Доброжелатель. Часть 2. Гл. 2-3

Глава 2
Письмо
Человек всегда передоговаривает и в этом, возможно, его главная ошибка. Он сказал: Я хочу быть в центре... – и ему бы на этом остановиться, но нет, это же неопределённо – Я хочу быть в центре – мира, души, тебя, Х-объекта – и всё, сила смысла исчезла – это было удивление, признательность и, конечно же, недоверие – ты вставала как будто из пены, пышного хвойного леса, воздушного бытия неба, вставала, откинув одеяло и простыни – в смелости своей нагая и в наготе смелая – и я понимал, что это чудо предназначено не мне, что оно – отдельно, автономно, что я здесь как бы случайно – зритель, не по делу зашедший в театр, где идёт спектакль для совсем других, стискивающий в руке вместо билета потёртый рабочий картуз – я, дорогая, как бы подсматривал и, клянусь, сам себя ощущал всего лишь декорацией, разве что антуражем – в общем, тем самым случайно залетевшим шмелём, и  в ужасе и удивлении я созерцал в мягкой постели черты происходящего – в мятой постели возникала то ли роза, то ли бутон неизвестного цветка: благоухание, бирюза, и в пене, сквозь пену, помимо её кружев – твоё удивлённо совершенное тело, почему-то ставшее принадлежностью, нет, скорее гостьей моей обители.
Я вспоминаю моменты просыпа, чудесные касания наших пальцев – попеременно наших лиц – плеск, шелест, шорох – бархатистого звучания кожи и нежно–восприимчивого к миру шёпота, как бы без обратной связи, шёпота в одну сторону, – раскрывающейся морской раковины мира, ушной раковины бытия – в котором сквозило удивлённое изначальное признание – в любви ко всему, воплощённой внезапно в тебе.
Граница между сентиментальностью и трезвым восхищением, между трепетной влюблённостью и зрелым прощанием со сбывающимся, – где она проходила? моё медленное чудо, – не в той ли комнате при открытых окнах и задёрнутых занавесках, когда сам факт твоего пребывания и был лучшим доказательством тяжёлой существенности мира – его осмысленной лепоты, его отдающегося в наше распоряжение благовестия.
Прости, если я говорю (пишу?) кощунства – я их говорю от глупости и детской веры в Божью доброту – мне всё кажется, что Он простит наши неразумные игры: измены, обманы, смерти.
Мне всё кажется, что внушённая им сила любви не сможет захлебнуться в узкой полоске ветра (сквозняка) между нашими оживлёнными телами, я готов спорить с жёлтой пустыней и чёрными рамками белых аскетических лиц, – Бог подарил нам любовь, и в наших телах зреет её зерно, дорогая, и память моя, в конечном итоге, возвращая меня к дням блаженства и беспечного неведения, возвращает меня в Эдем, что же, если ты улыбаешься, – копию Эдема, но написанную рукой Творца...

Глава 3
ЮБЭ №1

Вот они, стеклянные рыбные домики, беззвучные хлопки и суета людских судеб, перемещения человечьей теплоты, пульсирующие сгустки нервов – здесь вновь и вновь ощущаешь себя самим собой – путником по Руси, песенным звуком, лирником, потерявшим голос, – Карсавин оглядывался в уже когда-то ставшей знакомой среде, приноравливался, не было ни радости, ни страха, лишь быстрое нетерпение увидеть и услышать Ксюшу, хотя при этом, очевидно, вряд ли что-нибудь в его положении изменилось бы – так он сам и все его ближние укоренились в той истории: стоило ли менять картину мира?
Об этом и думал Пётр, уже мягко утопая в кресле автобуса, вглядываясь в пейзажи за окнами, стёкла так же плохо мыли, как и восемь лет тому, та же тихая природа лежала вокруг – домики столь же бедные, как у Тютчева в его исходил, благословляя, столь же пронзительные берёзки и пожелтевшие кружевные платки у осин, дубов, ив, случайные прохожие по кромкам дороги в пыльных дождевиках, ведущие словно под узду тяжёлые старомодные велосипеды – как из этой вечной нищеты вдруг выскочил он в совсем ему незнакомую Москву, он не заметил, но вот неожиданно блеснул омерзительно знакомый розовый макдональс, столь же мужественный, как и на всех американских дорогах, ковбой с сигареткой в лошадиных зубах, те же стандартные наборы слов на прямоугольных щитах на курьих ножках, рисунки, рассчитанные на папуасов, призывающие есть, пить, укреплять здоровье, спариваться – всё тот же уклад зоопарка, – всё это Москва выплеснула к его ногам, вернее, колёсам повидавшего виды икаруса, почти опалённого своим долгим подлётом к светилу столицы, прежде чем замерла у станции метро, заселённого почему-то большой толпой торгующих бабусь.
Изобилие предлагаемых товаров заставило Карсавина сглотнуть слюну: мочёные яблочки, квашенная капустка, копчённая и сушённая рыбка, грибочки из старых запасов, огурчики хрустящие, выскальзывающие будто живые из вёдер, окорочка и колбасы, ветчинка и хрен, – будто Карсавин прогуливался по Брайтон-Бич, а не по нищей, обессиленной реформами стране.
"Если бы тогда можно было так легко купить воблу к пиву,– может, я и не уехал бы, – грустно подумал Пётр. – Но пробовать не сейчас. Вот возьму Ксюшу, и закатим куда-нибудь на долгий и печальный разговор. Теперь я любой ресторан оплатить смогу. А вот свои долги вернуть?.."
Путь Карсавина от метро до ксюшиного дома протекал в забытьи. Автоматическое движение тела было надежнее любых усилий припоминания: две коричневатых пятиэтажки с раскинувшимся посередине сквером, пивная в угловом доме, взметнувшийся в нервном припадке стриж – все элементы случайного распорядка жизни терялись в потаенных нервных узлах. Путь к дому любимой девушки был роднёй ощупыванию в темноте – среди страха и неуверенности вдруг вспыхивал гранеными краями убежденный в собственной значимости предмет, предлагая  вниманию свой замысловатый мир, – само узнавание наступало ранее вздоха облегчения и движущийся в дальнейшей темноте обретал надежду.
Здесь – у детских качелей они говорили о чем-то важном – лепет их серьезного разговора заканчивался протяжным, задыхающимся в себе поцелуем, тела на деревянной перекладине покачивались, сила волн зависела от долготы их соединенности, когда начинался шторм, скрипели уключины.
«Господи,– думал Карсавин, – спустя десять лет то же самое, разве время не лечит? или излечение и есть память о себе самом, своем так и не воплотившемся прошлом – впрочем, в это прошлое вторгались и чужие тени, кто еще шел тем же путем, кто после меня слышал этот прерывистый долгий скрип сочленений?»
Карсавину думалось легко, будто он хотел спрятаться в эту легкость, будто время между его окончательным решением поговорить с Юрием Борисовичем и тем моментом, когда после нервного звонка откроется знакомая по бесконечному ощущению в следующее мгновение счастья дверь и там возникнет отец его бывшей невесты, будто это время должно было притаиться, пока не наступит сама встреча, – но и звонок, отозвавшийся болезненным сердцебиением, и шаги за дверью по вновь вспомнившемуся коридорчику с желтым в разводах линолеуму и светлыми обоями не восстановили в Петре реального ощущения окружающего мира.
Юрий Борисович был одет по-домашнему, кофту ему связала когда-то Ксюша – из толстой коричневой нитки, она долго хвасталась тогда своим успехом, он достаточно уверенно сказал: «Здравствуйте, Петр», но Карсавину показалось, что он не удивлен и, скорее, разыгрывает некую сцену. Это насторожило Петра, поскольку Юрий Борисович никак не мог знать о его приезде, об этом не мог знать никто – утром, еще в Шереметьево, он думал о том, стоит ли кого-нибудь предупредить о том, что он в Москве, но решил уже тогда, что это разрушило бы весь его план, всю внезапность психологической атаки на Юрия Борисовича, родителей Гены, их общих, возможно как-то замешанных в той истории друзей. Поэтому все его хождения по родному городу были как бы выдуманы им самим – он еще не существовал для окружающих, его не было в их сознаниях как данности, с которой следует считаться – что с того, что они помнили (или не помнили о нем) – его присутствия они еще не ощутили, они еще не полюбили или не возненавидели его вновь, их привязанность к нему была – до его почти вторичного рождения, заменителя реального воскресения – фантомной болью, пеной волны, уносящей след с предназначенного ему путником места.
Юрий Борисович посторонился, пропуская Петра вовнутрь, как, Вы вновь вернулись, Петя, кто бы мог подумать, в этом есть что-то нереальное, Одиссей, вступающий на берег любимой Итаки, что Вы, Юрий Борисович, Одиссей возвращался к себе на родину, домой, а я так, в гости, наездом, цугом, скорее, русский купчик, решивший кутнуть с цыганами, а впереди – поле, усеянное метелью, берцовые кости витязей, дальняя дорога, пиковый интерес, я всегда считал Вас, Петя, талантливым человеком, Ксюха просто дура, впрочем, это ее решение, не мне судить – ой ли, ее, Юрий Борисович, – спросил Карсавин, он прошел на кухню и теперь сидел за столом, а Юрий Борисович уже ставил чайник, суетился.
Карсавин видел, что на подоконнике лежит плотной стопкой исписанная бумага и прежде, чем Юрий Борисович спохватился и суетливо схватил свой таинственный труд, после чего, извинившись, на некоторое время исчез из кухни и вернулся вновь уже успокоенный и радостный, он успел заметить на первой странице, благо, заглавие автор вывел крупным красивым шрифтом, странную фразу – РОЛЬ ПРЕДАТЕЛЬСТВА В РАЗВИТИИ И ПРОГРЕССЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СООБЩЕСТВА (Предательство как форма Богопознания).
Карсавин вряд ли знал, о чём будет вести разговор с Юрием Борисовичем, естественно, ему следовало увидеть Ксюшу, поговорить с ней обо всём том грязном и страшном, что недавно он сам услышал от Гени в Америке, выяснить, действительно ли она могла тогда донести на него, сдать его гэбистам – неясен был мотив, разве что она уже тогда решила уйти, но зачем ей было уничтожать его? – за всем этим крылась какая-то тайна и обсуждать её с отцом Ксюши ему не хотелось.
С другой стороны, Юбэ вёл себя как-то странно, он вроде бы не был удивлён, хотя от разрыва с Ксюшей до отъезда Петра в Америку прошло три года, ещё пять он болтался в Нью-Йорке и его пятилетнее отсутствие, тем более после окончательного тогда разрыва, а затем внезапное появление в Москве – должно было бы изумить Юрия Борисовича.
Так о чём мы будем говорить Новый Одиссей? – Юбэ начал разговор в странно ёрническом духе, будто он не только знал о причине приезда Петра, но и провоцировал его на откровенность, честно говоря, мне  нужно увидеться с Ксенией – гм, что же Вы заранее не позвонили из Америки – дома ли она, ждёт ли Вас, ведь пять годков, если не ошибаюсь, пролетело? Пять, например, по ст. 111, ч.2 – Пётр прищурился, ему вдруг стало страшно, ведъ именно этой статьёй его пугали на допросах: антисоветская агитация и пропаганда, откуда Юрий Борисович мог знать об этом и на что он намекает?
Внезапно столь долго ускользающее решение странной задачки начало вырисовываться: ведь и следователя звали Юрием Борисовичем (хотя это странное совпадение имён никогда раньше не смущало Петра), – а вдруг оно не случайно? может быть, следователь что-то имел в виду, когда назвался именем отца его, подследственного, невесты? – внешне гэбист, то ли капитан, то ли майор чем-то походил на Юрия Борисовича№1.
Итак, Юбэ№1 и Юбэ№2 – есть ли между ними какая-нибудь связь? Если есть, то, получается, Петра арестовывали по указке отца его девушки (или самой девушки, но в это Пётр не мог поверить, во всяком случае, до разговора с ней) и теперь сидящий перед ним знакомый многие годы человек вдруг оказался неизвестным, загадочным, причём тайна его личности была связана со страшным воспоминанием о предательстве, о почти животном ужасе в те года, когда он, Пётр, оказался под колпаком у вселяющей во всех сограждан страх Организации. Теперь же оказывалось, что знакомые ему люди могли сотрудничать с этой организацией, то ли состоя в штате осведомителей, то ли донося на добровольных началах, и среди этих людей могли оказаться самые близкие и дорогие его сердцу. Верить в это Карсавин отказывался, но ведь об этом же твердил ему в Нью-Йорке Геня.
Можно было, конечно, в лоб спросить у Юрия Борисовича: Не являетесь ли Вы, уважаемый ЮБЭ, или Ваша дочь, моя столь долго и пламенно возлюб-ленная, агентами КГБ?, но если тот что-либо знал, или даже участвовал в прежних событиях, то Карсавин всё равно бы не получил честный ответ, а если вся история Ксюшиному отцу была неизвестна, то вряд ли бы он, спустя столько лет, смог или захотел в ней разбираться.
Карсавин находился за кухонным простым столиком, в маленькой, разве что для кельи устроенной кухне, все его прошлые сидения здесь, чаёвничанья, общения с родителями Ксени, здесь же новое пребывание (пульсацию тыльной стороны хрущевской постройки он ощущал спиной, прислонившись к стене её комнаты снаружи) вдруг связались в один клубок боли, отчаяния, стыда и обиды: там же, изнутри, был когда-то их мир, в котором можно было запереться и целоваться до безумия, и слушать музыку, и просто сидеть молча, был их маленький эдем, из которого они были изгнаны за чьё-то предательство, хотя изгоняло их Отечество, а предавали они (или кто-то другой?) друг друга, эту комнату, своих близких, – или это близкие предавали их?
– Знаете, Петя, буду с Вами искренен, – разлив по знакомым, с теми же выщерблинками и цветовыми погрешностями чашкам чай, сказал Юрий Борисович,– я удивлён, но и обрадован, мне ведь до конца так и не стали понятны причины вашего с Ксеней разрыва. Что Вы, что Вы, я не собираюсь – он сделал успокаивающий жест в сторону Петра,– копаться в ваших душах, просто после Вашего отъезда произошло одно странное событие, Вы не обидитесь, если я кое-что уточню?
– Конечно же, можно, даже нужно, Юрий Борисович, – ответил Пётр, – более того, и в моей жизни были разные странные события, и я тоже хотел бы задать Вам несколько вопросов, вернее, Ксюше, но её ведь нет (заодно можно было, будто случайно, выяснить, здесь ли она, в городе).
– Итак, начнём,– Юрий Борисович никак не отреагировал на приманку, тяжело вздохнул, словно был смущён предстоящим разговором, –  понимаете ли, Петенька, простите, что столь нежно, это, чтобы Вы не думали, что я хочу Вас чем-то обидеть или заранее уже Вас осудил, но после Вашего разрыва с Ксенией у нас, буквально через день состоялся обыск, приехали три сотрудника КГБ (слава Богу, сейчас уже можно вслух и без холодного пота), один из них, чем-то похожий на меня, звали его, если не ошибаюсь, Борисом Юрьевичем, сказал, что Вы сообщили им во время Вашей с ними беседы о том, что у Вашей невесты, Ксении Хмель, хранятся книги, которые Вы ей подарили и, оказывается, эти книги запрещены, более того, за их чтение, хранение – это уже касательно Вас – распространение – могут наказать по статьям Уголовного кодекса, так что вышеозначенные господа попросили, чтобы им не пришлось перерыть всё в нашем доме, отдать указанные Вами книги им, а они, так и быть, Ксению простят, поскольку, тут слушайте внимательно! – они Вами довольны, вы проявили сознательность, искренне обо всём рассказали и дали согласие помогать им в дальнейшем, поэтому они не хотят вредить без должных на то оснований ни Вам, ни Вашим близким, Юрий Борисович ненадолго прервался, подул на чай, прихлебнул несколько раз, Карсавин сидел неподвижно.
– Я продолжаю, Пётр. Книги я, естественно, тут же отдал, слава Богу, я знал, куда их положила Ксеня – она же их не прятала, кто мог предполагать, что в нашем доме, да ещё, простите, Пётр, с Вашей помощью, произойдёт обыск,– они их взяли и тут же удалились.   
– А Ксеня? – тихо спросил Карсавин.
– Когда пришла Ксеня, я ей всё рассказал, она заперлась у себя в комнате – вы же знаете её, она человек скрытный и жёсткий, её к ранке не приложишь – и провела там несколько часов. Больше мы об этой истории не говорили, о Вас, разумеется, тоже.
Пётр и Юрий Борисович сидели молча. Пётр ждал вопросов, затем понял, что их не будет – Юрий Борисович ни в чём не сомневался. Объяснять что–либо или оправдываться не хотелось: слишком всё, только что услышанное, было дико и нелепо. Получалось, что это он, Пётр, донёс на свою невесту, и это было в семье Хмель делом решённым, давно принятым как единственная правда, и теперь, спустя столько лет, оправдываться в том, в чём он, Карсавин, не был виноват, было бы совершенно случайным и бесцельным занятием. Суд уже свершился – его признали виновным, его невеста тогда отказалась с ним видеться – теперь он понимал, почему это произошло – далее следовало либо забыть обо всём и удалиться в новое отечество – зализывать раны, либо внимательно перечитать Монте-Кристо, либо пойти в КГБ и потребовать оправдательной записки – гр. Карсавин Пётр Петрович не является и не являлся стукачом, никого не закладывал, на ближних не доносил, стал жертвой эпохи и собственной порядочности, ОРГАНЫ. 
Молчал и ЮБЭ.
– И всё-таки, Юрий Борисович,– Пётр, наконец, решил заговорить, – мне кажется, что мне следовало бы переговорить с Ксеней. Собственно, я вернулся из Америки именно для того, чтобы разобраться в той истории. Правда, я не знал ничего о том, что Вы мне рассказали сейчас. В любом случае, всё совсем не так, как Вам тогда показалось. Оправдываться я не буду, не стоит друг друга унижать. Попробуйте просто поверить, что я действительно побывал в КГБ, но не по своей воле, что со мной действительно проводили беседы, но я ни на кого не донёс, что на свободе я тогда остался только потому, что наступили новые времена: перестройка, Горбачёв, гласность. Если в Вашем и Ксении сознании я так долго был предателем – стоит ли менять ставшую уже привычной картинку мира. Меня же интересует другое – почему они вообще вышли на меня, кто их проинформировал обо мне, о книгах, которые я тогда перепечатывал (Пётр даже сейчас не хотел говорить правды – книги были не его, но тогда, на допросах, он взял вину на себя и как раз тянул время, не отказываясь общаться с тем, гэбистким, ЮБЭ№1, чтобы общие надёжные знакомые предупредили его друга о случившемся и тот успел уничтожить опасные книги и рукописи – всё то реальное, что помогло бы кагэбистам засадить уже многих). Именно это пригнало меня из рая обетованного назад, на грешную землю – эдакое повторное путешествие Адама в поисках Евы.
Знаете, Петя, как-то всё это противно, стыдно немного, – почему-то достаточно радостно и немного лукаво, будто играя заранее определённую роль, сообщил Юрий Борисович. – Хотите поговорить с Ксеней, ждите её, только прошу Вас, на улице. Я вас не выгоняю, но, поймите меня правильно, Вашего прихода я не ожидал, у меня разные дела, скоро уходить надо, давайте, чтобы Вам не показалось совсем тоскливо ожидать Ксюшу, я Вам дам одну интересную вещицу. Копию, конечно, тут уж Вы не обессудьте, – одной моей статейки, я её на досуге писал, как раз размышляя о нашем с Вами общем прошлом, да и вообще об общечеловеческом. Так что Вы во дворике посидите, а Ксеня часика через два должна быть, она Вам о наших новостях и расскажет. Возможно, Ваш приезд её и обрадует. Впрочем, извините, мне уже надо собираться.
Юрий Борисович артистическим жестом, будто подталкивая, указал Петру в сторону дверей и уже в прихожей, когда они раскланивались, сунул в руку Карсавину плотную стопку бумаги –  Вы уж ожидая Ксюшу времени зря не тратьте как раз почитаете мою статейку для одно узкопрофессионального журнальчика видите я тут от науки отошёл публицистикой занялся а то как же когда вся страна в раздрай пошла как говорится не могу молчать вот и попытался понять в чём корни наших бед в Отечестве любезном.
Пётр сдержанно поблагодарил и с облегчением вышел из недавно столь желанной квартиры. Ждать Ксюшу ему доводилось на улице.