Старик

                Старик еле дотащился домой. Жил он на третьем этаже пятиэтажного дома и лестница не так уж круто уходила вверх. Но сил оставалось мало и он, стараясь бодриться и не останавливаться между пролётами, доковылял до двери и постоял на площадке, отдуваясь и переводя дух. Через минуту, всё ещё скверно координируя движения рук с набухшими венами, вытащил ключ, кое-как открыл дверь и вошёл в крохотную переднюю. Квартира встретила его специфическим затхлым стариковским запахом, который, сколько ни проветривай помещение, упорно не уходит. На дворе гуляла и завывала поздняя осень, и моросящий дождь оставил следы на куртке и ботинках, а вязаная шапочка промокла. Зонтик старик не любил и редко брал его с собой. Первым долгом, переодевшись, старик позвонил племяннице. Она жила неподалёку и присматривала за ним. Племянница и сама не очень молода, почти той же возрастной категории. Дяде восемьдесят два, племяннице семьдесят шесть. Так получилось, что у них обоих никого из близких рядом не осталось. Дети и внуки старика живут далеко, в Америке, жена умерла пять лет назад. Племянница потеряла мужа давно, а детей не имела.
 
                Вечерами они пили чай и разговаривали. В комнате, где они пили чай, всегда темновато. Окна выходят на запад, обзор к тому же упирается в противоположную стену дома, построенного Покоем. Половина электрических лампочек в квартире перегорели. Вовремя их заменять не хватало сил у обоих. Они сидели за древним, расшатанным столом напротив друг друга, напоминая в полумраке картину какого-нибудь голландского художника из старых мастеров. Разговор нередко заходил в тупик. У старика начиналась болезнь Альцгеймера и прошлое превращалось постепенно в калейдоскоп фрагментов и ничем не связанных картин. Племянница вздыхала и пыталась навести порядок, но редко ей это удавалось. Многое зависело от погоды. В дождь, как сегодня, разум старика давал особенно частые сбои.

                Ещё пару лет назад, старик иной раз размышлял о том, что жизнь мало-помалу обращается в абсурд. Детям он желал всего наилучшего и кажется любил их, но детям было не до него. Переезжать в Америку он категорически отказался и контакты его с потомством приобретали всё более виртуальный характер. Хуже всего, что он переставал улавливать в жизни смысл или, скажем, некую осмысленную последовательность. Жизнь никуда его не вела и не давала никакого утешения. Работа с попытками заниматься наукой осталась далеко позади и вспоминалась скорее, как клуб по интересам, чем нечто творческое и значительное. Книги, классическая музыка, разговоры с немногочисленными оставшимися друзьями, такими же стариками, вот пожалуй и всё. Пустота мягко и незаметно обволакивала и засасывала в чёрную дыру, из которой тянуло холодом аннигиляции. Пустота эта страшила не смертью, а именно отменой всего, что ей предшествовало. Оставалось утешать себя мыслью, что все, или, во всяком случае, большинство людей приходят к тому же. Родились, выросли, произвели потомство, посмотрели вокруг, посмеялись, поплакали, и ушли восвояси. Но эта биологическая данность  не утешала. Чего-то недоставало. Он очень в молодости любил жену и это чувство, перешедшее в глубокую привязанность, пожалуй оставалось единственным, за что он мог ухватиться. Жена долго болела, умирала тяжело и старик намучился с ней изрядно. Но её болезнь постепенно забылась, и он вспоминал жену, если вспоминал, в отрыве от всего пережитого. Впрочем, последний год он и о ней редко думал. Если раньше он, по крайней мере, пытался разобраться и понять свою судьбу, то теперь безволие и слабость брали верх и он надолго погружался в апатию.

                Но этой ночью что-то произошло. Жена приснилась ему и во сне они долго разговаривали. Проснувшись, он не мог вспомнить о чём. Осталось ощущение совершенно немотивированной радости. Радость эта даже как бы не была связана с разговором, а существовала сама по себе. Жена снилась и раньше и даже нередко. Но этот сон отличался. Раньше сны с участием жены ничем особенным не выделялись в череде прочих видений. Жена в них скользила, как тень, менявшая обличья и подчинявшаяся ходу трудно уловимых реакций спящего мозга. Этой ночью жена существовала сама по себе и они общались как два независимых сознания. Так, во всяком случае, старик вспоминал сон, проснувшись. Радость же исходила из третьего источника, который старик так и не смог определить. Не мог он и разобрать в чём смысл и содержание радости и какую информацию она собой оттеняет. Ослабевшие умственные способности старика не справлялись с новой задачей. Но этого и не требовалось. Главное, что он предвкушал нечто новое, несущее ответ на все заданные и незаданные вопросы. Он почему-то был уверен в этом, или новое чувство или ощущение недвусмысленно внушало эту мысль, не раскрываясь и не размениваясь на подробности.
   
                Он позвонил племяннице именно чтобы рассказать свой сон, но когда она пришла, ничего вразумительного не мог из себя выдавить и только бессмысленно улыбался и жестами пробовал помочь непослушному языку. Племянница некоторое время к нему присматривалась. Неожиданно губы её задрожали и она осела на стул, едва не промазав мимо сиденья. Она молча и растерянно смотрела на старика, приоткрыв рот, то ли собираясь что-то сказать, то ли просто от волнения. Она совершенно ясно поняла: старик сегодня умрёт.