Маки

   Как прекрасны цветы. Особенно маки. Когда ты едешь туда и там,где гравий, отутюженный асфальтовым катком, не может даже сниться.
 Маки перебираются сюда с глазированных боков уютных мещанских сервизов.
Стряхивая пыль, поднятую с дороги, но едва ли разбуженную вторжением редких авто, трясут алыми до желтизны юбками, на виду у проходящих поездов…
 Они намеренно пристроили свои стройные стебли поближе к серьёзным устремлениям железнодорожного полотна. Чтобы покрасоваться! И, чтобы ветер ерошил их юбки своей упругой рукой,когда они устанут делать это сами…

Еще пара-тройка теплых дней, а потом погода опять возьмется
за старое!
Облака, как нахмуренный морем прибрежный песок, морщат свои серые рыхлые лбы. Пытаются вспомнить, — как там оно все было, в прошлом. В растаявшем веке, промелькнувшем тысячелетии, проскользнувшем, и не вздрогнувшем, году…
 
  Осень, зима, весна и лето… Природа расставляет точки отсчета,
чтобы не растеряться, не заблудиться, кружась на карусели времени.
Бывает так, что, оставляя памятные закладки самому себе, Время пугает тех из своих пассажиров, которые особо внимательны к его течению. То веер папоротника предательски взмахнет сухим подобием выщипанного павлином хвоста, не дождавшись даже конца июня. То пронзительно-желтое сердце берёзового листа обнаруживается в нерасчесанном чубе сочной июльской травы.

 Поведение человека, по большей части, носит подражательный характер. Он ничего не может придумать сам. Закутается в занавес сна, поближе к Создателю, и ждёт, — что-то там ему представят. Что подскажут… Как жить? Как действовать? И, пробуждаясь, чтобы не забыть, что к чему, — расставляет свои точки отсчета…

— Итак, негодный ты человек, из угла выйдешь через час.
— А как я узнаю, что пора выходить?…
— Поговори мне ещё! Ты что, умственно неполноценный? Тебя
надо сдать в интернат для особо одаренных? Ты не умеешь определять время по часам?!! Ха-ха!
— …
— Ну-ну, не смей мне тут рыдать, нюня. Показываю в последний раз. Не запомнишь — тебе же хуже. Из угла выйдешь, как только большая стрелка часов переместится к двенадцати, а маленькая к трем. Ясно?

  Где, как и почему крутятся эти проклятые стрелки, совершенно непонятно. Боязно ошибиться в расчетах, и выйти раньше, а спросить не у кого…
Эх… Стояли бы посреди комнаты песочные часы! По ним определять время проще простого. Песчинки бегут одна за другой,стараясь обогнать друг друга, но не могут. Строгий порядок! Очередь ограничена отверстием, размером с песчинку. Никаких тебе стрелок,никаких тебе арабских загогулин и римских палочек. Никаких условностей! Все предельно показательно, — время, за которое песок перебегает в другой сосуд, нельзя замедлить или ускорить. «Шур… шур…
шур…», — шаркает оно подошвами своих мягких туфель по жизни,оставляя лишь маленькие частички песка… пыли… пепла…

   Где-то совсем близко рыдает петух. Ему жаль разрушать покой уже натянутой солнцем ночи. Вот-вот рассвет прорвет густую пленку утреннего киселя тумана. Теплые куры встряхнутся, чтобы проверить — крепко ли сидят их индейские уборы… И почапают квочки подбирать жуликоватых червячков, обсуждая достоинства своего единственного кавалера и заступника…

— Так… Двадцать восемь, двадцать девять… Кажется, всё. Билеты если не вызубрены, то детально разобраны. Вот, так бы всегда… В смысле, — во время самой учебы, а не только перед экзаменом.
 Как же быстро наступает утро. Ну, еще бы пару часов, Чтобы поспать немного. Как забавно. Ведь была возможность подучить более-менее спокойно. Но нет! Все, как обычно. Целый день накануне экзамена сижу с любимой книжкой, которая к изучаемому предмету не имеет ровно никакого отношения. Ну, разве что, —
текст по-русски написан, одно это их и объединяет. На учебники смотреть не просто сложно, но решительно нет никакой возможности.
Такая обуревает сонливость и лень… Хоть ложись и засыпай!

                "И лени поленья сгорают в печи,
                Той мысли, в которой себя уличил…"

— Ага, как бы не так, — декламируешь ты сам себе, и зеваешь,одновременно…

    А ровно в 22 часа по московскому времени, в кровь начинает поступать какой-то особый, предэкзаменационный гормон, который позволяет за 6-8 часов разложить по полочкам, увязать и систематизировать весь курс по предмету. Из вялого амёбо-подобного создания превращаешься в Командора. Нет ни единого вопроса по теме, который оказался бы в темном углу, опутанный паутиной непонимания. И при этом, ни один паук не пострадал в борьбе с дремучим представлением об изучаемой отрасли знания! Есть повод гордиться самим собой!
Казалось бы… Все предельно просто. Шесть-восемь часов мозгового штурма, утром — проверка степени адекватности и жизнеспособности собственно-обучающей схемы… А потом — гуляй спокойно! Все отработано! Годами! Ан — нет…
  Жизнь вбивает в сознание железобетонную преграду, которая невольно усугубляет нервозность сезонно-сессионной депрессии.И делит судьбу на «до» и «после» экзамена… И такая фатальность в этой незримой градуировке… Такая скованность… Такая симптоматическая навязчивость!

  Не мыться, не брать и не давать взаймы, Не убирать бардак в комнате. Передвигаясь меж пачками учебников, пособий и энциклопедий,мнящих себя близкими родственниками нетрезвой итальянской башни, которая, тщится пасть, но держится однако…с двенадцатого века.
А цитадели книг все валятся и предательски взбивают войлок свалявшейся на полу пыли. И приходится бродить по ним, как по торосам Арктики.

И ходишь нечесаный и небритый, с месячным маникюром на том самом указующем персте, который похож уже на край бильярдного стола, со вдавленной, но не огороженной лузой. А все прочие когти давно пошли на корм себе, любимому. Когда, сопротивляясь «медвежьему» недугу, ты, расталкивая страждущих перейти Рубикон, ничего не нарушив, ступаешь за автографом в зачетке одним из первых…

 Ты вышел прочь, и так побегу рад! Ощущение праздника освобождения от барьера, добровольно воздвигнутого в собственном сознании, слаще навязанных и потому непонятных торжеств…
Подаёшь листок с ответом и щеки молодого профессора покрываются несвежей «гусиной» кожей:
— Что …это?
— Глиоксилатный цикл.
— Я …вижу… почему он…такой…
— Какой?! Плоский?!
— Очевидный…Как это вы тут…Что это?
— Ну, так тут же все просто! Вот тут группа, которая добавляется к предыдущей цепочке вещества.
— Группа…Никогда такого не видел…
— Угу. Одна и та же!
— …
— Зачет?!
— Безусловно, давайте зачетку…

   И тебе невдомёк, что профессор, наблюдающий за тем, как ты покидаешь Альма-матер, взбешен и обескуражен одномоментно.
Потому что с легкостью, всего за пару предрассветных часов,нерадивый студент
разгадал то, над чем профессор давно устал биться. Закономерность глиоксилатного цикла. А ведь она была столь очевидной! Как ряска,
на поверхности гниющей воды…

— Слушайте, зачем вам эти дурацкие морские млекопитающие? Они у нас не водятся! Давайте сделаем так, вы станете моей…м-м… Музой, а я вам помогу написать диссертацию по землеройкам!
— Но я всю сознательную жизнь мечтал заниматься именно
дельфинами!
— Голубчик! Полно! Зачем вы на себя наговариваете!? Зачем мечтать о трудно достижимом? Нужно ставить себе удобные легко выполнимые задачи! Вот вы посмотрите на меня. Я весел, спокоен и легок на подъём. Если вы согласны стать моим спутником, то всего через неделю будете сопровождать меня в экспедиции по Азии,где полакомитесь восхитительным деликатесом,приготовленным
лично мной, — ежом, запеченным в глине. А уже через полтора года я помогу вам защитить диссертацию. По землеройкам!

— Нет. Не хочу.
— Вы не любите ежей, запеченных в глине?
— Я люблю ежей. Только живых. А вы сейчас поставите мне и моему приятелю-двоечнику «зачет». И пойдете отсюда вон, хромая на обе ваши кривые ноги. И забудете о вашем гнусавом предложении. И я забуду.
— Гнусном? предложении?!
— Нет. Гнусавом. Не хочу порочить гнус.
— Вы — просто прелесть! Передумаете, я — ваш!
— Угу. Зачетку верните.

  Впрочем, встречаются и менее развязные преподаватели. Из аудитории выскакивает невысокая строгая дама. Её лицо алее мака в пасмурный летний день.
— Не-ет! Не могу больше! — дама хохочет во весь рот, так весело и открыто, что ни морщинки вокруг скромно очерченных губ, ни седые пряди, обрамляющие щеки, не могут спрятать ту молоденькую студентку, которая живет в ней, и никак не желает стареть, — Нет! Ну вы только послушайте! Я прошу ее привести пример многоклеточного простейшего организма, а она мне
отвечает… — тут дама опять давится, и, привалившись к стене коридора,
складывается от хохота напополам, — а она мне отвечает:
«Слон!»
— Вы про Юлию Павловну? — преподаватель, проходящая
мимо, присоединяется ко всеобщему веселью, — Позавчера мне стало так жаль ее, что предложила ответить на один-единственный вопрос: «Что такое гидролиз?» Как только она начала вещатьчто-то типа: «Берем кусочек гидролиза…», я расписалась в зачетке, выставила ее вон, и рыдала от хохота минут пятнадцать.
Такие студенты не должны покидать стен учебного заведения ранее становленного срока обучения. Иначе мы тут все скончаемся от скуки!

  В то время, как учащиеся и преподаватели хихикают, обсуждая самую взрослую и наименее сообразительную студентку группы,мимо по коридору идет крупный статный, солидный мужчина… ну просто — весь из себя заведующий кафедры. Одна из студенток,кокетливо набрасывает сеть взгляда на полупроницаемое лицо
преподавателя, томно и многозначительно здоровается:
— Здра-авствуйте!

  Тот испуганно кивает в ответ, и, скосив губы набок, словно камбала, громко, будто подавившись словами, шепчет:
— Зайдите ко мне!!!!!!!!!!!! Немедленно!!!!!!!!!

Девушка пожимает плечами, и идет следом.
 
— Откуда я вас знаю?! — на столь прямой вопрос может быть несколько вариантов ответа. Во-первых, совершенно ясно, что совесть заведующего кафедрой не стерильна. Но назвать негодяем того, кто подозревает себя в чем-то предосудительном, но лично тебе еще не нагадил, как-то не очень порядочно…
— Может, в аэропорту? — предлагает вариант девица.
— Может… — недоверчиво отзывается мужчина.
— Или в бассейне, — продолжает находчивая студентка, —
в парилке!
— Да? — испуганно вопрошает мигом вспотевший преподаватель.
— Ага! Не парьтесь вы так! Все нормально!
— Нормально? — попугаем вторит заведующий.
— Да. Я пойду.
— Идите, — мужчине так не хочется отпускать нахалку, которая знает то, что напрочь вылетело из его собственной памяти. Даже не верится, что, в кои то веки, он не сделал ничего такого, о чём хочется забыть поутру. И что его запоминающееся лицо, студентка увидела на стенде фотографий в стенах университета. Потому и поздоровалась с ним,как со старым знакомым. И ни к одной из постыдных тайн не имеет абсолютно никакого отношения…


— У неё все вот так! — очередной измотанный студенчеством доцент, взмахнул веером двери, и запросился на свежий воздух. — У неё всё вот так! — повторил он, и жестами обозначил то ли лопнувшее декольте, то ли склеившего ласты тюленя. Отстранив стихийно рожденного мима, студенты рванули мимо него в аудиторию. Полногрудая Машуня, ставшая темой невольной пантомимы, тру-
дилась, сдирая текст со «шпоры» на проштампованный деканатом листок. А из-за ее ворота, под напором пышного бюста, выглядывали пачки мелко исписанных «пелёнок»…


  Как славно. Как сладко и уютно представлять, что и как будет делать человек, еще не рождённый, но уже сменивший свой статус.
Обладавший доступом ко вселенскому знанию, так охотно меняет его на сомнительный, но прекрасный эксперимент познания человеческой жизни… Едва оглядевшись, он кидается в авантюру нового существования. Для чего? Для того, чтобы быть рядом с теми,кого любит из века в век…
— Слушай, представляешь, наш детёныш выбил кастрюлю у меня из рук.
— Серьёзный младенец! Вслепую, через живот… Будущий боксер!
— Да дай же ему родится, бедняге…
— Хорошо ему. Повезло. Ещё не появился на свет, а его уже
жалеют и любят…
— А как же иначе? Маленьких — их все любят!
— Не всех и не все…

                * * *
— Положи его на пол. Пусть там полежит. Разверни тряпки.Замерзнет,
проголодается, быстрее загнется.
— А потом куда денем?
— Ну, не на помойку же. Там могут найти. Снесём на кладбище,
в могилку к дяде Пете прикопаем. Не горюй! Лишь бы отец не узнал.

                * * *
— О чём это ты, милый? Что это было? Когда? С кем?!
— Забудь. Это я так, не надо было тебе говорить.
— Про кого ты вспомнил, скажи же!
— Про новорожденного племянника, которого мои мать с сестрой уморили голодом.
— Господи… ужас-то какой…
— Да… они такие… Не бери в голову!
— Кошмар. Как ты мог жить с такими людьми.
— Пришлось. Куда было деваться?! Когда мне было три месяца,бабка пыталась меня убить. Раздела, и продержала голым несколько часов на морозе. Заработал фурункулёз, двухстороннюю пневмонию, и общее заражение крови. Потребовалось переливание, но ни мать, не отец не согласились быть донорами для меня.
— Как это всё… Неправильно… И как же они к тебе относились… потом?
— А никак. Днем, после школы, ловил собак…
— Ты любил собак!
— Да, я любил их есть…
— Как?!
— Ну. Кушать-то хотелось… Я варил борщ. Родители приходили после работы, и тоже ели…
— И не спрашивали, где маленький мальчик взял мясо?!
— Да, нет. Они никогда ни о чем меня не спрашивали. Их не интересовало, как я живу. По вечерам в дом приходили какие-то люди, и молились хором.Я забирался на балкон, с книжкой и радиоприемником. Читал, или слушал «Театр у микрофона». Была такая замечательная программа по радио… Спектакли… литературные чтения… Прекрасные и непохожие на окружавшую меня действительность…

                ***
 Кто-то помнит себя до рождения, некоторые осознают свою причастность к реальности после пяти лет ритмичных сердцебиений. Бывают и такие, которым не суждено понять цель их появления на этой земле.
Для проводника поезда все вокруг — пассажиры. Для кассира из банка — все вокруг клиенты… Для акушерки,все роженицы — гулящие женщины…

— Ну…что ты орёшь? Как ноги раздвигать, небось, не орала? Не мешай нам пить кофе! Лежи смирно. Воды отойдут, тогда позовёшь.
— Куда отойду-у-ут?!
— Да кончай ты выть, дура! Вода из тебя польётся, сама поймёшь.Тогда уж — ори, может и услышу!

  Почему-то чувство сострадания достаётся не всем. А уж если женщина-врач специализируется в акушерстве… страшнее этой тетки нет. Каждая из них считает себя призванной ухудшить демографические показатели в государстве. Распугать первородящих и искалечить пришедших во второй раз.
Приемные отделения родильных домов похожи на пункты мобилизации.
Их задача — вырвать испуганных, похожих на бегемотиков девчонок из объятий юных мужей, сорвать с них домашние одежды, безжалостно выбрить интимные места, соскребая верхний слой нежной кожи, приговаривая: «Терпи, рожать ещё больнее…»
Быть может, именно в предвкушении подобных «радостей» супружества, столь искренни девичьи слёзы в ночь накануне свадьбы…

                ***
 А мы все едем и едем вдоль железной дороги. Маки неисправимы. По-обыкновению, бравируют своим смущением, и не берегут вечерних золотых нарядов. Бетонные столбы пронумерованы без особых затей. Обветренная, обгоревшая и обмороженная рука железного дорожника регулярно подмалёвывает цифры на этих столбах. Без них дорога перестала бы быть частью путешествия.
Она осталась бы банальным и безрадостным перемещением из пункта А в пункт Б.

 Каждому человеку Судьба предоставляет похожие на верстовые столбы, точки отсчета: свадьба, экзамен, поступки, раздумья в углу… Только каждый ли волен делать надписи на них? По возрастанию или мере значимости для самого себя, — не важно что будет определяющим Каким бы ни был этот критерий, — лженауч-
ным и далёким от навязанного общества мнением, он должен быть исключительно вашим, уникальным. Чем дальше, тем вернее!
Уверены, что крепко держите кисть с краской в своих руках?
Хорошо, коли так…