Последний день третьего десятка

    

 

  Проснулся в полдень под зеленым тентом. Рядом просыпалась Манюша. Ночью было холодно, а утром стало жарко. Одуревшими движениями стянул с себя теплую одежду. Огляделся. Состояние несколько мутное, на душе скверновато. С соседний стоянки, по обыкновению,  раздавался вымученный смех наркомана.

  Разогрели на огне чай и он, как всегда дал бодрость. Туман на душе поредел. Море стало казаться более или менее привлекательным. Я поставил кружку на землю и потянулся за папиросой. Кружка покатилась по склону в низ. Я решил не замечать. Когда живешь на склоне, все скатывается к чертовой матери. К нижестоящей палатке, над которой растет кустик, дающий тощую тень. В этой тени мы всем обществом прячемся от солнца в течение дня.  Я вылил остатки чая из котелка в другую кружку.

  Хорошо. Так и сказал Родион – человек без дома, которому лет пятьдесят. Или сорок, а может быть, шестьдесят.  Бывалый, коричневый, печальный и неторопливый. Он «ходит» в море охотиться на моллюсков, курит папиросы без фильтра и разговаривает на смеси русского и украинского. Тихо и как бы устало. Но всегда обстоятельно и неглупо. Здесь его уважают и милиционеры, и местные аборигены. Зимой он работает на стройках, а лето проводит дикарем у моря. Прошлое его туманно и не однозначно. Он совсем не пьет, говорит, что больше пятнадцати лет.  Пьянство ненавязчиво отрицает. Это придает ему загадочность – на его физиономии застыло выражение многолетнего похмелья, но глаза трезвые и мыслит здраво. Он подружился с нами и гостит на нашей стоянке. Помогает нам по быту. Даже делится «Ватрой», когда у нас заканчиваются сигареты. С помощью каких-то своих связей помогает вернуть утраченные водительские права. Все знает. Сталкер наш Родион.

  Да… Хорошо. Скоро домой. В холод и комфорт. Конец сезона. Родион сегодня особенно меланхоличен - скоро все уезжают.

  Я решил прогуляться до поселка. Две недели пребывания здесь вел себя отвратительно. Злился на климат и разнузданность отдыхающих. А все от отсутствия денег, которые мне должны были перечислить в качестве гонорара на недавний концерт, но почему-то медлят. Мнюша, привычная к комфорту, плохо себя чувствует здесь. Однако выпить мне удается каждый вечер.

  Я размышляю об этом, идя по каменистому берегу в сторону поселка, за которым виднеется бывший вулкан Карадаг. Да. В целом, хорошо. Не стану пить сегодня. До двенадцати ночи. Завтра мне исполнится тридцать лет. Ничего не чувствую по этому поводу – только рад тому, что накануне тридцатилетия меня нет дома. Я ничего не добился там, чего в общепринятом понимании нужно добиваться к тридцати. Зато не утратил подросткового образа жизни, что является весьма сомнительной заслугой. Особенно при отсутствии половины зубов. Впрочем, если широко ни улыбаться, это не так заметно. Местные панки на побережье, когда я прохожу мимо них, говорят мне «здравствуй, Джим Мориссон». Возможно, похож, хоть и пережил по возрасту. Узко улыбаюсь. Не чувствую ни предденьрожденческой эйфории не традиционной грусти. Все так, как было в двадцать. Дезертир от времени. Разве что успел побыть женатым, погулять, пожить тут и там и прочитал еще кое-что. Зато так же нет денег. И так же начинающий музыкант. Чертовски надоело быть начинающим.

 Проходя мимо пляжного кафе, прислушался к доносящимся оттуда звукам  и выяснил,  что там транслировали альбом группы Rolling Stones - A Bigger Bang. Это повлияло на то, что я, изменив свое решение, зашел в кафе и заказал бутылку пива. Там было пусто, и пиво продавали со скидками – опять же, конец сезона. Чувствовалась атмосфера доброжелательной расслабленности, какая бывает, когда все уже сделано, сосчитано и происходит уже просто так, от «почему бы и нет». Лучшее что может быть для того чтобы выпить еще бутылку, глядя но море. И я выпил еще бутылку, глядя на море, и пошел назад. Состояние  немного изменилось. Не то, что бы стало менее скучно, зато скука стала чуть человечнее. Вернувшись, я снял одежду и положил ее в море стираться, придавив камнями. Видимо захотел стать лучше.

 

  …Манюша отогнала меня от мытья посуды.

 

 Во второй половине дня стало ветрено и малость тревожно. Начался легкий шторм. После неудачной попытки поучаствовать в приготовлении пищи, я надел толстовку и с томиком Бунина спустился на берег моря.

 

    Буниным ветер шуршал и несколько брызг упало. (стих)

 

  Анюта зачем-то пошла смотреть на какого-то утопленника. Показался Родион с мешком моллюсков.

  Вожу карандашом в блокноте. Не знаю точно, зачем пишу все это – наверное, хочу запечатлеть последний день третьего десятка. Анюта рисует портреты туристов, пятьдесят гривен штука. Сегодня у нее два заказа. Днем я слоняюсь, вечно всем мешаясь, от жары не могу решиться почти не на какое действие, а вечером хожу в поселок и пою пени около автостоянки и ларька «Виномир». Зарабатываю с переменным успехом. Иногда весело, иногда тухло, с неизменной дегустацией местного алкоголя. Последнее делаю с рвением.

  Джузеппе появился на утесе и позвал пить чай на стоянку. Из под его ног высыпалось несколько камешков.

  Джузеппе - Володя Молодцов, наш водитель, «Дядя Руль», который привез нас сюда. Мы здесь вчетвером, не считая Родиона. Дома Володя имеет лавочку музыкальных инструментов. Наш с ним дуэт мы назвали «Ромео и Джузеппе». Здесь он постройнел и стоит на утесе гордо.

 Мой образ жизни дома сомнителен. Так мне думается отсюда. Несколько вялотекущих концертов в год. Дом на горе, осаждаемый знакомыми по выходным. Надо или научиться радоваться тому, что есть, или что-то изменить. Есть разные варианты: переехать в столицу. Или устроиться куда-нибудь сторожем и в свободные от смены дни жить у себя в деревне. Или попробовать, например, стать попом. Или преуспевающим музыкантом. Хотя последнее я пытаюсь осуществить более двенадцати лет. Наверное, этот вариант стоит вычеркнуть.

 Я пошел пить чай. Хорошо, однако. Сидит Родион, шторм смотрит…

  Чай пился из металлической, черной от копоти кружки. Пришли какие-то  незнакомые люди – семейная пара - со своей дочкой. Принесли чудовищное количество дорогого пива и несколько бутылок качественного коньяку. Анюта рисовала с их дочки портрет. Мы пили коньяк и пиво. Джузеппе смотрел на Анюту и как будто комкал ее глазами. Я заметил, что после двух рюмки коньяку он становится похож на кинематографического мафиози. Анюта высказалась, что для нее он похож на Черного Ворона. Видимо, она имела в виду персонажа одноименной народной песни, которую минувшей ночью распевал пьяненький Володя, кружа над засыпающей Аней.

    Он и к женщинам пристает особо:

Она -  «если хочешь, ложись рядом. Надеюсь, ты не начнешь приставать?»

Он  -  «начну, но попозже…» - Выдержав десятиминутную паузу, начинает...

 

    Когда стемнело, мы пошли зарабатывать деньги. То есть петь песни на улице, возле автостоянки. Деньги нужны всем, а есть они только у Джузеппе. Не смотря на это, ему они нужны больше, чем остальным. Молодцов забирает заработанные деньги «в общаг», то есть себе. Зато иногда покупает пиццу девушкам. Он водитель, ему можно. Он питается в кафе и от костра. А мы преимущественно от костра.

 Шли по пляжу, перескакивая через камни. После трех бутылочек пива и двух стаканов коньяку стало на время весело. Я почувствовал себя талантливым и загадочным. Встав на камень, попрыгал и даже помахал руками от удовольствия. Однако мой порыв был частично парализован неожиданным замечанием подошедшей Анюты: « - Что Вы опять какой мрачный? Все-то Вы нас презираете…» - и с этими словами она пошла в пучину, окунаться. Джузеппе замешкался – взялся было за фотоаппарат - но было уже темно – и отправился следом за Анютой. А я, привычно ошалевший, стал ждать отставшую Манюшу. - Что с тобой? – спросила она. Со мной, видимо, было что-то не так, но я затруднился ответить и многозначительно взял ее за руку, на всякий случай.

  На берегу лежал утопленник, гуляющие старались не замечать его. Невдалеке совещались несколько милиционеров, море мерно рокотало. В этом контрасте звучала цельность существования и стройное равнодушие вечности. Пляж стал больше чем пляж, смерть сделала камни и даже консервные банки реальнее. Небо и вода смотрелись значительнее. Человек ушел в море под парусом и был опрокинут волной. Не сумел выплыть и теперь лежал здесь, далекий от всей курортной и человеческой суеты. Мир вокруг дышал просто и глубоко, как будто имея в виду, что никто  ничего не знает.

 А впрочем, можно смотреть и иначе: много бывшей живности выбрасывается на сушу, органика поедает органику, а другая органика предается утехам и не хочет об этом думать. Не будем и мы.

  Задумаемся лучше о том, прилично ли открыто разглядывать раздетых женщин на нудистском пляже. Наверное, прилично. Если ходят голые,  с татуировками на частях тела. Загорают - значит, думают о внешности. А внешность – это нечто для  других. Манюша назвала такое мнение мужским заблуждением. Увы - значит во мне есть мужское - заблуждения.

   У нас на склоне через два куста живет прекрасная соседка. Она никогда не одевается, редко говорит и вся покрыта ровным, здоровым загаром. Когда у меня дурное настроение, я замечаю, что ноги у нее короче, чем туловище.

  Манюша часто обращается ко мне – «Саш…» - я оборачиваюсь, но дальше она молчит. Получается эффект недосказанности.

  Установив аппаратуру, запели песни возле автостоянки. Ее хозяин – веселый татарин – наш новый друг. Впереди в южном небе висел красный месяц, а мимо нас прогуливались представители этноса. Попадались столичные пижоны и бесполые в шароварах – фестивальная публика.  Когда исполняются мои песни, я пою и играю ритм-партии, а Джузеппе солирует. Когда Володины, то ритм-партии играет Володя, солирую я, а он кричит - «Давай, Ромео!». Пока играли, прохожие угощали разным алкоголем. В результате Джузеппе стал пьяным, а я усталым.  Милостыню, против обыкновения, разделили на троих – мне, Джузеппе и Анюте, которая бегала с панамой, выманивая у прохожих деньги.  К этому времени совсем стемнело. Анюта считала гривны, похожие на денежные значки из игры «Монополия». Джузеппе неожиданно смял свои деньги в кулак и решительно отправился с ними куда-то за киоск. Создалось впечатление, что в порыве пьяной страсти он хочет вышвырнуть их ко всем чертям  и стало жалко Володиных денег. Но нет. Он присел на кочку и стал тщательно пересчитывать. Две гривны улетели в какую-то щель. Он, стоя на коленях, запустил туда обе руки и долго шарил там, массивный и сосредоточенный. Затем подошел к нам и промолвил – «двух нет!».

……………

 

     Собрали аппарат и инструменты.

- Пойдем на джаз? – бодро сказала Анюта.

- Ага – сказала Маша.

- Ыгрырынгнымыр-р-р! – согласился Джузеппе.

А я сказал, что пойду к палаткам.

 По улице ходили люди, натыкаясь друг на друга. Какая-то масштабная обезьяна придерживала одной рукой полуживую женщину. Та что-то нечленораздельно кричала, из под ее розового лифчика вываливалась одна грудь. Обезьяна добродушно говорила -   «такой ты мне еще больше нравишься!».  В свободной от женщины руке у обезьяны была полуторолитровая пластиковая бутылка с пивом.

 Это почему-то навело меня на мысль, что нужно зайти в бар «Ранчо». Я достал из рюкзака пиво и обреченно откупорил бутылку.

  «Ранчо» представляло собой пустырь с тентом, сценой, барной стойкой и несколькими столиками возле нее. Хозяин «Ранчо» Гена жил тут же,  в домике-фургончике. Он всегда пил коньяк в окружении дородных дам и сухощавых головорезов.

  Около стойки спали три фигуры. За стойкой спал бармен Максим. Больше никого не было. Одна из фигур, при моем приближении пошевелилась и пожала мне руку.

- Холодные у тебя руки! – сказала фигура.

- От равнодушия, полагаю – ответил я. Фигура благодушно усмехнулась и перевалилась на другой бок.

  Я зашел на сцену и подключил гитару. Под басовой колонкой обнаружилась полулежащая девушка. Закутанная в плед, она курила кальян.  «Привет!» - сказала она. «Привет…» - сказал я. Настроился. Наиграл несколько тем. Пелось неплохо. Когда я довольно скоро закончил, девушки под басовой колонкой уже не было. Я выключил пульт, выдернул шнур. Положил в кейс гитару, пощелкал замками. Затем выключил свет на сцене, накрыл бармена пледом и пошел через поселок к палаткам. Через некоторое время повстречалась зигзагами идущая Манюша.

- Вот, встречать вас иду, – соврал я – а где Анюта?

Манюша сумбурно ответила, что Анюта познакомилась с «очень приятным мальчиком»,  у нее все хорошо и не стоит ей мешать. Я заметил, что как раз таки в этом случае стоит. И необходимо проверить ее и отвести спать. Завязался спор. Никакими ухищрениями не удавалось уговорить Манюшу, что бы она показала Анютино местонахождение. Наконец Манюша обиделась на меня и заявила, что раз Анюта мне важнее, то ей «все равно» и побежала домой к палаткам. Послонявшись еще немного, я отправился следом.

   Отовсюду что-то звучало. Какие-то обрывки джаза смешивались с дискотечным чавканьем, фальшью караоке и звуками невообразимых инструментов пляжных типов в шароварах…

  Я взглянул на часы – пятьдесят девять минут двенадцатого. Через минуту можно отмечать тридцатник. Неожиданно ощутил позыв. Понял, что не найду. Панически огляделся. Опрометью взмыл на какой-то холм, продираясь через колючки и попутно разоблачаясь….

  Дремавший в спальнике человек, которого я в темноте едва не осквернил, подал мне рулон бумаги. «Спасибо» -говорю. «Могло быть хуже» - ответил он.

 

  Спустившись, опять посмотрел на часы. Двенадцать часов, три минуты….  Здравствуй четвертый десяток!

  Холм, на который я судорожно взбегал под безмятежный рокот моря, оказался курганом, под которым, по преданию, похоронен первооткрыватель этого места. Так что это было своего рода причастие. Наверное, я поступил некрасиво. Но иначе я поступил бы еще хуже. Один мой знакомый как-то сказал, что все, что нужно мужчине, это маленький блокнот и коротенький карандаш.  Я бы прибавил к этому наличие салфеток.

  Идя вдоль по берегу, я вспомнил о том, как приезжал сюда два года назад. Тогда меня погрузили в машину почти насильно. А потом я три недели бегал по склону, как молодой козел. Теперь поездку спровоцировал я сам – и ползаю по тропкам, как клещ в анабиозе. Странно. Тогда я пил самозабвенней, а голове то и дело жульничали наркотики….

   Не доходя нескольких минут пути до нашей стоянки, я присел на камень. Запустил руку в рюкзак – нащупал приятное  – бутылку с дынной чачей. И только теперь почувствовал возможность расслабиться, как всегда бывает, когда ты почти пришел и еще остался алкоголь. Не надо было спешить домой, к людям. Волны лизали камни близко, и было слышно, как другие волны плещутся около поселка, ставшего теперь недалекой угольной россыпью, шипящей в ладони гор, живущих совсем иной жизнью…

  Иной жизнью, частью которой было все вокруг, чьи явления явственно вели свой вечный бессловесный разговор, и было хорошо чувствовать его. Будто старшие допустили до своей беседы, признав в тебе родню. Дышал ветер, летели брызги, впереди млела бездна, вокруг в темноте ощущались горы. Я очень уютно  пристроился спиной к камню, не торопясь откупорил бутылку, выпил и замер в ожидании. «Гробница Солнц, миров погибших урна!» - глядя на небо, вспомнил стих Волошина.  Потом стало ясно, как он здесь писал. А дальше я понял, что выпитый за день алкоголь обрушился на меня весь. Затем понимать стало невозможно. Зато надо сделать еще несколько глотков. Вкус моря смешался с запахом чачи, ближние предметы стали условнее, а звезды – отчетливей. Волошин прекрасно во всем разобрался, хорошо у него. Жалко, что иной раз постреливают. Свободная Украина, гетман, Петлюра –  пойди и разберись. А где-то там   гигант Пушкин. Турки в двухстах километрах через море…. Пришла, одним словом Россия. Россию стало жалко….  Не понятно, почему именно ее – но жалко.

 «Несколько сумбурно» -  подумалось мне. Уже некоторое время смутно слышался шорох гальки, как бы от шагов. Теперь звук шагов стал очевидным….

- Oh-la-la, господа. Incroyable ingr;dient! - надо мной склонились трое в шинелях. Усталые лихорадочные лица выражали одичалое благородство, шинели были потрепанные. Самый старший удивительно напоминал собой Никиту Михалкова.

- Живой, стало быть – сказал один из них. – Судя по всему, надрались, созерцая стихию, милостивый государь? – он обращался ко мне. –  Знаете ли, не безопасно....  Изволите сами встать и показать документы?....

Трудноосуществимо, господа – ответил я – давайте лучше выпьем.  За его превосходительство генерала Слащева-Крымского, например. – я протянул им бутылку с чачей.

- Пожалуй… - человек в шинели подозрительно понюхал из горлышка и слегка оживился – за Его Превосходительство и за барона Врангеля!

Никита Михалков тоже выпил, но скептического выражения не утратил.

- Гощу у Максимилиана Александровича, знаете ли…. – я пьяно пытался сориентироваться в ситуации  и времени.

  Чача ушла незаметно, за ней последовал офицерский спирт. Стал складываться разговор, и я  внутренне сокрушался о том, тороплива и избита моя речь, в сравнении с речью собеседников. Никита Михалков произнес замечательный тост, в котором упоминался мой день рождения, Млечный Путь и туманные надежды на союзников.

-…. Франция должна нам, так как именно мы боролись с Германией, сами переживая большевиков. – ляпнул я и встретил во взглядах привычную сомнительную надежду. Мне стало неловко, я чувствовал себя попугаем, заблудившимся во времени. Но что я мог сделать?

 

 

 

 

- Позвольте…. Как это может быть?  Если это Вы – почему в Крыму?  И почему тогда не в Севастополе?

- Сам удивляюсь. Однако факт. Я прекрасно провожу здесь время. Скоро отбываю в Константинополь.

  Я нес околесицу, догадавшись, что меня с кем-то перепутали и судорожно пытаясь вспомнить литературных звезд «Врангелевской Республики». Вспоминался, почему-то, только Аркадий Аверченко - «Ножи в спину революции», но это показалось мне мелким. Потом офицеры то ли помогли, то ли заставили меня подняться на ноги. Сил сопротивляться не было - я решил, что самым благоразумным будет отдаться опьянению, обмяк и поковылял, увлекаемый ими. Кажется, меня о чем-то спрашивали, куда-то вели. Я успешно произносил несвязные цитаты из поэзии серебреного века. Увлекшись  все же, заметил, что почему-то перешел на Булата Окуджаву. Что-то про землю и небо у кого-то над головами.

- А вот это действительно сильно и глубоко – донеслось прочувствованно из тумана. –  здесь все, как есть, про нас с вами.

- Так ведь все говорите речи, всю жизнь говорите. Разговорами Россию и просрали-с – внушительно сказал Никита Михалков тоненьким голосом…

 

   Открыв глаза, я обнаружил себя под открытым звездным небом. Я лежал около нашей стоянки, свернувшись в клубок, пристроившись к какой-то кочке. Встал. На стоянке было пусто, видимо все спали. Когда я разжег костер, обнаружился сидящий поодаль Родион. Вскипятили чай. Родион достал какую-то вещь и протянул мне. Это был вещмешок. «Держи. Настоящий, солдатский.  С Днем Рождения». «Спасибо» –  говорю.

   Перед сном посмотрели на небо. Полярная Звезда стояла над склоном, в противоположной от моря стороне. Она всегда стоит на месте, а все остальное движется куда-то нам за спину, если встать к Полярной Звезде левым боком. Соответственно, сами мы катимся вперед, вниз относительно звезд. Раньше мы с моим дедом смотрели это в нашей деревне. Теперь гляжу отсюда.

  - Работает!  - сказал Родион, имея в виду небо.

 - Вещь! - сказал я.

Однако, вещь. Вращаемся, но не всегда замечаем.  Все проходит, а ничто не меняется.

 

  Это ничего.

 

 

 

 

                Коктебель       09-11-2012