Люголь. Глава 1. Ая

Ая слишком долго жила этим, чтобы решиться однажды облечь его в словесные символы. И так мало дышала им, чтобы позволить себе такую наглость, как написание об этом рассказа, повести или романа. Пережившие подобное не захотят еще раз окунуться в этот омут и отшвырнут сей опус. Несведущие, а потому счастливые тем романтическим счастьем, которое живет только в книгах, картинах и фильмах, побоятся замарать белое полотно своей удачливости, а потому брезгливо щелкнут пальчиком в перчатке по бумажной корочке, укрывшей Аины воспоминания. Пестовало ли их, ее воспоминания, счастье? Да. Но иное. Не то, которое ищут, а то, которое не замечают, не чувствуют его запаха, не слышат его дыхания. Ая не искала его. Оно всегда было с нею. С первой секунды зарождения в этом мире. Она приняла его таким, каким оно ей явилось в виде её судьбы, нашпигованной плюсами и минусами, впрочем, наверное, как и у всех.

Ая сильная, самостоятельная, стремительная, живая, упорная и в достижении чего-то упрямая. Она строит свою жизнь сама, своими клетками, нервами, мозгами, без помощи кого бы то ни было. Она всегда все выбирает сама в том минимуме, которым может распоряжаться. Родители не дали ей никакой материальной стартовой площадки. Никакой. Ни жилищной, ни денежной. Но их хромосомы породили в ее теле патологическую тягу к любви, не к акту сношения, а именно любви.

Ая не росла печальной, страдающей по принцу дурнушкой. Напротив, ухажеры донимали ее с детского сада, и свой первый поцелуй с мальчиком она помнила. И вкус его, и место, и время дня. Ее первый избранник был шестилетним дон-жуанчиком, хорошеньким, белобрысым, лопоухим и диковатым. По нему сохли девчонки, и это было важно для неe. Она могла влюбиться лишь в того, кого нужно было завоевать, отвоевать, но не физическими усилиями, не лобовой атакой, а искусной женственной и интеллектуальной игрой, если об интеллекте того возраста можно говорить серьезно. Он походил на ее отца на детских фотографиях последнего. А папу она обожала, возможно, скорее того человека, кого придумала в своем воображении, потому как отцом на протяжении ее жизни он был скорее номинально.

Аю зачал красивый, хамоватый, развращенный женским вниманием алкоголик. Так рассказывала ее мама. Обычно заносчивый, презирающий люд, кроме, в первую очередь, своей персоны, а затем уже жены и Аи. Ая наблюдала эту больную любовь, тонущую в вино-водочной реке, словно со стороны. Семья, дышащая перегарными испарениями, - весьма странная ячейка общества. Ая просыпалась, умывалась, завтракала, училась, росла среди почти ежедневных родительских скандалов, шарахалась от ползущего папиного тела, перешагивала через него же, но уже тяжело сопящего на полу, по утрам.

Взбешенная перманентным пьянством мама Аи прыгала вокруг нетранспортабельного отца Аи, учительскими коготками царапала его красивое лицо, так любимое Аей, в кровь. Мама плакала, бессильная что-либо изменить, кричала, проклиная свою несчастную жизнь, променянную на водку любовь, хватала сигареты, которые обычно тщательно скрывала от Аи, а они высыпались из ее дрожащих рук. Ая смотрела на их падение затуманенными от слез глазами, и ее юному сознанию представлялся белопенный, бесконечно длинный водопад. Не вино-водочный. С маминых рук стекала чистая, свежая вода, которую Ая так ждала в своем доме.

Ая безумно любила родителей, как можно любить просто красивых людей, начиненных душами, скорее придуманными их созерцателем, нежели действительно таковыми. Всякий раз перед сном девочка клала под подушку какую-нибудь заколдованную ею вещицу: листочек клена или василек, куриный божок или раздавленную трамваем монетку, чью-то старомодную пуговицу или стертую обувную набойку. Ая нашептывала им свои желания, целовала и, зажав в кулачке, засыпала с безразмерной надеждой, что наутро алкогольные оргии закончатся, как страшный спектакль в театре ужасов. Она слышала, как долго плакала, нет, уже просто скулила мама в кухне, уже без слов, а только с чуть слышным, холодным, мертвым воем. Девочке хотелось обнять ее, успокоить, но она понимала тщетность своих устремлений - ее бы выгнали спать. Детскую открытую мудрость взрослые редко принимают всерьез.

Ая лежала, уставившись в потолок, чувствовала холод в грудной клетке и животе, придумывала какие-то заклинания, молила луну, звезды, небо, что заглядывали в ее окно, вылечить папочку, избавить его от злого духа. Почему она так любила его? Почему? Не по зову родства. Нет. В нем было нечто от того мужчины, которого она искала потом всю свою жизнь. Взгляд в никуда раскосых, серых, вечно печальных глаз будоражил ее маленькое сердце, откапывал в нем истины, по которым впоследствии она шагала из минуты в минуту, из года в год. Она не помнила задушевных вечеров с книгой у отца на коленях, не помнила походов в цирк или зоопарк ладошка в ладошку, как это случается у благополучных дочек правильных пап. Всего этого благостного не было в ее детстве. Но в ней пульсировала особая любовь, и ею Ая была богата и счастлива.

Она уходила с большим черным с двумя золотыми пряжками портфелем в школу, провожая взглядом спящих в обнимку родителей. Их опухшие лица, заплаканное мамино и исцарапанное папино, излучали в муках обретенное умиротворение и снежное счастье, способное жить лишь в прохладе ночи.

Девочка выпархивала из подъезда, летела над дворовыми тропками, тротуаром, дорогой, над людьми и машинами, целовала солнце, небо, ветер и дождь за то, что они услышали ее молитвы, блестяще отвечала на уроках, запихивала в дневник пятерки, всегда только одни пятерки, и мчалась домой, прощая свое прошлое за его печаль. Она верила, она так неистово верила до раскалывания головы, до зуда кожи, до свиста в ушах, до колючей рези в глазах, что та чистая вода с белого водопада вымыла наконец-то за ночь ее дом, ее квартирку, омыла ее семью в святой купели любви и счастья. Ая начищала полы, посуду, творила неумелыми семилетними руками ужин, чтобы только не рухнула эта хрустальная башенка меж троих.

Родители возвращались вместе, снова влюбленные, очарованные друг другом, молодые, красивые, с покупками, подарками, подмигивая, перешептываясь, целуясь. Ая не лезла за их вниманием и лаской, которых ей так не хватало, она просто была счастлива их счастьем и тихонько удалялась в детскую, ощущая детьми не себя, а их.

Но ее языческая магия действовала недолго. Через два-три дня, максимум неделю, отец не возвращался в привычный час, мама начинала нервничать, хватать без надобности телефонную трубку, подбегать к двери без звонка, выглядывать в окно, пока вдруг квартира не сотрясалась от ее вопля. Раздавался долгий, пьяный звонок, после чего в коридор падало папино тело. И все крутилось по-новому. Мама кричала и царапала, папа мычал и прятал любимое Аей лицо в воротник пальто или пиджака, карликовый пинчер Чарлик скулил, забившись в угол прихожей, а Ая кусала губы до крови, зажав уши ладошками.

Эту боль, это бессилие перед алкогольным чудовищем, что пожирало ее семью, невозможно описать, рассказать, нарисовать, это невозможно пережить, пропустить через органы чувств, но Ая прошла сквозь ту адскую трубу, и ежели ад именно таков, то она молила небеса не проклинать ее более и не подвергать ее душу очередной алкогольной пытке в ее призрачном будущем. Но не вымолила.

Отец ушел по воле мамы, что истекала не из ее сердца, а исключительно из разума, когда Ае исполнилось восемь лет, а ее сестренке только десять месяцев. Даже новая жизнь, порожденная им, не смогла перевесить в его сознании уродливую страсть к алкоголю. Он пил с той же частотой, к вечерним скандалам примешивался еще орущий, хриплый плач маленькой девочки, это было столь невыносимо, что Ая выскакивала в окно, благо, квартира располагалась на первом этаже, добегала до качелей и раскачивалась на них с неистовостью неудержимой сумасшедшей. Ее слезы слизывал ветер, он осушал ее лицо и вместе с ним и сердце, приучая его к молчанию и терпению.

Это было странное время всеобщего доверия и спокойствия. Без железных дверей и решеток на окнах, с открытыми форточками и створками ночью и днем, с ключами от квартир под ковриками и наивными записками, указующими любому, где ключ. И люди были столь же странными, открытыми, как окна, доверчивыми и услужливыми, как бесхозные дворняги. Куда все ушло? Отчего время лишило плюс вертикальной палочки?

Ая долго помнила один период великого родительского перемирия. Он долго светился в ее памяти, как доказательство веры и надежды на могущественную силу любви. Как часто случается, что люди отдают себя во власть горькой под гнетом несчастья - смерти близкого, несостоявшейся карьеры, неразделенной любви, неудачного брака и, как следствие, непонимания. Их можно понять, простить, вывести из этого состояния на тропинку света, ведь жизнь богаче горя - она диалектична, а беда статична. Жизнь еще может многое, а горе, сделав свое дело, уже никуда не развивается, только способно уничтожить поддавшуюся жертву. Но трагедия ее родителей выросла на их взаимопонимании, на безумной любви, на родстве душ, характеров, вкусов, интересов, при удачном социальном и материальном росте обоих. Они обожали веселье, компании, путешествия, танцевали твист и шейк на вечеринках. Этой парой восхищались и ей завидовали. Их чувства друг к другу и к миру излучали нечто такое, что волновало даже фригидных пенсионерок, сплетничающих на дворовых лавочках.

Была одна из тех бесконечных, унылых ночей с заплаканным маминым одиночеством в кровати и пьяным отцовским в коридоре на полу. Ае не спалось. Она вытащила ступни из-под теплого верблюжьего одеяла в прохладу октябрьской ночи, когда центральное отопление еще не согревало город и прозрачный, промозглый воздух равно царствовал как на улице, так и в жилище. В темноте не нащупала тапочек и босая, в застиранной фланелевой пижаме в клубничку, из которой давно выросла, пошлепала к маме.

Она лежала на левом боку, отвернувшись лицом к стене, чуть слышно дышала.
- Мамочка, - прошептала Ая, - можно к тебе? Мне так холодно. И грустно капельку. Не могу уснуть.

Мама всегда спала с папой или одна, обычно дочери отвечала отказом. На этот раз она промолчала. Ая осторожно, боясь скрипом пружин разбудить ее, легла рядом без одеяла - лишь бы мама не проснулась и не выгнала. Но холод кусался и заставлял девочку непроизвольно придвигаться к теплой маме, пока Ая, наконец, не прилипла к маминому телу. Сразу стало уютно и потянуло в сон. Ладошкой Ая доставала до большой, мягкой маминой груди, которую так любила, и завидовала папе, что ей она принадлежала только несколько месяцев после рождения, а у него есть драгоценная возможность прикасаться к этой груди каждую ночь, и он так глупо не воспользуется этим, валяясь на жестком полу в коридоре.

Ая проснулась, ощутив на голове и щеках что-то теплое и пушистое. На неe смотрел отец полупьяным взором, он плакал беззвучно, и эти вино-водочные ручьи не безобразили его лицо, не умаляли его мужественности. Его самость проявлялась в сентиментальности, чувственности, плаксивой реакции на любое движение мира. Он, радуясь, плакал и, печалясь, плакал.

- С праздником, родные, - хлюпнул он носом.

Кажется, октябрь не богат датами. Ая испуганно перевела взгляд на маму и прыснула. Ее помятое сном лицо, обрамленное белым мехом, изумленно оценивало происходящее. Что-то щекотало щеки.

- Ты совсем спятил? Это у тебя каждодневные праздники, а у нас по твоей милости одни серые будни. Проспался? Дай нам выспаться.

Мама выглядела настолько трогательно и комично в ночнушке и пушистой зимней шапке с огромными бомбошками, что Аины плечи потрясывало от смеха.

- А ты почему здесь? - это уже Аe. - Что это на тебе?

- Это вам подарочки, любимые мои крохотулечки.

- Пап, а какой праздник? - радостно защебетала дочка. 

Ответ ее абсолютно не волновал, сердце опять колотилось в предвкушении мира.

- Кажется, день Учителя. Но это и не важно. Просто новый день, вы все живы-здоровы, вон Чарлик хвостом машет, тоже радуется.

Он перешел на шепот.

- Вы такие хорошенькие в этих шапочках, как эскимосочки. А тебе, Хвича (это была Аина коронная кличка, придуманная им), еще туфли принцессы.

В сумраке комнаты блеснули пряжки. На отцовских ладонях стояли две лакированные туфельки.

- Красные с золотом. Давай лапку.

У Аи перехватило дыхание. Ни у кого она таких не видела, только в фильмах и книжках на шелковых чулочках сказочных девочек. Девочка опасливо покосилась на маму. «Опять, снова, - читала Ая на ее сжатых губах. - Сколько же раз он будет возрождаться и тонуть, оживать и гибнуть, сколько раз мы вместе с ним будем захлебываться его алкоголем и собственными слезами и обсыхать в лучах его безграничной мальчишеской доброты?»

Папа не дождался дочкиной ноги, сунул туфлю ей под одеяло и на ощупь натянул на ее изнемогающую от желания ступню. Вторая сама нырнула в новый домик. Ая спрыгнула на пол. Мечта всех девочек выбрала ее и украсила ее ножки. Она тут же ощутила корону в волосах и наряд из кринолина с рюшами и бантами вместо старенькой пижамы. Каблучки у туфель были высокие, широкие, носки тупые, квадратные, пряжки во весь носок, прямоугольные, сверкающие.

Кто-то включил свет. Блики забегали по стенам и потолку. В ее туфельках танцевала вся комната. Ая присела и уставилась на свое краснолакированное отражение в ореоле белоснежного меха. Что нужно ребенку для счастья? Подарки и любящие друг друга и его самого родители. Девочка упивалась первым и вторым, выкручивая незамысловатые па и подглядывая за целующимися. Мама умела прощать мгновенно.

Вечером родители отправились в ресторан отмечать годовщину свадьбы. Аю с подругой оставили дома с тортом, мороженым и плачущей сестрой, которую девочки катали в кроватке на колесах вдоль комнаты, от двери к окну и назад, из рук в руки, с благой целью скорее успокоить и усыпить неугомонное чадо и заработать два-три часа свободы во дворе. Поначалу их движения по толканию кроватки и убаюкиванию бордовой хрипящей малышки отличались мягкостью, нежностью, заботливостью. Но вскоре терпение иссякло, и они толкали колыбельку плачущего младенца меж собой, как умели в свои восемь лет. Головка сестренки втягивалась в плечики от скорости и толчка, ее внутренности вздрагивали, у нее захватывало дыхание от комнатного ветра, она перестала плакать, пораженная новыми ощущениями в ее коротенькой жизни, и в таком ошеломленном состоянии быстренько уснула.

Измученные и возбужденные победой, позабыв о ключе от квартиры, счастливые подружки без верхней одежды, босиком выскочили на площадку подъезда к заждавшимся друзьям. Дверь звонко захлопнулась, и ненавистный сестринский плач добавил ужаса в незавидное положение Аи. Окна и форточки в квартире, как назло, были закрыты. Путь домой теперь мог лежать только через ресторан, где отдыхали родители.

Накрахмаленный швейцар проигнорировал ее существо, дышащее ему в пуп за стеклом входной двери. Ая старалась докричаться до него, но он лишь покачивал головой в фуражке в такт льющемуся из вкусно пахнущего зала фокстроту.

- Уйди со своими сорняками! - наконец он подарил ей свое брезгливое внимание и вновь нырнул за стеклянную дверь.

Какие такие сорняки? И тут Ая вспомнила двух близняшек из бедной многодетной семьи, которые по вечерам убегали к злачным городским местам продавать ландыши, собранные в лесу их матерью за день. Они стеснялись своих ровесников, что им приходится вместо беззаботной беготни по двору заниматься добычей денег. Ребята поддразнивали девочек, посмеивались над их невзрачной, сильно поношенной одеждой, какую сердобольные соседки отдавали этой семье за ненадобностью. Ае всегда было жаль их. В их доме жила беда, называемая нищетой и безотцовщиной. В Аиной семье царствовала алкогольная стерва. Сосуществование с печалью и безысходностью сближало Аю с ними.

Она направилась вдоль стеклянных стен, где за бежевым тюлем просматривался кусочек рая. Там среди пьянящего буйства вечера кружилась пара самых дорогих ей людей. Худощавый, сутуловатый, в то время казавшийся ей довольно высоким отец бережно обнимал маленькую, пышногрудую, аккуратной полноты маму. На ней было самое праздничное в ее гардеробе платье: кримпленовое, чуть выше колена, приталенное, черное с гирляндой цветов, что спускалась от глубокого декольте книзу, с модным расклешенным рукавом «три четверти». Каштановые кудряшки, стрижка и минимум косметики молодили маму, и Аиных восьми лет будто не было в ее жизни. К ее описанию подошло бы слово «хорошенькая», тогда как отец выглядел смазливым ловеласом. Его улыбка годилась для рекламных щитов, легко цепляла женщин и изводила маму. Экономист по образованию и заведующий отделом в крупном магазине, он имел возможность всегда носить только качественные, дорогие шмотки, но делал это с подчеркнутой небрежностью. Мама начисто забывала жуткие картины его пьяного прозябания, как только он обволакивал ее протрезвевшим взглядом. Она ныряла в него с головой, со всеми потрохами, со всеми перманентными, жесткими обещаниями разрыва и развода, с проклятиями и ненавистью, что коготками вцарапывала в папино лицо. Она, не сопротивляясь, тонула в его первых после запойной экзистенции словах, даже звуках, потому что в сто пятьдесят первый раз верила, что именно это пробуждение - окончательное и бесповоротное.

Они вернулись к столику. В блеске его глаз узнавалось наслаждение привычным и незаменимым (бутылка на столе красовалась на две трети пустая), а в мамином свечении Ая угадывала очередную надежду. Ей не хотелось им мешать, тревожить их упоение друг другом какими-то забытыми ключами и плачущей сестренкой. Ведь наплачется и уснет все равно.

Ая млела недолго. Ее исполнительность и желание своими усилиями и правильностью в поступках поддержать хрустальную башенку семейного счастья взяли верх. Стучать в окно не имело смысла - из-за оркестрика никто бы не среагировал на ее комариные удары.

Ая ринулась к черному входу. Там лощеного мужчины-крепости не оказалось. Она прошла меж комнат, заваленных коробками с провиантом, мимо кухни, моечной. Всюду копошились люди полупьяного вида в запятнанных поварских халатах или фартуках. В душном воздухе стоял аромат жареного мяса и алкоголя. К последнему Ая была приучена с рождения и могла отличить его среди сотен других запахов.

Стараясь вышагивать спокойно, чтобы не привлечь к себе чей-то взор, девочка вышла к приглушенному свету и музыке. Ресторанный рай открылся ей в ее столь раннем возрасте. Он вкусно пах, сладко звучал, покачивался в дыме свечей, сигарет и парфюмерных флюидах. Ая шагнула из подсобной грязи на мягкий ворс ковра незашнурованными ботами, одолженными у кого-то из ребят.

Оркестрик играл мелодию, что звучала частенько на родительских пластинках на 45 оборотов, которые отличались от современного тогда винила на 33 большей толщиной и меньшим диаметром. Папа называл такую гармонию звуков джазом.

На Аю никто не обращал внимания. Она шла прямо к столику, где хохотали ее родители, в чужих гамашах, куртке и ботах. Они не замечали ее метра без кепки. Умопомрачительные запахи еды напомнили девочке об отсутствии ужина в желудке и мигом стерли из памяти цель ее появления. Ая глотала слюну, а челюсти не размыкались. Рука потянулась за пирожным.

- Доча? Ты? Как?! Откуда? - у веселой, подвыпившей мамы перехватило дыхание.

Ая вздрогнула, выронила на блюдо сладость и вспомнила.

- Мамочка, ключ, - ее неудовлетворенная слюна слезами покатилась по щекам.

- Боже, какой ключ? Малыш, ты же должна спать! Как ты сюда попала? Что случилось?

- Ключ, - только и смог выстроить Аин язык.

Отец, привыкший здраво мыслить и рассуждать в легких стадиях опьянения, все понял, изъял из кармана связку ключей, раскрыл салфетку и наполнил ее всякими вкусностями со стола.

- Все нормально, беги, Хвича, домой. 

Он ласково шлепнул дочь по попе и тут же забыл о ней, схватил маму за руку и повел ее танцевать. Он уже был в той хорошей фазе, после которой начиналась стадия алкогольной победы. Но мама просто летала, кружилась, ловко пружиня телом в перекрестке восхищенных взглядов. Нужна ли была им Ая в их упоении друг другом? Наивная мама плясала в обнимку с верой, которая казалась Ае иллюзорнее этого вечера и недолговечнее сладкого, душещипательного соло саксофона.

Все так оно и вышло. Надежда вскоре захлебнулась и рухнула на дно маминой печали. Отец собрал чемодан самого необходимого, сунул под мышку Чарлика и с засохшими кровавыми отметинами, заклеенными для дезинфекции БФ-6, окинув своих трех девочек мутными от слез глазами, ушел.

Навсегда.

На всю жизнь.

Это не страшно было тогда. Казалось, что все понарошку, ну, не будет папы несколько дней, но он вернется, обязательно вернется, как Карлсон, как Дед Мороз, как лето, ласковое, любимое, коим невозможно насытиться.

Его фотография долго торчала в трюмо. Больше года тихая женская жизнь проходила у него на виду. Потом встала на ножки Аина сестренка и случайно разорвала красивое, всегда чуть высокомерное папино лицо.

Спустя тридцать лет Ая нашла точно такую же фотографию в бабушкином альбоме. Люди живут на картинках, и память цепляется за них, как измотанный путник за долгожданную койку в одиноком мотеле на векторной односторонней дороге.

Он писал своим девочкам длинные, добрые, сказочные письма из какой-то далекой и холодной Коми АССР. Каждой - отдельные странички. Страничка для мамы, страничка для Аи и страничка с рисунком для сестренки. Ая перечитывала их ночами, и в неe вселялась та же дурацкая вера, которая помогала маме прощать. И Ая вглядывалась в ее постаревшее, потухшее лицо, но не видела на нем ни искорки, только густую тень решительного, окончательного «нет». Жаль, что детей никто никогда не спрашивает.