Несравненная Кармен

                Сказка для взрослых               

                «Знать, суждено нам — манекенами,
                С душою лучших из людей...»

               
               

     ... Её привезли из России в большом красном ящике из толстой фанеры для посылок и бандеролей. По размерам это наспех сколоченное сооружение напоминало обычный, чуть сплющенный по углам гроб, но —  легче, изящнее и чуть больше казался он, служивший некогда бутафорией в одном из столичных театров.

     Всю долгую дорогу — сначала до аэропорта, потом в тревожно гудящем самолете и позднее, уже после посадки, в жилом, раскалённом от жары прицепе, — она лишь покачивалась и вздрагивала в темноте. Было необыкновенно больно вдыхать родной запах его старой одежды, которой предусмотрительно укутали её хрупкое, непередаваемо прекрасное тело. Но никакая темнота и абсолютная скованность движений не действовали так удручающе, как одна, неотступно преследующая её мысль: а ведь он, — её Мастер и Учитель, — он действительно смог её бросить! Её, несравненную Кармен, гордость всей его жизни, смог продать он за несколько стопок фиолетово-зеленых, отвратительно жёстко хрустящих бумажек! Даже не продать, а предать — одним движением кисти руки, той, которая и произвела на свет эти удивительные глаза цвета морской волны, эти тонкие чувственные губы с линией застывшего навсегда восхищения, всю её совершенную подвижную фигурку, от которой немели молодые друзья и теряли сознание старые, немало повидавшие на своем веку скульпторы...
   
     О, как люто пыталась она его ненавидеть — в те бесконечные часы укачивающего мрака! Какой оскорблённой, имеющей полное право на эту ненависть, чувствовала себя! И что-то, ранее небывалое, непонятное, властными импульсивными порывами сжимало её упругие груди, и делалось внутри них так тесно, что хотелось кричать, биться о стенки её деревянной темницы, проклиная свою горемычную долю...
   
     На удивление, Кармен нашла свой новый казенный дом, модный столичный супермаркет, довольно-таки любопытным. Изумительно блестели, освещенные множеством огней, роскошные витрины с манекенами. Представительные строгие мужчины и дразняще-элегантные дамы стояли в различных горделивых позах и с одинаково-матовыми улыбками на лицах. В сущности, это были очень красивые улыбки, но холодные, словно насильно выдавленные — ненастоящие! Внутри же, в огромных бесконечных залах, заставленных стеллажами с сезонной одеждой, пахло чистотой и образцовым порядком. Зеркально сверкали натёртые чем-то цветочно-сладким полы. Правда, её немые собратья, тоже осанистые и нарядно поданные, выглядели дёшево. Это были лишь глупые куклы, обычные пустышки, вряд ли видевшие на своем пластмассовом веку что-либо, кроме этого фешенебельного зала...

     В первый же день по прибытию несравненную Кармен выставили, даже не дав передохнуть с дороги, на одно из презентабельных мест в магазине. Отныне она, в огненно-красном вечернем платье с глубоким декольте, красовалась на небольшом, ранее пустовавшем подиуме у входа, на рекламном фоне пенящейся до самого потолка «Кока-колы». Испытующе, с соблазнительной невинностью Мадонны вглядывалась она в лица заходящих посетителей, повергая их в некий благоговейный трепет (быть может, отдаленно напоминающий трепет язычников, вступающих в пещеру жертвоприношений). Бросавшие на неё мимолётные взгляды останавливались в изумлении. Те, кто спешил, невольно замедляли шаг и, погружённые в собственные мысли, хотели пропустить её вперёд, принимая за живую... Кармен еще не приходилось слышать столько комплиментов в собственный адрес — «неподражаемого образца женского совершенства», — как в её первый рабочий день на чужбине...

     А потом наступил вечер. Магазин опустел и в его потемневшем пространстве, разрядившемся, освобожденном наконец-то от звуков людской суеты, появилась некая уютная таинственность. Зажглись редкие, непонятного происхождения, свечи. Куклы — те, дешёвые, из залов, столпились у подиума и наперебой, с широко открытыми бездумными глазами, принялись судачить о новенькой — «ну такой красотке!» — будто новенькой здесь и не было вовсе; даже забыв представиться, забыв вымолвить обычные слова приветствия, которых так не хватало Кармен...

     — Добро пожаловать!

     Еще не успев расслабиться и по-прежнему стоящая в рабочей позе, Кармен вздрогнула: кто-то действительно произнес это или она услышала лишь далёкий отзвук своего внутреннего голоса? Сошедшая с наружной витрины блондинка (прежде высокомерно демонстрирующая кожаный костюм с мини-юбкой) протягивала ей руку в простой естественной улыбке:

     — Если не ошибаюсь, Кармен? Новая мисс успеха!.. Пойдём, я познакомлю тебя с нашей Империей.

     Блондинку, похоже, неплохо образованную, звали Офелией. Пожимая её узкую холёную ручку, Кармен радостно подумала, что жизнь её, вопреки последним неудачам, продолжается и даже на довольно-таки благополучной нотке:

     — И ты можешь вот так просто исчезнуть со служебной витрины?

     Офелия иронично скривила чуть припухшие губки:

     — А для чего, собственно, мы держим эту гвардию пустышек? Для них же просто невероятное счастье — поглазеть на потусторонний мир со светящегося в ночи пьедестала!..

     Переговариваясь, они неторопливо двигались вдоль рядов выразительно висевших в загадочной полутьме платьев, еще плоских, не обретших своего телесного содержания — своего необходимого объёма; еще не пропитанных запахом их будущих владелиц; еще не понявших, что лишь при этом объёме и запахе их тряпичное существование можно будет назвать полноценным...

     Офелия оказалась, вопреки своей внешней строгости, разговорчивой милой девушкой. Она водила Кармен по залам, показывая аркообразные входы и потайные выходы из различных отделов, а также самые последние образцы модной одежды, уже пользующиеся популярностью. Она знакомила новенькую с куклами, которым вместо приветствия было достаточно одного сдержанного кивка головой, и с другими — личностями, действительно достойными серьёзного разговора, дружбы, любви, поскольку всё, что они из себя представляли сейчас, было достигнуто ими самими, благодаря напряжённой работе зрения, слуха, ума и сердца...
 
     — Как ты уже поняла, — сказала Офелия, когда они приблизились к мужскому, тоже мягко освещённому отделу, — наша жизнь происходит ночью, когда спящие люди не в состоянии влиять на наши мысли и чувства. Тем не менее, мы должны быть бдительны. Кстати, слово «кукла» воспринимается здесь как оскорбление, мой совет — избегай его при разговорах, особенно, с глупышками. И еще: как бы ты ни относилась к той или иной персоне, ты не имеешь права прикасаться к ней в минуты гнева или злобного раздражения. Другими словами, ты не имеешь права на физическое проявление агрессии. Это — закон. Тот, кто его нарушит, будет немедленно изгнан из Империи. Таким образом, учись не только сдерживать свои негативные эмоции, учись не допускать их до твоего сердца. Благо, мы избавлены от человеческой ущербности — говорить на разных языках. Наш язык мыслей — самый совершенный из всех, существующих когда-либо...

     Кармен, кивая, осторожно поинтересовалась — неужели они умудряются жить без конфликтов? Кто управляет всей этой огромной Империей? И если ссора все-таки случается — как происходит изгнание?

     Офелия рассмеялась. Новенькая прелестница нравилась ей все больше, несмотря на чрезмерное любопытство, что было, в общем-то, простительно, учитывая степень её интеллигентности... Тем не менее, Кармен следует запастись терпением и не забегать вперед. До сих пор они обходились без официального правителя, однако, иерархия существовала всегда. И пока существует глупость вообще, — неважно, в какой бы форме она ни выражалась, — это неизбежно. В настоящее время ответственной за принятие важных решений среди женского населения считается Офелия. К ней приходят за деловым советом. У неё спрашивают разрешения на примерку дорогих нарядов. Ее, как «мудрейшую из жен», посвящают в тайны сердечных пластмассовых движений...

     Не умолкая ни на минуту, Офелия успевала примерять на ходу дамские шляпки; между делом поменяла шпильки на мягкие домашние сандалии, и всё кивала, кивала без устали, с тем же прямолинейным, но уже не заносчивым наклоном головы, в ответ на многочисленные бурные приветствия оживших повсюду персон. Дамы наряжались и болтали о посетителях прошедшего дня. Мужчины играли в шахматы, либо уединялись со своими избранницами в наиболее темных уголках залов. Иные просто прогуливались вдоль стеллажей с одеждой. Кто-то пел в полголоса, не нарушая общего спокойствия.
В отделе строгих костюмов, за кассой, Кармен увидела мужчину в смокинге, с прямо зачесанным пробором золотистых волос и добрыми глазами. Увлеченно жестикулируя, он объяснял что-то столпившейся вокруг него разнополой аудитории.

     — Ты права, — сказала Офелия, — он действительно заслуживает внимания. Это — наш Гамлет, мой сердечный друг и наиболее весомая персона среди мужского населения. В этом году ему исполнится шестьдесят — мудрость, конечно, безграничная, богатейшие познания в области человеческой натуры...

     — Шестьдесят? — переспросила Кармен, все еще не сводя глаз с молодого человека в смокинге.

     — Да, хотя выглядит так, будто был сделан только вчера. Его подарил хозяину нашего супермаркета сэр Копперфильд, английский промышленный барон — они приходятся друг другу дальними родственниками. Подарил из прихоти, под хорошее настроение, не задумавшись даже — каким уникальным экземпляром является Гамлет, сделанный по индивидуальному заказу королевы и стоящий баснословных денег! Его состав — мягкая, смешанная с каучуком глина, поэтому и выглядит как живой, но подвержен разрушению. Кстати, — Офелия испытующе оглядела Кармен, — твой состав, кажется, аналогичен гамлетовскому... Что ты знаешь о своем происхождении?
Кармен робко повела плечами, вся невольно сжавшись, и вдруг поняла, что не сможет сейчас, вот так запросто, между блузками и шляпками говорить о своем прошлом. Офелия не должна на неё сердиться. Единственное, что известно Кармен — она, сотворенная в тиши скульптурной мастерской, была любимым и, быть может, тоже уникальнейшим произведением её обожаемого Мастера.

     Они помолчали, вздрогнув от резкого смеха двух женских персон из спортивного отдела, пытающихся прыгать через самодельную скакалку. Говорить стало не о чем, да и свечи уже начинали тускнеть: два часа бодрствующей ночной жизни Империи подходили к концу.

     — Что ж, Кармен, спокойной ночи, — пожелала Офелия и, осторожно прикоснувшись к её оголенному плечику цвета золотистого песка, добавила, — и постарайся заснуть. Завтра тебе предстоит непростой экзамен душевного опыта...

     Следующий день Кармен перенесла с мучением приговорённого к пыткам пленника, лишь не знающего — как долго и за что суждено ему страдать?.. Растерянная, потускневшая, стояла она на обременительном подиуме в позе дамы, приглашающей кавалера на танец, и боялась расплакаться. Ближе к вечеру, охваченная паникой предстоящего экзамена, Кармен довела чуть не до инфаркта посетителя с тросточкой: желая одёрнуть платье, она непроизвольно пошевелила кистью левой руки, в то время, как пожилой господин глазел на слишком глубокий вырез её декольте... Вскрикнув, он тут же потерял сознание, — трость выскользнула из его костлявых непослушных пальцев, — и вяло, будто в раздумье, повалился правым боком на обтянутую черным бархатом ступеньку, прямо к ногам несравненной Кармен...

     Экзаменационная комиссия выглядела торжественно: около десяти персон в чёрных строгих костюмах, во главе с Гамлетом и Офелией. В правительском нетерпении сидели они за столом, покрытым шикарной бордовой материей. Все остальные граждане Империи, одетые по-прежнему пёстро, располагались где придется. Они сидели на небольших каменных возвышениях, определяющих границы отделов; просто на полу, многократно окольцовывая центральную трибуну, где и ожидалось экзаменационое действо — самое затребованное зрелище из всех, существующих со времён зарождения государства манекенов.

     Ровно в полночь, после последнего удара пробивших на церковной башне курантов, комиссия приступила к работе.

     — Попрошу внимания! — мягким приятным басом произнес Гамлет и плавным движением зацелованной руки кесаря пригласил Кармен к столу. Болтающие куклы враз онемели, оглушенные непривычной тишиной, и вдруг понимая всю прелесть равномерного голосового жужжания, так обогащающего полутёмный воздух имперской ночи.

     Кармен подошла прямо, с нескрываемым страхом глядя в притягательную глубину светло-карих и очень тёплых, каких-то земных глаз Гамлета. От неё требовалось немного: пересказать свою жизнь в мельчайших подробностях, с ощущения первого запаха, цвета, с зарождения первой мысли... Всё, имеющее для Кармен значение, послужит для комиссии критерием экзаменационной оценки. Для всех же простых персон это будет познавательной лекцией на тему «средьчеловеческое существование».
   
     Кармен было разрешено сесть на пол и устроиться поудобнее. Она растерянно улыбнулась, вспомнив свою недавнюю панику. С облегчением отметила, что чувствует себя не так уж и неуютно среди этих сотен, с любопытством взирающих на неё глаз.
   
     ...Да, как сейчас помнит она сладкий медовый дурман бурно цветущих возле его дома лип, открытые настежь окна мастерской; шум листвы волновыми накатами, такой податливой внезапным порывам ветра, то коротким и веселым, то продолжительно-тревожным. Особенно запомнилось Кармен тепло от его ладоней, необыкновенно чутких и действующих на неё всегда магически, с какой-то неописуемо-доброй силой, доводящей её до головокружения...

     Кармен точно не знает — кому она обязана своим именем и внешним видом; лишь догадывается, по тем загадочным полушутливым разговорам, что приходилось ей слышать долгими прокуренными вечерами под мелодичный звон винных бокалов... Быть может, её прообразом и была та легендарная Кармен, поскольку Мастер постоянно, даже за работой, насвистывал «Тореадор, смелее в бой!» Но, скорее всего, была и настоящая, живая Кармен, темпераментная испанская студенточка из института Искусств. «Искушение искусством не есть искусство искушения, — любил повторять Мастер на творческих встречах с молодыми коллегами. — Вообще, опасное, очень, очень подозрительное родство корней — от искуса...»

     В то время, когда появилась идея создания искусственной Кармен, — аналог Барби в человеческий рост, — Мастер был уже достаточно знаменит несколькими монументами, прославляющими героев соцтруда. «Как это ни смешно, — говорил он с тенью лёгкой ненавязчивой иронии, — вылепить достоверную колхозницу ничуть не легче, чем Венеру Милосскую...»

     Кармен никогда не забудет день своего пробуждения, когда наконец-то высохла розово-матовая краска на всех четырех мизинчиках, соединенных с соседними пальцами почти вплотную. Мастер бережно поднял её с широкого деревянного стола и посадил, еще голую, в кресло — прямо напротив зеркала. И тут Кармен увидела отныне ей принадлежащий мир в натуральную величину. Она закричала от радости и восторга, первым делом открыв себя — прекрасную нимфу с пронзительными и полными томного соблазна глазами, ниспадающие до пояса волосы цвета темной, блестящей на солнце меди. Потом — огромные, опоясывающие всю комнату полки с книгами, с какими-то остро, дурманяще пахнувшими коробками и повсюду стоящие, сидевшие, висевшие человеческие фигурки в очень выразительных позах. Наконец, она увидела его. Опершись о край подоконника с белой, облезшей неровными пятнами краской, он тихо любовался ей в сладкой задумчивой улыбке на смуглом лице. Особенно поразила её тонкая линия усов и бородки Мастера, придающая всему его облику благородную изысканность. Он смотрел на неё так, будто все еще не мог поверить в реальный гений своего творения. Именно тогда Кармен поняла, что отныне в жизни её не будет ничего более дорогого этих умных спокойных глаз, больших мягких рук, всего его неторопливого и сразу такого понятного ей тела!

     Так начались их непростые и очень глубокие отношения, с первого же дня непроизвольно приоткрывшие опасную, непредсказуемую глубину возможного падения... Он купил ей всё, в чем только могла нуждаться избалованная комфортом женщина: от домашних тапочек, повседневной одежды вплоть до косметики, французских духов и вечерних нарядов от Вячеслава Зайцева. Уходя на лекции, он заботливо проверял — открыты ли форточки в их душной, пропитанной лаками мастерской, и коротко, с поспешностью делового супруга, целовал её в открытый лобик. Вечерами Мастер рассказывал ей об успехах студентов и своих творческих замыслах, читая одобряющее «да» в доверчиво раскрытых глазах своей молчаливой собеседницы... Позднее ему вдруг стало не хватать её за кухонным столом. И вскоре Кармен, в длинном кашемировом халате, уже разделяла с ним трапезу, с материнской нежностью глядя на пустеющую под ложкой Мастера тарелку...

     В течение полугода, тайком, он собирал нестандартные доски с различных московских новостроек и мастерил своей госпоже высокую кровать с резным, расписанным незабудками изголовьем. Редкие гости, коллеги по работе, первое время удивлялись на его «карменовские», не совсем нормальные причуды, даже пытались подшучивать:

     — Как сегодня спалось его молодушке? Достаточно ли витаминов в её недельном рационе? Не переедает ли несравненная Кармен, ведь это может пагубно отразиться на её точеной фигурке!..

     На что он неохотно, с тенью неприязни отвечал:

     — Кто-то коллекционирует спичечные этикетки, иные трезвенники-язвенники всю жизнь наполняют домашний бар бутылками со спиртным, зная, что ни с одной из них им не придется снять пробы! Есть и такие особи, кому не жаль ползарплаты на нестиранное нижнее белье от, якобы, звёзд эстрады! Тем не менее, их коллекционерские пристрастия не относят к разряду психических отклонений!.. — и деликатно просил друзей впредь не переступать границы его душевной территории, где нет места вульгарным взглядам посредственного социума, в котором все они вынуждены вариться до запланированного полного растворения. С тех пор его оставили в покое. Дружба все больше увядала, еще кое-как поддерживаясь благодаря профессиональным и всегда вынужденным контактам.

     Однажды ночью истерично заголосил, — длинными междугородними звонками, — их квадратный телефон, с беспардонной настойчивостью распарывая тишь сонного спокойствия. Мастер вскочил, смешно путаясь в одеяле, и заметался между окном и обоими столами. Всё еще находясь во власти полусознания, он уже чувствовал недоброе в истошных воплях аппарата, никогда не беспокоившего так поздно. Разговор был недолгим. Сначала он, не понимая, кто звонит, дважды переспросил. Потом резко замолчал и изменившимся, будто враз заболевшим голосом, выдавил: «Когда?» Закурил сигару, продолжая рассеянно слушать прерывистую медленную речь с другого конца света. Несомненно, так мог говорить лишь кто-то чужой, но почему-то имеющий право на этот звонок, на эту ночь, на ужасное для Мастера известие...
 
     Он еще долго сидел потом в прежнем положении, ссутулясь и в тупом бессилии уставившись на телефонную трубку, издающую уже короткие, приглушенные, но оттого не менее тревожные гудки. Наконец, Мастер опустил голову на шершавый стол, не замечая, как колет попавшая в лоб заноза, и безголосо заплакал, в нарастающем гневе постукивая по столу сжатыми кулаками. Дважды тупо повторил «сегодня похоронили»... И вдруг закричал, проклиная какую-то глупую бабу, стерву со сгоревшим на солнце лицом, которую называл своей «красной родиной» и которую так ненавидел тогда. Он кидался к настенным полкам, нижним ящичкам бельевого комода, вышвыривая на пол аккуратно исписанные листы бумаги, заграничные конверты с тем же красивым женским почерком, какие-то фотографии. И потом сжег все это в чугунном котелке для замешивания глины...

     Перепуганная Кармен, лежащая на своей незабудковой кровати, лишь отчаянно жалела, что не может кинуться ему на грудь. Как хотелось ей в тот момент взять на свои хрупкие кукольные плечи хоть какую-то, пусть самую малую долю его страдания!.. Вдруг взгляд Мастера остановился на её непокрытых одеялом ногах, невинно, мягко согнутых в коленях. На мгновение он затих, но тут же, в порыве нового бешенства, схватил её и поднял к самому потолку, готовый в любую секунду разжать трясущиеся пальцы. Наверное, он бы осуществил задуманное, если бы не увидел её пронзительные, любимые, наполненные его же любовью глаза. Мастер сразу обмяк. Он прижимал Кармен к себе, целуя в тонкую шею, губы, щеки и просил у неё прощения, ведь отныне у него не было никого и ничего — она должна это запомнить! — кроме его несравненной Кармен...

     Последующая неделя запомнилась ей суетой и тягостным напряжением, несвойственным для размеренной жизни Мастера. Нагрянули трое визитёров в штатском и с проглотившими лимон физиономиями принялись рыться по всем углам мастерской. Видимо, они искали что-то важное, поскольку рытье было дотошным до омерзения. Обнаружив под грудой кружевных пододеяльников женщину-куклу в розовом пеньюаре, они сначала шарахнулись в ужасе. Но потом, прыская жиденько в кулачки, раздели её догола и, пошло кривляясь, стали тыкать в светло-каштановые соски, ожидая «естественной реакции»... На следующий день дело Мастера попало на страницы «Правды», откуда с такой неуместной восхищенностью сияли русалочьи глаза его «стыдовищной забавки»...

     Вскоре обыск повторился, и новоявленные ищейки имели еще более озабоченные мины с одинаково-гаденькими прищурами холодных глаз. Оба раза они забирали Мастера с собой и возвращали лишь к вечеру — злым, потерянным, никаким. Не говоря ни слова, он ложился ничком на пружинную, томно скрипящую софу и закрывал голову подушками, будто от чьего-то невыносимого крика, хотя в комнате стояла мертвецкая тишина. Ему звонили с кафедры, спрашивая, — что все это значит?  — и, не дождавшись ответа, мило, почти по-дружески, грозили увольнением с работы, исключением из Союза скульпторов, лишением квартирных привилегий...

     С той страшной ночи Мастер резко изменился по отношению к Кармен. День за днём постигала она все замысловатые дебри человеческой любви, этого сладкого страшного чувства, превращенного людьми в страдающего идола, что приносил себя в жертву — самому же себе. Он больше не делился с ней успехами студентов и не целовал в лобик по утрам, ведь ему уже некуда было спешить, кроме как в магазин за очередной бутылкой «горькой». Он перестал бриться и баловать Кармен подарками, вообще уделять ей какое-либо внимание. Лишь когда разум Мастера приобретал уродливо-эйфорическую окрылённость, а язык раскрепощался, он вспоминал о своей «несравненной», вдруг снова нуждаясь в её утешительном присутствии. Он мог говорить тогда часами высокохудожественной прозой, объясняя ей смысл возложенного на его плечи бремени страдания...

     Со временем они повторялись все чаще, его драматические и, без сомнения, очень талантливые монологи. А Кармен все чаще казалось, как люто он её ненавидит — за то, что не может не любить; за безысходность этой любви и презренную слабость перед обожаемым призраком прошлого, которым он, как рыболовными сетями, всё больше опутывал свое сердце, рассудок, всё истощенное до крайности тело...

     Когда была продана последняя из скульптурных композиций, и Мастеру не на что стало бегать в магазин, он объявил, что час его пришёл. У него больше не осталось сил на эту муравьиную возню (куча смердит навозом, а влажный запах хвои — лишь жалкая иллюзия отравленных насекомых, ещё способных кое-как дышать и совершать привычные движения...) Он попросил Кармен не сердиться на жестокие слова, сказанные им в минуты ядовитого экстаза. Ведь, создавая женщину всей его жизни во имя любви и красоты, он не предвидел обратного результата и не смог уберечь её и себя от боли...

     Мастер лёг на продавленную софу, укрылся по самый лоб клетчатым пледом и пролежал так, без каких-либо признаков жизни, около суток. Быть может, он спал и ему что-то снилось. Быть может, находился в пределах иного мира, где поют в высоком небе счастливые птицы, а прикосновение благостной руки Спасителя не считается игрой больного воображения... Когда следующим вечером он поднялся на ноги, чтобы утолить жажду холодной водой из крана, это был уже другой человек. Несомненно, все тот же заросший и давно немытый, её Мастер, но уже повидавший нечто, с просветлёнными и сияющими чистым знанием глазами, прежде запеленатыми мутной оболочкой безразличия и какого-то абсолютного неверия...

     Он больше не сомневался — как дальше жить, чтобы не вызывать обидных насмехательств со стороны сограждан. Отныне он знал, как может избежать покушений на их человеческое достоинство, одновременно оставаясь верным своему созидающему «Я».

     Мастер вышел из мастерской пробудившимся после долгой спячки медведем, изможденным и еще шатающимся, но уже нашедшим тропинку, способную вывести его к солнечной поляне и тихому озеру с карпами. Вскоре он работал в подмосковном порту грузчиком и подмастерьем, сколачивая пахнущие лесом рейки в аккуратные ящики. Отныне он называл себя не иначе как «бородатым мальчиком на побегушках». С лица его почти не сходила тихая, всеприемлющая улыбка блаженного. Мастеру было все равно, что некоторые посетители поначалу принимали его за известного скульптора, но тут же спохватывались, рассыпаясь в извинениях: «Да, сходство потрясающее... Двойников становится все больше, а также усатых баб — признак больного времени. Что ж, увлечение гормонами всегда пагубно влияло на человеческую генетику...»

     Вечерами Мастер чувствовал себя выдохшимся тяжеловозом, отпахавшим полсотни гектар на колхозном поле за две-три кучки ароматного овса, и был совершенно счастлив — этим полем, овсом, безмерной, валившей его с ног усталостью... Он оставил Кармен в покое. Прекратились также его беспомощно-пьяные философские излияния, которыми он всячески пытался оправдать зыбкое, болотистое дно своего «завтра»... Лишь изредка Мастер молча, с былым восхищением всматривался — на какие-то секунды! — в её посейдоновские и как будто тоже успокоившиеся глаза, но тут же находил себе занятие, боясь повторения старой ошибки...

     Вскоре в мастерской, прибранной до неузнаваемости и уже не пахнувшей застарелой пылью, появились два представительных человека в темных костюмах и полосатых галстуках. Они бодро, с несвойственным россиянину азартом, экзаменовали Кармен на настоящесть волос и подвижность суставов; громко, на ломаном русском обсуждали эластичную прочность её «кожи», а также идентичную — на все сто процентов! — моргательную функцию ресниц. Они щупали всю ее, содрогавшуюся от каждого чужого прикосновения, охали и ахали, с детской упрямостью пытаясь поставить Кармен на ноги — чтоб сама стояла! И когда это им наконец-то удалось, объявили о своем окончательном решении. Мастер назначил цену. Деловые гости тут же вынули из своих черных толстых папок какие-то бланки и быстро, размашисто проехались по бумагам чернильной ручкой, дважды вяло пукнувшей под их мясистыми пальцами. Они сказали, что придут через три дня, в пятницу, и принесут все необходимое. А Мастер лишь податливо кивал и скромно улыбался, смешно «якая» при каждой неловкой, распирающей воздух паузе...

     Три последних незабываемых дня Кармен, наверное, достойны отдельной главы или даже книги. Это были мучения, которые невозможно описать. Её обида, страх перед неизвестностью и надежда на спасение (а вдруг передумает?) слились в одно огромное, бешено пульсирующее: «За что?!» Неужели ненависть пересилила любовь? О, Кармен не нужно было искать доказательств его любви! Она видела их в темноте, своим проницающим оком жадно черпая из Мастера все то, что он не позволял себе выплеснуть наружу, чего так тщательно избегал в последнее время. И понимая это, Кармен разрывалась от отчаяния. Лишь одного-единственного сдержанного поцелуя напоследок, одного невинного, с былой нежностью прикосновения ждала она, следя за каждым его движением. «Напоследок!» — гневно кричала она и метала в него молнии отвергнутой Олимпом богини, желая скорее его уничтожения, чем попрания своей женской гордости...

     Мастер не поддавался. Он возвращался домой позже обычного и тут же исчезал в буграх продавившейся софы — даже не переодевшись, не выпив перед сном чаю...
В пятницу после обеда гости появились снова, в тех же строгих костюмах и галстуках, с внушительными пачками свежо хрустящих рублей. Вслед за ними вошли еще два просто одетых человека с большим, обитым красной материей ящиком на плечах. Кармен погибала. Она знала, что уже не будет — ни последнего поцелуя, ни былого прикосновения. Все, о чем она теперь мечтала, заключалось лишь в последнем взгляде, от которого он уже не мог зарыться в подушках...

     Кто-то cпросил старую одежду... Да, было бы чертовски жаль повредить этакую красоту... Мастер нашел сатиновые, списанные по старости рубашки, протертые до дыр и заляпанные белой краской свитера. Отвернулся к окну, чтобы не видеть, как переворачивают, пеленая, её тело. «Ну, готова покойница!» — сказал один из помощников, довольно хмыкнув на собственное остроумие.

     Тогда случилось: вздрогнув, Мастер будто очнулся и медленно подошел к Кармен, с торжественной скорбью, лежащей в ящике и уже не принадлежавшей ему. Сквозь приоткрытые ресницы она успела выхватить его прощальные, наполненные мудрым смирением глаза. Лишь в самую последнюю секунду она почувствовала, как задрожали его огрубевшие пальцы, когда, закрывая ей лицо платком, он невольно дотронулся до её розовой щеки... Потом наступила темнота, уже не имеющая для Кармен значения, ведь свет, выявляющий все то, что она любила, остался позади...

     ...Кармен замолкла. И её сразу же обступила реальность полутемного зала супермаркета. Ей больше нечего было добавить: экзамен подошел к концу. Она огляделась вокруг в ожидании какой-либо реакции. Но все молчали. Простые слушатели, казалось, были погружены в глубокий телепатический сон. Офелия беззвучно сморкалась в надушенный кружевной платочек из тончайшего батиста и, высоко подняв подбородок, пыталась унять стыдную мокроту. Склонивший голову набок Гамлет с задумчивостью роденовского мыслителя рассматривал, будто впервые, затейливые узоры полового кафеля. Не поднимая взгляда на многочисленную аудиторию, он поспешным невыразительным жестом приказал всем убираться восвояси. И куклы тут же повиновались — с покорностью листвы, потревоженной внезапным порывом грозового ветра...

     Зал опустел. Гамлет, все еще погруженный в собственные мысли, в глубоком рыцарском поклоне опустился перед Кармен на колено. Осторожно, с прежней молчаливой торжественностью, поцеловал её ручку — туда, где тоненькие костяшки пальцев должны были давать начало изящной линии кровеносных жилок. Высшего признака преклонения, а значит, и экзаменационной оценки, просто быть не могло. Кармен поняла это, увидев красные от слез, зависти и какой-то возвышенной грусти глаза Офелии. Гамлет так и не смог отвести взгляда от замысловатого орнамента плиток, будто пытаясь скрыть то, что стало ему вдруг понятным. Лишь легонько, с недоговаривающей проникновенностью похлопал Кармен по плечу...

     Ей стало даже легче поначалу — после долгой ночи воспоминаний. Однако, безболезненного возвращения в колею манекенских будней не состоялось. Её раздражали посетители с открытыми ртами, нескончаемый гул от их говора и топота подошв. Подиум уже не казался ей величественным, скорее всего, крикливым и убогим. Короткими имперскими ночами глупышки осаждали «новенькую с опытом» интимными расспросами, от которых у неё темнело в глазах. Офелия, отныне ревностно следившая за каждым шагом Кармен, уже не болтала с ней по-свойски, вообще, вела себя странно, с чувством глубоко затаившейся досады. Гамлет несколько раз пытался завести с Кармен разговор по душам, сохраняя при этом приличную дистанцию; даже брал доверительно под руку, но Кармен дичилась — на его руках не было уютного покрывальца из густых темных волос Мастера. Ничего душевного с Гамлетом не получалось и получиться не могло, ведь даже во сне её преследовали страдальчески суженые глаза Офелии.

     Кармен понимала, что задыхается в этой пластиковой массе окруживших её туловищ. Вынужденная на экзамене концентрировать свою память, она смогла, (из беспорядочного нагромождения былого), отделить мусор от сверкающих на солнце жемчужин и наконец-то поняла, кто она на самом деле! От этого стало плохо. Здесь было не её место, не её среда. Она принадлежала миру красок, цветущих лип и глиняных статуэток. Она сама была одной из них, самой совершенной и действительно любимой статуэткой, но одухотворенной самим творцом... Ей стало вдруг ясно — как может быть сильна любовь, а также то, почему он смог её предать. Даже не предать, а раз и навсегда перечеркнуть тяготившее, убивающее его прошлое... Да, лишь на чужбине, вдали от Мастера, Кармен с ужасом поняла, что в их ситуации любовь не была выходом из положения...

     Оставалось лишь одно — смириться и продолжать, как ни в чем не бывало, свое дальнейшее средьманекенское существование. Она и впрямь пыталась. С образцово-неподвижной торжественностью стояла на бархатном возвышении — в своей лучистой и щедрой, многообещающей карменовской улыбке. Ночами отвечала на все, интересующие кукол «щекотливые» вопросы. Она отвергла предложение Гамлета стать его официальной женой, не желая разрушения многолетних литературных традиций, ведь они были «персонажами из разных опер»... Не только её поведение, но и образ мыслей в целом, был непонятен для граждан кукольной империи: пренебречь почетным титулом женской правительницы, отдав предпочтение посиделкам с глупышками и примеркам фетровых шляпок!

     Ей не хватало покоя, прелести былых ежедневных уединений, после которых, несмотря на все обиды, Мастер становился еще роднее. Когда за одну его счастливую улыбку она была готова на любые жертвы: не раздумывая, могла выброситься из окна мастерской, заманчиво открытого в неведомый мир большого света! Ощутить, на один лишь миг, его многогранную бесконечность и тут же разбиться вдребезги, чтобы уже навсегда остаться там, под убаюкивающим шелестом задумчивых лип... Воспоминания об окне и красивой — во имя спасения! — смерти, приходили всё чаще. Это был какой-то гипноз, придающий её навязчивой идее острый привкус романтики...

     В ночь с субботы на воскресенье, незадолго до рассвета, она сошла с подиума. Куклы уже спали. Застывшие в различных нелепых позах — сидя, стоя, полулёжа, группками и в одиночку, — они напомнили Кармен лепные человеческие фигурки из родной мастерской... Медленно двигаясь по залам, она со щемящей грустью всматривалась в знакомые безглазые лица. И казалось, что нет, и не будет конца этому огромному, обреченному на немоту царству мертвых!..

     У наружной витрины перед входными дверьми она остановилась. Желания оглядываться не было. Подтянула складную лестницу в форме стульчика к самому стеклу. И когда её красная правая туфелька мягко стукнула на средней ступеньке, серебряно блестевшей в ночном освещении, сзади раздался чей-то бесстрастный голос:

     — Не думаю, что это будет поступком, достойным несравненной Кармен!..

     Ей все-таки пришлось оглянуться. Офелия бесшумно подплывала к ней из глубины зала, огибая, как ладья в безветренном море, застывших глубоким сном манекенов. Вот так конфуз... В конце концов, случайным свидетелем мог стать кто угодно, только не подруга Гамлета...

     Подойдя, Офелия протянула снизу руку, предлагая Кармен спуститься. Но Кармен медлила, не решаясь довериться женщине, что видела в ней, прежде всего, соперницу. Могла ли Офелия вообще питать к ней искренние чувства?..

     — Как ты догадалась о моём... — Кармен в досаде поморщилась, — намерении?

     — Кажется, ты — единственная, кто ещё не знает, что я страдаю бессонницей. Твоя недавняя прогулка по залам была слишком красноречива, и в каждом движении звучало «прощай»...

     — Мне душно в вашей Империи. Я знаю, что никогда не смогу назвать её «своей». Не смогу привыкнуть к тому, что мне органически чуждо — так зачем же тянуть?..

     Офелия быстрым нервным движением сжала лоб обеими ладонями:

     — Как ты все усложняешь... Ведь это так просто — принимать жизнь такой, как она есть, без революционных попыток чего-либо изменить... Думаешь, тебе от этого легче будет?

     Кармен не ответила. Поучительство напоследок она считала высокопарной, никому не нужной патетикой.

     Уходя, Офелия уклончиво, будто против воли, проронила:

     — А ведь мы могли бы быть искренними подругами...

     Кармен проводила её долгим, сощуренным в сереющую темноту взглядом... Нет, стать подругами сердца не было им суждено — никогда!..

     Она снова поднялась на стальную, уже начинающую тускнеть лесенку. И в один прыжок, — мучительно, бесконечно долгий, — пережила заново все яркие кадры её, подошедшего к концу фильма: шелест медовых лип, грубоватые, хотя чувственные ладони Мастера, приход иностранных покупателей в галстуках и страдальчески-темные глаза Офелии...

     Звон стекла, взметнувшегося осколочным фейерверком в тишину раннего утра, ударил Кармен по ушам и благополучно смешался с тяжёлым, каким-то утробным шлепком её тела на жесткую гладь пешеходной дорожки. Тут же взвыла сигнализация супермаркета, и подъехавшие на служебном бусике полицейские обнаружили лишь разбившуюся на множество осколков куклу. Никаких человеческих следов преступления отыскать не удалось. В тупом недоумении они продолжали обследовать место происшествия, так и не найдя ответов на все увеличивающееся число вопросов. Лишь голова, выразительно лежавшая у обочины дороги — чудом уцелевшая голова Кармен с вызывающей копной медных волос, — смущала и не давала покоя служителям правопорядка. Слишком уж живыми были глаза этой глиняной, столь загадочно выпавшей наружу дивы...

     Однако, смерти — той, к которой Кармен стремилась, не состоялось. Части её тела, уже не подлежащие восстановлению, пришлось отправить в мусорный контейнер. На лице же не было ни одной царапины, лишь шея, переломившаяся наискось, требовала реставрации. Её подпилили, отшлифовали и подкрасили идентичной бежевой тушью. На бывшем подиуме Кармен поставили изящный мраморный столбик цвета недозрелой сливы и сверху, с возмутительной бесчувственностью олухов, водрузили ее, по-прежнему прекрасную и, видимо, бессмертную голову. Отныне она служила предметом для демонстрации модных шляпок и сережек, благородно сверкающих драгоценными камнями.

     Но об этом ли мечтала Кармен, стоя на стальных ступенях стульчика-эшафота? Лишив себя возможности ходить, ей не удалось избавиться от способности думать — а разве могло ли быть для неё что-то прекраснее и невыносимее мыслей о прошлом? Разве могла она забыть свою Родину, что пела, кричала, плакала и смеялась в навсегда застывших, но не переставших жить своей трогательной жизнью глазах цвета морской волны: пронзительных и по-прежнему смятенных глазах несравненной Кармен?..

_________________________________

Иллюстрация: Наталия Чобану, www.soul-portrait.com , модель: Alina Uncu