногие путешественники едут через наш край. Быть может, позже, когда жара спадет, номера снова перестанут пустовать. А сейчас у нас живет только этот молодой господин. Второй господин, как видите, изволит уезжать…. Я очень не советовал ему ехать сейчас, в дождь, а подождать пару дней, пока просохнет, но он, видимо, очень спешит.
- Да, дороги сейчас совсем размокли. И неудивительно, дождь льет уже полдня и не ослабевает. Не знаю, сможет ли он найти ямщика, который согласится везти его…
- Я послал человека за ямщиком полчаса назад, и он до сих пор не вернулся. Господин, кажется, очень волнуется – видимо, дело срочное…
Слуга покачал головой с встревоженным видом.
- Ну что ж, - сказал Валентин. – Можно только пожелать ему удачи. А нам сейчас нужен отдых, после такой тряски только и мечтаешь, что о постели.
- Идемте, - сказал слуга, поднимаясь – Я провожу вас в вашу комнату.
- О, нет необходимости, Кузьма, я все равно собирался к себе наверх, - вмешался молодой гусар, до сих пор молчавший. – Позволь мне проводить их и займись лучше нашим отъезжающим господином, а то он того и гляди расплачется.
- Ах, вы так добры, Григорий. Я был бы вам очень признателен, если бы вы показали господину Калинину десятый номер. Но, прежде чем вы поднимитесь наверх, позвольте спросить – не желаете ли вы отужинать? Господин Калинин наверняка проголодался с дороги, да и вы, Григорий, кажется, еще ничего не ели.
- Отужинать было бы неплохо, но немного позже, нужно отдохнуть и расположиться, - ответил Валентин. – У меня есть к вам огромная просьба – несколько лет назад я был ранен в живот, и теперь предпочитаю, по возможности, наиболее простую пищу.
- О, не беспокойтесь, я предупрежу повариху, - с понимающим видом кивнул слуга. – А вы, Григорий, не желаете ли перекусить?
- Я, пожалуй, отужинаю вместе с господином Калининым, если он окажет мне такую честь, - гусар слегка поклонился Валентину.
- Я вовсе не против вашего общества, - раскланиваясь в свою очередь, ответил Валентин. – Вот только не знаю, что делать с моей горничной. Посадить ее за наш стол, как я делал в гостиницах победнее, было бы излишним, а она так напугана, что вряд ли найдет в себе силы спуститься поесть в людскую. Я нанял ее в предыдущем городке и хотел показать город побольше, чтобы она привыкла вести себя подобающе и ее не испугала столичная атмосфера. Но впечатления, видимо, оказались слишком сильны, - Валентин усмехнулся. Слуга и гусар тоже улыбнулись, глядя на смущенную девочку, жавшуюся к своему господину.
- Что же, я попрошу отрядить ей еды наверх, - сказал слуга.
- Буду очень признателен, - Валентин снова слегка поклонился.
- Ну, а теперь идемте, - весело сказал гусар и шагнул к широкой лестнице, ведущей наверх. – Прошу, после вас…

***

- Этот толстяк, что страдает внизу, всю неделю, что был тут, рассказывал, какая у него красивая молодая жена. А сегодня утром проезжий чиновник обмолвился, что видел ее на светском празднике в объятиях столичного богача… Не мог же он, в самом деле, знать, что это ее муж, - смеясь, сообщил Григорий, когда они поднялись на второй этаж. – И теперь он торопится домой… А дома-то давно уже пусто, - гусар снова издал смешок.
- Печальная история, - сказал Валентин. – А впрочем, неверность у столичных женщин, кажется, в крови.
- Все может быть, - серьезно ответил гусар, пропуская их вперед, в длинный темный коридор. – А вы и правда служили на Кавказе? Ваша фамилия мне знакома. Но вы, кажется, почти не бываете в столице и на светских вечерах.
- Да, предпочитаю путешествовать, - сказал Валентин, останавливаясь около двери с табличкой 10. – А на Кавказе я отслужил четыре года.
- Как интересно, ведь я тоже откомандирован туда, - в голосе гусара слышался неподдельный интерес. – Сейчас мой полк переводят в другое место, и я жду письма, где мне напишут, куда нужно прибыть.
- Что же, там, кажется, уже закончилась вся заварушка?
- Да, еще полгода назад. За это время не было ни одного нападения горцев, только мелкие пакости, да и тех всего ничего. Нас, офицеров, туда отправляют только для поддержания спокойствия с тех пор, как все закончилось. Вот и меня отправили на зимний паёк, - сообщил Григорий.
- Ну что же, закончилось, и хорошо, - задумчиво сказал Валентин. – Закончится в одном месте, начнется в другом, правда. У нас вечно так…
- Ах, и не говорите, - Григорий по-девичьи всплеснул руками. – Ну да я заговорю вас совсем. Отдыхайте, буду ждать вас за ужином.
Он раскланялся и пошел дальше. Слышно было, как он поднимается наверх, на третий этаж, позвякивая своей военной сбруей, и как хлопает дверь крайнего из номеров.
Валентин тоже захлопнул дверь.
- Что ты думаешь о нем? – спросил он у Иллы, поворачиваясь и осматривая комнату. Комнатка была небольшая, опрятно убранная. Напротив двери было большое окно, к которому вплотную был придвинут старинный, слегка выщербленный стол со свечой. Справа и слева от стола, зажатые между ним и кроватью, стояли роскошные стулья с потертой обивкой, заменявшие тумбочки. Около двери за каждой кроватью, вплотную придвинутой к стене, располагалось по просторному шкафу. Справа от двери висело большое узкое зеркало, а слева – вешалка для дорожной одежды.
- Он мальчишка, - ответила Илла, стоя посреди комнаты. – Совсем мальчишка, глупый и веселый, восторженный такой. И добрый, но не из сердца, а из глупости. Очень легкомысленный.
- И любит девушек и сплетни, - добавил Валентин. – С каким удовольствием говорил он об этом бедном чиновнике, которому изменила жена! А ведь этот толстяк, судя по его горю, очень любил ее.
- Да, жалко его, - согласилась Илла. – Неужели и правда все женщины в столице таковы?
- Может, не все, но многие. Взять хотя бы мою мать, - в голосе Валентина звучало явное отвращение. Но оно тут же сменилось сочувствием, когда он спросил:
- Ты сильно напугалась, Илла?
- Нет, я… Простите, добрый барин. Все так враждебно смотрели на меня, и здесь всё такое красивое и дорогое… Я совсем не к месту здесь, - она опустила голову. – Я совсем не к месту, когда рядом с вами, только позорю вас.
- Успокойся, Илла. Ты скоро привыкнешь. В таких местах не привыкли, что богачи так дружны со слугами. Прости, если обидел тебя своими словами там, внизу. И что придется сегодня поесть без тебя – я не хочу портить отношения с этим свеженьким молодцом и гостиничной прислугой.
- Я понимаю, барин, и вовсе не обижаюсь. Я думаю, вы так часто будете делать, не правда ли?  Чтобы выглядеть, как барин.
Валентин кивнул и сел на кровать справа. Илла все так же стояла посреди комнаты.
- Барин…не найдется ли у вас ниток? Мое платье совсем никуда не годится. Оно позорит вас, кажется, даже больше, чем мое присутствие.
- Нитки и иголки в небольшом коричневом футляре на дне чемодана, - сказал Валентин. – Да, ты права. Одежка твоя никуда не годится. Нужно как можно скорее купить тебе новое платье, чтобы ты выглядела достойно.
Илла покраснела и, то и дело благодаря барина за его доброту, исчезла в чемодане и ворохе вещей, пытаясь найти нитки и иголку.
Валентин снял сапоги и улегся на кровать. Его нестерпимо клонило в сон, но он старался бороться с ним. И, пока Илла зашивала платье, пытаясь вернуть ему приличный вид, он думал о том, что его ждет дома и как лучше распорядиться своим имением.
Наконец она закончила и сложила футлярчик обратно в чемодан. Платье стало выглядеть немного опрятней, но ни былой формы, ни былой красоты и яркости цвета ему было уже не вернуть.
- Я пойду, посмотрю, что там готовят, добрый барин, и на стол собрать помогу, - сказала Илла, подходя к двери. – А вы поспите пока, я же вижу, что вы хотите спать. Я вас разбужу, как будет готово.
- Право, не стоит, Илла, они справятся сами, а ты лучше отдохни, - лениво сказал Валентин.
- Не беспокойтесь, барин, я совсем не устала и уже не так боюсь. Спите, я разбужу вас, когда будет пора.
- Спасибо, Илла, - ответил Валентин и, как только дверь за девушкой закрылась, провалился в глубокий сон.

***

Ему приснилось, что он, в простой рубашке и закатанных летних брюках, босой,  стоит посреди залитого солнцем цветущего луга, усыпанного цветущими травами, доходящими до колена. Впереди луг плавно переходит в заснеженное поле с бушующей метелью и темным небом. Снег и сумрак сливаются в одно бешено кружащееся воющее пространство, и вот уже нельзя разобрать, где небо, а где земля.
Внезано он увидел Иллу. Она, одетая в небесно-голубое развевающееся платье из легкой полупрозрачной ткани, бежит к нему. Страх и радость поразительно смешиваются на ее лице. Снежный шторм движется за ней, быстро и неумолимо. «Илла!» - закричал Валентин и бросился к ней.
Они бежали друг к другу, протягивая руки. Укрыть, спасти ее… Но шторм был быстрее. Вот он поглотил развевающееся платье и уже обхватил ее ноги, начал поднимать ввысь, втягивать в себя, обволакивать, словно дымом.
«Илла!» - крикнул Валентин и изо всех сил рванулся вперед. Его пальцы на миг коснулись ее нежной руки, а потом ее полностью поглотило ненастье.
Валентин остановился. Никогда еще ни во сне, ни наяву он не испытывал такой безнадежности, такой горечи утраты. Словно его сердце внезапно разорвалось. Не спас. Не защитил. Потерял.
А бушующий вихрь надвигался на него стеной и внезапно остановился у его ног, перестав поглощать свет и цветущую зелень.

***

«Барин, барин!» - услышал он и проснулся. Он лежал поперек кровати, уткнувшись затылком в стену, а на краю его ложа сидела Илла и звала его.
- Вы так беспокойно спали, добрый барин, и просыпаться не хотели, как я вас ни звала. Я уж думала, не заболели ли вы. Ворочались и бормотали что-то, - сказала она с беспокойством.
- Ничего страшного, просто плохой сон, - ответил Валентин, проводя рукой по вспотевшему лбу. – Прости.
- Ну, что бы вам ни приснилось, это всего лишь сон, - ободряюще улыбаясь, сказала Илла. – Вы умойтесь и спускайтесь в столовую, там уж все готово, и Григорий ждет. Я как знала, чашку с водой принесла и полотенце, думала, вам будет приятно умыться после сна.
- Спасибо, Илла, - сказал Валентин, поднимаясь. Тяжелое ощущение, оставшееся после сна, все еще не покидало его, и он был довольно мрачен. Илла, видя, что он встает, козочкой вскочила с кровати и залилась краской, неожиданно заметной на ее смуглом личике.
Валентин умылся, оправил одежду и глянул на себя в зеркало. Он выглядел уставшим – еще более уставшим, чем обычно с дороги. Он пожал плечами и вышел.

***

Валентин спустился вниз и прошел в столовую. Все уже было готово – для них накрыли край большого стола. Вкусно пахло печеным мясом. Григорий стоял, опершись о спинку старинного тяжелого стула, и изучал бутылку вина.
- В этой гостинице на удивление хорошее вино, - сообщил он, ставя бутылку на стол к двум ее товаркам. – Видимо, посетителей действительно было мало, и выхлестать его не успели.
- Возможно, - согласился Валентин, садясь на место в торце. Григорий сел рядом за длинную сторону.
- Тем лучше для нас, - удовлетворенно произнес он, разглядывая бутылки. – Здесь ликер, сухое таманское и белое полусладкое. Зачем они достали ликер? Им балуются только женщины… Чего изволите?
- Немного сухого, пожалуйста, - сказал Валентин. Он никогда особо не увлекался алкоголем, черный чай нравился ему в тысячи раз больше перебродившего винограда. – К сожалению, мой желудок не позволяет поддержать вас.
«Однако, как иногда удобно иметь под рукой больной желудок!» - подумал Валентин, принимая из рук Григория бокал и наблюдая, как гусар наполняет до краев свой. – «Не по этикету наливать столько много. Смахивает на желание напиться».
- Ну что же, - сказал Григорий, поднимая бокал. – За встречу! Свести с вами знакомство – честь для меня. Да и что может быть лучше знакомства с благородным офицером?
- Премного благодарен. Я тоже рад встрече с вами. Мне давно не приходилось видеть человека своего круга. Очень рад, - сказал Валентин, мысленно желая оказаться как можно дальше от этого молодчика. – За встречу и за вашу успешную службу.
- Благодарю вас, - сказал Григорий.
Наконец-то с формальностями  было покончено. Валентин сделал маленький, едва заметный глоток из своего бокала и отставил его в сторону. Вино было крепкое, и поэтому особенно не стоило прикасаться к нему. Григорий же почти залпом опустошил свой бокал.
Валентину было подано запеченое мясо – кажется, свинина – отлично приготовленное, мягкое, пряное, нарезанное тонкими ломтиками, и мятая картошка со свежим огурцом. Григорий тоже получил запеченое мясо, остро пахнущее, явно приправленное немаленькой щепоткой перца, и картошку. На его тарелке также лежали соленые грибы и еще какие-то маринованные овощи, напоминавшие очищенные и нарезанные кусочками баклажаны.
Они принялись за еду, и снова стало тихо. Один раз Григорий предложил выпить еще, но Валентин, вновь сославшись на свое здоровье, не поддержал его, и Григорий больше его не беспокоил, наполняя то и дело только свой бокал. Не удивительно, что к концу первой части трапезы он уже слегка опьянел.
- Знаете, мне было бы ужасно интересно послушать что-нибудь о вашей службе на Кавказе, - сообщил он Валентину, когда тот закончил с едой. – Я впервые еду туда и представляю местность лишь по рассказам, выдержкам из книг и газет и описаний, которые включены в военные документы.
- Я могу рассказать вам пару историй из жизни, не более того, - сказал Валентин. – Вы будете служить вовсе не так и не там, где был я. Ваша служба будет больше похожа на отдых, моя же была настоящей войной.
Тут в столовую вошла Илла. Она сняла свои обноски и откуда-то раздобыла очень потрепанное, но чистое белое платье с оборками. В это платье можно было бы поместить добрую дюжину таких худеньких девочек, и она подпоясала его красным передником. Глядя на этот передник, Валентин понял, какая участь постигла ее старое красное платье. Илла также перевязала сзади копну темно-рыжих волос полоской от ткани передника и теперь выглядела намного опрятнее. Ее можно было принять за горничную бедного дворянского семейства. Она тихо подошла к столу, собрала ненужные тарелки и удалилась за десертом. Григорий очарованно смотрел ей вслед.
- Что же вы желаете услышать? – спросил Валентин, возвращая его в реальность.
Григорий даже вздрогнул от внезапного звука его голоса.
- Ах, простите. Я выслушаю все, что вы пожелаете рассказать мне. Любые истории, описания.… Расскажите, чем занимались вы и чем занимались окружающие, о горцах, какие-нибудь интересные случаи… Хороши ли горские девушки, - добавил он, усмехаясь.
Илла принесла большой яблочный пирог и чайник. Она положила каждому офицеру по большому куску и налила Валентину чаю. Григорий от чая отказался.
- Милая девушка, - сказал он с пьяноватым заигрыванием. – Не могли бы вы принести еще бутылку этого чудного вина? Остальные можете забрать – они никуда не годятся.
Илла присела в полупоклоне, чем слегка рассмешила Валентина – он и не подозревал в ней таких королевских манер, видимо, она почерпнула их из какой-то книги – и сходила за еще одной бутылкой, унеся остальные. Однако она не удалилась потом, а обратилась к Валентину:
- Добрый барин..
- Да, Илла?
- Можно мне тоже послушать ваш рассказ?
- Разумеется, если тебе интересно.
Илла снова слегка поклонилась и села в полумрак у стены справа от Валентина, где стояли в ряд ненужные стулья, отодвинутые от стола. Было уже совсем темно, и только большой подсвечник на столе освещал огромную столовую залу. Илла была почти незаметна, только иногда белая оборка ее платья попадала на более или менее освещенное пространство.
- Пожалуй, нет смысла рассказывать вам о самих военных действиях. Там, право, нет ничего интересного – бессонные ночи, облавы, постоянные перестрелки и погони. Я попал в этом место, как только прибыл на Кавказ, и около трех лет моей жизни прошли именно так, когда пытаешься урвать хоть пару часов сна в сутки на холодных камнях или под палящим солнцем, когда каждую секунду можешь быть убит шальной пулей или ножом вылезшего неизвестно откуда горца. Во время коротких редких перемирий мы приходили в городок, где был штаб, и могли около суток наслаждаться покоем. Даже и не верилось после того ада, что еще может быть на свете мирная жизнь. Даже лежа в постели в гостях у какого-нибудь богача, приютившего тебя на время перемирия, мы просыпались от малейшего шороха, готовые схватить пистолет или саблю и немедленно ринуться в бой. Над нами смеялись – все эти дворяне, не знавшие шпаги, не взявшие с бою свое право на комфорт – они смеялись над нами, когда мы вскакивали среди ночи и выбегали в сад, потому что нам казалось, что там кто-то есть. Но они и боялись нас. У нас была сила и смелость, недоступная им. Многие отправляли своих жен и дочерей в столицу только затем, чтобы мы не вскружили их хорошенькие головки. Сила и смелость, постоянный риск всегда привлекали барышень, не видевших в своей жизни ничего, кроме комфорта. Как ни печально, многие пользовались их расположением, и я знаю по меньшей мере с десяток девиц, которым это вышло боком. Некоторых родители, чуя неладное, успевали отправлять подальше, но многим пришлось спешно выйти замуж, чтобы спасти свою честь. Больше половины этих замужних по прошествии года становились вдовами. Однако большинству из них эта история не шла впрок, и все повторялось вновь – я знал девушку, которая к 20 годам овдовела четырежды, и от трех из ее мужей имела по ребенку.
- Вот это девушка, - восхищенно пробормотал Григорий. С первой бутылкой он уже покончил и теперь принимался за вторую.
- Да, девушки там мало отличались от столицы по своему распутству, хотя и были не настолько знатные. Однако ключевым моментом все же была война. Все жили этой войной, этой взаимной ненавистью. Горцам было, за что нас ненавидеть – мы вторгались в земли, которые они веками считали своими, и захватывали их. Мы оставляли им слишком мало средств к существованию, захватывая колодцы и селения на удобных местах, отбирая хоть сколько-нибудь плодородные земли. Ненавидели нас еще и за то, что многие не гнушались похищать их жен и дочерей, которые становились игрушками в руках офицеров. Больно и стыдно вспоминать о том, что я спал вместе с этими людьми и ел с ними одну солдатскую похлебку. Нет, были, были достойные люди, для которых своя и чужая честь, свое и чужое достоинство были превыше плотских желаний, и мы были дружны настолько, насколько могут быть дружны люди, у которых есть общее чувство отвращения.
Словом, горцам было, за что нас ненавидеть. Чего я никогда не пойму – так это того, за что многие офицеры и солдаты ненавидели их. Я хорошо прочувствовал эту атмосферу озлобленности, но так и не понял ее причин. Мы пришли не как друзья, но как завоеватели, и вполне естественно, что они стали обороняться. Они были не такие, как мы – я имею в виду другую веру и законы, отличные от наших. Однако это не было причиной убивать их без разбору. Более того, я уверен, что все можно было бы решить и мирным путем – в горах места хватило бы всем. Словом, мне была непонятна эта война, да она и осталась непонятной.
И все же я могу с гордостью сказать, что был одним из немногих офицеров, которые были не то чтобы желанными гостями в домах горцев, но для которых всегда нашелся бы кров и кусок хлеба. Дело в том, что я не мог смотреть на них, как на врагов. Много раз у нас бывали пленные горцы. Я разговаривал с ними, расспрашивал их об их жизни, о верованиях, об их законах, мифах и легендах. Поначалу, когда они еще не знали меня, они не отвечали или огрызались. Потом, когда мы стали лучше знать друг друга, они рассказывали мне все, если рядом не было чужих ушей.
Случилось это так. Однажды во время перемирия я спускался с гор в городишко, чтобы отдохнуть. Солнце уже село, и начинало быстро темнеть. Я мечтал выспаться этой ночью в мягкой постели, съесть что-нибудь повкуснее солдатского пайка и увидеть наконец добрые улыбающиеся лица. И еще я мечтал о хорошей бане.
Я уже прошел половину пути, как вдруг мне почудилось шевеление в тени куста, росшего на краю обрыва. Я остановился, опасаясь змеи, и внезапно увидел тонкую, скелетоподобную маленькую руку, цеплявшуюся за ветку куста, свесившуюся над пропастью. Разумеется, я тут же бросился к этой руке и вытащил из пропасти маленькую горскую девушку. Она была крайне истощена и грязна, ее одежда была местами порвана и порядком поношена. Увидев меня, она расплакалась и попыталась спрыгнуть обратно в пропасть. Разумеется, я не дал ей сделать этого. Я немного знал уже их диалект – это было год спустя после того, как я приехал – и пообещал ей, что не причиню ей вреда. Я укрыл ее своим кафтаном, пока она лежала на земле и бессильно плакала, и попросил ее рассказать, что случилось.
История была не нова, как я позже понял, но она возмутила меня своей жестокостью. Полгода назад ее похитил офицер моего полка. Он держал ее взаперти и пользовался ею, как хотел. Так как перемирия случались не чаще раза в месяц, он оставлял ей еды, но, разумеется, недостаточно, и бедная узница голодала. Много раз она хотела умереть, не притрагиваясь к еде, но каждый раз вспоминала оставленную семью и родные просторы, и воля к жизни пересиливала страдания, хотя надежды на спасение у нее не было. Город был хорошо защищен, и никто не знал о ней.
Она становилась все более худой и некрасивой, и перестала нравиться офицеру. Тогда он решил избавиться от нее. Пользуясь тем, что она ослабела от голода и не могла сопротивляться, он в сумерках отвез ее сюда и сбросил со скалы. К счастью, она смогла ухватиться за кусты, но взобраться выше не могла. Отчаяние придало ей сил, но она вскоре наверняка бы упала, потому что была слишком слаба.
«И все же лучше бы я упала сразу», - говорила она. – «Чем быть спасенной офицером и снова стать узницей».
Валентин заверил ее, что он вовсе не собирается делать ее своей узницей. Он дал ей остатки своего солдатского пайка, а потом взял ее на руки и понес в горское селение. Он даже не боялся, что его убьют – после выслушанной истории ему и жить-то не хотелось. Он предпочел бы умирать за горцев, чем за своих сослуживцев-насильников.
Когда они подошли к селению, девушка, которую он нес, тихо запела на своем языке. Многих слов он не понимал, но смысл песни был уже в первых строчках, которые он мог перевести: «Вот идет человек, который не желает зла, который не дал пропасти поглотить меня, и он несет меня, бедную, домой, и скорбит о случившемся». Валентин слышал и пару раз краем глаза замечал, как за ним следуют бесшумные тени горцев, но не обращал на них внимания.
Когда они вошли в аул, девушка перестала петь и тихими указаниями провела его к дому, где жили ее родные. У порога уже стояли трое крепких горцев, и девушка тихо назвала их братьями и попросила пропустить в дом человека, спасшего ей жизнь. Один из братьев откинул полотно, закрывавшее вход, и Валентин, нагнув голову, чтобы не стукнуться об косяк, шагнул внутрь. Два горца вошли за ним и стали у двери.
Посреди комнаты на низком столике горела лучина. Столик был окружен тонкими матрасами, набитыми соломой. Позади столика сидел немолодой поседевший горец, а рядом – его маленькая жена, тоже немолодая, с лицом, на котором ясно обозначились морщины. Но ее волосы были также черны, как и у дочери. Она тихонько заплакала, когда Валентин опустился на колени и бережно положил перед столиком принесенную девушку.
Он так и остался на коленях, почувствовав, как горец бесшумно отделился от дверного проема и приставил к его горлу длинный нож.
Тогда девушка заговорила. Она лежала, закрыв глаза, и рассказывала о том, что с ней случилось, а уже похоронившая ее семья сохраняла полную тишину. По щекам матери бесшумно лились слезы. Пару раз она вставала и уходила в темноту, каждый раз принося девушке кружку с каким-то теплым травяным настоем. Она приподнимала ей голову, и тогда рассказ прерывался, пока девушка не выпивала его и не продолжала.
Когда она закончила, заговорил ее отец, и его голос  тоже был хриплым от переживаний.
«Многие из тех, кому удавалось сбежать из вашего плена, рассказывали об офицере, который выспрашивал наш быт и наши законы, ничуть не интересуясь нашим оружием, нашими тайнами, ничем, относящимся к войне. Этот офицер много раз караулил пленных, и никогда не бил их и не бранил за попытки освободиться. Он делил с пленными свой паек, раненых поил водой из реки, пока им не удавалось сбежать под покровом ночи или пока их не убивали. Я ни разу не слышал от сестер и дочерей, вернувшихся из офицерского плена, об этом офицере. Ты – этот офицер».
«Меня зовут Валентин Калинин», - отвечал ему Валентин. – «И мне никогда не понять войны, что ведется сейчас и в которой я вынужден принимать участие. Я понимаю ваше стремление защитить свой дом и дом своих предков, и никогда не пойму, почему мы не могли сосуществовать в этих прекрасных горах. То, что мне удалось узнать от пленных о ваших обычаях, заставляет меня уважать вас и видеть вашу мудрость. Я бы никогда не поднял шпаги против вашего храброго народа, не будь я вынужден подчиняться приказам из опасения потерять все, что имею».
Видимо, его слова пришлись по душе старому горцу.
«Ты говоришь искренне, офицер. Ты спас мою дочь и вернул ее в дом. Сегодня ты можешь уйти живым».
Нож исчез. Валентин встал, поклонился и вышел. Когда он покинул селение, была глубокая ночь. Он слышал, как двое горцев – наверно, те самые братья – невидимо проводили его до границы подвластной им территории. Он очень напугал знакомого дворянина, явившись к нему посреди ночи – тот уже успел похоронить его где-то на дороге между полем боя и городом. Бывали и такие случаи.
- С тех пор я, как мог, помогал горцам, старался выхлопотать обмен пленными, после которого обычно наступало перемирие, много раз перехватывал солдат и младших офицеров, пытающихся похитить очередную горскую красавицу. Вскоре большая часть моего военного окружения тихо ненавидела меня, хотя начальство было довольно тем, что я пытаюсь поддерживать моральный облик наших солдат и способствую налаживанию отношений с горцами. Меня быстро повысили в чине, но отпускать не хотели – благодаря дружественным отношениям с горцами, я отлично вел переговоры. Каждый раз, когда нам случалось захватить деревню или аул, я обходил дома, в которых часто оставались женщины и дети, неспособные бежать в горы, и расспрашивал их, никого ли не похитили, не над кем ли не надругались. Иногда я отряжал солдат помогать женщинам по хозяйству – принести воды из колодца, починить сломанную дверь или провалившуюся крышу. За это горцы еще больше уважали меня. За это меня стали уважать и некоторые сослуживцы. После моего трехлетнего пребывания в горах настал момент, когда перемирия стали длиться дольше, чем стычки. Меня повысили еще раз. Война шла к концу, и, может, она бы и завершилась спустя пару месяцев, если бы меня не ранили во время одной заварушки. Рана была нехорошая, и меня быстро перевезли в город, а потом – к морю. Уже там, почти вылечившись, я получил сообщение, что война закончилась, только радикально настроенные горцы еще продолжают свои нападения, а большинство снова ведет мирную жизнь. До этого я даже хотел вернуться после выздоровления – вернуться и покончить с этой резней раз и навсегда. Но теперь не было смысла. Радикальные горцы никогда не слушали меня, и все мои дипломатические успехи были связаны с основной массой, которую составляли миролюбивые.  Поэтому я больше не вернулся на Кавказ. Проездом я посетил там своих знакомых, но более не задерживался нигде. Уладив дела с имением, я отправился путешествовать, чем занимаюсь и сейчас. Вот и вся история.
Валентин перевел дух и осмотрелся. Свечи уже почти догорели. Добрая половина пирога была съедена, а Григорий допивал последние капли вина из второй бутылки. Он был уже изрядно пьян, но, кажется, вполне осознавал это. Поэтому он вполне сдержанно поблагодарил Валентина за рассказ, назвал его «благородным рыцарем» и «отцом всех горцев» и испросил позволения «удалиться в опочивальню». Илла, просидевшая весь рассказ в полутьме на стульях, стала собирать остатки их трапезы. Валентин попросил ее согреть еще чаю – горло от долгого монолога совсем пересохло. Девушка казалась тихой и задумчивой, собирала посуду, не поднимая глаз. Внезапно Валентин понял, что очень боится, что она неправильно восприняла его рассказ.
- Господин Григорий, вас ожидает теплая вода в бане, - негромко сообщила она, возвращаясь с горячим чайником. – Кухарка просила передать, что вы можете воспользоваться ею.
- Премного благодарен, милая барышня, - неразборчиво пробормотал Григорий и, пошатываясь, покинул столовую.
- Я пойду постелю, барин, - сказала Илла, уже обращаясь к Валентину и, вопреки своему обычаю, не называя его «добрым». – Вы тоже можете заглянуть в баню, как допьете чай. Думаю, господин Григорий не истратит всю воду. Кухарка скажет вам, когда он закончит.
И она удалилась, не сказав больше ни слова и даже не взглянув на него.
Кухарка позвала его, когда 3 из 5 свечей успели потухнуть. Было уже поздно, и Валентина порядком клонило в сон. Он прошел в баню – небольшое помещение, выложенное разномастными изразцами – разделся, залез в большую деревянную кадку, служившую ванной, и ополоснулся прохладной водой, оставшейся после Григория. В бане было прохладно, и он хорошенько растерся полотенцем, которым снабдила его кухарка.

***

Поднимаясь в свою комнату, он услышал наверху голоса и на секунду замер, прислушиваясь. Потом ринулся вперед, по лестнице, и потом налево, по темному коридору. Мгновение спустя его сильная рука сгребла за плечо Григория и с такой силой швырнула на пол к лестнице, что при ударе из него вышибло дух, и он проехал пару метров по полу к лестнице наверх, знатно попортив свою форму. Испуганная Илла, прижатая к стене, с лицом, залитым слезами, и съехавшим до локтя вырезом платья, тихо сползла на пол.

***

- Он не успел? – спросил Валентин, закрывая дверь.
- Нет, - прошептала Илла, которую он пару минут назад буквально внес в комнату. Она свернулась клубочком на своей кровати, уткнувшись лицом в стенку, и тихо плакала. Валентин сел рядом.
- Почему ты не кричала? – спросил он, испытывая некоторую неловкость.
- Он зажал мне рот, - прошептала Илла, и ее голос сорвался.
- Вот сволочь, - с чувством сказал Валентин. – Жаль, что он не долетел до лестницы и не размозжил об нее затылок, жалкий пьянчуга.
Илла продолжала плакать. Ее трясло от пережитого шока. Валентин робко поглаживал ее по плечу. Некоторое время он не мог придумать ничего, что могло помочь ей. Потом, чтобы отвлечь ее, он спросил:
- Тебя что-то огорчило в моем рассказе?
Илла долго молчала, только всхлипывая, а потом тихо спросила:
- Добрый барин….у вас там тоже была….жена?
- Нет, что ты, Илла, - облегченно сказал Валентин. – Разве мог я позволить себе так поступить с девушкой?
- Простите… - выдавила она и снова залилась слезами.
- О нет, я понимаю тебя и твое любопытство. Вряд ли бы ты осталась со мной больше, будь иначе, правда?
Илла не ответила, но он знал, что это – правда.

***

Когда он проснулся наутро, Иллы уже не было в комнате. Валентин думал, что она не осмелится в одиночку покинуть комнату после того, что случилось вчера, однако она удивила его – на этот раз своей смелостью. Он немного полежал, переваривая события вчерашнего дня, и потом сел на кровати. Дождь закончился, сквозь облака проглядывало солнышко, и была надежда, что завтра уже можно будет ехать. Валентин потянулся, встал и начал умываться.
Он уже натягивал сапоги, когда вошла Илла.
- Доброе утро, добрый барин, - сказала она, садясь на свою кровать и умильно складывая ручки на коленях. – Ваш завтрак почти готов. Чем займетесь сегодня?
- Доброе утро, Илла. Я думал после обеда, как немного подсохнет, сходить поздороваться с градоначальником и еще парой важных людей, да разузнать что-нибудь про дорогу, которая нам предстоит. Также неплохо было бы узнать и адрес хорошего портного. Только боюсь оставлять тебя одну.
- Да вы не бойтесь, добрый барин, он меня не тронет больше, - сказала Илла. – Он даже не проснулся еще. Да и я буду при деле. Вы до сих пор не спросили, откуда у меня это платье. Когда я в первый раз спустилась в кухню, кухарка пожалела меня и отдала одно из своих старых платьев, которые ей уже маловаты. А взамен попросила ей помочь порядок навести в кладовке и убрать пустующие номера.  Гостей мало, и почти всю прислугу уволили, потому что им платить нечем, а ей тяжело одной. Вот она и предложила приодеть меня в обмен на помощь.
- Какая добрая женщина, - сказал Валентин, забираясь рукой в карман кафтана. – На, дай ей серебряный за ее заботу.
- Может, не стоит, барин? – спросила Илла, краснея.
- Если стесняешься, скажи, что от меня.
Илла взяла монетку и сжала ее в ладошке.
- Я пойду, потолкую с этим Кузьмой, а потом приду в столовую. Ты поаккуратней сегодня, пока меня нет рядом, ладно?
Илла кивнула.
 
***

Продолжение следует...