М. Князев Ненависть к войне Повесть

М.Князев Ненависть к войне Повесть


Рукопись Князева Михаила Андреевича
Гор.Ижевск, УАССР
Ул.9-е января, дом №173, кв.107
Домашний телефон 4-42-54


Часть первая
Посвящаю моим землякам, павшим в жестоких схватках с врагом, прошедшим через огненное жерло и выстрадавшим в годы тяжелых испытаний.

Глава 1
Шел 1916 год. Война захватывала и уносила все новые и новые жертвы. Не обошла она и потомственного деревенского кузнеца Семена. Два его сына – Павел и Максим воевали на германском фронте. Третий, Василий, два месяца как вернулся с простреленной грудью.
Сам Семен, уложенный в постель ревматизмом, с весны уже не бывал в кузнице. В солнечные дни его часто можно было видеть сидевшим на завалине у дома. На ногах Семена, несмотря на жаркую летнюю пору, были надеты старые подшитые валенки.
Дом Семена был расположен в конце деревни (третий от полевых ворот), а за изгородью с воротами виднелась кузница, которая стояла на пригорке у края карьера. Из карьера не один десяток лет выбирали гравий для подсыпки на проезжую часть Сибирского тракта, пролегавшего возле деревни.
Сидя на завалине и опираясь на посох, Семен задумчиво прислушивался к доносившемуся кузнечному звону, который для всех остальных был пустым звуком. До Семена же доносились особые мелодии, по которым он безошибочно угадывал, какие поковки делались там, в кузнице, и видел ловкие, проворные движения своего младшего сына Андрея, орудовавшего возле наковальни. Кузнечный звон временами прерывался, и тогда Семену казалось, что звон может прекратиться надолго или навсегда, так как вскоре ему предстояла разлука с младшим сыном.
Андрею шел двадцатый год, в связи с болезнью отца все заботы по хозяйству легли на его плечи. С утра до вечера Андрей был занят работой, но крепкий, коренастый, с четырнадцати лет самостоятельно делавший все нехитрые поковки для крестьянских хозяйств, закалили его, он не знал усталости и вечерами уходил на гулянки деревенской молодежи. Андрей знал, что скоро кончится его привычная, безмятежная жизнь, настанет день, когда расстанется он с родителями и со своей нареченной, звонкоголосой Аксиньей.
Еще по зиме Андрей завел разговор с отцом о женитьбе, но Семен на него прикрикнул, отказал, сославшись на то, что старший его брат Максим не женат. Повинуясь воле отца, Андрей не обиделся, а вскоре забыл о своей мечте.
Семен же после их разговора долго обдумывал и прикидывал – как поднять хозяйство. Вспомнилось Семену, сколько пришлось вложить сил в хозяйство, а оно все становилось скуднее. Скудело хозяйство не от каких-либо бед, нет, на это Семен не жаловался, обошел его бог со своей карой. Пришлось ему выдать замуж четырех дочерей. Выдал – не выгнал, каждой сыграл свадьбу, каждой не ахти какое, но справил приданое. По сундуку одежды, хотя и самотканой, да каждая уводила по телку. Двух старших сыновей женил, отделил, при разделе много дать не сумел, но все же живут – оба имеют кузницы, тем и кормятся. А вот как быть с двумя младшими сыновьями? Жить без раздела, при одной лошади, одной корове – не проживешь! К тому же изба мала. Им, старикам, хватит печи и полатей, а куда снох, да дети пойдут? Прикинул он и то, что принесут снохи. Взять Аксинью, ей в приданое могут выделить телку, а родит ли их корова телку – вдруг бычка? К тому же одной-двумя овцами свадьбу не справишь, на свадьбу нужно резать бычка, вот и останется для приданого Аксинье пара овец. Больше Аксинье ничего не выделят – сами живут при одной корове, при одной лошади. А так Аксинья – девка ладная, руки до работы жадные – это хорошо, но куда их приложишь: земли мало, скота на всех трех баб пришлось бы одна корова да мелкая живность. Нет, хозяйство в один-два года не поднимешь, невмоготу будет женить двух сыновей. Ведь Максим на войне, Андрея вот-вот заберут на войну, одного из них да могут убить. Вот тогда..! И только тут Семен понял, что же это он сам своим сыновьям желает смерти? Семен повернулся к переднему углу избы, где в темноте отсвечивали рамки двух икон, и медленно, поднимая и опуская руку, крестился, шевеля губами, просил простить его за грешные думы.
Уже заканчивался сенокос. Андрей вдвоем с матерью справились с косьбой, отец только и мог присмотреть дома за скотом, а вернее добраться до ворот и открыть их, чтобы впустить корову с овцами. Сгрести и уложить сено в стога помогли соседи, которым Андрей ковал косы-горбуши. Рожь еще не поспела – жатва не началась. Готовясь к жатве, Андрей вычистил гумно и при необходимости работал в кузнице. В перерывы от веселого перезвона наковальни Андрей вел разговоры с кем-либо из соседей, приводивших подковать лошадь или привозивших для ремонта что-либо из сельскохозяйственного инвентаря.
В эти-то, казалось бы, веселые дни и была получена темная весть об отправке уже побывавших ранее на призывном пункте Андрея и его сверстников. Настал последний день перед отъездом. Мать готовила подорожники, Андрей встал нерано, до обеда наводил порядок во дворе, а затем смазал дегтем оси и поворотный круг передка телеги. После обеда направился в кузницу, где прибрал железо и закрыл ставней окно.
Солнце стояло еще высоко, Андрей присел под крышей станка для ковки лошадей и, закурив, задумчиво наблюдал, как в деревне более оживленно, чем обычно, ходили люди, хлопотавшие по сборам сыновей и внуков, отправлявшихся на войну. Любил Андрей не только работать в кузнице, но и посидеть отдыхая, помечтать. Сейчас думы его от предстоящей жатвы далеко уходили к заботам о вывозке по санному пути сена и дров, в чем он не мог принять участия, и переносились к неизвестной солдатской судьбе. С пригорка ему хорошо было видно, как по улице деревни продвигалась подвода. По масти лошади он определил, что едет кто-то не их деревенский. А вскоре подвода остановилась у ворот дома Андрея. Окинув еще раз взглядом все близкое, вжившееся, Андрей не спеша направился домой.
У ворот дома Андрея встретил Смольников Иван, проживавший в деревне Кайдалы, три зимы они совместно учились в церковно-приходской школе в селе Николаево. Да и позднее нередко встречались на ярмарках в селе, а бывало и на общих вечеринках, устраиваемых молодежью в разных деревнях, куда парни и девчата собирались из поселений, расположенный в округе верст за пять и более. Поздоровавшись, Андрей и Ваня зашли в дом, где приехавший совместно с Ваней его дед Данил разговаривал с Семеном.
У Данила с Семеном завязалась особая дружба с того периода, когда они проводили на войну своих сыновей: Семен проводил старшего сына Василия, а Данил – младшего Алексея – отца Вани. В одном из боев, в период наступления русских войск, в марте 1916 года, Алексей был убит, а часом позднее тяжело ранило Василия. И вновь Семену с Даниилом пришлось провожать на войну – одному сына, второму внука. Подробно рассказывая о прохождении призывной комиссии Ваней, Данил говорил:
– Меня в деревне спрашивают, как Данил Прокопыч, прошел в рекруты внук Ваня? А я ште мог сказать, я баю, це брат маетцы, таких енералов не брать, так кого будут брать.
Чувствуя, что дед со своими рассказами может не скоро вспомнить о деле, по какому они заехали, Иван сказал Андрею, что дед собрался провожать его до уездного города Глазова, но мерин давно не кован, в своей деревне кузнеца нет, поэтому и заехали, чтобы подковать мерина. На это Андрей сказал: 
– Меня провожать никто не поедет, тятя совсем расхворался, а все деревенские рекруты поедут завтра, рано утром подводами до станции Яр, а там чугункой до Глазова. И тебе я не советую гнать лошадь до уезда, мерина подкуем и оставайтесь до утра, а там поедем вместе.
Последний вечер Андрею хотелось погулять с молодежью при хорошем гармонисте, а Ваня славился как гармонист на всю округу. С предложением Андрея Иван согласился, да и дед Данил, встретив друга и понимающего его собеседника, возражать не стал. Андрей вместе с Ваней выпрягли мерина и повели к кузнице, где разожгли горно, Андрей подобрал по размеру заготовки подков и бросил их в горно для нагревания. Не заводя в станок и не привязывая мерина Лысанка, Андрей сорвал старые сносившиеся подковы с копыт, после чего зачистил копыта. Примеряя подковы, прижег ими копыта, отчего распространился дурманящий запах паленины. Лысанко, чувствуя властную руку умелого кузнеца, стоял спокойно и при хлопке по ноге сам поднимал поочередно то одну, то другую ногу. Не прошло и часа, как послышался цокот новых подков о дощаной настил, когда заводили мерина через калитку во двор.
Тем временем мать Андрея, приготовив и расставив на столе закуску, вынесла из подполья четвертную бутыль с кумышкой. Андрей оббежал несколько соседних дворов и пригласил сверстников-рекрутов. Вместе с рекрутами в дом пришли девчата, среди которых была Аксинья. Гармонь свою Ваня не привез, но если в деревне не осталось хорошего гармониста, то гармонь нашлась. Мать Андрея, обтирая на ходу фартуком, вынесла и поставила на стол вторую четвертную бутыль с кумышкой. Через раскрытые окна далеко по деревне разносился заунывный голос гармони, который как бы зазывал и притягивал к себе не только молодых, но и стариков. У дома собрались остальные рекруты и девчата, многие из парней были изрядно захмелевшими. Все охотно подтягивали песни, а отдельные под ту же мелодию гармони затягивали свою любимую, при этом старались громкими голосами заглушить других.
Изба не могла вместить всех собравшихся, да в летний период и не привычно было собираться в избах. Вскоре все направились на круг, расположенный перед домом Аксиньи. Молодежь последний раз так весело гуляла, впереди предстояли годы тяжелых испытаний и страданий, вызванных войной, разрухой, голодом.
Андрей с Иваном с гулянки возвратились после полуночи. Семен и дед Данил, тяжело дыша и всхрапывая, спали на широких лавках возле стола. Мать встала и засуетилась, решив накормить Андрея с Иваном, и спросила, не принести ли молока. Андрей отказался, сказав, чтобы ложилась спать, да утром вовремя их разбудила. Ваня при этом сказал, что об этом беспокоиться не надо, его дед как петух, проснется точь-в-точь как надо, накормит лошадь и сводит к ключу на водопой, а затем разбудит их. Андрей с Ваней легли в чулане под полог, куда не могли проникнуть комары. Несколько раз повернувшись с одного бока на другой и как бы найдя самое мягкое место в постели, оба забылись, может быть, последний раз спокойным мирным сном под кровлей родительского дома.
Рано утром Ваня проснулся сам, услышав ругань деда Данила, пройдя через сени, на крыльце увидел, как с возвышающегося подмостка дед силится забраться на спину Лысанка.
– Ты што, дед? – спросил Ваня.
– На ключ сводить думал, напоить, а он, паршивец, все от меня в сторону норовит, раз уже свалился, как бы в открытую калитку не удрал от меня.
Ваня легонько подтолкнул деда за полусогнутую ногу и, усадив на спину лошади, шлепнул ладонью руки по крупу Лысанка. Мерин, резво крутя головой и сбивчиво застучав копытами, вышел на улицу. Данил, гордо вытягиваясь, трусцой погнал в сторону полевых ворот.
Часа через полтора восемь наиболее резвых лошадей, запряженных в тарантасы и в лучшей сбруе, звеня бубенцами, миновали полевые ворота. На первой подводе сидел дед Данил, а остальные подводы следовали за подводой Данила. Все отъезжающие и провожающие шли стороной, между вековыми березами, в большинстве которых в аккуратно продолбленных дятлами круглых отверстиях устроили гнезда скворцы.
Семен только и смог дойти до полевых ворот. Перекрестив и обняв Андрея, опираясь на посох, стоял, пока не скрылась за поворотом последняя подвода. Хотя различить подводы он не мог еще раньше из-за пелены слез, застилавших слабовидящие глаза от более чем полувекового выжигания их огнем кузнечного горна.
Простившись с отцом, Андрей догнал мать, Ваню и Аксинью, которые как раз поравнялись с полосой, засеянной рожью. Полоса была их, Андрея, урожай предвещал быть средним. Андрей завел разговор об уборке, сказав, что в жатве ржи поможет жена брата Василия, так как сами рожь они не сеяли. Для уборки ячменя и овса наказывал нанять поденщиков, за что отдать половину ячменя, а овес оставить для лошади и курей.
Старики и женщины, прощаясь с сыновьями и внуками, поворачивали обратно, Андрей также простился с матерью. Мать пошла вместе с другими, фигура ее еще больше сжалась и сгорбилась, шагая, она еле переставляла ноги, от рыданий ее плечи вздрагивали, а голова качалась. Андрей смотрел ей вслед, и на фоне колышущейся несжатой ржи ему казалось, что легкое высохшее тело матери словно плывет по волнам, а волны бьют ей в грудь, поэтому она почти не продвигается вперед. Он стоял бы и дальше в таком оцепенении, но, почувствовав легкий толчок в локоть, который был уже не первым, Андрей сделал поворот, и его подбородок ощутил прикосновение волос, давно знакомых, мягких, пахнущих травой и щелоком, приготовленным из древесной золы, употребляемым с давних времен вместо мыла для стирки и мытья. Не говоря ни о чем, Андрей и Аксинья двинулись в сторону удалявшихся подвод.
За ржаным полем следовали полосы с посевом овса, который уже вытянулся, но стоял зеленый и по сравнению с ржаными полосами выглядел низкорослым. Овес рос густо, была надежда на получение хорошего урожая. К краю овсяные полосы проросли васильками, влажная бахрома цветущих васильков на бледно-зеленом фоне овсяного поля выделялась темно-синим орнаментом. Сколько раз приходилось и ранее Андрею проводить утренние часы в поле, но он как-то не замечал этой пьянящей красоты разноцветия и радужных оттенков на чересполосицах.
Остановившиеся подводы догнали у опушки густого хвойного леса. Рекруты прощались с девчатами, дальше с ними предстояло ехать только тем, кто должен был пригнать обратно лошадей. Под конец прощания звонкий голос Аксиньи разорвал утреннюю тишину темного влажного леса. Ее голос был подхвачен десятком других голосов. Под напев рекруты расселись по подводам и с гиканьем, свистом погнали еще с вечера хорошо накормленных лошадей.

Глава 2
На сборном пункте распределение по командам проводилось сразу же по прибытию новобранцев. На второй день, после прибытия Андрея и его односельчан, начался отбор из новобранцев, прибывших из Остравновской волости. Перед началом формирования команд подошел унтер-офицер и спросил, кто грамотный, хорошо может писать. Смольников Иван сразу же отозвался, хотя грамотой не должен был отличаться от многих других. На деле оказалось, что Иван писал довольно быстро, почерк его был ровный, красивый. Весь период отбора он помогал составлять списки формируемых команд.
Андрея определили в кавалерию с пометкой – кузнец. Ваня оказался в одной команде с Андреем, многих зачислили в пехоту, а более грамотных и рослых в артиллерию.
За сформированными командами закрепили унтер-офицеров, которые, стосковавшись по привычному командному делу, старались показать свои командирские навыки. По каждому поводу и без повода строили, перестраивали, распускали и вновь своими зычными голосами подавали команды о построении. И так до тех пор, пока каждый не усвоил и определил свое место в строю. Через неделю, погрузившись в товарные вагоны, поехали в город Вятку. После выгрузки в Вятке пешком двинулись в город Слободской, где было объявлено о формировании кавалерийского полка. Вскоре обмундировали, но обучали как обычных пехотинцев, так как лошадей не было.
Стояли жаркие августовские дни. И без того длинные дни казались еще длиннее, так как с шести часов утра и до одиннадцати вечера все делалось по команде. Естественно, чем все были довольны, так это в вечернее время купались в реке Вятке, на лугах которой и проводились полевые занятия.
Заканчивался сентябрь. Занятия проводились в том же ритме, в том числе ежедневно повторяли уже всеми заученный гимн «Боже, царя храни». Андрей получил первое письмо. Писала Аксинья, но большая часть письма была продиктована отцом. Из письма Андрей узнал, что здоровье отца улучшилось, он занимается по хозяйству, но в кузнице уже работать не может. Если известие об улучшении здоровья отца обрадовало Андрея, то весть о смерти брата Василия омрачила и погасила первоначальную радость. Андрей долго сидел в задумчивом состоянии над письмом. Ему вспоминалось, когда был еще мальчишкой, старший брат Василий женился, после женитьбы сразу же отделился, проживал в селе, расположенном верстах в шести от их родной деревни Запруды. Когда Андрей учился в школе, то в морозные дни и в весеннюю распутицу неделями проживал у Василия, который был вторым отцом для Андрея. Земельный надел Василия был небольшой: усадьба в полторы десятины пахотной земли да полоса сенокосных угодий на заливных лугах. Однако хозяйство его было крепкое, так как кузница, стоявшая в конце усадьбы, на берегу речушки, образовавшейся из ключей, бьющих из кладбищенской горы, была основной кормилицей. Сибирский тракт, пролегавший через село, и постоянное посещение села жителями волости бесперебойно, в течение всего года, обеспечивало заказы на кузнечные работы. Доходы от кузницы обеспечивали не только прожиточный минимум, но и позволяли из медных грошей сколачивать суммы для приобретения железа не только на Пудемском заводе, но и качественной стали с Омутнинского завода.
И вот война не только нарушила мирную трудовую жизнь Василия, но и прекратила ее. Вспомнилась последняя встреча и разговор с братом. Перед отправкой Андрей поехал к Василию, войдя в избу, поздоровался со снохой и, не видя брата, спросил:
– Дома Василий, не ушел никуда?
Сноха тяжело вздохнула, слезы невольно появились на ее глазах, утираясь фартуком, она проговорила:
– Отходил, наверно, наш Василий, лежит – подняться не может.
Андрей снял пиджак и прошел через горницу в спальную комнату.
Для проветривания комнаты было открыто окно, однако не только воздух, но казалось, и стены пропитались тошнотворной гнилью протухшего яйца. Василий лежал почерневший и тяжело дышал.
Поздоровавшись с Андреем, Василий попытался встать, но, приподнявшись, зашелся неудержимым кашлем, при каждом вздохе в груди его что-то клокотало. Андрей сел поближе к кровати и, смотря на брата, проговорил:
– Плохо что-то ты, Вася, выглядишь.
– Хуже уже, пожалуй, некуда, - ответил Василий.
– Фельдшер-то смотрел, что он советовал?
– Что фельдшер – смотрел и советовал, говорил, мед да собачье сало есть надо. Но видать покрепче бешеной собаки австрийская пуля меня укусила, не помогает ни мед, ни сало.
В дальнейшем разговоре, узнав, что Андрея забирают на войну, Василий, прослезившись, сказал:
– По всему видно, что война затянется надолго, ты, Андрей, береги себя, зря под пулю не лезь, иначе отца с матерью некому будет схоронить.
Только в конце письма Аксинья по своей воле сообщала о жизни в опустевшей и осиротевшей деревне, изливала свою грусть и тоску. Полученные вести из дома вселяли смятение в душу Андрея. В разговоре с Иваном он сказал:
– Скорей бы в бой, да с войной покончить.
Не разделяя мнения Андрея, Иван сказал:
– С войной кончать надо, но как покончить, тут вопрос: или кровопролитной победной схваткой, или штык в землю. Слухи есть, что на фронте братание солдат было. Война надоела не только нам, но и немецким солдатам. Поэтому и думать надо, как лучше покончить с войной.
В первой половине октября полк, укомплектованный личным составом, погрузился на пароходы, а в конце месяца причалили к пристани в городе Царицыне. Расквартировались в станице южнее Царицына, где и получили вскоре лошадей.
С детства привычному к обращению с лошадьми Андрею не в тягость было обучение кавалерийскому делу и уходу за конем, но не пришлось ему долго постигать искусство кавалериста. Вскоре потребовались его руки для еще более привычного ему ремесла – ковки лошадей, ремонта тачанок и повозок.
При прибытию в Царицын Смольникова Ивана назначили писарей эскадрона. Должностное положение открывало возможности для общения с лицами разных рангов. Если среди людей одинаковых рангов не было единого мнения, то в общей массе тем более были люди по-разному настроены, по-разному рассуждали.
Незаурядную способность рассудительно оценивать события Смольников Иван унаследовал от своего деда Данила, который по годам был одним из старожилов волости. Однако бодрости, памяти, смекалки и говорливости ему было не занимать. Единственным его недугом, что и выдавало его старость, была глухота. Долгая прожитая жизнь, сопоставление и анализ явлений и событий давали возможность Данилу предсказывать явления природы или делать предположительные выводы о каких-либо событиях. Выводы и предсказания Данила не были научно обоснованными, исходил он из осмысленно-практически пережитого, виденного и анализируемого. Сказанному Данилом люди верили в силу того, что прежде чем ответить, он степенно обдумывал. Такое вдумчивое поведение Данила рассматривалось как расчеты и воспоминания. Никто не помышлял обвинить его в знахарстве или вождении с нечистой силой, хотя большинство людей были повержены суевериями. Предсказывая явления природы, Данил всегда ссылался на конкретные факты поведения птиц, зверей, насекомых и на другие различные признаки. Своих познаний Данил не таил, но и перенять их было не под силу каждому, так как предсказания Данила были основаны не на одном признаке, а проверялись через многие явления.
Если мало кто мог перенять способности Данила к оценкам событий и анализу явлений, то внуку Ивану он многое сумел передать. По складу и характеру трудящийся крестьянин, способный разобраться в людях, Смольников Иван сблизился с людьми пролетарского происхождения, после прибытия в город Царицын вступил в партию большевиков.
Февральские события 1917 года взбудоражили полк. Был избран полковой комитет, в который вошел и Смольников Иван. Часть солдат, услышав призыв «Долой войну!», настаивала на возвращении домой. Несколько десятков солдат покинули полк. Как в комитете, а тем более в солдатской среде не было единого мнения, командование ускорило отправку полка на фронт. И только после Октябрьских событий, когда во главе полка стал совет из большевиков, полк полностью действовал и подчинялся в соответствии с распоряжениями реввоенсовета.
Андрей по-прежнему был связан с кузнечным хозяйством полка, в происходящих переменах у него колебаний не было, в твердости убеждений ему помог разобраться Смольников Иван. Как дни и месяцы неизменно, независимо от происходящих событий отсчитывались по календарю, так и дружба Ивана и Андрея крепла по мере прохождения совместной службы в полку. Смольников часто выступал как перед солдатской массой, так и перед населением. Речь его была легко понимаема, так как он сказано связывал с жизнью и бытом. В задушевных беседах с Андреем Иван откровенно делился своими впечатлениями о происходящих событиях, нередко доходчиво разъяснял трудно понимаемое, доказывал жизненными примерами.
Первым испытанием твердости убеждений у Андрея был разговор с ординарцем командира эскадрона Грицаем, который привел командирскую лошадь для подтяжки ослабевших подков.
Прежде чем заняться лошадью, приведенной Грицаем, Андрей присел перекурить. Грицай также закурил и, обращаясь к Андрею, спросил:
– Откуда у тебя, Андрей, такая фамилия – Канавин, никак на канавах где-то работали, и как кузнецом стал?
– Тут ты, Грицай, прав, в точку попал деревня наша возле Сибирского тракта расположена, с давних времен крестьян обязали подсыпать на тракт гравий. А в полутора верстах от деревни тракт пролегает по заболоченной местности, весной дорогу размывает, а канавы забивает илом и песком, вот и приходится чистить канаву. Всех жителей верхней деревни, работавших на очистке канавы, первоначально просто называли канавинцами, а позднее за ними утвердилась фамилия Канавины. Хотя моему бате, а в последние годы жизни и деду не довелось работать на очистке канавы в связи с барским запретом – не отлучаться кузнецу из кузницы, однако фамилия Канавины утвердилась и за нами.
Грицая заинтересовал рассказ, и он спросил:
– С чего же был наложен запрет – не отлучаться из кузницы, видать, в знак привилегии кузнецу?
– Какая привилегия, по случайности и, можно сказать, самодурству пьяного барина. Произошло это после весенней распутицы, барин ехал на рессорной бричке по тракту, а тракт еще не успели полностью отремонтировать, недалеко от деревни поломалась одна из рессор. Барин приказал кучеру заехать в деревню, где рассчитывал на скорый ремонт брички. Но кузница оказалась закрытой, так как кузнец – мой дед – работал на очистке канавы. Барин приказал позвать кузнеца, а сам заехал к старосте. Самого старосты также дома не оказалось, он тоже был на канаве. Жена старосты, подавая обед барину, принесла кумышки, здесь ее самогонкой называют. Желая угодить барину, не пожалела самой крепкой – первача. Барин выпил обычную для себя меру – стакана два и, закусив, отправил кучера за бричкой, но последний долго не возвращался. Возвратившийся домой староста доложил барину, что кузнец уже в кузнице и начал ремонт брички. Однако время шло, и, как говорят, первач на седьмой версте, но догонит, барин все больше пьянел и бранил старосту за плохую распорядительность по ремонту дороги. Затем вышел на улицу и, увидев подвешенный металлический диск, подошел вплотную и, взяв шкворень, стал бить набат. На звон сбегались находившиеся дома дети, женщины и старики. Когда собралось более трех десятков душ, барин прекратил звонить и тут же подумал: «Зачем собрал народ?». Однако мысль пришла мгновенно: «Выпороть старосту за плохую распорядительность!». Осмотрев собравшихся, барин не увидел, кому бы поручить порку старосты, вокруг стояли немощные старики со старухами да малолетние ребятишки. Одна староста среди юродивой толпы выглядела богатырем. Ей-то барин и приказал высечь старосту, но предупредил, что за плохую порку будет наказана сама. Боясь наказания, старостиха оправдала доверие барина: при каждом взмахе розга со свистом разрезала воздух и на широкой пухлой спине старосты оставляла багровый след. Неизвестно, сколько пришлось бы еще страдать старосте, да и выдержала ли до конца исполнение приказания барина старостиха, так как рука ее уже слабела, выручили их кучер и кузнец, подъехавшие на отремонтированной бричке. Барин жестом руки дал знать о прекращении порки старосты и, не выслушав до конца доклад кучера о ремонте брички, сказал: «По воле барской отблагодари за работу кузнеца вон на той же скамейке, да так, чтобы надолго запомнил, каналья!».
Барин показал на широкую скамейку, на которой только что был высечен староста. Проворный кучер подбежал к деду, ухватил его за руку и за кушак, которым была опоясана длинная холщовая рубаха. Однако дед резким движением освободился из рук кучера и спокойно отдалил его от себя. Кучер, почувствовав силу в руках кузнеца, не осмелился немедленно наброситься на него, а дед, освободившись от кучера, медленно, но уверенно, сделав несколько шагов к барину и не дойдя шага три, опустился на колени. Подняв голову, не моля о пощаде, спросил: «За что сечь велишь, барин? Если в чем провинился, секи, ежели нет моей вины, не дамся!». Барин встал, у приблизившегося кучера выхватил из-за голенища сапога кнут и, с силой ударяя деда кнутом, закричал: «Бунтовать задумал, сечь его, каналью, сечь!». Удар кнутом пришелся по плечу и больно резанул спину, но не боль заставила повиноваться. Понял дед, что раз высекли старосту, то имеется какая-то общая провинность, за которую не его, так кого-то другого высекут. Кроме того, утром, отправляясь на канаву, надел он выходную рубаху, а не ту повседневную, в которой работал в кузнице. Он решил, что чем кому-то еще страдать, да и начни отбиваться, изорвут рубаху, а она уже от удара кнутом лопнула, пусть лучше его спина пострадает, чем кто-то другой и его рубаха. Он быстро встал и, направляясь к скамейке, на ходу развязал кушак и снял рубаху. Не розгой, а кнутом барин сам сек деда. Когда кровяные подтеки на спине деда вызвали тошноту у барина, он бросил кнут и, повернувшись к недвижимо сидевшему старосте, сказал: «Налагаю запрет: не отлучаться кузнецу из кузницы, и чтобы всякий день был слышен кузнечный звон». С той поры ни дед, ни отец на канаве не работали.
Закончив рассказ, Андрей встал, взял клещи и подошел к горну, а Грицай вновь спросил:
– Зачем же ты, Канавин, воюешь за большевиков?
Услышав такой вопрос, Андрей невольно повернулся к Грицаю и, испытующе смотря на него, переспросил:
– Как это зачем воюю за большевиков?
– Твои дед и батя кузницу содержали, лошадей и коров имели, а сейчас большевики все это отберут.
Андрей мало знал Грицая, но не раз слышал и сам видел в нем единственную способность подобрать хорошую просторную хату, раздобыть самогонки и устроить для командира шумную вечеринку. Поэтому внимательно смотрел на Грицая, стараясь понять, с какой целью он задает такой вопрос и насколько серьезно говорит. Поняв, что Грицай говорит не ради шутки, Андрей сказал:
– Эх, Грицай, Грицай, башку бы тебе повернуть на восток и на новом месте, на затылке, глаза выжечь.
При этом наставил на Грицая кусок раскаленного железа, зажатого в клещах, и вновь страстно и убежденно заговорил:
– Не сошли еще коросты на спине деда после порки кнутом, а он забрал моего батю, который в то время был совсем подростком, и отправился в кузницу. С этого и началось познание кузнечного ремесла отцом, уже в конце первого дня он мог отковать подковный гвоздь. По примеру деда отец обучил кузнечному ремеслу моих старших братьев и меня. Познали мы радость жизни в труде кузнечном, хотя и не нажили лошадей и коров, которых бы отобрали большевики, так как душили нас налогами и поборами, а порой незаслуженно издевались, как над дедом. Так что у меня давние и не малые счеты с барской костью, свести эти счеты к нулю можно только в едином строю с большевиками. А вот ты, Грицай, с давних пор ходишь в холуях у золотопогонников и сейчас прислуживаешь бывшему золотопогоннику, так что смотри, если что, так я тебе башку, набитую мякиной, срублю без всякого сомнения.
Высказав и грозно посмотрев на Грицая, Андрей стал проверять подковы у коня, приведенного Грицаем. Подковы на передних ногах были сильно сношены, поэтому ослабли и на твердом грунте разбивали копыта. Обкусав клещами загнутые концы гвоздей, сорвал подковы и, взяв каждую подкову, крутнул в сильных руках так, что из П-образных овальных получились фигуры, подобные ученическим пятеркам. Андрей швырнул подковы в сторону и проговорил:
– Ты, Грицай, поменьше сапоги офицерские шмалюй, а побольше за лошадьми присматривай, спортишь копыта – обезножеет лошадь, может и худшее случиться – спотыкнется лошадь и свернет шею командиру.
Вечером Андрей доложил командиру хозвзвода о необходимости осмотра всех лошадей в полку, при этом сказал:
–На коновалов нечего надеяться, они только и смотрят на сбитые холки, да не завелась ли чесотка, не смотрят за лошадьми и ординарцы командиров.
Спустя две недели после разговора с Грицаем и нескольких переходов с боями полк, заняв небольшое село, стал в оборону. Используя передышку от переходов, Андрей обосновался в местной кузнице, расположенной за околицей села. Неподалеку расположилось охранение с пулеметом, замаскировавшись ветвями под кустарник, окопов не копали, как подобало кавалерийской части. День клонился к концу, и Андрей отпустил подручного Прохора в село, а сам остался, чтобы разобрать и связать заготовки подков по размерам. В раскрытую дверь ему было видно, как из села выехали четверо всадников. Ехали всадники не спеша, направление держали на кузницу. Думая, что едут ковать лошадей, Андрей подосадовал на то, что рано отпустил Прохора. Но трое всадников во главе с командиром эскадрона Вишняковым проехали возле кузницы, а четвертый всадник – Грицай остановился напротив распахнутой двери кузницы. Направляясь к выходу, Андрей заметил, как подозрительно озирается Грицай, стараясь заглянуть внутрь кузницы, и медленно вытягивает за рукоятку шашку, злобно перекосив лицо от усмешки. Поняв недобрые намерения Грицая, Андрей мгновенно схватил металлический прут, приставленный к стене кузницы.
Грицай не успел еще полностью обнажить шашку, а металлический прут в руках Андрея был поднят над головой, который с силой опустил на Грицая, но лошадь, переступив, подалась на полметра вперед, и сильный удар прутом пришелся по лошади, за спиной Грицая. Конь без каких-либо резких движений, приседая на задние ноги, свалился набок. Правая нога Грицая оказалась придавленной туловищем лошади, шашка выпала из руки. Андрей понял, что удар пришелся по позвоночнику лошади, и она не сможет подняться, не сможет сразу высвободить ногу и Грицай. Схватив валявшуюся шашку Грицая, забежал в кузницу, бросил шашку и взял свой карабин. На ходу вогнав патрон в патронник, выбежал из кузницы, не целясь выстрелил в сторону удалявшихся всадников. Звук от выстрела не успел еще полностью осесть в ушах Андрея, а длинная пулеметная очередь дальше прорезала предвечернюю тишину. Одна из удалявшихся лошадей упала, всадник же ловко освободился от стремян и оказался на ногах еще до полного падения лошади. Безлошадный всадник ухватился за стремя одной лошади и побежал рядом. Из пулемета больше не стреляли, так как всадники, перевалив за пригорок, были недосягаемы для обстрела.
На выстрелы из села неслись десятка полтора всадников, но не увидев никого впереди, разделились на две группы: человек пять подъехали к кузнице, остальные сгрудились возле охранения. Подъехавшие к кузнице всадники спешились, и один из них, обращаясь к Андрею, спросил, по какой причине велась стрельба. Андрея стянул с плеча Грицая карабин, вынес шашку из кузницы, бросил на землю и, указывая на Грицая, сказал:
– Расспросите вот этого подлеца, куда он со своим командиром-золотопогонником направился.
Лошадь Грицая, всхрапывая, приподнимала голову, но голова ее невольно падала на землю. Один из конников, наблюдая мучения лошади, обращаясь к Андрею, спросил:
– Что с лошадью? Разве не видишь, как она мучается?
– Как не вижу, отжила свое, милая, - ответил Андрей.
Все тот же конник, продолжая наблюдать за лошадью, сказал:
– Добей тогда из карабина, чтобы не мучалась.
Андрей, с жалостью и болью наблюдая за лошадью, ответил:
– Прости, брат, но не смогу я ее порешить, рука больше не поднимется против безвинного животного. Вот этого гада моя руку не дрогнула бы не только пристрелить, а просто задушить, - при этом показал на Грицая и сам без какой-либо необходимости зашел в кузницу. После удаления Андрея гулко прозвучал выстрел из карабина.
Много было изъезжено дорог по фронтам гражданской войны, много сношено подков, скованных и подбитых Андреем. Не раз повозку с кузнечным хозяйством разбивало или приходилось бросать, а взамен вновь приобретать или ковать инструмент.
В 1920 году, преследуя и уничтожая части Деникина, Андрей и Смольников Иван оказались в городе Новороссийске. Перед Новороссийском, преследуя разбитые белоказачьи части, конники кавалерийского полка стремительно продвигались по основной дороге, ведущей в город. Конники и артиллеристы так заполнили дорогу, что обозное хозяйство и полевой лазарет продвигались по ухабистой объездной дороге.
Лошади Андрея и Прохора с большим напряжением тянули повозку. Уставший от длительной ходьбы Прохор лежал на повозке, а Андрей шагал сзади, придерживаясь, а порой подталкивая тяжело нагруженную инструментом и заготовками подков повозку.
Их повозка почти замыкала колонну обоза. При таком шествии со стороны от дороги внезапно появился казачий разъезд около десятка всадников. За казачьим разъездом следовала пароконная повозка, сопровождаемая тремя всадниками-белоказаками.
Предупредив Прохора, Андрей схватил с повозки свои карабин и произвел выстрел по всадникам-казакам. В то же время прогремели выстрелы с других повозок. Полвина казачьего разъезда полегла от первого прицельного залпа, в основном, пали сраженные лошади. Оставшиеся всадники быстро смешались с разъехавшимися в стороны повозками, на которых были раненые и фураж. Прохор, управляя лошадьми, с одной руки вел стрельбу из карабина по двум всадникам, приближающимся к повозке с кузнечным инструментом, тяжело груженая повозка явно отставала от других. За всадниками-казаками бежала лошадь белой масти без седока. От выстрелов, произведенных Прохором и Андреем, упала еще одна лошадь, а второй всадник круто повернул в сторону от повозки. Следовавшая без всадника лошадь, не сделав резкого отворота, вплотную приблизилась к повозке, управляемой Прохором.
Андрей ухватил лошадь за узду и в считанные секунды оказался в седле. Закидывая карабин за плечо и вынимая свою шашку из ножен, Андрей плохо управлял лошадью, поэтому она произвольно бежала за всадником-казаком, скакавшим в сторону казачьей повозки. Всадника Андрей догнал у повозки, но первый удар шашки обрушил на ездового. Когда занес шашку для нового удара, то скачущий впереди казак пришпорил своего коня и оказался недосягаемым для удара. Вслед за Андреем скакали несколько красных конников, которые на скаку вели стрельбу по оставшимся казакам. Андрей без особого труда остановил неуправляемых лошадей, тащивших пароконную повозку. Привязав оседланную лошадь к повозке и не сбрасывая зарубленного ездового, Андрей повернул лошадей, запряженных в повозку, в обратную сторону. Уже при развороте он понял, что повозка с тяжелым грузом. Думая, что повозка нагружена кузнечным инструментом, подъезжая к Прохору, Андрей сказал:
– Принимай, Прохор, трофейный инструмент, сейчас можешь собственное горно разжигать.
Прохор поспешил к повозке, где сбросил труп ездового, а когда откинул солому и увидел металлические ящики, то, предостерегая Андрея, проговорил:
– Не трогай, Андрей, тут, может, адская машина, будешь открывать, а она рванет. Тащи сюда пленного казака, надо узнать, что это за ящики и куда они их везли.
Пленный казак показал, что белогвардейцы, удирая за границу, рассчитывали вывезти награбленное золото, но казаки, охранявшие и сопровождавшие повозку с золотом, решили не выезжать за границу и вместо погрузки золота на пароход стали уходить из города в степи. А увидев обоз, решили завладеть несколькими повозками с фуражом, поэтому напали на обоз.
В Новороссийске Андрей с Прохором с помощью кузнечного инструмента вскрыли металлические ящики, при описи и взвешивании в ящиках оказалось восемнадцать пудов золота в монетах и в других золотых ценностях.
В Новороссийске Андрей, Иван и Прохор, освободившись от служебных дел, направились к морю. Долго они всматривались в синюю гладь, сливающуюся у горизонта с небом, но второго берега увидеть не смогли. Наблюдая за морем и слушая морской прибой, Иван вспомнил, как его дед Данил проявлял особый интерес к морю, просил написать внуку Филе, служившему во флоте, чтобы последний подробно описал море и корабли.
Двоюродный брат Ивана Филя с предвоенного года служил на флоте и когда написал, что с средины моря не видно берегов, а корабль может перегородить реку Чепцу в самом широком русле, то это удивило Данила. Сам Данил за всю свою жизнь дальше города Вятки не выезжал, а поэтому и водоема шире реки Вятки не видел.
Вспоминая своего деда и сам восхищаясь просторами моря, Иван рассказывал Андрею и Прохору, что когда его братан Филя служил на флоте первый год, то написал, что при учениях по плаванию он проплывает в брюках и тельняшке по полторы-две версты. Внимательно слушавший чтение письма Данил попросил еще раз прочитать данные строки письма, а затем сказал: «В кого он пошел, Филя, врет, мошенник! Разве такую даль проплывешь? Вон наша Чепца, в летний период обмелеет, много ли в ней ширины, дак я в молодые годы только и мог три ширины взять, а тут загнул: две версты:».
Данил тогда письмо забрал, сказал, что сохранит до возвращения Фили, а при возвращении покажет ему, хвастуну, снимет с него морские брюки и при девчатах на дворе выпорет ременным чересседельником. Письмо Данил забрал не для того, чтобы сохранить, а чтобы никто больше не распространял «Филину брехню». Со временем Данил нашел служилого моряка, который пояснил, что в реке трудно продержаться десять-пятнадцать минут, а в море по часу и более держатся на поверхности. Только после этого Данил поверил в правдивость написанного и часто говорил, что Филя в него, в деда пошел, даниловской породы, а с письмом обращался к каждому грамотному жителю деревни.
Из Новороссийска Иван отправил письмо деду Данилу, в письме подробно описал море, и чтобы имелось какое-либо отличие от моря, описанного Филей, Иван написал, что Балтийское море холодное, зимой замерзает, а Черное море льдов не видало. Однако не суждено было Данилу прочитать письмо внука Ивана, письмо пришло в деревню спустя два месяца после того, как на могиле Данила был вкопан свежевытесанный еловый крест.
Для Андрея и Ивана война в Новороссийске не закончилась, еще несколько месяцев их полк вел войну с бандами атамана Антонова.
И вот, казалось, наступили счастливые дни, как вместе уходили, так вместе и возвращались Андрей и Иван в родные деревни. Но радоваться было нечему, за счастье предстояла длительная борьба – борьба с голодом и разрухой, борьба за становление и упрочение Советской власти.

Глава 3
В 1921 году Вятская губерния, как и многие другие губернии, была охвачена голодом. Засуха явилась следствием не только неурожая хлебов, но и бескормицей для скота, так как на лугах и в полях выгорели травы.
Отец Андрея, Семен, умер, не дождав возвращения младшего сына. Да видимо, незачем было и дожидать, так как передать из хозяйства было нечего, а силу и умение ее применить он передал ему раньше. Старшие браться Павел и Максим возвратились еще при жизни отца. Первым приехал Максим, которого выписали из лазарета после болезни тифом. Мать длительный период выхаживала его, прежде чем он в полную меру сил смог заниматься хозяйственными делами, заменив совершенно ослабевшего отца, которого вскоре похоронили. После похорон Семена мать сразу же сдала: через силу передвигалась и просила Максима жениться, привести в дом невестку.
Андрей приехал домой в разгар, когда свирепствовал голод. При виде скудных запасов в хозяйстве хлеба чувствовал себя лишним ртом, поэтому не мог оставаться в деревне, а тем более жениться на ожидавшей его Аксинье. Андрей написал письмо фронтовому другу Прохору, который до мобилизации в армию проживал в городе Златоусте, работал на заводе. В беседах с Андреем Прохор много рассказывал о заводской жизни и часто сводил разговор к тому, что руки Андрея заводские. Не ожидая ответа на письмо, Андрей уехал в Златоуст с намерением прокормиться и подзаработать денег.
Завод в Златоусте оказался разбитым, продукции почти никакой не вырабатывалось, в основном, шло восстановление завода. С помощью и по рекомендации Прохора Андрей устроился на завод, его поставили на клепку котлов, которые в те времена из-за отсутствия достаточного количества электроэнергии и сварочных аппаратов клепались вручную. При клепке котлов один из рабочих находился внутри котла и упором придерживал заклепку, а второй с наружной стороны должен был расклепать конец заклепки. Работавших на клепке котлов называли «глухарями», так как от длительной работы на клепке последние теряли слух, глохли.
Всю зиму Андрей проработал «глухарем», но мало чего получил за работу, так как в основном, оплата за работу заключалась в получении пайка, состоящего из крестьянских продуктов. Продукты от крестьян получали в обмен на специально изготовляемую заводом продукцию: гвозди, топоры, плуги, косы и другое.
Весной Андрей поехал в деревню, чтобы помочь брату приобрести семена на сбереженные от заработка деньги и помочь посеять. Засеяли всю пахотную площадь, но надежды на хороший урожай не было. Своих семян было мало, а купленные имели плохую всхожесть. О разделе хозяйства с братом нечего было и думать, половина хозяйства ни того, ни другого не могла обеспечить, а главное то, что в хозяйстве имелась всего одна лошадь.
Зимой, когда Андрей работал в Златоусте, Смольников Иван женился, проживал у себя в деревне, но работал в сельском совете.
В первое же воскресенье после приезда из Златоуста Андрей приехал в село, чтобы купить для посева семена яровых культур, а при отсутствии семян в продаже узнать, у кого можно купить с дому. На телегу они привязал две бороны с металлическими зубьями, сделанными братом специально для продажи или обмена на зерно. Весна была не из ранних, но и не запаздывала, люди чувствовали, что подошло последнее воскресенье перед посевной, поэтому народ сошелся и съехался на базар и в церковь. С мукой и зерном подъехали всего несколько человек, люди толпились вокруг их повозок, каждый предлагал предметы или вещи, но одного из торгующих больше заинтересовали бороны. Чувствовалось, что мужик не без выгоды выменивал бороны на зерно, в придачу к тому же Андрей отдал немалую сумму денег, а когда на оставшиеся деньги у него же Андрей решил купить горох, то мужик без сомнения высказал, что эти деньги недолго будут в ходу, и запросил в золотых монетах царской чеканки. Андрей вспылил и злобно высказал:
– Ты, дядя, на что это намекаешь? Мы эту нечисть под корень вырубили, так что не думай, возврата к старому не будет!
Мужик, почувствовав недоброжелательный разговор, поэтому стремясь быстрее закончить сделку, сказал:
– Ладно, полмешка продам, а остальное не продаю, обещал я одному, не подъедет – сродственнику гостинец завезу.
Андрей отсыпал полмешка и, смерив на глазомер и на вес, приподняв мешки руками, сказал:
– Забирай любую половину, золотособиратель!
Закупив зерно, Андрей решил повидать Ивана, полагая, что он не мог находиться дома в деревне. Обойдя ряды повозок и спросив нескольких знакомых об Иване, Андрей поехал к сельсовету. Иван оказался в сельсовете. Здороваясь с Иваном, Андрей сказал:
– Ты что, и по воскресным дням работаешь?
– Да, Андрей, тут хоть домой не уходи, все не переделаешь.
Между ними завязался разговор о жизни в городе и их деревенской, оказавшейся повсеместно голодной, унесшей преждевременно многие жизни. Иван понял, что Андрей не обосновался и в городе, а поэтому спросил:
– Сам-то как думаешь жить дальше?
– Ума не приложу, куда не кинь – везде клин!
Посидев некоторое время в задумчивом состоянии, Иван сказал:
– Вот и у меня плохо дела клеятся, больше всего беспокоит коммуна. Первое коллективное хозяйство должно быть показательным, а тут ничего не получается. Слаба техническая база, купец Алтынин в основном занимался торговлей, хозяйство его не интересовало, ни машин, ни инвентаря толкового не осталось. Опыта и примера ведения общественного хозяйства нигде не сыщешь, нет толкового руководителя, а тут еще кто-то активно ведет враждебную пропаганду, сеет неверие в советскую власть, вступивших в коммуну запугивает божьей карой. Дело дошло до того, что большинство заявили о выходе из коммуны. Единственное, что удержало людей, так идти им некуда. Я настоял на том, чтобы полностью обеспечить коммунаров семенами для посева зерновых и картофеля, выделили хлеб и для пропитания, одним словом, почти половину фондов для помощи голодающим передали коммунарам. Необходимо подобрать толкового руководителя коммуны, чтобы передать хозяйство в крепкие руки. Берись-ка ты, Андрей, за руководство коммуной.
Посмотрев смущенно на Ивана, Андрей сказал:
– Спасибо, друг, за доверие, но только не по мне этот орешек. Сила в руках у меня есть, только не для карандаша она предназначена, руки мои привычны к чему-нибудь повесомее, погрубее. Тут не подойдет такое мерило: «Сила есть – ума не надо». Ты же знаешь, Иван, что пока я деликатному обхождению научился с любой лошадкой, тут у меня полное взаимопонимание. Вступить в коммуну и просто работать – это значит подковать десяток-полтора лошадей, отремонтировать дюжину телег, подправить какой-либо инвентарь – работы на две недели, а там жди, что заставят, куда пошлют. А при плохом хозяине будешь махорку пережигать. В отношении враждебной пропаганды ты правильно говоришь, встретил я сегодня одного, мужик простой, из самой отдаленной деревни, но и ему мозги крепко засорили, не верит в советские рубли, давай ему золотые царской чеканки. Да я за эти рубли всю зиму на самой изнурительной работе вкалывал.
Не заводя больше разговор о коммуне, Иван заговорил о житейских буднях деревни, указав, что с отменой продразверстки и введением твердого налога у крестьян укрепилась уверенность в советскую власть, и, не постигни засуха, обстановка была бы намного лучше, кулацкая вражеская пропаганда не имела бы той почвы, какую имеет, используя растерянность и отчаяние людей. Подводя итог сказанному, Иван сказал, что и в деревне жить можно будет. А далее как-то отвлеченно высказал:
– Есть у нас в деревне вдова Дарья, хозяйство у нее справное, да ты знаешь ее дом – полукаменный, двухэтажный, женился бы ты, Андрей, на ней.
Андрею как бы внезапно кто ударил в солнечное сплетение, он не мог вздохнуть полной грудью и что-либо выговорить. Если такое состояние приводит в шок, и человек тогда слабо мыслит, то у Андрея же ясно заработало в голове, ему представилось, как Аксинья проклинает его, заливаясь горючими слезами, как он, перешагивая порог чужого дома, спотыкается, а проходя по деревне, чувствует, что его украдкой из окон и через щели в воротах рассматривают и говорят: «Вон идет Дарьин примак». А как ему разговаривать с соседями на равных, если он не хозяин дома, а пришлый человек? Нет, не сможет он так жить! Тяжело вздохнув и освободившись от чего-то тяжелого, сдавливающего, он не громко, не резко, как мог бы обычно в гневе, а тихо, медленно и коротко (полагая, что он уже высказал Ивану, о чем думал), проговорил:
– Нет, не смогу я, Ваня, пойти в примаки. Дом и Дарью, да и других дочерей и сыновей у Петра Смольникова я хорошо знаю, люди они бесхитростные, не смогу!
С наступлением первых летних дней волна голода как бы откатилась, на самом же деле только поубавился страх перед голодом. Люди много употребляли зелени, болезни не уменьшались, ежедневно на кладбищенской горе вкапывалось столько же свежеобтесанных крестов, как в зимние и весенние месяцы.
Стараясь как бы забыться, Андрей много работал, помогал в хозяйстве не только брату Максиму, но и овдовевшей жене брата Василия. Однако его не покидало чувство батрака, а однажды приснилось, что он самостоятельный хозяин, осматривает свои посевы и не видит конца поля, как не смогли они с Иваном увидеть другой берег моря в Новороссийске. Закончив сенокос и проведя основные работы по уборке зерновых, Андрей раньше, чем в прошлом году уехал в город Новороссийск.

Глава 4
Островновская волость Вятской губернии некогда представляла сплошь заросшую лесами местность, пересеченную холмами, в низменных местах заболоченную. С одной стороны границей волости была река Чепца с множеством родниковых ключей и притоков из небольших речушек. Через всю волость проходил Сибирский тракт. Все поселения располагались возле тракта или по берегу Чепцы и у небольших речушек. Деревни были небольшими, от десяти дворов до нескольких десятков, и не было почти ни одной деревни, превышающей полсотни дворов. Располагались деревни друг от друга на расстоянии от одного до трех километров. Холмистая местность, чередующаяся болотами, не позволяла разработку больших площадей под пахоту, а это и было основной причиной селиться хуторами-деревнями с малым количеством дворов. Несмотря на огромные прилегающие просторы земель, покрытых лесами, крестьянские хозяйства страдали от малоземелья. Освоение земель, находящихся под лесными массивами, разрозненными крестьянскими хозяйствами, было не под силу. Лесные вырубки быстро зарастали лесами лиственных пород.
Малоземелье и скудность песчаных земель едва позволяли обеспечить хлебом крестьянские семьи. Редкое хозяйство могло продать несколько центнеров излишнего зерна. Основа хозяйства – земледелие и скотоводство – была натурально-потребительской: все, что производилось, то и потреблялось самими крестьянами. Редко кто приобретал кожаную обувь, хлопчатобумажную или шерстяную одежду. Зимой носили валенки-самокатки, в другое время года от мала до велика носили лапти, которые искусно плели в каждом хозяйстве. Одежду шили из овчин и льняной самотканой материи. На изготовлении домашней утвари, инвентаря и других предметов крестьянского обихода специализировались не только отдельные хозяйства, а иногда жители всей деревни.
От рода занятия ремеслом порой зависело название деревень, а иногда и фамилий. Так, фамилию Смольниковы получили крестьяне, которые добывали смолу из древесины и торговали товарным дегтем.
Несмотря на тяжелые жизненные условия при высоком уровне смертности, крестьянские семьи постоянно росли. К началу двадцатого столетия в каждой крестьянской семье из одной-полутора дюжин народившихся выживало от пяти до десяти человек. И это не только по Островновской волости, а почти по всей Вятской губернии.
Заиметь больше детей было как бы одной из основных забот крестьянина. До сего времени в народе бытует такой сказ, что когда к вятскому крестьянину того времени обращались и спрашивали, чем же он занимается в своей захолустной деревне в длинные зимние вечера, не имея керосина для освещения, то последний отвечал: «Свет есть, дак лапти плетем да це да. Свету нет, так ребят делаем да це да».
Увеличение членов семьи в крестьянских хозяйствах при неизменных размерах площадей пахотной земли создавало избыток рабочей силы в деревнях. Часть людей переселялась в города. Постоянно увеличивался и спрос на товары фабричного и заводского производства, для приобретения которых требовались деньги, но крестьяне не могли добыть деньги за счет своего хозяйства. И люди искали побочные заработки. На заработки уходили и уезжали в свободное от полевых работ время, в зимний период. Об отъезжающих на зимний период на заработки говорили, что поехали «зимогорить».
Находясь в городах на заработках, каждый стремился купить кожаную обувь, а при хорошем заработке парни покупали хромовые сапоги. По возвращении домой, отправляясь на вечеринки, надевали приобретенные наряды. На танцах парень старался показать себя, приглашал на каждый танец разных девушек, забывая о своей нареченной. Последняя не безразлична была при таком поведении парня, свои обиды высказывала в частушках, не забывая при этом напомнить свои предположения об увлечении парня фабричными девушками:
Зимогор, зимогор – лаковы сапожки,
Неужели тебя, зимогор,
Увлекли фабричные-то девушки?
После отъезда Андрея в Златоуст Аксинья не находила себе места и применения своих резвых сил, несмотря на свой общительный характер, чувствовала одинокой. После обмолота зерновых в своем хозяйстве она с двумя подругами поехала в город на заработки, «зимогорить». Если большинство на заработки уезжали в Вятку, Пермь, Нижний Тагил и другие более близкие города, то Аксинья с подругами поехали в Златоуст.
Находясь рядом с Андреем, Аксинья вновь повеселела, она быстро сдружилась с заводской молодежью и стала заводилой многих веселых начинаний.
Заработки в данном году значительно увеличились, помимо получаемого пайка к Новому году Андрей купил хромовые сапоги, суконные брюки и рубашку-косоворотку. Меньше чувствовал усталость после работы, дни проходили незаметно. У Андрея складывалась мечта, что если он останется работать на все лето, то к зиме можно будет с помощью братьев собрать деньги и купить в Златоусте небольшой дом.
Наступил март. Стояли погожие солнечные дни, снег искрился, выжимая слезу из глаз. В эти дни от брата Максима пришло письмо, в котором Максим писал, что мать плоха и просит приехать на ее похороны. После прочтения письма разные мысли блуждали в голове Андрея, он не спал почти всю ночь. Одна мысль сменяла другую, но все мысли были о родителях. Вот ему представлялось, как умирал отец, все подходили к нему и прощались, склоняясь над ним и целуя холодный, леденеющий лоб, отец благословлял каждого. Благословляя, медленно водил из стороны в сторону полусогнутой рукой с узловатой широкой кистью, которая все еще казалась тяжелой, и эту тяжесть рука не могла долго удерживать на весу, поэтому рука, описав кривую, опускалась на отживающую грудь. все уже попрощались с отцом, а он как бы все кого-то ждал, но к нему никто больше не подходил, от обиды глаза его заполнились слезой. И только тут Андрей ощутил, что с углов его глазниц скатывались слезы, которые, прокатившись по шее, впитывались в подушку.
После бессонной ночи Андрей пошел на работу, но и на работе не смог освободиться от тяжелых мыслей. В конце рабочего дня зашел в контору и попросил расчет. Когда вышел из конторы, то не стал разыскивать Аксинью, которая могла закончить работу и уйти, а отправился к ней на квартиру, чтобы предупредить о своем отъезде.
Входя в ограду родного дома, Андрей встретил Максима, поздоровался и спросил:
– Ну, как мать-та?
– Плоха, умерла бы, наверное, да вот все ждет тебя, - ответил Максим.
Андрей, не расспрашивая больше ни о чем, пошел в избу. Сбросив на лавку мешок со своими пожитками, сняв и повесив у порога на железный крюк, вбитый в стену, полушубок, Андрей обошел печь. Посмотрел в дальний темный угол на кровать, где лежала мать, но из-за высоких перил деревянной кровати головы матери не увидел. Грудь ее была под одеялом, а на ногах, поверх одеяла, лежал старый тулуп. Мать не шевелилась и не стонала, поэтому Андрей подумал, что она спит. Хотел уже отойти, но услышал первоначально шепот, а затем тихий голос, мать спросила:
– Андрюша, это ты приехал? Вот господь бог еще дал свидеться, думала, ужо не приедешь и не повидаю.
– Да ты што, мам, куда собралась, живи давай, вон какой голод пережили, а сейчас дела идут к лучшему. Похвораешь немного, полежи отдохни, а летом еще бегать будешь, да вон и сноха-то скоро, видать, внука притащит.
Андрей отошел от кровати и быстро, развязав свой мешок, достал подарок для матери, а когда вновь приблизился, мать проговорила:
– Не хвораю я, а подошло время, видно, и так долго задержалась. Сема, наверное, уже заждался и сердится, што я так долго зажилась.
– Брось ты, мам, живи давай, я вот платок тебе в подарок привез.
Андрей развернул белый ситцевый головной платок с голубой каймой и мелкими точками по полю. Мать, силясь повернуться набок, как бы дл того, чтобы посмотреть на платок, проговорила:
– Спасибо, сынок, за подарок, умру, дак вели повязать его на голову, пусть посмотрит и Сема, когда там его встречу, а то он не поверит мне на слово, что ты вернулся живой с фронту.
В избу зашел Максим, закончивший свои дела во дворе, мать, обращаясь к нему, спросила:
– Домовину-то не начал делать? Доски Сема на амбар складывал, должны быть выстроганы, Андрюша сделает домовину, а ты, Максимушка, завтра поезжай к сестре Олене, пусть едет на похороны, да заедешь к батюшке, узнай, когда он меня соборовать сможет, если сразу поедет, дак вези.
На следующий день Максим съездил к сестре и попутно привез попа. Оставив тулуп в сенях, поп вошел в избу и, перекрестившись на образа, не утруждая себя длительными приготовлениями, поджег кадило, которым стал размахивать, разнося смрад по всей избе, как бы отыскивая кого-то спрятавшегося, а взмахами кадила стремился прогнать. После окончания соборования поп принял приготовленную для него трапезу, не отказался при этом и от кумышки. Максим тем временем уложил щедрую оплату, затем усадил попа в кошовку и поехал в село.
В избу собрались пожилые женщины и соседки-старушки, подруги матери Андрея, которые рассаживались поближе к кровати, где лежала мать, и вели разговоры с безгрешной, так как если и были какие грехи, то попом отпущены и замолены перед богом.
Андрей вышел из избы и хотел было выполнить наказ матери: сделать гроб, но найдя рубанок и ножовку, наточил и положил обратно. В душе Андрея блуждали противоречивые мысли: как можно делать гроб для того, кто еще жив, хотя в деревне многие старики заранее готовили для себя гробы, у некоторых по нескольку лет они стояли на чердаках. Побыв наедине со своими мыслями и походив по ограде, но не найля чем бы заняться, вышел на улицу деревни и привычно пошел в противоположный конец деревни. Проходя мимо дома, где проживали родители Аксиньи, Андрей стал думать, к кому и зачем он идет. И как бы вспомнив, быстрее зашагал дальше, решив зайти к брату Павлу, хотя с ним уже виделся, когда последний приходил в период соборования матери.
Утром на следующий день все поднялись рано, хотя какой-либо трудоемкой работы не намечалось. Невестка затопила печь, подоила корову (рано отелившуюся в данный год), процедив молоко, подошла к матери и спросила, не выпьет ли она парного молока. Мать отказалась, сказав, что позавтракает вместе со всеми. По голосу было видно, что мать чувствует лучше, чем вчера, и Андрей мысленно одобрил свой вчерашний отказ по изготовлению гроба.
Андрей и Максим вышли во двор, где занялись очисткой погребной ямы, чтобы заполнить ее снегом, который с каждым днем все больше подтаивал и уплотнялся. Очистив яму и выставив из погреба кадушки, подготовили погреб для заполнения снегом, но снег был высушен утренним заморозком и рассыпался, поэтому решили ждать, когда пригреет солнце. Не успели они перекурить, как невестка позвала завтракать. Когда пришли в избу, невестка принесла и поставила на стол глиняный горшок с молоком и свежеиспеченные шаньги. Для матери налила кружку молока и с шаньгой понесла к кровати. Подойдя к кровати, отшатнулась, выронила из руки кружку и издала крик, сопряженный с воплем. Максим бросился к жене, а Андрей встал и, не понимая, что произошло, стоял растерянный. До его сознания в первую очередь дошло то, что причиной такого поведения невестки была ее беременность, но тут же услышал голос брата:
– Мама, да што же ты, так нежданно?
И тут в его голове молниеносно появилась другая мысль. Приблизившись, Андрей увидел матово желтое лицо матери и безжизненно откинутую руку.
Много за период войны Андрей видел, как смерть уносила людей. Одни, сраженные наповал пулей или шашкой, безмолвно истекали кровью, но предсмертные судороги все еще давали знать, что там, внутри, продолжает биться сердце, а значит, и продолжается жизнь. Другие, находясь в тифозном бреду, либо умирающие от гангрены или перитонита, крестили тех, кто был помехой на их жизненном пути, и нередко с криком «ура» продолжали атаку против всякой нечисти, ставшей на пути к революции. Но там было ясно, умирали от смертельно полученных ран, от тифозной горячки, иссушавшей до того, что больной становился не только в два раза легче, но, казалось, и меньше ростом. И без того длинные кавалерийские шинели на только что поднявшихся после тифа касались земли при ходьбе, то есть становились еще длиннее. Умирали заживо полусгнившие, все эти смерти ничто не могло остановить. Но эта смерть – смерть матери для него была необычной, не похожей на те сотни виденных. Ведь только два часа назад мать разговаривала, и ничто не предвещало ее кончину.
Весь день Андрей был занят подготовкой к похоронам: сделал гроб, подготовил инструмент для рытья могилы, изготовил памятник-крест, который свозил на салазках в кузницу и раскаленным железом на крестовинах высек надпись: «Здесь покоится раба божья Евдокия Канавина, 1851-1923 г.».
На следующий день трое братьев и зять – муж сестры поехали в село, чтобы заранее подготовить могилу.
Кладбище располагалось на возвышающемся холме с восточной стороны села. Из-за крутого подъема холм называли горой. Земля на возвышенной местности, доступной ветрам со всех сторон, за зиму глубоко промерзла, поэтому работа предстояла нелегкая. Погода стояла безветренная, ярко светило солнце и даже больше, чем в предыдущие дни обогревало, но на кладбище дул северо-восточный ветер, который словно не допускал солнечную теплоту, а уносил вниз, где, обжигая золоченые купола церкви и отражаясь, перебрасывал свет и тепло на освободившиеся от снега восточные части крыш, вокруг расположенных домов. Обледенелые, но отсыревшие крыши, нагреваясь, испускали пар.
Первоначально ветер охлаждал копающих, но по мере углубления в землю приходилось сбрасывать полушубки. После нескольких часов работы могила была готова, которую прикрыли досками, чтобы не занесло снегом, ибо снежные вьюги в конце марта – явление, не редкое на вятской земле.
После смерти матери Андрей почувствовал себя еще более обескровленным, ему казалось, что живет он не под кровлей родительского дома, а в чужой семье, хотя ни брат, ни невестка ни в чем его не ограничивали, не упрекали. Но он не был здесь хозяином, не мог самостоятельно чем-либо заняться сегодня и тем более думать о завтрашнем дне. Он намеревался уехать сразу же после похорон, но братья уговорили задержаться до поминок на девятый день после смерти матери. Андрей не стал противиться, решив, что этим он отдаст последнюю дань уважения матери.
На второй день после похорон брат Максим почувствовал слабость, и болезнь уложила его в постель. Андрей привез фельдшера, который поставил диагноз – воспаление легких. Это было результатом того, что все еще слабый организм после перенесенного тифа не смог выдержать переохлаждения на весеннем ветру, когда копали могилу. В день поминок Максим не поднимался, высокая температура доводила его до бредового состояния. Заболевание было тяжелым, а выздоровление затяжным, но были и опасения за жизнь.
Планы Андрея с отъездом были нарушены, дела и заботы по хозяйству увлекли его. Весна торопилась, снег быстро съедало. Большую часть времени Андрей проводил в кузнице, так как приходилось ковать не только для соседей, но и жителям окрестных деревень.
К пасхе из Златоуста возвратились девчата, уезжавшие с Аксиньей, последняя же не приехала. О причине невозвращения Аксиньи девчата отвечали двусмысленно и загадочно, поэтому у Андрея возникли различные предположения, но вскоре его сестра Таисья внесла ясность в раздумья Андрея.
Когда в беседе с девчатами Таисья узнала истинную причину невозвращения Аксиньи, то в разговорах с женщинами с намерением защитить брата в адрес Аксиньи неодобрительно высказала:
– Я и раньше считала ее «вертихвосткой», поэтому не верила, что когда-либо с ней породнимся.
Андрей же не оправдывал себя и ни в чем не винил Аксинью.
С раннего детства Андрей и Аксинья были вместе, их привязанность друг к другу возрастала с их возрастом. Как-то так повелось, что их стали считать нареченными еще до их первого взаимного признания в любви, после которого Андрей и завел разговор с отцом о женитьбе. Но, получив отказ, Андрей больше не заводил разговора о женитьбе, Аксинья также ни словом не обмолвилась, и их дружба продолжалась до отъезда Андрея в армию. Когда Андрей находился на войне, то Аксинья писала письма не от себя, а от имени его родителей. Андрей также не писал отдельных писем Аксинье, хотя в письмах часто обращался к ней и просил сообщить о тех или иных новостях.
По возвращению с гражданской войны Андрей встретился с Аксиньей как с сестрой, и единственное, что отличало, так был более откровенным в разговорах, чем с родными сестрами, которые уже с давних пор были чем-то отделены. Встречаясь почти каждый день с Аксиньей, Андрей не напоминал о женитьбе и после возвращения с фронта. Он не хотел вести пустые, беспочвенные разговоры и обещать, обнадеживать тем, в чем сам еще не был уверен. Возможно, и Аксинья чувствовала то же и ни разу не сделала какого-либо упрека за свои долгие ожидания. В этом Андрей не сомневался, ибо они были слишком откровенны друг перед другом. Долго думая, Андрей приходил к выводу о том, что была ли их любовь той, какая ей открылась сейчас. Но тем не менее, он ни в коей мере не мог разделять мнения своей сестры об Аксинье.
Сестра видела Аксинью поверхностно, не знала и не чувствовала внутренней ее душевности и в целом незаурядной натуры. Продумав все, Андрей отложил свою поездку в Златоуст, он не хотел быть там помехой для Аксиньиной любви к заводскому парню. Мысленно он оставался благодарным за дружбу, пронесенную через всю его юность, за все те надежды, которыми он жил весь долгий период нелегкой солдатской службы.
В первый день пасхи большинство жителей деревни поехали в село Николаево, в церковь. Андрей также отправился в село, хотя в церковь и не спешил. В селе встретил Смольникова Ивана, с которым зашли в сельсовет и долго беседовали. Разговора о женитьбе Андрея Иван больше не заводил, но вместе с тем понял, что у Андрея не ладятся отношения с Аксиньей. При расставании Иван пригласил Андрея побывать у него в гостях в период пасхи.
Через два дня после разговора с Иваном Андрей проснулся рано, тщательно побрился, подстриг усы, а затем, почистив сапоги, надел выходную одежду. Видя старательно наряжавшегося Андрея, брат Максим, который уже поправлялся, но из дому еще никуда не отлучался, спросил:
– Ты што, Андрей, далеко собираешься?
– Да как сказать, по нашим временам и с учетом тех расстояний, которые били пройдены, так совсем недалеко, вроде на задворках прогуляться. К Ване в гости думаю заглянуть, приглашал он, да и после возвращения с фронта по-настоящему не встречались.
– Так времени-то скоро обед, не успеешь вернуться сегодня.
¬– Да, время идет, но иначе нельзя – днем Иван работает, закончит работу, и пойдем вместе, а вернусь завтра.
– Ну, ну, давай, сходи погуляй!
– Какой уже гулять, отгуляли свое, просто посидим, вспомним былое, боевых товарищей.
В село Андрей пришел задолго до окончания рабочего дня, но Иван тут же собрал свою канцелярию и, прихватив с собой последний номер газеты «Правда», которую выписывал в единственном числе из всех жителей деревни, сказал: «Пошли!».
По пути зашли в лавку, где Иван купил пол-литра водки. Андрей также решил что-нибудь купить, но, ничего не приметив подходящего, купил пол-литра водки, коробку мармеладу и махорки. За селом они свернули с тракта и пошли прямиком по тропинке, где расстояние на полверсты было короче.
Первоначально Андрей поинтересовался сообщениями газет, так как сам не читал с момента возвращения из Златоуста. Иван, обобщив новости газет и увязав их с местными житейскими буднями, в заключение сказал:
– Да, внешних врагов и контрреволюцию мы победили, но предстоит еще длительная не один-два года, борьба с остатками недобитой внутренней контрреволюции, борьба с разрухой.
И как бы вспоминая прошлое, но с выработанной привычкой увязывать с жизнью, Иван сказал:
– Ты помнишь Грицая, который вместе с бывшим офицером Вишняковым пытался переметнуться к деникинцам? Так вот, тогда было легко с ними вести борьбу, раз они задумали идти против, то и пошли на супротивную сторону, чтобы открыто выступить. Сейчас такие иначе действуют, и хотя их не полки, как ранее, но вред и беды от них могут быть большими. Недавно приезжал братан мой, Филя, после окончания войны он в деревню не вернулся, его как коммуниста – красного балтийского моряка вновь определили на борьбу с контрой. Сейчас он в Вятке, в ГПУ. По его рассказам, долго еще будет идти внутренняя борьба. У нас здесь, в деревне, легче разобраться почитай, все на виду, но и то кто-то «воду мутит», причем руководитель опытный и хитрый. Я о многих передумал, но конкретно никого ни в чем не обвинишь. Просил Филю, чтобы оказали помощь, направили сотрудника, но он мне заявил, что на то мы и есть представители советской власти, чтобы во всем разобраться и навести порядок. Советы кой-какие дал и сказал, что борьбу, возможно, придется вести не на жизнь, а на смерть. Обещал привезти или переслать для меня наган. А в отношении помощи людьми высказал, что в городах еще сложнее, да что тебе говорить, когда сам больше моего знаешь о положении в городах. Так что не одни бумаги мне придется писать, а возможно, и браться за оружие.
Андрей, не перебивая, выслушал Ивана и после короткой паузы сказал:
– До стрельбы, думаю, не дойдет, хотя оружие тебе на всякий случай для самообороны будет не лишнее. На меня можешь всегда рассчитывать, я без оружия любому гаду, попытавшемуся выступить против того, за что наши боевые товарищи отдали жизни, хребет переломлю.
– Хребет переломить сейчас уже не трудно, большинство народа на нашей стороне, но в том и беда, кому ломать хребет, здесь перегибов быть не должно. Об этом меня крепко предупредил Филя, иначе, говорит, люди нас не поймут. Ну ничего, поживем – увидим, действовать будем по обстановке.
Сокращенный путь до трех верст кончился незаметно. Перед Иваном и Андреем, находившимся еще на косогоре, открылась деревня, которая, казалось, была расположена на перегибе между полем, простирающимся по косогорью и далее по более ровной местности до стены вековых берез возле тракта, и ровным зеленым плато заливных лугов, которые упирались в прибрежный кустарник реки Чепцы.
С косогорья река спускалась в средину деревни. Напротив дороги, перекрытой полевыми воротами, стоял дом Петра Смольникова – отца Дарьи. В открытой части ограды было видно, как Петр, растянув снасть возле заплота, то ли штопал дыры старой снасти или же насаживал новую. Иван, не разъясняя причины посещения, обращаясь к Андрею, спросил:
– Может, зайдем к Петру Афанасьевичу?
– Можно и к нему зайти, - ответил Андрей.
Увидев входивших, Петр оторвался от своего занятия и, выпрямившись, поздоровался, после чего сказал:
– Милости прошу, заходите, служивые, гостями будете.
И стал приглашать пройти в дом, хотя последние не рассчитывали на такое гостеприимство, а были намерены поговорить в ограде. Петр, подхватив их под руки, повел в дом, где усадил и попросил женщин принести закуски, в том числе упомянул про пирог из стерляди. В избе стоял запах свежести: стены, потолок и полы отливали желтизной. Здесь поработали женские руки с помощью самоковки ножа-косаря, кругом все выскоблено и смыта копоть, осевшая за период длинной зимы, таков был метод проведения генеральной уборки за день-два перед пасхой.
Видя, что без угощения не уйти Иван развернул газету и поставил на стол пол-литру водки. Не заводя определенного разговора, выпили по рюмке водки. Иван стал интересоваться ловлей рыбы в открывшемся сезоне. Петр, с усмешкой поглядывая на Ивана, спросил:
– Ты што, Иван Алексеевич, не рыбу ли хотел у меня купить? Слишком уж интересуешься моим уловом. Если угадал твои намерения, то не по адресу зашел. Знаешь, конечно, что я рыбак и без рыбы не живу: для себя круглый год свежая, соленая или вяленая найдется, не откажу и соседу, если у того какой на то случай, но по-заправски я на рыбе не промышляю, не мое ремесло. Я больше извозом живу: раньше подряжался купцу товары перевозить из Вятки в его лавки, а нынешней зимой с кооперацией договоренность имел. А продажей рыбы так вон сосед Мирон занимается, он не только рыбак, а рыбопромысловик, бочками рыбу вывозит на базар. Или все же другой интерес имеешь?
Иван, не спеша с ответом, допил из бокала медовуху и сказал:
– Нет, конечно, Петр Афанасьевич, рыбу я не скупаю, а зашел к тебе, скорее всего, вместо свата.
И посмотрев на Андрея, как бы смерив, как тот реагирует на его слова, и не увидев недоумения и недовольства, выраженных на лице Андрея, продолжил разговор:
– Пять лет мы с Андреем прослужили, многое повидали, немало испытали, но как видишь, вернулись целы и невредимы, я женился, а вот друг мой все как бы в бобылях ходит. Пора бы и ему ко двору пристать, да двора пока не нашел.
– Так что, посоветоваться о ком зашли или впрямь ко мне? Я троих выдал, а четвертая, вон Настя, вторую зиму только в школу бегает – не подросла.
– И все же к тебе, Петр Афанасьевич, мы насчет Дарьи.
– Дарья, она што – отрезанный ломоть, да не повезло ей. Вначале нарадоваться не мог ее замужеством. Муж ее, Никифор, вон какое хозяйство завернул: двухэтажный полукаменный дом поставил, всю обстановку покупную завез, урожайную пшеницу с завезенных семян выращивал, неслыханный в нашей местности красный овощ-помидор развел, и все при его неспособности к крестьянскому делу. Сам он грамотный, в уезде служил, хозяйством мало занимался, но если занимался, то с толком. Земли у него немного, но она родила столько, сколько другой не получал, имея в два раза шире полосу. Земля наша – песок, не сдобри его – ничего не даст. Никифор это понимал. Другой нерадивый скопит навоз во дворе пол-аршина толщиной, корова головы поднять не может, рогами в потолок упирается. Никифор тут как тут, продай, говорит, навоз, а тот рад избавиться, бери, говорит, избавь от него, даром отдает. Тогда Никифор бежит ко мне, помоги, мол, вывезти навоз. У меня лошади всегда справные, со своим успеваю и ему подсоблю. Сам-то он опять уедет в уезд, а я с сыновьями да бабами навоз вывезу и вспахать подмогну. По первости мне за эту подмогу Никифор половину посева ржи отдал, я не отказался, не велик, думаю, клин рожью засеян, немного уродилось. Но когда убрали и обмолотили, то я полный сусек в амбаре его рожью засыпал, а от остального отказался. Никифор мне велел остальную рожь Кузьме отдать, от которого вывезли навоз. Не хватит, мол, у Кузьмы хлеба, я четыре мешка ржи Кузьме отвез. А Кузьма и сеял-то в тот год рожь да овес, так со своего поля всего мешков десять ржи намолотил. Когда я привез рожь Кузьме, и он посмотрел зерно, то не поверил вначале, что рожь с наших полей, непременно, говорит, зерно с Кубани (Кузьма в период гражданской войны побывал на Кубани). Зерно действительно было налито, распухло, как пшеница.
Иван с Андреем закурили крепкой махорки, а Петр, захватив из своей табакерки щепоть табаку, сильным вздохом протянул воздух через нос, приставляя поочередно пальцы к той и другой ноздре. Сделав глубокий вздох и смакуя своеобразное приятное ощущение, Петр с удовлетворением продолжал разговор:
– Кузьма зерно принял, но забеспокоился за расчет с Никифором, отработать в качестве поденщика, так в своем хозяйстве не управляется, на жену он и не рассчитывал, ленива она у него. Вместо того, чтобы прополоть огород или накосить лишнюю копну сена, она в солнечные дни под черемухой возле дома от солнца прячется. Сам Кузьма – мужик работящий, да што один сделает. В прошлую осень сарай покрыл соломой, поденщика крыть нанимал, а весной солому с крыши содрал и скормил корове. Ныне снова крышу крой и опять поденщика нанимай. В то же время в конце усадьбы пустошь уже по два года не косят, вот и получается, что сам себя в убыток вводит. Когда я Кузьме сказал, что зерно Никифор в придачу к расчету за навоз отдает, так он по первости недоумевал, а потом засмеялся и говорит: «Кому бы еще навоз из нужника продать?». Смех, конечно, но я ему растолковал, что не навоз, а хлеб он продает. Мы тоже навоз на поля вывозим, но что за навоз, наполовину с несопревшей соломой и раскидываем по клочку, а у Кузьмы навоз копился года четыре, перегорел. Сплошным толстым слоем по всему полю насыпали, земля сразу же почувствовала и отдала с лихвой. Умен был Никифор, но все же личная неприспособленность к крестьянскому труду явилась его гибелью.
Тут в разговор вступила мать Петра, которая все прислушивалась и присматривалась из боковой комнатки, она проговорила:
– Ты, Петя, не лишку ли выпил? Грех говорить о неспособности Никифора, а што с ним случилось, так одному богу было так угодно.
Чтобы мать не все слышала, Петр начал негромко:
– Сейчас что ни случись, все на бога ссылаются, - и уже громче, обращаясь к матери, проговорил: «Ты, мам, пойди-ка к Дарье, похозяйничай у нее, присмотри, а она пусть приходит к нам».
Бабка Ефросинья, видимо, давно поняла, с какой целью появились гости, без расспроса, для чего звать Дарью, быстро собралась и ушла. Петр наполнил рюмки водкой, а бокалы медовухой и предложил выпить. Когда выпили, Петр вновь заговорил:
– На восьмой десяток лет моей маме перевалило, а она еще бегает и дома без дела не посидит, вот и бога чаще вспоминает, чтобы продлил ей жизнь. А старость, она возьмет свое, и бог не поможет. Никифор, тот и трех десятков лет не дожил, погиб, как я мыслю, по своей неосторожности. – И, зачерпнув деревянной ложкой крепкий боровой рыжик осеннего засола, тщательно прожевал и продолжал. – Осенью это было, крыли крышу на сарае тесом, вот и случилась беда, одна тесница скатилась, да ему торцом в голову. Около месяца мучился, бедняга, да как мучился, лучше бы сразу, дак не принял бы такого мучения. Вот и овдовела Дарья, уже полтора года одна с внучонком, третий год внучонку моему, славный малый растет. Хозяйство Дарья поддерживает, правда, я помогаю, у меня помощников хватает, один сын в разделе живет, а остальные со мной. Васька, правда, помощник плохой, но на подхватах годится, двенадцать исполнилось уже. Так что Дарье я уже не указ, но спасибо, что не обошли, как ни говори, а отцовский совет много чего значит. Ну, а ты, Андрей, как живешь? Слыхал, по заводам ездишь, мать схоронил?
Андрей, почти не принимавший участия в разговорах, а больше слушавший Петра и Ивана, ответил:
– По нужде больше и ездить приходится, только проку от езды немного. Плохо живем в деревне, но еще большую нужду испытывают люди в городе. Если не имеешь ни дому, ни лому, и в городе жизнь собачья. Первую зиму работал я «глухарем», не скажешь, что работа тяжелая, но изнурительная, перепонки в ушах готовы лопнуть, и в голове день и ночь звенит. Легче выкосить четверть десятины косой-горбушей на заболоченных лугах, чем день проработать «глухарем». Заработок за такой день – похлебка из мороженой картошки с крупой, да на весь котел несколько фунтов мяса, которого можешь и не спробовать. Иной месяц по распределению рабочкома купишь сатину на рубаху или полусукна на штаны. Одним словом, разорила война до основания, и не один-два года, а десяток лет потребуется, чтобы подняться. Но, чувствуется, дела идут к лучшему, рабочий класс все берет под свой контроль, в свои руки, а руки эти крепкие, не продадут, не выдадут. Взять Прохора, в полку у меня в подручных был, молотобойцем. Без моего показа ручником не знал, да и не смел, по какому месту железяки ударить молотом, а возьми его сейчас, нет, голыми руками не ухватишь. Попал парень в свою рабочую среду, как рыба в протоку чистой воды, выбран в рабочий контроль. Я к нему как к другу обратился, выпиши, говорю, кожаную куртку, а он, нет, нельзя, говорит, Андрей, на тебе овчинный полушубок справный, а другие полураздетые. В список на сапоги, говорит, включим, потому как сам лапти плести не умеешь, да и несподручно рабочему человеку в лыковой обувке в праздничный час появиться. Когда вдумаешься, правильно рассудил Прохор. Полностью завод восстановят, жить можно будет, да вот вернулся я, мать схоронил, а тут брат заболел, и застрял с отъездом.
За столом да за разговорами время летело быстро. Надвигался вечер. Дарья пришла вместе с сыном. Одета была по-праздничному: в шерстяной юбке и белой батистовой кофте, в ботинках на полувысоком каблуке, с высокой зашнуровкой, волосы были причесаны, но лежали негладко, так как волнистость делала их пышными. Андрей не видел Дарью после выхода замуж, она казалась ему женственной, но не утратила и девичьей красоты. Он впервые так близко и внимательно рассматривал ее. Ему вспомнился Никифор: красивый, образованный, всегда по-городскому одетый мужчина, мог бы жениться на городской, но нет, он выбрал Дарью. Значит, он видел в ней тоже что-то особенное, выделявшее ее среди остальных деревенских девчат. А сын ее, Юра, сразу же бросился к деду, который посадил его на колени, погладил по голове и стал расспрашивать как взрослого о делах в хозяйстве. Иван позвал Юру к себе, последний не задумываясь, перелез к нему, и, оказавшись рядом с Андреем, окинув коротким взглядом знакомое лицо Ивана, он долго и внимательно смотрел на Андрея. Находясь под впечатлением погибшего Никифора, Андрей не ревностно, а с жалостью прижал к себе Юру одной рукой, второй рукой не столько осознанно, сколько механически передал ему коробку с мармеладом. Мальчик открыл коробку с мармеладом, но не сам стал лакомиться в первую очередь, а угостил деда, маму и, спустившись с лавки, пошел на кухню к бабушке, которая все еще что-то продолжала жарить. Иван поставил на стол бутылку с водкой, которую Андрей, садясь за стол, поставил на подоконник. Петр наполнил рюмки и издалека повел разговор о сватовстве. Дарья долго слушала молча и, поняв, что отец одобряет и выражает полное согласие на предложение Андрея, высказала:
– Я не против, тятя, но свадьба сейчас так некстати, надо сеять, да и не отошла еще у меня душа, так что до свадьбы ли мне.
Андрея больше чем кого-либо удовлетворяли высказывания Дарьи о свадьбе, он ведь даже брату не сказал, что намерен жениться, а тем более справлять свадьбу, поэтому он сказал:
– Жизнь, она есть жизнь, ее одной свадьбой не скрасишь, а тем более не скрепишь. Я не за шумную свадьбу, поедем вон к Ване в сельсовет, он запишет, как полагается по советскому закону, соберемся на вечер, чтобы познакомиться поближе родственникам и не будем терять время. Мне бы к сенокосу или в крайности к жатве кузницу поставить.
– Вот это ты, Андрей, дело говоришь, без кузнеца у нас деревня, кузнец наш Ефим с войны не вернулся, а Гришка, сын его, косы наточить не научился, не говоря уж о поковках. Может, всем миром собраться и помочь устроить?
– Это не выход, Петр Афанасьевич, кузница – не один сруб, главное мех, наковальня и инструмент. Думаю, брат должен же мне что-нибудь выделить из отцовского хозяйства, но и я его без кузницы не оставлю. Перевезу кузницу брата Василия со всем кузнечным хозяйством, да и на первое время у него запас железа остался, а брат постепенно рассчитается со снохой. Вот насчет подвод с лошадьми – подмога потребуется. Двумя-тремя подводами на несколько дней хватит, а подвод десяток, тогда бы в один день можно перевезти.
– Подводы найдем, любой не откажет, да у родственников больше десятка можно собрать, так что это дело, считай, решенное, - высказал Петр и предложил выпить за успехи в предстоящих делах.

Глава 5
Полоса земли для посева яровых культур у Дарьи была невелика. Андрей с пахотой и севом справился один. На приусадебном участке большой клин земли засеял горохом, где в предыдущий год была сеяна пшеница. Дарья помогала при посадке картофеля и садила другие овощи, при этом чувствовала наступившее облегчение от нелегкого крестьянского труда. Крепкая основа хозяйства, не знающие усталости руки Дарьи и недюжинная сила, в полную меру влившаяся в кузнеца Андрея, - все это способствовало сравнительно легко решать хозяйственные дела, а вместе с тем порождало согласие в жизненных отношениях. Уже через год Дарья родила сына Анатолия, затем еще появились погодки: дочь и сын.
С первыми двумя помогала нянчиться бабка Ефросинья, которая почти постоянно и жила в доме Дарьи. В воскресные дни Дарья охотно ехала в церковь к обедне. Андрей также ездил совместно, но в церковь не заходил, а пристраивался в ряды к торгующим крестьянам и раскладывал в своем тарантасе или кошовке мелкие поковки для домашнего обихода, которые ковал по заказам. Он стремился выручить деньги для приобретения железа.
В теплые летние дни Андрей любил порыбачить, чем раньше не увлекался, а тут река, старица и озера были рядом, его увлекала рыбалка. Рыбачили, в основном, бреднем или недоткой с братьями Дарьи, которые, в отличие от отца (рыбачившего сетями), также были любители бродной рыбалки. На рыбалку отправлялись днем, когда хорошо согревало солнце, а это удавалось в воскресные дни, поэтому в летнее время Андрей все реже выезжал в село. Дарья нередко высказывала свое недовольство при отказах Андрея ехать в село, обычно обращаясь к бабке Ефросинье, Дарья говорила:
– Зову его в церковь съездить, а он опять собирается рыбачить, так и бога забудем.
Бабка Ефросинья, любившая рыбу, которая в летний период заменяла мясо, становилась на сторону Андрея и на жалобы Дарьи отвечала:
– Бога забывать нельзя, но помолиться можно и дома. Я тоже в церковь редко хожу, но бога не забываю, дома молюсь.
А однажды бабка добавила: «Да и не верю я этому антихристу».
Дарья испуганно проговорила:
– Да ты што, бабуш, разве можно так говорить про батюшку.
– Эх, милая, да ты не знаешь, как он, антихрист, над тобой измылялся, когда я тебя крестить возила.
Слушая разговор Дарьи с бабкой Ефросиньей и чувствуя, что бабка за что-то ненавидит попа, Андрей с нескрываемым интересом попросил:
– А ты расскажи, расскажи, бабуш.
И бабка Ефросинья неторопливо стала рассказывать:
– Как родилась ты, Дарьюшка, и приспело время крестить, повезла я тебя в церковь. Мать твоя пироги стряпала да другое угощение, надо же было угостить крестных. Привезла я тебя в церковь, подношу к батюшке, а он спрашивает: «Чье дите?». Ну я говорю, Петра, который извозом занимается для купца. Батюшка говорит: «Знаю, знаю Петра». И стал обряд чинить, достал книгу, а затем говорит: «Нарекаю ее Альмой». Я как услышала, что он, антихрист, назвал имя Мироновой собаки, и давай его честить, ште, говорю, не от собаки ведь родилась. Не знаю уж, смилостивился он или испужался, только говорит: «Ладно уж, нарекаю Дарьей». Хотя, говорит, не за ште хорошее-то имя, твоя де сноха мало положила, когда славил. Видишь, какой он антихрист. Приехала я тогда домой и рассказываю своим, Петя и говорит, что де когда батюшка от нас пошел в дом Мирона, то на него ихняя собака Альма так набросилась, что поп полы рясы подхватил да бегом к крыльцу. Тут из избы от Мирона выбежали и еле отогнали Альму. Вот и вспомнил он это имя, а не из книги вычитал, да неште собачье-то имя в божью книгу впишут! С тех пор я в церкви только по великим праздникам бываю, а так все дома молюсь и свечушку зажженную перед образами поставлю, бог ко мне и милостив.
Деревня Кайдалы была расположена в стороне от тракта, на берегу реки Чепцы, до женитьбы Андрею редко приходилось бывать в деревне, потому не со всеми был знаком, но быстро почти со всеми сошелся. Привыкший к взаимовыручке, будучи нежадный до наживы, он не брал за свой труд лишнего и никогда не требовал немедленной расплаты. За это его уважали, но нашлись и завистники – это братья Матвей и Поликарп, а также славившийся на всю деревню силач Гордей.
Матвей и Поликарп выделялись из среды деревенской молодежи, отличаясь как зачинщики не каких-либо шутейных затей, а сопряженных с подлостью, унижением и оскорблениями, поэтому дружбу с ними никто не заводил. Давно подошла пора братьям жениться, но девчата их сторонились, а родители всякой девушки не подавали намека на сватовство.
Против более сильных и влиятельных распространяли клеветнические слухи, а слабого могли запугать, побить и опозорить. С первых же дней появления Андрея в деревне он не по духу пришелся Матвею и Поликарпу, им явно не нравилось его независимое общительное поведение, а главное – дружба с Иваном, который неоднократно делал братьям предупреждения за конкретные факты их недостойного, порой преступного поведения. Братьям не нравились предупреждения Ивана, они давно бы с ним расправились, но понимали, что расправа с Иваном будет рассматриваться как действие против представителя власти. С появлением Андрея братья решили свою месть перенести на него как на друга Ивана, путем применения силы и угроз запугать его.
В один из воскресных дней Андрей пешком возвращался из села. При подходе к деревне, на косогоре, его остановили поджидавшие Матвей и Поликарп. Были они выпившими, что придавало смелость и нахальство, сразу подступив к Андрею, решили сбить его с ног, но Андрей схватил их за отложные борта пиджаков и с силой ударил лбами. Поликарп сразу же бросился бежать, а Матвей, с кровоточащим носом и шишкой на лбу, свалился. Андрей легко приподнял его с земли и, туго сжав пиджак у подбородка, сказал:
– Если еще раз встречу вас, бескишечных, передавлю, как щенят, запомни это!
После чего повернул от себя Матвея и, поддав пинок в зад, оттолкнул. Дома за ужином Андрей рассказал Дарье о своей встрече с Матвеем и Поликарпом. Выслушав Андрея, Дарья сказала:
– Не знаю, остепенятся ли эти пакостники, в прошлое лето ко мне Матвей приставал, когда был пьяным. Я об этом рассказала брату Николаю, а он у нас много не разговаривает, вышел вечером на круг, где молодежь плясала, схватил Матвея, подтащил к воротам проулка, по которому скот прогоняют на луга, и заставил лезть под ворота, по грязной калужине. Да наказал, чтобы больше в тот вечер Матвей не появлялся на улице. Больше Матвей ко мне не смел подходить не только пьяный, но и трезвый. Однако на этом не остановился, вскоре поймал на лугах Настю, дочь Егора, и опозорил ее. Насте уже за двадцать перевалило, в детстве напугалась и лишилась разума, сейчас что малолетний ребенок. Ко мне иногда зайдет, попросит лоскутков, но в куклы не играет, а навесит их за воротник платья и давай плясать. Так вот, эту богом обиженную и опозорил. Егор – мужик спокойный, да к тому же стар, не стал связываться с Матвеем.
Выслушав, Андрей сказал:
– Не знал я, что такие подлецы Матвей с Поликарпом, а то я бы на всю жизнь отучил их, блудливых кобелей, за все сполна бы рассчитал.
Если у братьев Матвея и Поликарпа к Андрею была ненависть, как ко всякому доброжелательному человеку, то Гордей не имел к Андрею ни ненависти, ни зависти. Природа не обошла Гордея, он был коренаст и крепок, но в действительности силы его никто не испытывал, более реальную угрозу выдерживала жена, но и та от применения силы спасалась бегством. При появлении Гордея в пьяном состоянии жена с криком выбегала из дома, продолжая кричать и причитать, убегала к своим родителям. Гордей ходил по деревне, размахивал руками, скрипел зубами, грозился любого убить одним взмахом. Одни его сторонились, другие старались уговорить, признавая словесно его силу, тем он и был доволен.
О безобидном отношении к людям и ухарстве Гордея, когда он находился в пьяном виде, Андрей знал, поэтому когда впервые встретил Гордея при очередном его балагурстве и хождении по деревне пьяным, то не обошел, не отвернулся от Гордея, но и не стал обострять обстановку и отношения. Гордей же, подойдя вплотную к Андрею, проговорил:
– Андрейка! Давай померяемся силой, я тебя вмиг раздавлю, во какая у меня сила! – при этом сжимал свои кулаки и скрежетал зубами.
Андрей ему ответил:
– Так была и у меня, Гордей, сила, когда мать в животе носила, но нельзя мне никак с тобой меряться силой.
Гордея явно сбил с толку такой ответ, не понимая, почему им нельзя меряться силой, он спросил:
– Это почему же нельзя?
– А потому, Гордей, что сегодня ты перебрал, а я и не нюхал. Вот когда выпьем вместе поровну, тогда и померяемся.
И этот ответ еще больше ошеломил Гордея, так как ему не приходилось ранее слышать такие ответы от других, и он с мягкостью в душе, с веселой усмешкой проговорил:
– Люблю смелых людей, знаю, как ты разделал Поликарпа с Матвеем, я их предупредил, чтобы не совались куда не надо, раз нет силы. А к тому же хитер ты, но смотри у меня, я не то, что эти котята, ей богу, побью!
И сам, пошатываясь, зашагал дальше от Андрея, продолжая свои угрозы в адрес неизвестно кого. Так, за свою недолгую жизнь Гордей не только не убил, но и не побил никого, да и по натуре своей он, видимо, не способен был на такие дела.
Вскоре Гордей допустил оплошность, которая до конца его жизни в подходящие моменты в шутку напоминала Гордею о его неспособности справиться даже с петухом.
Случай произошел осенью, Гордей решил отрубить голову старому петуху, вместо которого предстоял выбор племенного из полдюжины молодых. Поймал он петуха, зажал одной рукой, а другой взял топор и, приблизив петуха к сучковатой чурке, о которую кололи дрова, ударил топором по петушиной шее. Петух взмахнул сильными крыльями, вырвался из Гордеевой руки и с надрубленной шеей взлетел, усевшись высоко на свисавший сук березы. Береза росла за забором на соседней усадьбе, а во двор Гордея только и свисало несколько сучьев. Долго Гордею пришлось топтаться у забора, прежде чем сбил петуха с березы шестом, после чего он закончил экзекуцию над петухом, но не осталось это тайной от соседских глаз.
А кончил Гордей свою еще молодую буйную жизнь неожиданно для всех. Жил бы несчетные года при его силе и здоровье, но подвело пристрастие к спиртному. Началу пристрастия послужили выручки от продажи нескольких фунтов шерсти или масла, а в зимний период – от продажи излишне заготовленных дров. Каждую выручку от проданного Гордей отмечал распитием четушки водки, которая и склоняла его к балагурству, а также хвальбе своей силой.
Все это приметил завмаг Ермолай, который в не меньшей степени любил выпить сам. Однажды, в осеннюю непогоду, Гордей зашел в винную лавку и не без зависти смотрел на полки, где были расставлены бутылки с водкой емкостью от шкалика до четвертей. Ермолай понял, что Гордей на этот раз не имеет денег, а поэтому незамедлительно с ним вступил в разговор:
– Что, Гордей, замерз никак?
– Да, есть малость, вот забежал погреться, - ответил Гордей.
– А ты проходи вон к печке, она топится, - предложил Ермолай.
– Да нет, долго некогда задерживаться, у меня там лошадка у коновязи, промерзнет.
– Для лошадки это еще не холод, не замерзнет, а вот себя беречь надо, проходи, согреем наши души грешные.
И Ермолай наливал уже в стаканы, чего Гордей не видел, но он отлично слышал. Звуки переливаемой водки подействовали на Гордея больше всяких лестных слов, он не заставил больше себя уговаривать. Разом выпив стакан водки, Гордей проговорил:
– Вот она, стерва, все говорят: кровь греет, а она светла, как чистая слеза, но не в пример крови согревает. Душа сразу как из ада в рай переместилась. Благодарствую, Ермолай, и прошу, не обессудь, душа моя согрелась, а за ней у меня сегодня нет ни гроша. Но ты не сомневайся, Гордей не таков человек, рассчитаюсь.
– А ты, Гордей, меня не обижай, когда надо будет, сочтемся, а сегодня я тебя угощаю, - и Ермолай вновь наполнил стакан Гордея, последний, смотря на стакан, сказал:
– Так, наверное, и хватило бы, до самого дому нутро не остынет.
– Лошадь и та об одну ногу спотыкается, а друзьям тем более нельзя хромать.
Проговорив, Ермолай поднял стакан. Так было скреплено их сближение, после которого последовало немало совместных выпивок. И каждый раз Гордея мучило угрызение совести за неоплачиваемые выпивки. В одну из таких встреч Гордей сказал:
– В прошлый раз крепко я напился, дома баба с расспросами ко мне пристала, на что да с кем, говорит, пил. Я, конечно, бабу проучил, чтобы в мужицкие дела не совала свой нос.
– Это ты правильно сделал, пусть баба свое место в Оме знает, кулаки у тебя крепкие, враз на свое место поставишь, – проговорил Ермолай.
– Да нет, кулаки у меня не для бабы, это самое последнее дело против бабы кулак в ход пускать. Мужской кулак – для мужицких дел предназначен, а бабу следует поучать вожжей или ремнем по мягкому месту, кулаком недолго калекой сделать, и майся с ней тогда, корми.
– Пожалуй, ты прав, Гордей, твои кулаки не для бабы. Взял бы да проучил своими кулаками Ваньку-сельсоветчика.
– Ивана побить большого труда не составит, но за что бить, мужик вроде он справедливый? А беспричинно бить, да партийного, под трибунал угодить можно. Нет, уволь меня от такого дела.
– Боишься побить Ивана, тогда друга его, кузнеца Андрея. Вот где можешь испробовать свою силу. Он, говорят, тоже силен.
– С Андреем померяться можно, – проговорил Гордей.
– А ты не меряйся, а печенку ему отбей, чтоб надолго запомнил и друга Ваньку забыл. Побьешь кузнеца – четверть водки ставлю. Ну, так как, по рукам? – Ермолай протянул руку, Гордей крепко ее сжал своей, проверяя силу. Ермолай наполнил стаканы, Гордей хотел возразить, сказав, что уже выпил два стакана, но Ермолай сказал:
– Бог троицу любит, так что давай выпьем из уважения к богу.
После трех выпитых стаканов хмель долго не выходил из головы Гордея. Приехав домой и поставив лошадь в конюшню, Гордей отправился из дома в надежде на встречу с Андреем.
Встреча произошла в конце деревни, когда Андрей возвращался из кузницы домой. Не доходя шагов трех-четырех до Гордея, Андрей сказал:
– Здравствуй, Гордей, с чего это ты сегодня загулял?
Гордей с явным недружелюбием ответил:
– Я не спрашиваю, когда ты с Иваном гуляешь, да я вас обоих… – и Гордей замахнулся на Андрея рукой. Андрей не ожидал таких агрессивных действий со стороны Гордея, он машинально вскинул свою руку и перехватил занесенную для удара руку Гордея. Второй рукой Андрей нанес удар Гордею в челюсть. Гордей отлетел метра на два, но устоял на ногах и вновь приготовился к нападению, при этом угрожающе проговорил: «Убью, зашибу!». Видя, что Гордей не шутя, а с явным намерением затевает драку, Андрей напряг все свои мускулы. Когда Гордей вновь стал заносить для удара свою руку, Андрей ребром своей широкой ладони нанес удар по руке, а кулаком второй руки резко, с полной силой ударил в подбородок. Несмотря на крепкую короткую шею, голова Гордея сильно откачнулась назад, руки его сделали невольный взмах, и плотное тело распласталось на земле. Взглядом измерив, какая требуется сила для поднятия Гордея с земли, Андрей взял за ремень, перепоясывавший Гордея, и сделал рывок, которым бы мог приподнять Гордея. Но ремень не выдержал силы рывка и веса Гордеева тела, лопнул. Бросив разорванный ремень, Андрей проговорил:
– Подымайся, силач, померяемся силой, у тебя, оказывается, настоящей силы и не было, а так, требуха в мешке да пустота в башке. Лежачих я не бью, над лежачими надо наклоняться, а я не привык, да и не хочу кланяться.
Однако Гордей не только не встал, но не шевелился, хотя его учащенное дыхание говорило за то, что он находится в неусопшем состоянии. Постояв минуты полторы-две, Андрей сказал:
– Что ж, полежи, очухайся, земля – она и от хмеля в чувство приводит, – Андрей повернулся и, не спеша, пошел.

Глава 6
Экономика первой в мире страны Советов становилась на рельсы социалистической индустриализации, однако враждебные советской власти элементы не хотели с этим смириться. Кулачество организовывало саботаж хлебозаготовок, рассчитанный на то, чтобы сорвать социалистическую индустриализацию и вызвать голод в стране.
Советская власть была вынуждена использовать чрезвычайные меры против злостных укрывателей товарного хлеба. Виновники в укрывательстве привлекались к судебной ответственности, а укрываемый хлеб конфисковывался. Организуя выполнение плана хлебозаготовок и разоблачение саботажников в злостном укрывательстве хлеба, Смольников Иван всецело отдавался работе. Находя поддержку со стороны бедняцкого и большинства средняцкого крестьянства, вызывал против себя злобу со стороны кулачества и других враждебных элементов.
В один из пасмурных осенних вечером 1927 года Иван поздно возвращался из села домой. Следую по небольшому, однако густо заросшему молодой порослью перелеску, Иван услышал окрик:
– Стой, сельсоветчик! Пора и счеты свести за все твои усердия.
Из-за сгустившейся темноты и густой поросли Иван никого не увидел, но в то же время услышал, как сбоку и впереди захрустели высохшие ветки под ногами приближающихся. Не останавливаясь, но и сделав не более трех шагов, Иван вытащил из кармана наган и, не дожидая появления кого-либо впереди или сзади, произвел выстрел в сторону, откуда донесся голос. После выстрела, когда вновь установилась тишина, до Ивана донеслись звуки топота и ломаемых веток, издаваемые ногами убегавших.
Проходя по деревне возле дома Дарьи, Иван решил зайти и посоветоваться с Андреем. Рассказывая о нападении, Иван высказал, что голос был неуверенный, несколько несвойственный для обычного разговора данного человека, однако в произнесенных словах Иван услышал знакомый, неоднократно ранее слышанный говор. Выслушав Ивана, Андрей сказал:
– Я тебе не рассказывал, потому как сам не придал особого значения, когда с неделю тому назад ко мне на явную драку навязывался Гордей. Был он, как всегда в таких случаях, выпивший, высказывал свое обычное кредо – убью, но при этом сказал, что убьет меня и тебя. Не его ли это затея сегодняшнего нападения на тебя? Надо сейчас же проверить, где находится Гордей.
Не дожидая согласия или какого-либо другого мнения Ивана, Андрей надел сапоги и сказал:
– Пока не поздно, пошли к Гордею.
Иван единственно высказал, что голос был ничем не похож на Гордеев.
Приближаясь к дому Гордея, Иван остановил Андрея и сказал, чтобы сразу не заходил в дом. Сам же приблизился к окну и минуты две-три смотрел через окно в избу, где тусклый желтоватый свет освещал часть избы. А когда отошел от окна, то сказал:
– Гордей дома, подшивает валенки, по всему видно, что давно сидит за работой.
– Все же зайдем, поговорим, может, кого подговорил, а лучше будет, если вызвать сюда, дома жена и дети, при них мужской разговор ни к чему, – сказал Андрей.
Иван постучал в окно и громко проговорил:
– Гордей, это я, Иван, выйди перекури, поговорить надо.
Появившийся Гордей, увидев Андрея, смущенно сказал:
– Сам к тебе хотел прийти, Андрей, повиниться за свою глупость, да вот немного приболел, никуда эти дни не выходил.
Слабое освещение от окна не позволяло хорошо разглядеть лицо Гордея, однако Андрей уловил, что при разговоре хотя и незначительное движение челюстью причиняет Гордею боль. Внимательно рассматривая Гордея, Андрей сказал:
– Передо мною извиняться нечего, ты вот скажи, кого против Ивана подговорил и направил встретить его в лесу?
– Истинный бог, ничего не знаю, из дому никуда не выхожу.
– Смотри, Гордей, за такие шутки я голову твою размозжу, но не о себе думай, тебе конец один, а за бабу с детьми, из-за тебя и их вышлют туда, куда Макар телят не гонял.
Гордей, обращаясь уже к Ивану, молча курившему, сказал:
– Не думай ничего плохого, Иван, Гордей не враг Советам.
– Вижу, Гордей, нет причины у тебя для ссоры с Советами, не нажил ты капиталов, которые бы поссорили с советской властью.
Сказав, Иван притоптал брошенный окурок и произнес: «Пошли по домам».
Спустя несколько дней Иван зашел в магазин за махоркой и невольно прислушался к разговору завмага Ермолая. Его поразило сходство голоса Ермолая с тем, который он слышал в лесу. Размышляя наедине, Иван все больше убеждался в том, что угроза была высказана не кем иным, как Ермолаем, но как ему доказать? Тем более дело касалось самого себя, и Ивану вспомнились наставления двоюродного брата Фили: «Не допускать перегибов!». А тут сам потерпевший и сам обвинитель, нужны твердые доказательства, которых пока совершенно не имелось.
Не один день Иван размышлял, как ему поступить с Ермолаем, в период таких размышлений Иван вспоминал все, что ему было известно о Ермолае. Характерным в жизни Ермолая было то, что он часто пьет, одевается по сравнению с другими нарядно, а заработок его небольшой. Иван пришел к выводу, что Ермолай может вести роскошную жизнь за счет средств от магазина. Организовать и провести ревизию в магазине было в правах и возможностях Ивана.
Два дня на двери магазина висело объявление, гласившее о том, что магазин закрыт на переучет. Но и в последующие дни, хотя объявление было снято, а магазин закрыт. При ревизии была выявлена недостача на большую сумму, чему даже Иван не сразу поверил, так как всего материнского хозяйства едва могло хватить на погашение половины растраты. По окончании ревизии Ермолая арестовали и увезли.
Прошло больше месяца, как Гордей не брал в рот водки, первоначально стеснялся Ермолая, который мог надсмеяться за оплошность перед кузнецом, а после ареста Ермолая пропала всякая тяга к винной лавке, не было и расположения к веселому настроению.
С наступлением первых заморозков Гордей повез первый воз дров для продажи. Но и после продажи дров не зашел в винную лавку, а отвязав повод от привязи, собрался отъезжать, но услышал:
– Гордей, подожди немного. – Гордей повернулся на окрик и увидел подходившего бывшего церковного старосту, который, подойдя вплотную, поздоровался за руку и сказал:
– Отец Прокофий меня просил, говорит, увидишь Гордея, скажи, пусть заглянет, не знаю, по какой надобности, возможно, насчет дровишек с тобой хочет договориться, ты ведь ежегодно дрова продаешь. Так загляни к Прокофию.
Отъезжая от привязи, Гордей понукнул на лошадь и сказал:
– Ладно, заеду к отцу Прокофию.
Поп Прокофий проживал в большом доме, но после закрытия церкви в его доме разместили начальную школу, он же переселился в небольшой дом, где ранее проживала многодетная семья купеческого батрака.
Переступив порог избы, Гордей снял шапку и, не зная как себя вести в доме попа, несколько раз перекрестился. Прокофий сидел возле стола, при виде Гордея он приподнялся и сказал:
– Проходи, сын мой, садись поближе к столу, хоромы, как видишь, у меня невелики, все тут, отдельной горницы нет.
Гордей прошел вперед и сел напротив Прокофия. Из-за печи вышла попадья, поставила на стол тарелки с солеными огурцами и с холодной бараниной, посмотрела на Прокофия, словно спрашивая, чего еще принести. Прокофий незамедлительно сказал:
– Неси что-нибудь погорячительнее, прохладно сегодня, душа мерзнет.
После того, как попадья поставила на стол литровую бутылку с водкой, Прокофий наполнил стаканы, перекрестился и сказал:
– Прости нас бог за малое непослушание да накажи антихристов за их великий грех, творимый супротив народа, отрекая от святой православной церкви.
Гордей впервые сидел за одним столом с попом, поэтому чувствовал себя стеснительно. Стесняясь пить водку, он не мог и отказаться от выпивки, так как поп наполнил стаканы водкой Гордею и себе, а не каким-либо кагором, считавшимся церковным вином. Гордей не раз слыхал, что попы употребляют только кагор, а пить водку считают за великий грех. Чтобы быстрее покончить с выпивкой и уйти, Гордей опорожнил весь стакан, хотя Прокофий выпил всего полстакана. Тщательно пережевывая и без того хорошо проваренную баранину, Прокофий не спеша заговорил:
– Должок за тобой, Гордей, имеется, и немалый, самое время рассчитаться. Бог, он терпелив и милостив, но всякому терпению в свое время приходит конец.
– Баба што ли моя за свечи или за чего другое задолжала, так я рассчитаюсь, – сказал Гордей и полез было во внутренний карман пиджака, но Прокофий вновь заговорил:
– Да нет, свечи – пустое дело, кто и задолжал, так староста исправно собрал долги. Есть другой долг – знаешь ведь, сколько пропили с Ермолаем? У его матери корову и лошадь описали, но это половину растраты не покрывает. Оно ясно, что не столько пропито, да Советы насчитать умеют. Они мужика готовы, как липу, догола ободрать. Особенно у них на такие дела мастак Иван. Ермолай отсидит, не выдаст своих друзей, но матери-то его каково, хоть по миру иди с котомкой. Когда Ермолая увозили, он передал, что вместе с тобой тратили, но он не выдаст тебя, ежели рассчитаешься.
Гордей растерянно и затаенно выслушал и спросил:
– Сколько же, он сказал, причитается с меня?
– Думаю, что одной коровы для расчета не хватит, Гордей.
– Помилуй бог, да он што, за каких-то десяток поллитровок водки коровы и той мало, – с возмущением сказал Гордей.
Прокофий наполнил стакан Гордея и, подняв наполовину наполненный свой стакан, проговорил:
– Давай выпьем за спасение души Ермолая, душевный он был человек.
Гордей уже без стеснения взял стакан, внутри у него горело и бушевало, не стаканом водки он готов был залить внутреннее горение, а прямо из литровой бутылки. Прокофий выпил, поставил стакан и неторопливо заговорил:
– Никто не поверит, что такую сумму можно пропить, но докажи им, власть в ихних руках, сколько напишут, за то и отвечай. Ермолай хоть и душевный человек, но разбереди его душу, горяч становится. Когда прощался, то сказал, что дорого бы дал тому, кто задушил Ивана, сам бы, говорит, задушил, да руки его повязаны. Так что есть над чем подумать, Гордей, чем свое хозяйство зорить, не лучше ли исполнить желание Ермолая? Возьми да втихомолку пристукни Ивана.
Гордей почти ничем не закусывал, но два стакана водки на него еще не подействовали, он хорошо мыслил и отчетливо понял, на что склоняет его Прокофий, поэтому сказал:
– Это же великий грех взять на свою душу, вовеки не замолишь!
– Грех не малый, но не так уж и велик, бог – он все видит, за антихристову душу большого греха не возложит. А я и этот грех постараюсь замолить и очистить твою душу. Ежели крови боишься, так ты в какой-нибудь омут да гирю пудика на два привяжи.
То ли водка или тепло в избе воздействовало, только Гордей почувствовал себя в полусонном состоянии, и ему представилось, что он тащит Ивана к омуту, а последний упирается, кричит. Гордей, как бы очнувшись от крика, возражая Прокофию, сказал:
– Иван – он не рыбак, у омута не сидит, не потащишь же его к омуту связанным.
Возражение Гордея по поводу метода избавления Прокофий расценил как согласие на уничтожение Ивана, поэтому незамедлительно сказал:
– Я к примеру совет тебе даю, а ты сам о конкретном подумай, можешь веревочку на шею, тут и не разберешь: сам руки на себя наложил или кто другой петлю накинул. На то бог и дал голову человеку, чтоб совета прислушиваться, а самому соображать.
И Прокофий наполнил стаканы, полностью опорожнив бутылку. Выпив и закусив огурцом, Прокофий первым поднялся из-за стола, перекрестился и сказал:
 – Кто будет интересоваться, зачем заезжал ко мне, так скажи: насчет дров вели разговор. Да, в следующий раз привезешь дрова продавать, так вези сразу ко мне. Я за дровишки золотым червонцем рассчитаюсь, а не теми, что напечатали Советы, они не надежны, сегодня в ходу, а завтра в костре. На бумаге напечатать по-людски не могли, никаких радужных оттенков, все под один цвет, как одеяние монашки. Тьфу! Смотреть тошно, у монашки хоть лико белое проглядывает, а там какой-то антизрист, у которого и лико под один цвет.
Гордей также встал, перекрестился, надел шапку и поспешил на свежий воздух, чтобы избавиться от дурманящего воздуха и обворожительных речей отца Прокофия.
Выехав за околицу села, Гордей не прилег в телеге, как бывало ранее, а несколько раз хлестнув бичом по крупу вороной кобылицы, погнал ее рысью. Свежий прохладный ветер, обдав лицо Гордея, освежил его память. Певучий голос отца Прокофия все еще стоял в ушах и с болью ударял в виски. В голове его блуждало сразу несколько противоречивых мыслей: одна мысль – оплата долга, который не покрыть и лишившись коровы; другая мысль – избавиться от Ивана, убить, сохранив корову для детей и получив золотой червонец. Но дальнейшие мысли переплетались, запутывали две первые. За что же убивать ни в чем неповинного человека, не сделавшего тебе никакого зла? И тут же вспомнились слова Андрея: «Смотри, Гордей, голову твою размозжу, но не о себе думай, тебе конец один, а за бабу с детьми, из-за тебя их вышлют туда, куда Макар телят не гонял». Вспомнились слова своих заклинаний: «Я не враг Советам!». И ответные слова Ивана: «Верю, не нажил ты, Гордей, капиталов, которые бы поссорили с советской властью». Так что же это он, Гордей, решил сейчас наживать капиталы, но какой ценой, ценой жизни человека, червонец золотом.
Перед глазами Гордея встал его сын Степка, вылитый Гордей, но будет намного смышленей, в школу бегает. Все лето Степа бегает босиком, а в школу идет в лаптях, но сколько в нем резвости и радости. И он, Гордей, хочет отнять у Степы и дочки Зины их радость и счастье жить с честным отцом. Нет! Он не сможет прямо смотреть в глаза Степе и Зине, не может быть подлецом перед детьми, обездолив их – лишив последней коровенки, а тем более не может обуть в сапоги, купленные на золотой червонец, полученный за убийство.
Разгоряченная лошадь давно остыла, уверенно и верно шагала по давно изученной дороге. Гордей резко хлестнул по лошади и погнал ее, хотя дорога шла по косогорью, с которого хорошо была видна деревня, Гордей спешил, хотя спешить было незачем.
Въехав во двор, Гордей распряг лошадь и завел ее в конюшню. Вешая сбрую на деревянный штырь, вделанный в стену, отложил в сторону вожжи, затем перекинул их через переклад, сделал петлю и, встав на злополучную чурку, на которой рубил голову петуху, накинул петлю на свою шею, после чего шагнул с чурки.
В это время жена Гордея вышла из избы и, увидев Гордея в петле, неистово закричала. Крепкие шейные мышцы Гордея не позволяли еще полностью сдавить горло, Гордей продолжал взмахивать руками, как бы отгоняя от себя подступающих к нему людей. Крик гордеихи был услышан соседями, но последние приняли его за очередную драму, разыгрываемую в семье Гордея, поэтому не сразу появились во дворе Гордея, а когда прибежали, то последнего уже ничто не могло спасти. 
Так кончил Гордей свою еще молодую буйную жизнь неожиданно для всех. На похоронах Гордея никто не выразил обиды в адрес покойного, потому как никому он не причинил ни зла, ни горя, кроме опять-таки своей жены, оставив ее вдовой с двумя детьми.
На несколько лет причина самоубийства оставалась загадкой для всех.
Глава 7

Шло время. Уходили из жизни старые, старились молодые, нарождались вновь, но росли медленно, а подрастая, прибавляли заботы. И не без основания говорится: «Малые дети – малые заботы, большие дети – большие заботы». Но не в пример народной пословице дети Дарьи все еще оставались малыми, а забот прибавилось вдвое. Умерла бабка Ефросинья, которая была первой помощницей по хозяйственным делам, а дел было много и помимо домашних. Старший сын Юра второй год ходил, а младшему едва исполнилось два года.
В начале месяца словно волна прокатилась по многим деревням волости, принеся эпидемию скарлатины. В семье Андрея первоначально заболел Юра, а затем еще двое постарше. Болезнь протекала в тяжелой форме: все лежали на полатях, туда же, между больных, Дарья положила самого младшего, Алешу, в надежде на то, что он меньше всех, значит, слабее, болезнь «унесет» его. Однако болезнь не только не «унесла», но и не вселилась в него, зато другой недуг вскоре обрек малыша на более длительные мучения, доставившие и Дарье немало забот.
Зима в тот год установилась с первых дней декабря и отличалась особо лютыми морозами. Сквозящие ветры усиливали холод, который пробирал до костей, как бы ты ни был одет, не удерживалось длительный период тепло и в избах. Чтобы поддерживать тепло и быстрее нагревать избу, Андрей склепал из листового железа и поставил печку. Как только затопляли печку, все собирались вокруг и грелись. Дрова загорались не сразу со всех сторон, порой один бок печки накалялся до белой окалины, в то время как другой едва отдавал тепло. В таких случаях между детьми возникали споры, каждый стремился занять лучшее место у печки.
Однажды Алеша стоял возле печки босый, в короткой рубашке и плаксивым голосом жаловался, что бок печки возле него не греет. С другой стороны стояли старшие братья, которые наслаждались теплом, но не нагревшись, не хотели уступить место, поэтому говорили, что у них также не греет. Алеша перешел на их сторону и пытался встать ближе к печке, тогда Юра отступил в сторону и сказал Алеше:
– Прижмись задом к печке, раз не веришь, не нагрелась же еще!
Алеша задом повернулся к печке, а затем, прижавшись к раскаленному боку голыми ягодицами, завизжал.
Больница была далеко, да и редко кто обращался в те времена к услугам медицины. Лечили средствами и способами, подсказанными бабками: кровоточащие сожженные места смазывали гусиным салом, да через день заходила соседка и опрыскивала грудным молоком.
Длинна зима, но длиннее и надоедливее она была для детей младшего возраста, которые из-за отсутствия одежды и обуви от появления снежного покрова и до полного его исчезновения постоянно находились лома. С приближением весны и появлением солнечных дней в отсутствие родителей, надев на ноги старые материнские валенки, дети поочередно выбегали во двор, где, добежав до ворот, пробовали языком металлическую скобу. Если было холодно, то язык моментально припаивало к скобе. Оставляя тонкий слой кожи, смельчак отрывался от скобы и убегал обратно с кровоточащим языком, передавал валенки другому, который хотел лично убедиться в приближении весны.
Если с хлебом от урожая до урожая сводили концы с концами, то крайнюю нужду приходилось испытывать в одежде. Негде и не на что было купить одежду и обувь. Осенью 1929 года, управившись с обмолотом зерновых, Андрей по первому снегу вывез сено, после чего поехал на заработки в город Нижний Тагил, где у Дарьи проживала старшая сестра, муж которой работал на заводе.
После отъезда Андрея по всей округе распространились слухи о коллективизации. Слухи пополнялись кривотолками и тем самым будоражили людей. Кривотолки были самыми различными, каждый хотел знать, что будет обобществляться, какова она будет, жизнь впереди. Стремление людей узнавать что-то о коллективизации использовали враждебные советской власти элементы, которые, проводя свою враждебную пропаганду, извращали действительность, возводили пошлую клевету, затрагивая религиозные убеждения людей.
К Смольникову Ивану многие обращались за разъяснениями, он и ранее охотно разъяснял все то, о чем писалось в газетах, но по вопросам коллективизации ничего не мог сказать конкретного, так как каких-либо установок и разъяснений не имелось. Он только и мог подтвердить, что объединение хозяйств в коллективные товарищества уже проводится.
В один из вечеров в дом Смольникова Ивана зашел сосед – дед Яким – не старый еще мужчина, но за преждевременно отросшую бороду всеми – как малыми, так и старыми называемый дедом Якимом. Войдя в дом, поздоровался, снял шапку и по привычке хотел перекреститься, но не увидев иконы в переднем углу избы, вспомнил, что Иван и его жена в бога не верят. Занесенной рукой пригладил редкие волосы на голове и проговорил:
– Мир дому сему, здравствуй, Иван Алексеевич, поговорить к тебе пришел, потому как сам никак в толк не возьму. Может такое быть или не может?
– Давай выкладывай, вместе, может, и разберемся, – сказал Иван и закурил, а Яким давно уже не курил, но, подражая старикам, достал табакерку и, понюхав табак, начал излагать свой неразрешенный вопрос:
– По сено ноне ездили на дальние болота, на пяти подводах. Вперед быстро добрались, а обратно лошади еле тащились. На возу холодно, вот и шли все пешком. Варька Гришина с нами ездила. Так вот она и затеяла разговор, спрашивает у меня, што, мол, новое слыхать о коллективизации. Я говорю: вроде ничо новое не слыхать. А она и говорит: все-де обобчествят: лошадей, коров, всю живность и баб с мужиками под одно одеяло спать сгонят. Ты, говорит, как, дед Яким, с мужиками под одним одеялом со всеми спать будешь или не годишься для бабьего дела, со старухой на печи останешься? Я Варьку бичом хотел огреть, думаю, насмехаться надо мной решила, а она перекрестилась, божится, в селе де о таком обобчествлении говорят. Ты, Иван, не таи от меня, если пришла какая бумага, я не передам никому, если тайна. Только вот сомневаюсь я, для коров, лошадей и другой живности, как в коммуне, обчие дворы построить можно, но неужто одеяла шить и избы большие для всех строить будут?
– Значит, сомневаешься, Яким? Оснований для сомнений больше, чем надо, на простака рассчитана вражеская пропаганда, хотя не без хитрости действуют, своевременно и в точку бьют, гады. С общим одеялом, я вижу, ты сам разобрался, брехня все. Что касается скота и инвентаря, так на сходе решать надо.
Выслушав Ивана, дед Яким проговорил:
– Ни коровы, ни овечек мне не жаль, все отдам в артель, но вот с лошадкой без слез не смогу расстаться. Привык я к ней, и она с полуслова меня понимает, я ведь кнут для приличия вожу, а лошадке только скажу: «Но, милая!» - она и пошла, подерну вожжей – бегом бежит. А тут мысли из головы не выходят: поедет на ней кто другой – не поймет она его, и давай кнутом! Известное дело: к чужой скотине жалость не у каждого бывает. По мне, чья бы она ни была, лошадь – значит, имей к ней особое обхождение.
– Зачем же тебе, Яким, расставаться со своей лошадкой, да и сам говоришь, чья бы ни балы – одинаковое у тебя отношение. Создадут колхоз – вот и забирай к себе всех лошадей: корми их, смотри за ними, одним словом, командуй кавалерией и всем обозным хозяйством.
– Я, Иван, беспартийный, но ты меня от партии на эту должность поставь, у меня лошадки все как одна справными будут. Ради лошадок я и кнут в ход пущу против охальников, которые не по-людски отнесутся к животным.
– Коли у самого есть желание по уходу за лошадьми, то я свое предложение выскажу и буду рад, что артельные лошади окажутся при хорошем уходе и надзоре, это, брат, пока основа в хозяйстве. А партийной рекомендации тут не требуется.
Удовлетворенный беседой с Иваном, с мечтой о том, что было дорого сердцу, Яким отправился домой. Открыто Яким никому не высказывал, он действительно умел хранить тайну до времени, про себя же часто думал, как он управляет целым табуном лошадей, мыслил и о том, чтобы скорей началась коллективизация.
После уходя Якима Иван вновь задумался над их разговором. Перед ними предстало первое коллективное хозяйство – коммуна. Немало он уделял внимания коммуне, но не стало это первое общественное хозяйство показательным. Причиной тому было неверие людей в устойчивость хозяйства. Работали и относились люди по-прежнему, как когда-то работали батраками в купеческом поместье. Было видно, что на них воздействует антисоветская пропаганда, так и сейчас кто-то вновь сеет враждебные настроения уже против коллективизации. Но вместе с тем в лице Якима Иван увидел новое отношение людей не только к своему кровному, но и к общественному. Иван понял, что ему предстоит немало затратить сил и труда при подборе руководителей будущих колхозов, и не только руководителей, но и других ответственных лиц, которые бы болели душой за порученное им дело.
Наступил первый зимний месяц. Во всех хозяйствах определились с численностью продуктивного и племенного поголовья скота. Но стало известно, что в сельсовет поступило указание о проведении коллективизации. В течение двух дней до полуночи в хозяйствах слышался визг свиней и блеяние овец, а воздух наполнился запахом паленины и жареного мяса6 то уничтожался скот во избежание его обобществления. Дарья в один вечер избавилась от трех голов овец, оставив в хозяйстве двух овцематок.
Вскоре в деревне собрался сход. На сходе выступил представитель исполкома, года три тому назад образованного административно-территориального района вместо упраздненных волостей, который призывал крестьян к объединению в колхоз. Говоря о преимуществе колхоза при обработке земли по сравнению с единоличным хозяйством, представитель исполкома указал, что имеется установка о проведении сплошной коллективизации. Понятия сплошной коллективизации не разъяснил, а на сходе расценили, что раз сплошная коллективизация, то все крестьянские хозяйства подлежат объединению без исключения. Подавляющим числом голосов сход принял решение об объединении в колхоз всех хозяйств в деревне. Представитель исполкома был доволен решением схода, так как обобществление намечалось провести с охватом ста процентов хозяйств.
С появлением слухов о коллективизации Дарья написала письмо Андрею и до схода получила ответ. Андрей писал, что в колхоз вступать не намерен, о причине своего решения не сообщал, а писал, что по приезду все обсудят совместно. Хотя Дарья не знала причину принимаемого решения Андреем, но не была в каком-либо растерянном состоянии, она полностью полагалась на свою старшую сестру, без согласования с которое Андрей не мог принять решение.
На сходе Дарья высказала, что Андрей ей написал о своем нежелании вступать в колхоз. На ее высказывание последовала реплика Поликарпа: «Не рано ли ты, Дарья, передала свое хозяйство Андрею? Сама наживала хозяйство, сама и распоряжайся». Какой-либо поддержки со стороны других Дарья не нашла и оставалась в неведении о своем вступлении в колхоз.
Несмотря на многодетные семьи, большинство хозяйств в деревне имели по одной корове, однако при коллективизации было решено сходов обобществить весь крупный рогатый скот и лошадей. Из-за отсутствия общественных построек всех коров с нижнего конца деревни согнали в хозяйство Дарьи, не спрашивая больше у нее о согласии на вступление в колхоз, заняв просторный коровник и конюшню.
Недолго коровы находились в общем дворе: отелилась корова Ермолая Кайдалова, другие коровы подступили к еще лежащему теленку, но мать, строго оберегая, подняла рев. Дарья, услышав необычный рев коровы, бросилась во двор и, вытащив теленка, принесла его в избу. Когда сообщила Ермолаю, последний пришел и, увидев беспокойную корову, накинул ей на рога веревку и увел домой, забрал и теленка.
Весть о том, что Ермолай увел свою корову домой, моментально разнеслась по деревне. В тот же день забрали еще двух коров, а на следующий день коровы были уведены не только со двора Дарьиного хозяйства, но и от Смольникова Мокея, во дворах хозяйства которого было в два раза больше обобществленных коров. На этом и закончилось полное обобществление крупного рогатого скота. Созданный колхоз первые два года общественного стада коров, а также овец и свиней не имел.
В начале апреля Андрей возвратился из Нижнего Тагила домой. Вступать в колхоз не стал, так как еще перед выездом в Нижний Тагил на вокзале железнодорожной станции встретил Седельникова Александра, с которым договорился о поступлении на работу в МТС.
В период гражданской войны Александр Седельников был летчиком, служил в авиаотряде того же воинского соединения, куда входил кавалерийский полк, в котором был Андрей.
Однажды Андрею Канавину приказали выехать в авиаотряд для оказания помощи в ремонте аэроплана. Летчиком на данном аэроплане был Седельников, в период знакомства выяснилось, что они земляки, уроженцы Вятской губернии. Землячество и совместный ремонт аэроплана сблизили их, но больше им встретиться не пришлось. И вот спустя десять лет они встретились на вокзале.
Узнав, что Канавин не забросил своего кузнечного ремесла и не первый год выезжает на работу на заводы Урала, Седельников не спешил с ним расстаться. В пристанционном буфете они вместе пообедали и далее просидели до прихода поезда. Тогда-то Седельников и рассказал Канавину о предстоящем объединении крестьянских хозяйств в колхозы. Для обслуживания колхозов техникой по обработке земли будут созданы машинно-тракторные станции, для организации одной из них он и прибыл.
Вспоминая прошлое, Седельников благодарил Андрея за помощь по ремонту аэроплана, при этом сказал:
– Безотказно работала у меня после ремонта машина, нагоняли мы страху белякам. И все благодаря лихости пулеметчика, я подтяну аэроплан поближе, а пулеметчик давай их, гадов, в упор расстреливать или гранатами забрасывать.
Слушая Седельникова, Андрей еще раз убедился, что это не только бесстрашный человек, но и скромный и внимательный к другим. Не раз Андрей наблюдал, как и с какой скоростью летали в те времена аэропланы, какому риску и опасности подвергали себя летчики. Только опытный и бесстрашный мог так близко приближаться, чтобы расстреливать в упор. Однако Седельников не считал это своей заслугой, а относил к своему пулеметчику. Так и в отношении ремонта аэроплана, Андрей впервые в жизни тогда занимался ремонтом сложной техники и кроме как что-либо отковать, ничего не мог делать самостоятельно, даже отвернуть гайку, если не скажет об этом Седельников.
Когда Седельников стал советовать Андрею не в колхоз вступать, а поступить на работу в МТС, то, полагаясь на Седельникова, Андрей принял его предложение. Да и седельников убедительно доказал в необходимости работы в МТС, сказав:
– В колхозе не для твоего опыта работа, ты познал работу заводскую, а МТС – это своего рода ремонтный завод могучей и сложной сельхозтехники, страна наша не богата кадрами, поэтому все, что имеем, надо использовать разумно. Уговаривать тебя не собираюсь, мы с тобой завоевывали власть, нам и укреплять.

Глава 8
К тридцатым одам страна преодолела разруху, вызванную войнами и саботажем старых инженерных кадров. Была заложена индустриальная основа для обеспечения крестьян сельскохозяйственной техникой, наконец-то навечно была заброшена деревянная соха.
В Вятской губернии в колхозы объединились почти все единоличные крестьянские хозяйства. В каждой деревне, превышающей полтора десятка дворов, был создан самостоятельный колхоз. Множество колхозов и в то же время бедность и несостоятельность каждого их них в отдельности не позволяли ни выделить и ни заиметь тракторы и зерноуборочные машины с тракторной тягой. Для обслуживания мелких колхозов создавалась сеть государственных машинных колонн и станций.
5 июня 1929 года Совет Труда и обороны принял решение о широком строительстве государственных машинно-тракторных станций (МТС).
В районе, куда вошла Островновская волость, организацией МТС занимался коммунист Седельников, который был технически грамотным и вместе с тем предусмотрительным, энергичным организатором. В предельно короткий срок седельников организовал постройку капитального здания ремонтных мастерских, административного здания, общежития, двух восьми- и нескольких двухквартирных домов. Для тракторов и другой сельскохозяйственной техники построили дощаные ангары. Если с лесоматериалом вопрос разрешался легко, то кирпич мог стать постоянным тормозом при строительстве. Поэтому с первых же дней наладили производство кирпича из местной глины и песка вблизи строительной площадки. Из-за малой мощности и примитивности производство, где изготовлялся кирпич, называлось не заводом, а кирпичным сараем. Однако кирпич был добротный по качеству, и не требовалось транспортировать на дальние расстояния.
Когда заканчивалось строительство основных производственных зданий и жилья прибыл вновь назначенный директор МТС Дубнов. Седельников был назначен старшим механиком, ему поручалось решение вопросов не менее важного этапа: прием техники, подбор и обучение кадров механизаторов и ремонтных рабочих. Вновь назначенный директор как бы продолжал строительство жилья и культурно-бытовых помещений, воздвиг большой особняк с просторными конюшнями и на большой усадьбе вокруг дома организовал закладку сада. Были завезены саженцы яблонь, ирги, крыжовника, вишни, а также садовые сорта смородины и малины. Немногочисленный состав ремонтных рабочих  с членами своих семей в нерабочее время произвели посадку саженцев и воздвигли забор вокруг большой усадьбы, полагая, что огораживают общественный сад от потравы скотом. Но когда появились ягоды и плоды, забор стал преградой на пути к саду для людей, а проживающий в добротной конюховке конюх дед Василий стал верным стражем директорской усадьбы, если кто пытался преодолеть преграду.
Первые тракторы, поступившие в МТС, были фордзоны, хотя и маломощные, однако с хорошей тягой по сравнению с лошадьми и при добросовестном отношении первых трактористов, воспитанных и обученных Седельниковым, нашли свою признательность в деревнях. Когда дед Яким впервые наблюдал за пахотой на тракторе, то, несмотря на гордость за своих лошадей, с восхищением отзывался о тракторах:
– Лико, какой карапуз, ниже любой лошадки, а как бегает и юрко разворачивается. Для лошадки чуток в гору, так согнется и губой в землю тычет, а этот и в гору бежит, как рысак с задранной головой.
Уже на третий год МТС не только оправдала свои затраты, но начала возмещать и те, которые были вложены в капитальное строительство. Люди, от мала до велика, привыкшие к безучетному труду по времени, в страдную пору выходили семьями на все общественные работы, проводимые МТС.
Андрей, не вступив в колхоз, отказался от земли и сенокосных угодий, оставил лишь приусадебный участок. Обобществленную лошадь из колхоза также обратно не взял, так как, не имея земли для посева овса и сенокосных угодий, не смог бы прокормить лошадь, да и нужды в постоянном содержании лошади не было. Для вывозки дров, пахоты приусадебного участка и при другой необходимости колхоз выделял лошадь.
В МТС приобрели восемь лошадей, земотдел исполкома райсовета выделил большие земельные площади для посева овса и заготовки сена. При заготовке сена, севе и уборке овса работали как сами рабочие, так и их члены семей. Дарья с детьми проживала в деревне, но на сенокос выезжала, так как всем рабочим, которые имели коров и работали на сенокошении, выдавались корма. В большом количестве для восьми лошадей сено свозилось на конный двор, где личная корова директора не только вдоволь ела, но и спала на сене, а овсом кормилось бессчетное количество директорских кур. Люди, привыкшие ценить свой труд и бережно относиться к расходу хлеба и кормов, с болью в сердцах смотрели на небрежное, хищническое отношение в расходовании кормов, когда луговое сено шло на подстилку и превращалось в навоз. Много было разговоров между собой, но высказать или заявить о злоупотреблениях директора никто не осмелился. Кроме того, директор закрепил за собой и наказал конюху никому не давать статного жеребца Орлика, когда поступил легковой автомобиль марки «эмка», то на нем запретил выезжать даже старшему механику Седельникову.
Но вот случай, приведший в ярость слесаря Степана Корепанова, послужил поводом для конфликта Андрея с директором.
Общественный сад давно уже считался директорским садом, и никто не только не пытался пользоваться им, но и не помышлял зайти в него. Да и необходимости в этом ни у кого не вызывалось, так как в лесах вокруг поселка было полно различных даров природы, к которым с незапамятных времен привыкли люди, обходясь без садов с яблонями, а выращивание ягод в садах считалось бы занятием для бездельников.
Сад подрос, ветви яблонь-китаек вытянулись выше забора, мелкие, но краснобокие яблочки привораживали к себе ребятишек. Восьмилетний Леня – сын слесаря Степана, забравшись на забор, срывал еще кислые, но уже ярко-красные яблочки, складывая в единственный неглубокий карман холщовых штанов. Увлеченный выбором яблок, Леня не заметил, как к нему подкрался дед Василий и ухватил за ногу. Стащив Леню с забора, Василий снял с себя ременный чересседельник, связал им Ленины руки и подтащил его к густым зарослям бурьяна и крапивы. Прихватив холщовой рукавицей несколько лоз крапивы, Василий вырвал их и, расстегнув единственную пуговицу на штанах Лени, стал хлестать его по обнаженным ягодицам. Леня извивался и охал, но с перепугу даже не мог кричать. Когда крапивные лозы поломались, Василий нарвал горсть самых жгучих верхушек от крапивных лоз и, засунув их в Ленины штаны, застегнул пуговицу, после чего развязал ему руки. От испуга и боли Леня, не вытряхивая крапиву, пустился бегом домой. Крапива жгла ему под коленки, так как через узкие штанины не могла выпасть из штанов.
Забежав во двор своего дома, Леня продолжал крутиться, как волчок, и плакать. В это время во двор зашел Степан, пришедший на обед. Несмотря на свой крутой нрав по отношению к своим детям, Степан на этот раз не отхлестал Леню, потому как видел, что он и без того наказан, да и сплошные пузыри на коже могли полопаться.
В мастерскую после обеда Степан вернулся с виновато-пасмурным лицом и яростно-злым настроением. Долго умолчать он не смог, а, рассказывая о случившемся, в ярости заявил, что прибьет басурмана-Василия.
Андрей работал в кузнице, отдельно построенной от ремонтных мастерских, но весть о злоприключении сына Степана быстро дошла и до него. Зная горячность Степана, Андрей решил упредить его, поэтому сам пошел к Степану. Подойдя, закурил вместе с ним, и, не расспрашивая о подробностях происшедшего, сказал:
– Степан, прошу тебя, не пачкай рук об этого холуя, тут надо обмозговать, как поступить, сам видишь, старый крепко спелся с директором, не только покрывает, но и помогает ему барствовать. После работы я зайду к этому изуверу, поговорю. А дальше поставим вопрос на собрании или обсудим на месткоме, сад-то ведь наш, мы садили!
Степан ничего утвердительного не ответил, но Андрей понял, что озлобленность у Степана спадает, видел, что Степан благодарен товарищескому сочувствию, неловкость и виновность его отходит.
Закончив работу, Андрей вымыл руки и, сполоснув лицо водой из бочки, в которой закаливал о охлаждал поковки, направился к усадьбе директора. Калитка во двор оказалась закрытой изнутри, Андрей постучал в плотно сбитое дверное полотно носком сапога. В ответ послышался неуверенный, ленивый лай собаки, а затем окрик на собаку грубым голосом Василия. Дожидаясь приближения к калитке Василия, Андрей размышлял: «Ишь ты, собачкой обзавелись, собака при собаке», – и вновь услышал голос Василия.
– Кто там?
– Открой, дядя Вася, это я, Андрей, поговорить пришел.
Василий хорошо знал Андрея, так как приводил лошадей для ковки или привозил для ремонта телеги и сани. Отодвинув засов, приоткрыл калитку, но, не пропуская Андрея, вышел сам, прикрыв за собой калитку. Андрей и не спешил проходить, решив что поговорить можно и тут, тем более под окном конюховки, построенной сбоку от ворот, была скамейка. Андрей первым отошел и присел на скамейку. Василий, присаживаясь рядом, спросил:
– Што, никак лошадка нужна?
– Нет, дядя Вася, лошадка мне не нужна, а вот за твое издевательство над чужим ребенком хочу спросить!
– Какое тут еще издевательство, пораспускали их, сорванцов, вместо того, чтобы в руках держать, вот они и шастают по чужим огородам, и управы на них нет.
– Ты что это, дядя Вася, слепой был, не видел, кто садил? Куда столько яблок одному, ведь полсотни деревьев, и убавится разве, если десяток-полтора мальчонка сорвет? Вон их сотни висят на одной яблоне.
– Ты меня не уговаривай, не допущу я, чтобы грабили!
– Я тебя и не собираюсь уговаривать, я же тебе сказал, что сад садили рабочие, значит, он общественный. А кто тебе дал право пороть детей, на это ты мне ответь. Ну а детей мы организованно всех приведем в сад, об этом я поставлю вопрос на месткоме.
Дед Василий, завидев приближающегося директора, как и первоначально не ссылаясь на какое-либо указание директора, громче и злее стал выкрикивать, что в сад никого не допустит, а когда подошел директор, то высказал, что в сад хотят привести детей и все потравить. Директор, не обращаясь к Андрею, спросил:
– Это кто хочет привести? Всех гони, Василий, или я тебя выгоню!
После сказанного директором Андрей все еще спокойно, но с явным душевным возмущением сказал:
– Это кого, рабочих гнать? Рабочие не скот, который может потравой заниматься, за что его и гоняют.
Андрей намеревался рассказать директору о том, как Василий выпорол мальчишку, но последний, не слушая, пренебрежительно повернулся и, обращаясь к Василию, властно проговорил:
– Пошли, Василий, нечего тут дебаты разводить, закрывай дверь!
Василий быстро, по-молодецки подскочил со скамейки и вперед директора открыл калитку, пропустив директора, захлопнул дверь и с силой задвинул засов.
Андрей не спеша направился к общежитию, перед ним встал вопрос. Кто он, этот директор, откуда прибыл и почему такое пренебрежительное отношение к людям? Андрей досадовал, что коллектив в МТС малочисленный, хуже того – нет спаянности, трактористы живут отчужденно от рабочих мастерских, нет рабочей закалки. Андрею вспомнился Златоуст, где уже в первые годы становления Советской власти проявлялась высокая активность рабочего коллектива. Там бы не дали директору так распоясаться, а здесь он барин: если на месте, то постоянно занят, не зайдешь, а больше разъезжает, летом на автомобиле, зимой и весной на Орлике. Только толку от его разъездов ни на грош. Не без основания смеются рабочие, как его провел тракторист Петр Турунцев, когда последнего пинком по торчащей из-под трактора ноге разбудил шофер директорской автомашины, вылез с ключом в руке и, увидев директора не растерялся. На вопрос директора, что он валяется под трактором, с невозмутимым видом пояснил, что мотор заглох из-за того, что искра ушла в заднее колесо. Директор расценил, что это серьезная причина простоя трактора, сказал, чтобы Турунцев поторапливался с устранением неисправности, сам же сел в автомобиль и уехал дальше.
Андрей уже второй год был членом месткома и возглавлял комитет профсоюза, но серьезных разногласий с дирекцией еще не приходилось иметь. Размышляя про себя, Андрей представил, что скоро закончится уборка, пригонят тракторы из колхозов, соберут отчетно-выборное собрание, где необходимо сказать о недостатках в работе месткома и выступить с критикой в адрес дирекции. Думая над вопросами критики, он пришел к выводу, что много упущений имеется в работе местного профсоюза. Вспомнились упреки технички Тони, которая не раз жаловалась, что трактористы не только протоптали мазутом полы, но стены, скамейки, табуретки и многое другое настолько промаслили, что ничем уже не отмоешь. Почему же ходят такими грязными?
Придя в общежитие и поужинав, Андрей прилег на топчан, и вновь его одолевали думы, он выискивал ответы на многие свои же мысленные вопросы. Неясно было, почему механики и некоторые рабочие получают комбинезоны, а трактористы, которые больше всех соприкасаются с мазутом и грязью, их не имеют? Почему не всем ремонтным рабочим и трактористам выдают калоши, хотя все одинаково на одном и том же земляном промасленном полу топчутся? В магазине мануфактуру и другие товары получают только рабочие мастерских и служащие. Трактористов через магазин ничем не обеспечивают. Хлеб трактористы получают в колхозах, но промтовары-то им колхозы выдать не могут. Местком же не принимает участия в распределении и в контроле за распределением, все поставлено не так, как на заводах. И так у Андрея набралось множество неясных вопросов, которые требовалось выяснить, многое проверить, организовать работу профсоюзных комиссий.
Через два дня Андрей собрал членов месткома и, высказав несколько своих осмысленных предложений, выслушал мнения членов месткома.  Все пришли к единому решению о проведении мероприятий по проверке.
Через две недели местком подвел и обсудил итоги работ комиссий по проведенным обследованиям и проверкам. В результате многое сводилось к неправомерным действиям или бездействию директора. Про себя Андрей думал, что сейчас-то он может прямо указать на собрании в адрес директора, но прежде предстоял разговор с директором наедине или с приглашением для разговора на месткоме. Андрей представил недавнюю встречу с директором, который не хотел с ним и разговаривать. Поэтому предварительно решил посоветоваться с Седельниковым, так как вновь введенная должность начальника политотдела МТС не была укомплектована, а при наличии всего двух членов партии не было не только партийной организации, но и самостоятельной партийной ячейки.
Седельников ежедневно рано утром уезжал в тракторные бригады и возвращался поздно вечером, а иногда не появлялся сутки-двое. Но вот выдался день, когда перед концом рабочего дня Андрею представилась возможность для разговора с Седельниковым, который, выслушав Андрея и, уточняя некоторые выводы, спросил:
– А есть какие-нибудь письменные распоряжения или резолюции директора на заявлениях, свидетельствующие об отказе в просьбах?
Не задумываясь, Андрей ответил, что таких документов не имеется, пояснив, что проверяла бухгалтер по расчетам, она в этих делах опытная, но ничего не нашла. Далее Андрей пояснил:
– Все указания и распоряжения директором давались устно, заявления при отказах не принимались, да и кто их может пи¬сать, все первоначально обращаются устно. Кладовщик Степанович пояснил, что, запрещая или ограничивая выдачу спецодежды, ди¬ректор всегда делал ссылку на экономию.
Седельников привстал, расправил свои крепкие плечи и проговорил:
– Да, трудная задачка, арифметикой тут не осилишь, тут высшая математика требуется, а мы с тобой ее не изучали. Если бить прямо в лоб, то может и рикошетом отскакивать. Степаныч, он скажет, но и тем же подтвердит, что экономить заставлял, для себя не брал. Не нравится мне завмаг Никола, пьяным его не видал, а перегаром от него часто разит. Ненадежный он человек и, по всему видно, сам не чист на руку, на собрание может не пойти, он ведь не член нашей профсоюзной организации. В отношении магазина я переговорю с начальником милиции, пусть проведут ревизию. У них Никола откровеннее заговорит, все и всех вспомнит, чтобы спасти свою шкуру.
Седельников достал папиросы, посмотрел на затухающие угли в горне и, прикурив от спички, вновь проговорил:
– Насчет сада правильное предложение – домохозяйки с детьми всегда выйдут на сбор ягод, для себя соберут и столовую обеспечат. С фуражом сложнее, но контроль установить необходимо.
Наступил день, когда состоялось отчетно-выборное профсоюзное собрание. В отчетном докладе Андрей характеризовал проделанную работу членами месткома, по докладу всем казалось, что проведена немалая и полезная работа, но когда Андрей перешел на самокритику о работе членов месткома, то как бы перечеркнул все проделанное, а, заканчивая выступление, указал, что члены месткома не справились со своими обязанностями, поэтому состав месткома необходимо обновить. Указывая на недопущение новым составом месткома повторения имевших место ошибок и недоработки, коротко, но с предельной ясностью изложил, как следует строить работу новому составу месткома.
Собрание проходило с критическими выступлениями, но если в адрес членов месткома было указано на недостаточный контроль, то вся остальная критика была направлена в адрес дирекции. Для Андрея было важно то, что рабочие верят в силу комитета профсоюза, видят в нем свою опору и защиту. Как Андрей не назвал персонально фамилии директора, а относил все на дирекцию, так и выступающие не назвали его фамилии, за исключением Седельникова, который прямо, указывая на директора пальцем, сказал, что он в первую очередь повинен в погрешностях, о которых говорилось в выступлениях. В конце своего выступления Седельников сказал:
– Товарищи, председатель месткома указал, что члены месткома работали плохо, всех следует заменить. Я не согласен с таким выводом, недостатки в работе были, заменить часть членов месткома необходимо, но Канавина я знаю давно и уверен, что никто, как он, не сможет претворить в жизнь планы, начертанные им же самим.
Из доклада и последовавших критических выступлений директору было понятно, что критика направлена в его адрес, и это в немалой степени его поколебало, а заявление Андрея о замене всех членов месткома вполне удовлетворило, он вновь сидел невозмутимым. Но вот заключительные слова в выступлении Седельникова с призывом оставить Канавина в месткоме разрушило надежды директора. С кем угодно он мог сладить, совладать, но в Канавине увидел непоколебимую крепость. Нужно было думать, как эту крепость разбить, свалить.
Собрание закончилось. Канавин вновь был избран в состав месткома и председателем месткома. Он был доволен тем, что собрание многим открыло глаза, многие будут смотреть и мыслить совершенно по-другому, чем прежде. Про себя Андрей думал, что ему легче будет организовать работу, он чувствовал, что со стороны большинства всегда найдет поддержку. И здесь он поймал себя на мысли и впервые пришел к выводу, что тем и сильны большевики, что за ними большинство, за ними масса, за ними правда, которая всегда побеждает.
Сейчас Канавин ясно представил и осмысленно понял, зачем вступают в партию. Ранее, когда его Седельников спросил, почему он не вступил в партию, то Андрей не смог конкретно ответить, почему, и внутренне не мог понять, зачем быть в партии. Только сейчас он понял, что тогда еще не созрел для вступления в партию. Его жизнь, его дела, политическая зрелость и внутренняя убежденность – все вместе взятое недостойно было рядов партии. Андрей ясно понял и представил, что нельзя быть в партии для численного количества, нельзя быть балластом, и он поставил перед собой задачу: оправдать доверие рабочего коллектива и только тогда можно постучать в двери партии большевиков.
Несмотря на большую загруженность в работе в связи с начавшимся ремонтом тракторов, Андрей чувствовал себя более полнокровным, деятельным, вечера у него были заняты заботами по общественным делам. После отчетного собрания незаметно заканчивались рабочие пятидневки, Андрей уходил домой в деревню, где также легко и охотно за выходной день выполнял массу домашних работ.
В один из понедельников, после возвращения из деревни, Андрей с настроением начал новую трудовую неделю. Однако уже во второй половине рабочего дня эта трудовая неделя была прервана и на какой период, для Андрея было неведомо.
В сопровождении механика, ответственного за прицепные зерноуборочные машины и агрегаты, в кузницу зашли двое незнакомых мужчин, один из них, не представляясь, обратился к Андрею, спросив, он ли является Канавиным. Андрей утвердительно ответил и, беглым взглядом осмотрев вошедших, понял, что перед ним сотрудники НКВД, так как смешанная одежда выдавала их. В кузнице за вторым горном работал другой кузнец, поэтому звон наковальни заглушал, не позволял вести разговор без напряжения. Думая, что с Андреем хотят о чем-то переговорить, он предложил выйти, но все тот же сотрудник ответил, что разговор будет длительным и не здесь.

Глава 9
Жизнь в деревне шла при равномерном, установившемся ритме, первоначальные бурные времена организации колхоза оставались позади. Наиболее крепким, под стать кулацкому, считалось хозяйство Смольникова Мокея, который постоянной рабочей силы не держал, за исключением сестры жены со свояком, которые, не имея своего хозяйства, проживали и работали в хозяйстве Мокея.
Питались и одевались они наравне с хозяевами, отношения были близкими, родственными. Хозяйство крепло и разрасталось, однако полновластным хозяином являлся Мокей, а свояк как был, так и оставался на положении батрака. Не жадность к наживе за счет свояка склоняла Мокея всю прибыль ложить в свой карман, а расчет на то, чтобы не дать возможности отделиться свояку и стать самостоятельным хозяином, не потерять надежного работника.
В хозяйстве содержалось от трех до пяти голов крупного рогатого скота, три лошади, и занимались откормом свиней. Для пастьбы скота на весь летний период нанимался пастух, а в период сенокоса и жатвы нанимались поденщики.
Не сельский Совет, ни сход жителей деревни каких-либо решений о раскулачивании Мокея не принимали. В период проведения переписи скота и имущества, подлежащего обобществлению, на дворе хозяйства Мокея, как и в других хозяйствах, появились переписчики. Мокей был в выпившем состоянии, первоначально обругал переписчиков, а затем выгнал. Когда переписчики пришли вторично с уполномоченным сельсовета, Мокей ударил уполномоченного кнутовищем, а затем схватил вилы и всех выдворил со двора. На другой день Мокея арестовали, хозяйство его было полностью обобществлено. В двух домах, объединенных просторными сенями, разместили контору созданного колхоза и клуб. Семья Мокея вместе с семьей свояка из деревни выехали.
Теперь люди привыкли работать сообща на общих полях. Был упорядочен учет работы, установлены нормы выработки, в зависимости от объема выполняемой работы проводилось начисление трудодней. Все это повышало заинтересованность и производительность.
Большинство орудий труда, не говоря уже о тягловой силе, было общим. Но использовался и личный инвентарь, как-то: грабли, вилы, топоры, косы, серпы, лопаты и другое. Считалось, что каждый для себя сделает и отладит более совершенный инструмент.
Лошади давно стояли в колхозной конюшне, но к кличке лошади всегда добавлялось имя бывшего владельца, и каждый старался, выезжая на работу, запрягать только свою лошадь. С первых дней такой порядок установил конюх дед Яким и продолжал его поддерживать, используя права старшего конюха. Чтобы лошадь не забывала своего прежнего хозяина, каждый скармливал большой ломоть хлеба перед тем, как запрягать лошадь.
Дарья жила единолично, занималась своим хозяйством и детьми. 1-го сентября 1934 года отвела в школу самого младшего, Алешу. На все деревни сельского Совета было две школы: начальная и неполная средняя, которые находились в селе Николаево. Первоклассников набралось две группы, Алешу Дарья привела в группу к учительнице Елене Александровне, у которой ранее учился старший сын Юра. Подойдя к учительнице, Дарья сказала: "Вот, привела своего последнего, Алешу». Большинство в деревнях были однофамильцы, поэтому по сложившейся привычке редко назывались фамилии, Дарья не назвала фамилию, а Елена Александровна, зная Дарью и помня учившегося у нее Юру, записала Алешу по фамилии старшего брата Кайдалов.
Алеша охотно посещал школу, так как особенно последний год ему надоело одному быть дома, когда старшие уходили в школу. Зимой в обязанности Алеши входило обеспечение дровами: он один пилил, колол, а затем носил в избу. Летом пас корову.
Пастухом колхозного стада был Аркадий, сын Ивана, по прозвищу Конек (Иванов в деревне было несколько, для различия добавлялись прозвища, а не отчество). Личные коровы и овцы паслись совместно с малочисленным колхозным стадом, в помощь Аркадию поочередно из хозяйств выделялись подростки или старики.
Настал день, когда подошла очередь Дарьи, Алешу она не решила оставлять одного дома, так как все старшие дети ходили еще в школу. Узнав, что предстоит пастьба коров, Алеша стал готовиться как к большому делу. Он всегда с завистью смотрел и не раз брал у Аркадия пастуший кнут. Особенно нравилось, как Аркадий делал резкие хлопки, словно стрелял из ружья. Алеша знал, что для изготовления кнута необходима сыромятная кожа, которую он без труда отыскал, взяв из чулана пару чересседельников, не один год висевших без употребления и покрывшихся мучной пылью. Подготовив короткий бере¬зовый черенок, дальше сам мастерить не стал, а решил дождать Арка¬дия, чтобы сделать кнут настоящим.
На другой день, когда пасли стадо, Алеше хотелось похлопать своим кнутом, но Аркадий запрещал хлопать бесцельно. Когда же от стада отбивалась корова или овца, то не Аркадий и Дарья загоняли в стадо, а резво бежал со своим кнутом Алеша. Когда подошла повторно очередность пастьбы для Дарьи, то Аркадий с вечера предупредил Дарью, чтобы для пастьбы направила одного Алешу, а сама могла оставаться дома. Сознавая, что Алеша подменяет мать, он еще усерднее гонялся за «блудницами», отбившимися от стада, он без подсказки видел, когда и куда следует бежать в первую очередь, Аркадий же мог спокойно отдыхать или заниматься чем угодно. Быстро у Аркадия заканчивался день совместной пастьбы с Алешей, а на другой день с ним пасла какая-нибудь старушка, тогда он сам без отдыха гонялся за отбившимися от стада, которых называл «блудницами».
То ли по подсказке Аркадия или смекалке кого другого Дарью пригласили в правление колхоза, где объявили, что денег за пастьбу коровы брать не будут, но и корову в общее стадо больше не допустят. Председатель заявил: "Паси свою корову ежедневно сама, хоть отдельно, хоть со стадом". Когда Дарья высказала, что у нее нет возможности пасти ежедневно и стала просить оставить корову в стаде, то ей сказали, что не обязательно самой пасти, могут заменить и дети. Так Алеша и стал подпаском на все лето, а из других хозяйств на пастьбу больше никто не выходил. Трудно было вставать рано по утрам, но предстоящее веселое времяпровождение в течение дня бодрило и поднимало Алешу.
Аркадию исполнилось уже восемнадцать лет, даром времени он не терял, придумывал занятия не только мальчишеской забавы, которые помогали коротать длинные летние дни, но были полезными и расчетливыми. Порой он заворачивал табун к тем местам, где было вдоволь грибов и ягод, то гнал в поскотину, где на свежих лесных вырубках выдирал поверхностные сосновые корни из которых мастерил хлебницы. Даже в ненастную погоду он не возвращался домой с пустыми руками: то он тащил вязанку липового корья на лапти или ивовое корье, которое высоко ценилось заготовителями, как дубильное сырье.
Лучшей порой считалось, когда скашивалась трава на лугах: простор для стада скота и обилие пересыхающих лыв, в которых не только саком, но и корзинкой ловили щучат. Алеша так наловчился в ловле рыбы, что Аркадий без возражений делил весь улов на две равные части. Так начиналось и протекало детство каждого в семье Андрея и Дарьи, сочетая беззаботные игры с определенными буднями труда.


Глава 10
Следуя в районное отделение НКВД, Андрей из немногословных разговоров между собой сопровождавших его сотрудников понял, что один из них не местный, а из города Вятки. Войдя в здание отделения, приезжий сотрудник жестом приказал дежурному обыскать Андрея. Дежурный первоначально предложил Андрею выложить все из карманов, после чего тщательно проверил карманы сам. После этого приезжий сотрудник достал из своего кармана небольшой лист бумаги, согнутый вдвое и, развернув его, проговорил:
– Ознакомьтесь, Канавин, с постановлением и с этого момента знайте, что Вы являетесь арестованным.
Андрея словно кто ударил чем-то тяжелым по голове, в висках и в затылочной части головы до боли стучало, в ушах стоял звон, плечи сдавило свинцовой тяжестью, которую едва удерживали ноги. Андрей уперся рукой на угол массивного стола, дочитал короткий текст постановления об избрании меры пресечения и, тяжело вздохнув, вы¬молвил: «Как же так, за что?» В ответ едва расслышал, хотя и достаточно громко сказанное: «Об этом разговор будет позднее». Далее он уже слабо мыслил и не слышал, говорилось ли что-либо в его адрес. Дежурный сотрудник подтолкнул его под локоть и напра¬вил к выходу.
Пройдя по двору, вошли в небольшое помещение, снаружи похожее на деревенский амбар, внутри, кроме прихожей с небольшим окном, в котором вместо второй рамы была вделана металлическая решетка, были две небольшие камеры, в одну из них поместили Андрея. В камере над короткими нарами, почти у самого потолка, просвечивал проем в толщину одного бревна. В проеме была узкая рама и металли¬ческая решетка. Не сразу это Андрей рассмотрел, когда вошел в ка¬меру, но когда увидел и смерил все взглядом, то про себя решил, что не для него эта решетка, он бы ее вырвал руками, однако окно только для подростка, взрослый же не пролезет. Но не бежать же он собрался и от чего бежать, в чем же он виноват?
До самого момента оглашения о том, что он арестован, у него не возникло мысли о его обвинении. Даже обыск у него не вызвал особой подозрительности, было же в полку – при входе в штаб посто¬ронних с оружием не допускали, а подозрительных обыскивали. Андрея пронизывала мысль: в чем хотят его обвинить? Постановление он прочитал, но там не говорилось, за что арестовывается. Он силился припомнить все, что было написано в постановлении, но кроме таких выражений, как-то: «...подозревается в преступлении, предусмотренном статьей, в порядке статьи, руководствуясь статьей ...» какие перечислялись статьи не запомнил, да и что от статей, если не знаешь, что они означают.
Перед Андреем предстал немалый период его сознательной жиз¬ни, но он ничего не усматривал в ней порочащего, не говоря уже о преступном. Думая, он размышлял: «Может, в колхоз отказался вступать, и на него кто-то написал разную брехню, так это дело добро¬вольное. Землю он всю, кроме приусадебного участка, передал в колхоз, хотя мог оставить и пользоваться как единоличник. По количеству едоков в семье могли не только отрезать, а добавить зем¬ли. Но зачем она, земля, когда решил стать рабочим? А в конце зимы рассчитывал перевезти из деревни дом».
Наступил вечер. Небольшое окно уже не освещало, за дверью в камеру зажгли лампу или фонарь. Через небольшое отверстие поверх двери, сделанное, скорее всего, для вентиляции, едва пробивался свет. Андрей хотел забыться и заснуть, но почувствовал укусы и понял, что это клопы. В общежитии клопы не заводились, так как постоянный запах керосина и мазута действовал на них убийственно. Андрей, не привыкший к их укусам, особенно ощутил беспокойство, а те, почуяв добычу, видимо, сразу все набросились на его тело, не успевшее после деревенской бани прокоптеть дымом и пропотеть. Он поднялся с нар и начал ходить, но через каждые два-три шага натыкался на стену, поворачивал и вновь упирался в стену. Такое хождение кружило голову, Андрей остановился и, чувствуя, что за дверью кто-то находится, постучал в дверь и проговорил:
– Эй, мил человек, дай закурить? У меня был кисет с табаком, да забрали.
Из-за дверей послышался ответ:
– Сиди, сиди, контра, проживешь и без курева!
Андрей невольно присел на край нар и мысленно представил: «Так значит, чья-то подлая рука решила приписать ему какие-то контрре¬волюционные дела, но кто и что мог придумать?» Не мог Андрей быть в обиде и проявить злость в отношении человека, сидящего по другую сторону двери. Будь на его месте и знай, что тебя постави¬ли охранять контру, мог с неменьшей ненавистью ответить так же.
Около полуночи Андрея вывели из камеры, в той же дежурной комнате возвратили изъятые предметы, под усиленным конвоем сопро¬водили до вокзала и поездом доставили в город Вятку, где помести¬ли во внутреннюю тюрьму при Управлении НКВД.
Днем конвоир привел Андрея на допрос к следователю. Допраши¬вал молодой следователь Мамаев, который на полной странице записал биографические данные, после чего стал задавать вопросы о якобы проводимой агитации среди рабочих, направленной на подрыв
авторитета дирекции МТС. Андрей подробно рассказал о своей профсоюзной работе и о конфликте с директором. Всякую агитацию отрицал, указав, что все решалось на месткоме. Однако следователь задавал вопросы, спрашивал, с кем и какие вел разговоры в кузнице, требовал назвать фамилии присутствующих. Андрей и на этот вопрос ответил, что разговор вел только с Седельниковым. Мамаев, как бы оставшись несколько удовлетворенный ответом, сказал:
– С этим вопросом ясно, дальше мы разберемся, а вот скажи, кто присутствовал, когда ты возводил клевету и говорил о недоверии к руководителям партии и Советской власти?
Андрей невольно привстал с табуретки и взволнованно проговорил:
– Такие разговоры, товарищ следователь, я не только сам вел, но и от других ни от кого не слышал.
Мамаев грубо прервал объяснение Андрея, не давая полностью дого¬ворить, выкриком произнес:
– Я тебе не товарищ! Запомни это, и впредь товарищами называй своих друзей, которые так усердно тебя слушали, но их-то ты пока не называешь.
Все еще находясь в состоянии возбужденности, Андрей коротко сказал:
– Не вел я никаких разговоров, не вел!
Мамаев, не меняя своего тона при разговоре, все с той же напористостью продолжал допрос:
– Может тебе напомнить, о ком конкретно вели разговоры, так напомню! Скажи-ка, с кем был разговор по поводу убийства С.М.Кирова?
Андрей, не задумываясь, но и не спеша, ответил:
– По поводу злодейского убийства С. М. Кирова у нас в мастерской было проведено собрание, на котором присутствовали все рабочие, выступило несколько человек, в том числе, выступал я. Все мы, выступая, закляли подлых убийц, как заклятых врагов народа.
– Тут ты хорошо отвечаешь, а ты ответь, как и кого заклинали после собрания, кто тогда тебя слушал, все ли рабочие?
Андрей понял, что следователь задает вопросы, исходя из своих предположительных представлений или же руководствуясь написанным явно неосведомленным человеком, поэтому более спокойно сказал:
– Собрание состоялось после работы, как закончилось, я сразу же ушел домой.
– Ты же в общежитии живешь, там, видимо, и продолжил собрание, вот и говори, кто там присутствовал?
Окончательно убедившись в необоснованности вопросов, задаваемых следователем, Андрей твердо и уверенно ответил:
– Я уже сказал, что домой ушел, в деревню, а не в общежитие. С явным раздражением, встав из-за стола, Мамаев сказал:
– Ну вот что, деревня, у меня больше нет времени с тобой рассиживать, а у тебя его будет достаточно, сутки думай, двои ли вспоминай, но чтобы все и всех вспомнил, когда вспомнишь, то стучи в дверь камеры и скажи, чтобы вели на допрос к Мамаеву.
На этом первый допрос закончился, последующие были более короткими, в основном задавались те же вопросы. А время, хотя и казавшееся нескончаемо долгим, шло. Однажды, когда Андрея вели на очередной допрос, пройдя узкий, темный, сообщающийся коридор между зданиями внутренней тюрьмы и основным корпусом, в просторном светлом коридоре, где у Андрея слепило глаза после длительного нахождения в слабо освещенной камере, он увидел двоюродного брата Смольникова Ивана, Филю. Андрей понял, что Филя узнал его, так как остановился, пропустил Андрея с конвоиром, а когда Андрей зашел в кабинет следователя и, как полагалось сел в углу на табурет, ножки которого были намертво прикреплены к полу, Филя зашел в кабинет.
Пройдя к столу, Филя за руку поздоровался с Мамаевым, после чего повернулся в сторону Андрея и проговорил:
– Здравствуй, Андрей, давно тебя не видел.
Андрей ответил:
– Здравствуй, Филимон Григорьевич, – и после короткой паузы, вызванной глубоким вздохом, добавил, – лучше бы еще столько же не видеться, чем вот так встретиться с Вами здесь.
Филя отодвинул небольшое, по его крупной фигуре, полумягкое, обшитое добротной кожей кресло и, присаживаясь за приставной стол, сказал:
– Немногим в нашем учреждении встречи приятны, здесь не богадельня, не большинство бывает, но для пользы народного дела встре¬чи необходимы, и тут, Андрей, не будь в обиде на нас.
– Я и не обижаюсь, наоборот, рассчитываю на защиту со стороны вас от чьей-то подлой руки, оклеветавшей меня и рассчитывающей чтобы осрамить меня перед рабочим коллективом. Я много думал за эти дни и пришел к выводу, что кому-то встал костью в горле.
Выслушав Андрея, Филя по праву старшего, но вежливо попросил у Мамаева дело с материалами следствия.
Раскрыв папку, в которой, как показалось Андрею, было не более 15-20 листов, Филя долго и вдумчиво читал несколько листов, так как до конца не перелистывал, а перевернул лишь три-четыре листа. Закрыв папку и положив на стол к Мамаеву, Филя отвлеченно сказал:
– Почерк малограмотного, а фразы и мысли довольно образованного.
И, обращаясь уже к Андрею, сказал:
– Тебе я обещаю разобраться в твоем деле по справедливости и революционной законности. Рука моя беспощадна была в период революции и гражданской войны, беспощаден я и сейчас к тем, кто все еще хочет вернуться к прежнему и, как волк, оглядываясь назад, поворачивается задом к советской власти. Это я говорю к тому,
чтобы ты не рассчитывал на меня, как на брата своего друга.
Высказав, Филя встал, широко, по-матросски расставил ноги, внима¬тельно посмотрел на Андрея и крупными шагами пошел к выходу. Андрей только и успел сказать:
– Спасибо тебе, Филимон Григорьевич!
Прощаясь, Филя только мотнул головой. Андрей спокойно выдержал и этот допрос, Мамаев допрашивал уже без той первоначальной напори¬стости, и это был последний официальный допрос.
В течение двух последующих недель Андрея на допросы не вызывали, и он оставался в полном неведении о ходе расследования.
Дни тянулись нескончаемо долго. Небольшое окно камеры, прикрытое от света задворками и кроме того настывший лед и куржевина создавали полумрак. Порой Андрей часами сидел в задумчивом состоянии, большинство его дум сводилось к тому, что больше всего беспокоило. Как-то там, дома? Как восприняла весть о его аресте Дарья, что она могла сказать детям о его отсутствии. Сено и дрова он вывез, распилить и расколоть дрова есть кому, будут в тепле. А вот запасов муки не оставалось. Недавно, с 1 января, отменили карточную систему на муку, крупу и другие продукты, купить можно свободно, но на что купят, если его не освободят скоро?
Свежо в памяти предстал голод 1932 года, когда неурожай хлеба и картошки подкреплялся отсутствием достаточного количества для забоя скота, который бесцельно был загублен перед коллективизацией и до сего времени во многих хозяйствах не восстановлено прежнее поголовье.
Не роднили Андрея и разговоры с сокамерниками, которых было двое: один из церковнослужителей, дьяк лет пятидесяти, с наполовину выпавшими волосами на голове и редкой бородкой, с небольшими, но острыми, как у зверька глазами; второго Андрей сразу же узнал – это был Ермолай, сын бывшей кухарки купца Алтынина.
Андрей знал, что до революции Алтынин в селе Николаево содержал лавки со всевозможными товарами. Семья его была небольшой, но большой двухэтажный дом заполняла прислуга, приказчики и разная челядь. Весной, после половодья, и осенью, когда вода вновь прибывала, из города Вятки вверх по реке Чепце, медленно поднимался небольшой буксирный пароход с тяжелогруженой баржей, на ко¬торой доставлялись товары для купца Алтынина. После выгрузки то¬варов в баржу загружали зерно, пеньку, бочонки с маслом и медом, а также большие тюки шерсти и шкур. Все это заранее скупалось Алтыниным у крестьян. В зимний период товары доставлялись подводами, для чего нанимались крестьяне из окрестных деревень. И тогда нередко можно было наблюдать, как по укатанному Сибирскому трак¬ту двигались обозы с товарами купца Алтынина.
Ермолай еще мальчишкой прислуживал в лавках, а на второй год войны стал приказчиком. Чем занимался и где был Ермолай в период гражданской войны, Андрей не знал и не интересовался, но после возвращения с войны Андрей вновь увидел Ермолая за прилавком, как будто последний никуда и не выходил из-за прилавка, хотя лавки принадлежали уже кооперации.
Спустя несколько лет у Ермолая была проведена в лавке ревизия, и его арестовали. Со слов Смольникова Ивана Андрей знал, что ревизией выявлена недостача на большую сумму. Знал и о том, что года через полтора Ермолай сбежал и был неуловим.
Однажды Ермолая задержали в доме матери, которая давно уже жи¬ла не в селе, а в деревне. Ермолай попросил у милиционеров разре¬шения поесть, сославшись на то, что в дом только пришел, давно ни¬чего не ел, отощал. Милиционеры возражать не стали: один из них сел возле двери, а второй на лавку возле стены. Ермолай сел за стол, почти напротив окна, когда мать принесла кринку молока и ставила на стол, то заслонила собой Ермолая, который мгновенно вскочил, выбил створки оконной рамы, выпрыгнул и убежал.
Вторично, уже в зимний период, Ермолай, увидев подъезжавших милиционеров, успел выбежать из избы и через огород, как лось по глубокому снегу, умчался в лес. Больше он не рисковал появляться в доме матери, порой по году его никто не встречал, хотя все жи¬тели волости хорошо знали в лицо.
Когда Андрей впервые появился в камере, то Ермолай его также сразу узнал и, здороваясь, назвал сыном кузнеца. Сам же без смущения назвался Алтыниным, что немало Андрея удивило, но сразу он не стал выяснять, почему Ермолай назвался не своей фамилией.
Первым разговор с Андреем завел дьяк. Андрей коротко ответил на вопросы дьяка, а когда последний понял отреченность Андрея от веры в бога, то проговорил:
– Хорошо, что идешь против «сатанинской» власти, но бога забыл, без божьего наставления живешь, от того и пала на твою голову беда.
Без какого-либо внимания Андрей выслушав дьяка, который много еще говорил о грехах перед богом. Когда дьяк замолчал, то Андрей ко¬ротко пояснил, что у него нет грехов ни перед богом и тем более перед властью. Дьяк же, хитро усмехаясь, сказал:
– Это ты правильно делаешь: ни сам не открываешься, ни своих ближних не выдаешь – не чета моим «блудным сынам», которые пораспустили свои языки и лают на меня.
Долго молчавший Алтынин не выдержал и с азартом высказал:
– Трусы вы, божии помазанники, каждый своей шкурой дорожит, раз погорели, нет бы одному все на себя взять, так вы сразу все в петлю лезете. Вот ты, дьяк, кому золото оставляешь? Старухе своей, чтобы в гроб сложить, так Советы этого не позволят. Мне бы твое золотишко, так махнул бы я за синие моря, а с дырявым карманом там делать нечего, своих бродяг хватает.
Дьяк, выкатив свои зверушечьи глаза на Алтынина, спросил:
– А где же твои капиталы, аль все успел прокутить? И охоч же ты на чужое, бестия такой!
Алтынин глубже сел на табурет, одной рукой облокотился на небольшой стол и, вытянув ноги, заговорил:
– Как вам сказать, были и не были у меня капиталы. Андрей вон знает, сколько прошло через мои руки капиталов, но все как вода через дырявое сито текли в чужой карман. Перепадало и мне, но самая малость, вроде тех росинок на стенках и дне дырявого сита. Однако молод был и этих сберечь не сумел. Ну, да ладно, зато пожил, – есть что вспомнить. А мечта была о настоящих капиталах и не во сне видел их, а наяву, да все сорвалось.
Несмотря на зимнюю свежесть на дворе, в камере было душно. Глядя на Ермолая, Андрей видел, как его мутные глаза заблестели, грудь и плечи поднимались от чрезмерного перебора воздуха, нос с силой издавал шипение от выдыхаемого с силой воздуха. Ермолай дотянулся до жестяной кружки и одним махом опрокинул из нее остаток воды, немалая часть которой мимо рта стекла на волосатую грудь. Проведя ладонью руки по груди, Ермолай продолжал говорить:
– Заметил я, как ты, Андрей, удивился, когда я назвался Алтыниным, а оно все же так: и Алтынин я, и не Алтынин. Подбираясь к большим капиталам купца Алтынина, я стал завлекать его един¬ственную дочь Валентину, ради капиталов меня не смущали ее вне¬шние огрехи. Алтынин во время заметил это, и когда я однажды вечером принес выручку для пополнения казны, то Алтынин задержал меня, усадил, достал зеленик с душистой водкой, сам налил в рюмки и к немалому моему удивлению проговорил: «Выпьем, сын, для начала разговора, – после чего повторил, – да, сын ты мне, Ермоша, а Валюта сестра тебе родная, так что не береди ее душу». Выпив еще по рюмке водки, Алтынин рассказал, что с моей матерью он жил, как и со своей женой с первых дней появления матери в купеческом доме. Тайно от своей жены и всех других, уже спустя несколько лет после моего рождения, уговорил отца Прокофия вписать себя отцом в записях о моем крещении. Долго тогда мы с ним просидели, не один зеленик осушили, в первый раз так откровенно разговаривали, как отец с сыном. А дальше времена начались смутные: в Питере царя сбросили, до нас еще немногое дошло, но Алтынин понимал, что скоро может докатиться и до нас. Стал потихоньку делить свои капиталы: Валентину выдал замуж за крестьянского сына, да ты, Андрей, его знаешь, за Иванка из вашей деревни; моей матери дал денег, чтобы дом, корову купила, одним словом, чтобы завела свое хозяйство. Ну, а затем как бы там ни было, капиталы нужно было не только спасать, но и отстаивать. Вот и состоялся у нас второй разговор отца с сыном. Алтынин мне тогда сказал, что так или иначе мне пора идти на войну, но если воевать, так за свое кровное. Части армии Колчака в то время дошли до города Глазова, вот он и сказал, чтобы я собирался на службу. Тут же мне бумагу вручил, в которой говорилось, что я есть сын купца Алтынина. А через два дня он сам меня отвез в город Глазов, дал лучшего коня, но какой мог быть из меня кавалерист, если не проходил службы. Опять же он пристроил меня по продовольственно-снабженческой части. Тут я на своем месте был. С колчаковцами я дальше Екатеринбурга не пошел, расценил, что в Сибирь и без Колчака мне дорога уготовлена, если назовусь Алтыниным. Около года помотался, пока карман не опустошил и вернулся к матушке. Ни Алтынина, ни его капиталов, которые мне обещал, ничего не было. В Алтынинском поместье организовали коммунию, меня вспомнили не как алтынинского сына, об этом никто не знал, а сочли за бывшего батрака, доверив вновь торговлю в лавке. Тут по старой привычке стал я в свой карман откладывать, да видать, переборщил. Сейчас вот всю подноготную мне вспоминают, да едва ли все докажут. Я ведь у Колчака саблей не махался, продовольствием ведал, ну если где у кого лишнее забирал, так на то война была. А что силой реквизировал, то свидетелей не оставлял, а мертвые – они не разговаривают. Так вот и ушли от меня капиталы, ни я не смог отстоять, ни бог не помог спасти.
Дьяк затаенно и внимательно слушал Алтынина, видно было, что Ермолай впервые так подробно и откровенно рассказывал о себе. Но когда дьяк услышал слова о божеской помощи, то встревоженно сказал:
– Антихрист, убивец, ты еще о божеской помощи заговорил!
– Но, но, старая балалайка, туг я и сам вижу, что маху дал, голоштанных забивал, а следовало бы тебя за бороду потрясти, ты и по-доброму бы поделился золотишком, а там можно бы и за кордон. Только оттуда, из-за кордона, можно начинать все сначала.
Слушая явно бандитские высказывания Алтынина, Андрей, не выдержав, сказал:
– А ты, оказывается, мало того, что бандит, так вдобавок большая сволочь среди бандитов. Зачем только тебя здесь держат и хлебом кормят, давно бы следовало к стенке и в расход!
Алтынин встал на ноги и восторженно заговорил:
– Вот, вот я давно вижу, что к нам стукача подсадили, иди, до¬казывай, выслужись перед Советами!
Не поднимаясь, но зло смотря на ходившего Алтынина, Андрей сказал:
– Ты садись, гнида, и замолчи, иначе так стукну, что отпевать придется дьяку, а он сам говоришь, жаден на золото, за отходные проповеди из твоей мертвой пасти золотые короны повыдергает. Да и я буду знать, за какую провинность здесь томлюсь.
После данной перепалки в оставшееся время данного дня и до полудня на следующий день никаких разговоров между сокамерниками не велось. Дьяк при каждом молении полушепотом заклинал всякого рода безбожников, призывая всемогущего к возмездию, а перед приемом пищи косил свои глаза то на Андрея, то на Алтынина, которые не только не молились, но и не крестились. Если Андрей не обращал внимания на проповеди дьяка, то Алтынин, называя дьяка старой балалайкой или старой калошей, язвительно говорил:
– Велики твои грехи, раз так усердно просишь всепрощения у всемогущего, но знай, что у коммунии и для твоей шеи веревка найдется.
Однако дьяк в перебранку не вступал, поэтому разговор прерывался. Всякий раз по окончанию трапезы дьяк собирал остатки хлеба и принимался лепить шашки. Черные из ржаного, белые из поклеванного, довольно белого на вид хлеба, но пустого, безвкусного. Шашки давно были бы готовы, но хлеба выдавали мало, каждый от своей порции мог отделить на одну-две шашки. Доску заменила табуретка, на которой дьяк награфил клетки, половину клеток побелил раствором известки, соскобленной со стены. Андрей первоначально участия в игре не принимал, так как ранее никогда в шашки не играл. Алтынин чаще выигрывал, но неоплачиваемые выигрыши его не удовлетворяли, поэтому он неоднократно предлагал различные виды расплаты. Одна¬ко дьяк всякий раз отговаривался, ссылаясь на то, что это грешно перед богом.
На второй день после ссоры, когда молча пообедали, дьяк и Алтынин сели для игры в шашки. Начиная игру, Алтынин сказал:
– Ну что дьяк, сыграем под интерес, играл же ты раньше на деньги не только в шашки, но и в карты.
Дьяк вновь отверг оплачиваемую игру и пояснил, что на то бог и допустил сотворение денег, чтобы ими за все платить. Алтынин и тут свой разговор свел о капиталах, серьезно спросив дьяка:
– Зачем же ты просишь всевышнего о прощении грехов? Мог бы и за грехи расплатиться деньгами, отдал бы плату своему ближнему и жил в покое. В данной обстановке я для тебя самый ближний, вот и раскрой передо мной один из своих тайничков или черкни матушке, чтобы поделилась со мной.
Если первоначально дьяк молчаливо насупился, то последние слова о переписке его явно заинтересовали, дьяк полностью отвлекся от игры и, пристально смотря на Алтынина, спросил:
– Что же ты с моей записочкой будешь делать, да и на чем ее напишешь, где возьмешь бумагу?
– Глуп же ты, дьяк! Кто при нашем положении пишет на бумаге. Отсюда иголку не вынесешь, а ты придумал писать на бумаге. Писать надо на исподних штанах кровью, причем на левой стороне, стирать будешь, не смоешь. Так что, считай, ты уже передо мною должник за раскрытый тебе секрет.
– Секрет может и дельный, да куда с ним и как это ты, Алтынин, думаешь отсюда выбраться, на что все рассчитываешь?
– Это ты правильно говоришь, отсюда не убежишь, тюрьма строилась не для таких, как мы, покрепче нас сиживали, но не бегали, я вперед смотрю, впереди дороги длинные, леса густые, а ночи темные!
Дьяк, рассчитывавший на какие-то разумные ухищрения, заключительными словами Алтынина был разочарован, поэтому с явным, раздражением сказал:
– Разбойник ты, креста на тебе, на разбойнике, нет!
– В этом ты, дьяк, ошибаешься, вон он, крест! – Алтынин, глубоко просунув руку под рубашку, извлек тускло-серый небольшой крест и, показывая дьяку, сказал:
– Да что от него толку, когда в нем грамм пять серебра, был бы золотой, да повесомей, тогда и в деле мог сгодиться. А так вот тебе доказал, что крещеный, да следователю показывал, когда клялся в том, что никого не убивал лично, а убивали те, которые сами богу душу отдали, пойди и спроси их теперь. Вот у тебя наверняка золотой да весомый, сменял бы, дьяк, одинаково пропадет добро? На золотой-то и какой-нибудь антихрист позарится.
– Перестань, зубы скалить, богохульник!
Гневно рассерженный, дьяк смешал шашки недоигранной партии, встал и не спеша стал прохаживаться по тесной, неуютной камере.
Подошел к концу месяц с тех пор, как Андрей находился в тюрьме, и вот, наконец, открылась дверь камеры, конвоир огласил:
– Канавин, собирайся с вещами!
Андрей, не зная, что его ждет впереди, подхватил свою фуфайку, с шапкой, взмахнул рукой, в которой была шапка, и на прощание своим сокамерникам сказал:
– Прощайте, – и в растерянности добавил, – счастливо оставаться! Дьяк перекрестился, а Алтынин недовольно проговорил:
– Оставил бы я ему это счастье, чтобы оказаться на его месте, может, и не велико оно, но, думаю, надежнее нашего.
Дверь камеры закрылась, дьяк, все еще недоумевая, проговорил:
– Никак на расстрел поведут, аль в ссылку повезут? На дворе крепко морозит, а он в одной стеганке, преждевременно загубят, душегубы проклятые.
Алтынин, не осмыслив еще своих предположений, куда повели Андрея, но, стараясь показать себя перед дьяком невозмутимым, высказал:
– А по-моему, так налегке-то сподручнее бежать, в кандалы ноне, говорят, не заковывают, железа у коммунии на кандалы нет.
После тщательного обыска и проверки конвоир привел Андрея в кабинет следователя Мамаева. Как и прежде, Андрей направился в угол, чтобы сесть на табурет, но Мамаев, привстав из-за стола и указывая на кресло у приставного стола, в котором при предыдущем вызове сидел Филя, проговорил:
– Проходи ближе и присаживайся удобнее, хотя не надолго.
Андрей подошел к столу, сел в кресло и, чувствуя неловкость, переминал свою шапку в руках. Мамаев, присев на свой стул и, не имея перед собой папки с делом на Андрея, сказал:
– С расследованием в отношении тебя по делу закончено, как тебе обещал Филимон Григорьевич, разобрались тщательно, ты полностью оправдан, а кой-кто получит по заслугам. Так что езжай домой и стучи в наковальню.
Мамаев приоткрыл ящик стола, достал небольшой бланк пропуска, заполнил его и, подавая Андрею, спросил:
– Вещи-то не все что ли забрал, почему без пальто пришел?
Взяв пропуск, Андрей ответил, что больше у него из вещей ничего не было, забрали с работы, валенки и шуба остались в общежитии. Еще раз оглядев Андрея, Мамаев сказал, чтобы шел на первый этаж и ждал его в вестибюле.
Минут через двадцать Мамаев подошел к Андрею и сказал, что скоро на вокзал поедет конвой на машине, его попутно довезут до вокзала, на прощание подал руку Андрею, и сказал:
– Счастливого тебе пути и счастья в жизни!
Мамаев ушел, Андрей невольно подумал: « Как меняется человек, первоначально разговаривал как с врагом, а тут руку подал и счастья пожелал. А мог бы сразу хоть с врагом, хоть с другом по-человечески разговаривать. Человеческий разговор – он и врага может сломить.
На станцию поезд пришел вечером, было темно, но по времени не поздно. Андрей быстро добежал до общежития, побрился и пошел к Седельникову, которого решил предупредить, что прежде чем приступать к работе, дня на два сходит в деревню. Седельников был дома, Андрея встретил приветливо, но без удивления, высказав, что в ближайшие дни рассчитывал на возвращение. Андрею предложил раздеваться и проходить к столу. Андрей ответил, что он задерживаться долго не будет, поясняя причину своего посещения, указал, что к директору идти не хочет. На это Седельников сказал:
– Значит, идти к директору не хочешь, а все же пришел к нему?
Андрей удивленно и вместе с тем обрадованно смотрел на Седельникова. Чисто выбритое, похудевшее лицо и сбритые усы молодили Андрея, смотря на него, Седельников сказал:
– Увезли директора, видимо, твое место в тюрьме занял. Так что до назначения нового директора я за старшего механика и за директора. Проходи, не торопись, поговорим, как тебе жить дальше, чтобы попусту не ломать ноги каждую неделю. Приходил из деревни твой однополчанин, жаль, что раньше его не знал. Долго с ним разговаривали, башковитый, настоящий коммунист, вот бы кого к нам начальником политотдела. Была и жена твоя, с ней разговаривал, она сказала, что вопрос о переезде из деревни у Вас давно согласован, нелегко ей одной в деревне.
– С Ивана получился бы толковый политотделец, от него есть чего перенять. Годы, проведенные рядом с ним, немалому меня научили. Политический враг – он хитрый, его не сразу раскусишь, но Иван неплохо и тут научился разбираться.
Затем Андрей заговорил о перевозке дома, жена Седельникова накрывала стол для ужина. Запах домашнего жаркого усиливал жажду опустевшего желудка, и Андрей решил завершить разговор, чтобы уйти, но Седельников вновь перебил Андрея, сказав:
– Не спеши, поужинаем, да и с перевозкой дома придется повременить, с месяц надо поработать, запарились с ремонтом, в основном, подводит кузница. Перевезти дом поможем, по зимнему пути еще успеешь.
В общежитие Андрей вернулся поздно, все уже спали, он лег спать, но несмотря на сытость в желудке и, казалось бы, спокойствие на душе, долго не мог заснуть.
Утром, как только первый поднявшийся скрипнул дверью, Андрей проснулся и быстро стал собираться в дорогу.

ЧАСТЬ 2
ГЛАВА 1
Летом 1935 года, когда перевезенный из деревни дом был собран и подведен под крышу, Дарья с детьми переехала в районный центр. Райцентр был небольшим поселком с неаккуратно разбросанными по обе стороны железнодорожных путей недлинными улицами. На каждой улице продолжалось строительство, преимущественно строились индивидуальные дома. В поселке не было ни одной фабрики или завода, однако для ранее проживавших в деревне открывался совершенно новый, ранее невиданный мир. На железнодорожной станции постоянно можно было видеть составы вагонов с тяжело дышавшими паровозами, часто останавливались пассажирские поезда, из вагонов выходили пассажиры, спешившие набрать кипятку или купить молоко, яйца, лук и другие продукты, продаваемые из личных хозяйств жителями поселка.
Где-то после полудня, не снижая скорости, протяжно гудя, проносился курьерский поезд. Гудок курьерского был слышан не только в поселке, но на полях и в лесах прилегающей местности, по гудку паровоза люди определяли точное время и подводили стрелки настенных часов.
В МТС и в селекционной станции почти постоянно, с утра до ве¬чера, слышался рокот тракторов или урчание автомашин. Деревенская тишина в сравнении с лязгом железа, рокотом и шумом моторов и свистом поездов, даже цокотом копыт и стуком колесниц по торцово¬му деревянному покрытию на главной улице казалась мертвой тишиной, которая нарушалась всего-то нежным щебетом и пересвистом птиц, шелестом от ветров, да в зимний период треском в углах изб от мо¬розов. Однако гнетущие шумы вскоре становились привычными и не могли помешать крепкому сну у взрослых и тем более мальчишечьему после дневной беготни как при выполнении различных поручений, так и с новыми знакомыми-сверстниками.
Быстро пролетела вторая половина лета, наступила пора школьных занятий. Все дети в семье Андрея и Дарьи пошли в школу, причем впервые не за три с лишним километра, тут школа была рядом в нескольких минутах ходьбы. Однако в школе самому младшему Алеше не повезло с первого же дня. Пришел он вместе со своим новым товарищем, проживавшим по соседству, с ним же сел за одну парту. Но вот в класс вошла учительница, все шумно встали и разноголосо поздоровались, а когда сели, учительница проговорила:
– Я вижу, у нас есть новенькие, давайте будем знакомиться, меня зовут Елизавета Павловна, о чем, наверно, сказали уже товарищи, а как зовут новеньких, встаньте и назовите фамилию и имя?
Алеша вначале посмотрел по сторонам, но, не увидев никого поднявшегося, встал и назвал себя: Канавин Алеша, после чего сразу же пошел к столу учительницы и положил на стол свой табель успеваемости. Елизавета Павловна посмотрела оценки и сказала, что учился неплохо, после чего перевернула табель другой стороной, прочитав, посмотрела на Алешу, как будто табеле была наклеена фотография, которую она сличала с ним, потом вновь взглянула на табель. Подняв голову, не сдвигая по переносью свои очки, отчего лицо ее выразило недовольную гримасу, посмотрела на Алешу и спросила
– А табель-то ты, Алеша, свой принес?
На это Алеша ответил:
– Чей же будет, когда я учился и все отметки без табеля знаю.
– Тогда фамилию неправильно называешь, – сказала учительница.
Алеша стоял смущенный, но ответил, что вот и Леня может подтвер¬дить его фамилию. Леня, не дожидая, будет ли его спрашивать учительница, встал и сказал:
– Я знаю, у них фамилия Канавины, они через два дома от нас живут. Не зная, чему верить, учительница, вновь обращаясь к Алеше, сказала:
– В табеле-то фамилия написана Кайдалов, ты разве не читал?
Алеша действительно не обращал внимания на лицевую сторону табеля, всегда смотрел туда, где оценки, но, все еще думая, что учительница что-то путает, уже смелее ответил:
– Я-то по фамилии Канавин, а деревня-та наша называется Кайдалы.
– Хорошо, Алеша, садись, а завтра пусть кто-либо из родите¬лей зайдет в школу.
Затем из новеньких поднялась круглолицая девочка, с ее лица не сходила улыбка, она назвала свою фамилию, не встречающуюся в данной местности, и имя Марьям. Фамилию ее скоро все забыли, да и учительница всегда называла только по имени, а когда по учебнику для чтения был прочитан рассказ: «Кис-Марья (по-якутски – девочка)», то к имени Марьям добавили также приставку Кис. На протяжении всей учебы в школе Марьям называли Кис-Марья, что не без основания приставало к ее миловидному лицу, на котором всегда была улыбка.
В школу обычно приходили за полчаса до начала уроков, однако в класс разрешалось заходить только после первого звонка, это минут за пять до прихода учительницы. В ожидании начала занятий резво вели себя старшеклассники – учащиеся 3 и 4-го классов. Но и во втором классе, где учился Алеша, были такие, которые досаждали не только младшим, но не щадили и старше себя.
Шла вторая неделя учебы, когда Алеша пришел в школу задолго до начала занятий и, не видя близких знакомых из своего класса, одиноко встал у стенки, недалеко от входной двери в свой класс.
Вскоре в коридор школы зашли одноклассники Гера и Боря, которые сразу же направились к Алеше. Подойдя и не разговаривая, набросили на шею Алеши ремни своих сумок и также молча стали отходить, но Алеша успел уже сорвать сумки со своей шеи и отбросил их в сторону. Гера и Боря повернулись к Алеше, Г'ера, отвесив свою мясистую губу, сжал кулаки и что-то угрожающе говоря, прямо двигался на Алешу, а Боря заходил сбоку. Гера замахнулся, чтобы ударить, но Алеша легко его оттолкнул. Не ожидая отпора, Гера едва не упал, однако вновь стал наступать на Алешу. Не дав дотянуться рукой до себя и ударить, Алеша левой рукой схватил Геру за грудь, а кулаком правой ударил по мясистому небольшому носу, едва выступающему посредине пухлых щек. За левую руку Алеши ухватился и навис на ней Боря, когда Гера отлетел назад, Алеша легко повалил Борю на пол. Придавив коленями худенькое тело Бори, Алеша руками прижимал голову, уткнув ее лицом в пол.
Дерущихся окружили ребята, но никто не вмешивался в их борьбу, Гера также не выручал своего поверженного друга, а стоял, зажав свой кровоточащий нос. Алеша не успел подняться, как услышал над собой голос учительницы Елизаветы Павловны.
О чем говорила учительница, он не расслышал, но по выражению ее лица понял, что весь ее гнев был направлен против него. Елизавета Павловна взяла Алешу за рукав и, подведя к входной двери, сказала, чтобы он без отца в школу не приходил.
Алеша вышел из школы и, оказавшись один, почувствовал какую-то опустошенность, на глаза сами по себе накатились слезы обиды. Он раздумывал, куда же идти: домой – долго придется объяснять матери, как все получилось, да и в школу нужно приходить только с отцом, к отцу – не бросит же он работу, чтобы из-за него пойти в школу. Может, Алеша и ушел бы куда-нибудь подальше от школы и от дома, но его волновало то, что сумка с книгами оставалась в школе. Так или иначе, он не стал больше раздумывать, тем более к отцу на работу или домой дорога была одна и та же.
От быстрого бега ветер осушил Алешины глаза, но по мере приближения к кузнице Алеша замедлил бег, в горле застрял непроглатываемый ком, слезы вновь накатились на глаза, в таком состоянии он и перешагнул порог кузницы. Из-за звона наковальни и невнятного Алешиного объяснения Андрей ничего не понял, он отложил в сторону державший в руках инструмент и вышел на улицу. На улице Алеша сказал, что его за драку выгнали из школы и без отца не велели приходить.
Андрей снял с себя брезентовый фартук, зашел в кузницу, где сказал своему молотобойцу:
– Алексан, ты разбери болты по размерам да сходи за углем, а я скоро вернусь.
Выйдя из кузницы, Андрей быстро зашагал, а Алеша бежал рядом впробег. За время пути в связи с вопросами отца Алеша хотя и непосле¬довательно рассказал о причине и ходе драки.
В школе урок еще не закончился, Андрей попросил техничку тетю Дусю вызвать из класса учительницу. Елизавета Павловна, выйдя из класса, поздоровалась и приветливо, слегка улыбаясь, пригласила Андрея пройти за дощаную перегородку в конце коридора, где была учительская и одновременно там же постоянно находилась и жила тетя Дуся. Алеша, оставшись в коридоре, стоял у окна, не решаясь вплотную приблизиться к перегородке, поэтому всего разговора слышать не мог, но отдельные фразы им были услышаны. Елизавета Павловна высказала, что она уже разобралась и напрасно вызвала, это Алешу несколько успокоило и ободрило. Вскоре Андрей вышел и, подходя к Алеше, проговорил:
– Иди учись, да смотри у меня!
Елизавета Павловна, видя крепкую фигуру Андрея, и, обратив особое внимание на его тяжелые узловатые кулаки, подошла к Алеше вплотную и, положив свою, уже стареющую, иссеченную морщинами руку на Алешино плечо, тем самым как бы защищая его от возможного удара сильной рукой, сказала:
– Да мы уже постараемся исправиться с Алешей, – и, не спуская своей руки с Алешиного плеча, Андрею сказала, – до свидания, – а Алеше, – пошли в класс.
Уже на второй день в классе стихийно происходила перегруп¬пировка: если ранее многие держались ближе к Гере и Боре, порой заискивающе относились к ним, то сейчас высказывались, что в классе самый сильный Алеша, некоторые пересаживались за парты, расположенные рядом с партой, за которой сидели Алеша и Леня, сгоняя при этом девочек. Алеша вел себя независимо и при случае готов был постоять за себя или за обиженного, однако какой-либо активности не проявлял, да и не знал, чем бы он мог себя проявить. Так проходили последующие дни и недели без каких-либо событий.
Приближалась зима. В один из обычных дней учившийся в одном классе с Алешей Беляев Толя, отец которого был начальником ми¬лиции, рассказал, что на следующий день будут судить «черта», но прежде чем судить, поведут по поселку и всем покажут. Данное известие всполошило всех и пробудило интерес не менее чем фильм «Чапаев». Соблазн посмотреть «черта» был так велик, что большинство высказалось, чтобы идти посмотреть «черта». Но для этого необходимо было пропустить уроки. Если не явится на уроки нес¬колько человек и выяснится причина их отсутствия, для них обернется плохо. Много было суждений, наконец, Толя сказал:
– Решай, Алеша, как скажешь, кого назовешь – все должны подчиниться, кто выдаст – тому сыграем темную!
Алеша представил, как каждый хочет лично посмотреть «черта» и если назвать кого-то – это обидит других, поэтому высказал, что идти надо всем, а причину отсутствия придумывать не нужно, прямо сказать, что смотрели «черта», а там пусть учительница всех оставляет после уроков. Так и решили. С утра в школу из мальчиков никто не пришел, все отправились смотреть «черта».
Все рассредоточились на главной улице, прошло около часа, в школе должен заканчиваться первый урок, а «черта» все не выводили. Запало сомнение, выведут ли? В разведку направили Толю, который, боясь встретиться с отцом, осторожно зашел во двор здания милиции, а вскоре выбежал и подал сигнал: «Ведут!» Минут через пять под конвоем трех милиционеров вывели «черта».
Ростом «черт» был под стать самому высокому из конвойных милиционеров, шерсть черная, короткая и гладкая, несравнима с той взъерошенной, безжизненной на вывороченном полушубке, в какой рядились, чтобы представить какого-либо зверя. Все тщательно рассматривали и единственно отметили, что на руках были одеты обыкновенные варежки из черной шерсти, а на ногах кожаные ботинки с металлическими глазками, зашнурованные шнурками из сыромятной кожи.
На улице, где только что находились одинокие прохожие, образовалась толпа. «Черта» вели по проезжей части дороги, а не по тротуарам, как бы тем самым давая возможность осмотреть с той и с другой стороны. Милиционеры шли не спеша, народ не отгоняли, но и подходить близко не разрешали. Шествие длилось всего несколько минут, так как помещение народного суда располагалось недалеко от милиции, на той же главной улице. «Черта» завели в помещение, но ребята не спешили уходить, прислонившись к двум небольшим окнам, через которые просматривался зал судебного заседания, продолжали наблюдение. И вот первый увидевший восторженно произнес:
– Смотрите, смотрите! С «черта» шкуру снимают!
И уже другой голос с удивлением говорил:
– Гляньте, ребята, это же Гога, Гога-лоботряс!
Все полезли к окнам, получилась свалка, на крыльцо вышли двое милиционеров и один из них не строго, без угрозы, на что ребята не рассчитывали, сказал:
– А ну пацаны, посмотрели и хватит, не мешайте суду, давайте по домам.

Второй милиционер проговорил:
– Какой им дом, не видишь разве, они с сумками, со школы сбежали.
– И правда, вот подстрелы, ну да ничего, такой спектакль им едва ли когда доведется смотреть.
Кто-то из ребят громко свистнул, и все бросились бежать по направлению к школе.
Не заходя в коридор школы, ребята дождали окончания второго урока, когда из классов большинство учеников вышли на перерыв, все вошли в свой класс.
Прозвенел звонок. В класс вошла Елизавета Павловна, все дружно встали и ждали, что последует обычное слово «садитесь», но вместо обычного учительница обратилась с вопросом:
– Кто мне пояснит, что это значит и где были два урока?
Все молча стояли, стояла гробовая тишина. Алеша подтолкнул Леню и скорее мысленно, а не вслух сказал:
– Скажи что-нибудь?
Леня, конечно, не слышал, что ему было сказано, но хорошо понял, чего от него хотят. И он неуверенно проговорил:
– Да, мы думали, посмотрим «черта» и успеем, не опоздаем, а его долго не выводили, вот и опоздали.
Пояснения Лени продолжил Генка, друг Толи Беляева, он уверенно заговорил:
– Елизавета Павловна, нам даже милиционер сказал, что если бы мы сегодня не посмотрели «черта», то никогда больше не увидели такого шпектакля, он нас не прогонял и не ругал, а сказал, что посмотрели и хватит. А «черт» был заправдешний.
Генка фантастически стал описывать, каким был «черт», в первую очередь отметил, что хвост и копыта есть. Видя, что Генка начи¬нает явно привирать, Алеша сказал:
– Вы нас после уроков оставьте, Елизавета Павловна, мы и догоним.
Учительница ничего больше не сказала, дала знак садиться и начала вести урок. В конце последнего урока учительница объявила, что девочки могут быть свободными, а все (назвала их беглецами) останутся.
Прозвенел звонок, но никто из девочек из класса не выходил. Учительница напомнила им об окончании уроков, тогда несколько девочек спросили о том, что можно ли им остаться. Елизавета Павловна ответила, что желающие могут остаться, и обратилась с вопросом:
– Кто верит в чертей?
Отвечали наперебой в несколько голосов, что настоящих чертей нет и это был не черт, а лоботряс и воришка – Гога.
Учительница достаточно подробно была осведомлена о преступлении, совершенном Гогой, о чем и рассказала ребятам. Однако история с «чертом» еще длительный период передавалась из уст в уста, и была это не фантазия.
Давно Гога не учился и какое у него было образование, никто не знал. Сам он, не стесняясь и не сбиваясь, всегда отвечал, что проучился восемь зим, но закончил пять классов и шестой коридор. Б большой дружбе был с ленью, в силу чего нигде не работал . Дни проводил в хождении по поселку с единственной целью: прибрать то, что «плохо лежит». Излюбленным его занятием были проверки крестьянских повозок, при этом он часами мог выжидать появления новых возниц и пронаблюдать, оставляет приехавший свою котомку с съестными припасами или уносит с собой. Не раз по спине Гоги прохаживался кнут, однако от серьезной расплаты его спасали длинные ноги. И все это были малодоходные мелкие кражи, не удо¬влетворявшие потребностей Гоги, который имел пристрастие к «зеленому змею», а на приобретение спиртного требовались деньги.
Отсутствие друзей и малообщительность с окружающими ограничивали разведывательные данные Гоги, но узнать о том, что его родная тетка зарезала корову и продала мясо на базаре, не представляло затруднений.
Одинокая тетка Акулина часто навещала свою сестру, мать Гоги. В беседах с сестрой Акулина не только рассказала о том, что продала все мясо, но и по какой цене продавала. Гогиной грамоты оказалось достаточно для того, чтобы подсчитать, сколько тетка выручила денег от продажи мяса. Общая сумма вырученных денег оказалась внушительной, а это часто наводило Гогу на мысль, как бы завладеть если не всеми, то хотя бы поделить с теткой вырученные деньги. Если чувство жалости к близким давно уже притупилось, иначе не гнула бы мать ежедневно спину на прополке и других тяжелых подсобных работах на опытных полях селекционной станции, в то время как он ленился каждый день умываться, однако жадность, видимо, пока еще не проявлялась в полной мере, поэтому и соглашался на раздел теткиных денег.
Однажды он заглянул к тетке под предлогом занять рубль на буханку пшеничного хлеба, в надежде узнать, где хранятся у тетки деньги. Но тетка достала платок из кармана жакетки, в платке было не более десяти рублей, дала рубль и не забыла упрекнуть, что давно пора зарабатывать самому. Из избы Гога вышел не спеша и по привычке осмотрел в ограде, нет ли чего «плохо лежащего». Его внимание привлекла висевшая шкура с забитой коровы. Когда стемнело, Гога вновь навестил тетку, но при этом побывал только в ограде, где снял шкуру и, втолкнув в мешок, убрался с мыслью, что хотя самая малая доля от коровы досталась ему.
 
На другой день, прежде чем отправиться реализовать шкуру, он вытряхнул ее из мешка, развернул и залюбовался. Тетка перед забоем корову хорошо откормила, шерсть на шкуре была короткой, гладкой и лоснящейся. Гога примерял шкуру к себе, как это делают женщины при выборе материала на платье, подбирая расцветку, И тут Гоге пришла мысль: надеть на себя шкуру да предстать перед теткой Акулиной «чертом». Рассчитывая, что набожная тетка не может не поверить, главное хорошо раскроить и сшить.
Почти за двадцать прожитых лет Гога впервые усердно потрудился: слегка размочил шкуру, протер солью, чтобы не смерзалась, после чего раскроил и сшил под вид комбинезона. Из обрезных лоскутов сшил маску и, не теряя времени, сбегал на бойню, откуда принес рога. Вечером, с мешком, в котором был комбинезон из шкуры, отправился к Акулине. Осторожно пробравшись в ограду, надел шкуру и, потопав тяжелыми ботинками возле входной двери, постучал. Акулина, не спрашивая, кто стучит, открыла дверь и, увидев облаченного в шкуру с рогами, попятилась назад, упала и, отползая на коленях крестилась, приговаривая:
– Свят, свят, сгинь нечистая сила!
Приподнявшись с пола, продолжала молиться, устремив свой взор в угол, где на божнице стояли три иконы. Гога прошел вперед, своей длинной рукой дотянулся до икон и, повернув их образами к стене, несвойственным для себя грубым голосом заговорил:
Ну, ты т…, т..., – едва не произнес «тетка Акулина», но своевременно опомнился и более уверенно сказал, – бабка, не проси бога, грешна ты перед ним, пора расплатиться за все грехи. Акулина, прекратив креститься и, смотря на страшное привидение, сказала: «Да велики ли мои грехи, не забываю я бога, ежедневно молю всевышнего о всепрощении».
Гога еще более смелее сказал:
– Некогда мне выслушивать тебя, выкладывай деньги!
Акулина вновь по привычке перекрестилась и ответила:
– Да нету у меня денег.
Рассерженный Гога уже с угрозой проговорил:
– Так ты, старая стерва, еще врать задумала, корову кто зарезал, мясо кто продал? Придумала же, нет денег, смотри, я ведь преждевременно могу отправить тебя в ад.
Гога занес над Акулиной свою руку, Акулина сжалась, пригнулась, ожидая удара, и испуганным голосом сказала:
– Прости, батюшка, не убивай, отдам я деньги, но только нет их
дома – в сберегательную кассу я отнесла все деньги.
Отступив от Акулины шага на два, Гога сказал:
– Ладно, бабка, завтра в это же время жди меня, но чтобы деньги были приготовлены, а сегодня я и так задержался, мне ведь еще двух грешниц надо навестить. Но запомни: не приготовишь деньги – быть тебе в аду, от кары всевышнего никуда не скроешься, он все сверху видит.
Ловко повернувшись, Гога подпрыгнул и скрылся за дверью. В ограде снял с себя шкуру, сложил в мешок и спрятал под опрокинутую деревянную колоду. Чтобы не быть увиденным через окно, из ограды Гога вышел через калитку, ведущую в огород.
На другой день, рано утром, когда в обычные дни Гога валялся бы в постели, он отправился к сберегательной кассе и, наблюдая со стороны, стал ждать появления тетки. Только спустя час после открытия сберкассы появилась тетка Акулина. Шла она не быстро, в движениях ее не было той обычной проворливости, которой она обладала. В сберкассе находилась с полчаса, но этот период казался еще более длительным, чем ожидания до появления Акулины у сберкассы. Но когда Акулина также не спеша направилась в сторону своего дома, Гога успокоился, решив, что сумма денег большая, скоро не пересчитаешь, а сбейся да вторично считай, вот оно и идет, время. Убедившись, что Акулина следует в направлении своего дома, Гога отправился домой, где залег на кровать и стал мечтать, как ему распорядиться деньгами. Он мечтал обязательно съездить в Киров или в Пермь, откуда вернется в шикарном пальто, купит шляпу-цилиндр и непременно побывает в настоящем ресторане. До возвращения своей матери с работы Гога собрался и вышел на улицу.
Сквозящий ветер, целый день перегонявший снежную поземку, не ослабел и к вечеру. Чтобы как-то разогреться и скоротать время, Гога ходил по улицам поселка, он прошел по большинству улиц, как бы прощаясь с каждым домом, при расставании на длительный срок с неуютным, но родным поселком. Закончив обход, Гога зашел в вокзал, где, отогревшись у высокой печи, обшитой листовым железом, и дождав, когда минутная стрелка больших привокзальных часов догнала часовую на цифре десять, вышел из вокзала и бегом направился к дому тетки Акулины.
При подходе к дому замедлил шаг, осмотревшись по сторонам, тихо зашел в ограду. Надев на себя шкуру и маску, также тихо, не стуча ногами на ступеньках, подошел к двери и постучал. Не услышав ответа, отыскал скобу и потянул на себя дверь. Дверь легко приоткрылась, неяркий луч света от семилинейной лампы пробился в дверной проем. Гога перешагнул порог, но, не сделав и шага, почувствовал, как чья-то проворная рука толкнула его в спину. Попытка податься обратно не удалась, так как спереди более сильная рука перетянула и свалила на пол.
Минут через пятнадцать со связанными руками, но в полном «чертовом» одеянии, под конвоем двух милиционеров, одетых в гражданские пальто, Гога шагал по безлюдной главной улице.
Акулина, все еще не оправившись от первоначального испуга, не решаясь приближаться, но и боясь отстать, всю дорогу семенила за конвоем, часто оглядываясь по сторонам и назад. И только надежда на сохранность денег, оставшихся в прочном сейфе сберегательной кассы, вселяла в нее силы, чтобы держаться на ногах.
В милиции Акулину сразу же провели в комнату для допроса, она подробно рассказала и ответила на все вопросы, но до конца до¬проса была уверена, что к ней заходил и требовал деньги не кто другой, как «черт». После допроса Акулина, проходя по коридору, через открытую дверь в дежурную комнату увидела сидевшего Гогу, маска с рогами лежала рядом, а шкура все еще была на нем. Только тут Акулина поняла всю хитрость своего племянника и набросилась на него с руганью, в заключение сказав:
– Вот, злодей, ты же меня чуть в гроб не уложил!
Гога, не смущаясь бранных слов тетки, с усмешкой, сказал:
– Зачем же в гроб укладывать, в рай отправил бы, если отдала деньги, а сейчас за родного-то племянника в ад угодишь.
Акулина только сплюнула и, не жалея племянника, что он остается задержанным в милиции, вышла на улицу. Несмотря на полночь и отсутствие освещения, она смело шагала по безлюдной улице.
Закончив рассказ о Гоге, Елизавета Павловна проговорила:
– Вам-то незачем было ходить смотреть, так как без того в чертей не поверите, но раз уже посмотрели, то расскажите своим бабушкам, чтобы и они не думали, что существуют настоящие черти. Меня, конечно, вы подвели, за вашу провинность придется отчитываться мне.
Домой ребята возвращались с невеселым настроением, хотя им ничего не предвещало плохого и не грозило. В думах каждый готов был выдержать любую порку, чем быть виновным в ответственности за них своей строгой и в то же время доброй учительницы.
Так завоевывала она их маленькие души, оберегая от лжи, трусости и бесчестья.

Глава 2
В стране ширилось стахановское движение и ударничество. Летом 1936 года Андрею за ударную работу была выдана лучшая премия – велосипед. Детским радостям не было предела, так как не только отсутствовали для приобретения велосипеда средства, но и из-за ограниченного выпуска, в свободной продаже их не было. Река от райцентра находилась в пяти километрах, и дети Андрея в свободные дни порой по два раза ездили купаться. Первоначально ехали двое и в пределах хорошей видимости оставляли велосипед, а сами бежали вперед, следовавшие двое взади добегали до велосипеда, садились и обгоняли бежавших, через определенной расстояние они также оставляли велосипед. Таким образом за 25-30 минут все были у реки. Велосипед амортизировался в полную меру, если не все дети Андрея ехали, то место на раме занимали соседские мальчишки. От постоянной перегрузки и езды по ухабистым дорогам вскоре поломалась передняя вилка, но для Андрея не составило большого труда отремонтировать велосипед, который еще несколько лет нес верную службу в передвижении.
В дни летних каникул дети с большим азартом играли в футбол, волейбол, играли и в чеканку, когда большой медной монетой старинной чеканки били по монетам, стараясь ударом перевернуть монеты с решки на орла. Для игры в чеканку собирались у дома Григория, где не было палисадника и площадка была хорошо уплотнена. С особым азартом в чеканку играл друг Алеши Леня, который, ударяя по гривенному, обязательно выкрикивал:
– Авдотька, Гришку бьют!
Вечерами Григорий порой возвращался домой хмельным, поэтому Авдотья, жена Григория, не была уверена за него, что он не может не ввязаться в драку. Услышав крик Лени, Авдотья раскрывала окно, высовывая половину туловища, или выбегала на улицу. Но, не увидев опасности, не самого Григория и поняв, что это шутки ребят, с хворостиной бросалась за разбегавшимися ребятами, высказав неосуществимую угрозу: «Я вас, окаянные!» С удалением Авдотьи все вновь собирались, игра продолжалась.
Так беззаботно подростки проводили свободное время, которого не так-то у них было много, большинство времени посвящалось трудовым будням: сбору грибов, ягод, заготовке сена, прополке и поливу огородов и обязательному участию в прополке опытных полей в селекционной станции, чтобы заработать себе на штаны и рубашку.
О детях судили в основном по родителям, если родители пользовались положительной репутацией, то никто не мог сомневаться в скромности и порядочности детей. Педагогика тут была проста, дети не могли подорвать авторитет своих родителей, как и воспринять отрицательные черты от родителей.
Все события и новости, сколько-нибудь значащие для разговоров и пересудов, распространялись среди жителей поселка с молниеносной быстротой. В первую очередь о событиях узнавали подавляющее большинство женщин, хотя порой исходило это или касалось мужчин. Обычно мужчина приходил на обед или с работы, в то время как жена его, домохозяйка, знала во всех подробностях о событии, происшедшем по месту работы мужа. В данном случае мужчина не удивлялся осведомленности жены, а мог единственно сказать, что сведения ей получены через «сарафанное радио».
Так,в один из июльских дней только и велись разговоры об убийстве милиционера. Кто убил и при каких обстоятельствах было совершено убийство, рассказывали по-разному.
На второй день Леня с утра прибежал к Алеше и предложил сходить к Толе Беляеву, который должен был знать подробности совершенного убийства. Первоначально Алеша и Леня побежали к Генке, другу Толи, проживавшему по соседству. Генка обрадовался приходу школьных товарищей, с которыми не виделся недели две, а узнав причину посещения, сразу же сказал:
– Пошли к Толе, его бати дома нет, он даже не ночевал сегодня.
Толя был дома, с приходом ребят вышел на свист Генки, и все отправились на пустырь, расположенный за огородами их улицы, где Толя рассказал, хотя и не со всеми подробностями, об убийстве. Из рассказа Толи стало известно, что из Вятлага (Вятские лагеря для содержания заключенных) бежал бандит Алтынин, которого милиционер Бабушкин задержал недалеко от вокзала. Когда переходили через железнодорожные пути, Алтынин внезапно схватил булыжник и ударил Бабушкина по голове. Завладев наганом убитого, выбежал на главную улицу и, пробежав возле здания милиции, куда еще в то время сообщение об убийстве не поступило, скрылся.
Ребята представили, насколько сложно найти одного человека, когда кругом на десятки километров простираются леса и болота. Генка тут же начал высказывать фантастические планы о сборе всех школьников не только из поселка, но и со всех деревень и цепью двинуться по лесам. Ему возразил Толя, который сказал, что за один день все леса не пройти. Так планы ребят остались фантазией, а через день состоялись похороны погибшего милиционера.
На главной улице возле здания милиции собралась большая тол¬па народа. Такое скопление людей можно было наблюдать только в период митингов. Когда гроб с телом милиционера вынесли со двора милиции на улицу, то Алеша вместе с другими ребятами увидели бледно-синее лицо того самого милиционера, который вместе с дру¬гим вышел из помещения народного суда после конвоирования «черта». И ребята вспомнили, как этот милиционер не строго, даже добродушно, тогда сказал, что посмотрели и хватит, не мешайте суду... А в конце добавил, что такой спектакль едва ли когда им доведется посмотреть. Вспоминая все это и смотря на плачущих близких, на хмурых милиционеров – товарищей по оружию и на безмолвные лица огромной толпы, ребятам вдвойне стало жаль этого высокого, непременно сильного и смелого, но в то же время добродушного человека, так нелепо погибшего от бандитской руки.
И ныне на давно прикрытом для захоронения кладбище без труда можно отыскать могилу милиционера Бабушкина, погибшего в мирные дни при исполнении служебных обязанностей.
А неуловимый бандит Алтынин Ермолай, вооружившись наганом, вновь оказался на свободе. И кто знает, сколько бед мог причи¬нить этот кровожадный волк, всю свою жизнь грезивший о капиталах.
Осенью того же года еще одна трагическая смерть была воспри¬нята с глубокой скорбью жителями поселка. Погиб верный сын пар¬тии и неутомимый труженик Седельников. Спасая автомобиль, охва¬ченный пламенем и видя неминуемую опасность от взрыва бензобака, он отстранил шофера, а сам продолжал борьбу с огнем. Однако взрыв последовал. Сильный организм несколько дней боролся за жизнь, однако ожоги были настолько велики, что борьба велась с явным превосходством на стороне смерти.
Погиб замечательный человек, «сгорел в работе», однако на долгие годы, на годы не одного поколения оставил память – память в сердцах людских о своих делах. Но не только осталась память, остался сын – верный продолжатель славных дел отца, как трудовых, так и боевых.
Шли годы. Дети в семье Андрея повзрослели: старший Юра в 1940 году был призван в Красную Армию и уехал служить на Сахалин; Толя вступил в комсомол и все свободное время был занят какой-то важной, неведомой для других из семьи комсомольской работой.
Дома Толя не рассказывал о выполняемой комсомольцами работе, Дарья иногда с вечера заводила разговор о предстоящих делах на следующий день, особенно накануне выходных дней. Невозможность отказаться от домашних работ и долг выполнения комсомольских поручений ставили его в затруднительное положение. И он обычно начинал разговор, что они (комсомольцы) собираются, называл час сбора, и тут на выручку приходил отец, который говорил, что раз надо идти, то иди, а выполнение работ брал на себя или в большинстве перекладывал на младшего сына Алешу, говоря при этом, что нечего ему попусту бегать да рвать ботинки о кожаный мяч.
Алеша с завистью смотрел на брата, когда отец поддерживал его комсомольскую работу, и безропотно выполнял поручения. Когда Толя возвращался домой, Алеша приставал к нему с расспросами, но Толя в большинстве случаев отвечал уклончиво, ссылаясь на секрет, или говорил: « Будешь много знать – скоро состаришься».
Но как-то в день открытия пионерского клуба на митинге Алеша услышал, как один из руководителей района благодарил комсомольцев, вложивших много сил и труда при ремонте и оборудовании под клуб ранее заброшенного здания бывшей церкви. Дома Алеша спросил Толю, участвовал ли он в оборудовании пионерского клуба, на что Толя ответил утвердительно, но добавил, чтобы Алеша об этом помалкивал. Алеше было непонятно, почему брат скрывает то, о чем говорили во всеуслышание на митинге и хвалили комсомольцев. О своем недоумении Алеша сказал брату, который предупредил Алешу о сохранении тайны содержания разговора, рассказал, что он забирался на купола церкви и снимал кресты, после сказанного вновь предупредил, чтобы этого не рассказывал матери и никому другому. Алеша поклялся честным пионерским, что никому не скажет и спросил:
– Наверно, страшно было залазить на такую высоту, другие боялись?
Толя ответил, что дело не только в страхе забраться высоко, но из-за религиозных предрассудков никто из взрослых не шел работать, поэтому и работали комсомольцы, а в конце добавил:
– Клуб – это наш комсомольский подарок вам, пионерам!
Подобные комсомольские дела Толя хранил в тайне от матери, так как последняя все еще придерживалась веры в бога и не могла одобрить противоречивые дела комсомольцев, хотя и противоборства с ее стороны не проявлялось. Это было видно из того, что в большой комнате избы, посредине передней стены, над столом, Андрей прикрепил большую рамку с портретом Сталина, а икона из переднего угла была убрана, которую Дарья повесила на кухне. В присутствии детей Дарья не молилась и не крестилась, и молилась ли вообще, никто не видел. Давно повелось в семье так, что все усаживались за стол, начинали кушать, а Дарья все еще подносила и сама садилась за стол последней или даже после того, когда все выходили из-за стола. В момент, когда Дарья оставалась одна на кухне, прежде чем идти и садиться за стол, она крестилась.
Велись ли когда-либо противоречивые разговоры между Андреем и Дарьей, дети не слышали и не догадывались, когда были детьми. Но не всегда в мнениях Андрея и Дарьи было согласие, и эти разногласия высказывались тогда, когда Андрей был в переборе от выпитого спиртного. Выпивал Андрей редко, но как у хорошего игрока в карты, раза два-три в году случались переборы. В таком состоянии Андрей хотел выразить свое мнение: стукнув кулаком по столу, он спрашивал: «Даша, кто в доме хозяин?» Но и здесь, при детях, он не забывался, коротко произнесенная фраза дальнейшего развития не находила. Так старшие оберегали младших от восприятия отрицательных проступков, не давали знать о существовании каких-либо распрей во взаимоотношениях родителей.

Глава 3
Алеша все еще оставался подростком, в летние дни со своими сверстниками он часто уходил на рыбалку с ночевкой. Вечерний и утренний клев составлял основу улова, а днем ребята шли на перекат, где, стоя в воде, вылавливали жирных пескарей. К полудню вода в реке прогревалась, разомлевшие на солнце, с полусонным видом ребята выходили к паромной переправе. Забравшись на паром, плыли до средины реки, а затем ныряли, стараясь достичь дна русла. Глубина на переправе была не каждому досягаемой, и только смелые, выносливые достигали дна. Здесь подростки сдавали экзамен на смелость и выносливость, в доказательство со дна русла необходимо было достать гальку.
В один из воскресных, теплых июньских дней, находясь на реке с ночевой, ребята как обычно после бессонной ночи вышли к паромной переправе и от проезжавших из районного центра услышали слово «война». Это слово для них не было неожиданным, так как в предвоенные годы подростки постоянно устраивали игры в войну, в разведчиков. Их игры порой носили характер настоящей бойни, бились до последнего поверженного, захваченные в «плен» нередко высвобождали связанные руки, нападали на охрану и вновь вступали в схватку. Казавшиеся «победители сражения», обессилев, проигрывали, начинался спор относительно победы. Спор нередко разрешался схваткой один на один командиров противоборствующих сторон. Однажды разрешение спора Алеша продолжили с Можаевым Сашей на уроке. Сражались на перочинных ножах под партой, в темную. В результате Саша вывел Алешу из строя, порезав три пальца на руке. Порезанные пальцы зажили, но рубцы от порезов остались у Алеши на всю жизнь.
Но, тем не менее, слово «война» прозвучало внезапно. Быстро одевшись и оборвав крючки с волосяных лесок, сплетенных из волос конского хвоста, забросив в кусты свои удилища, подростки побежали домой. Спешили, как будто им нужно было отбить атаку наседающего врага на поселок.
 
Уже на второй день все пришло в движение. На вокзале постоянно можно было наблюдать толпы людей, отправляющихся и провожающих. Это объяснялось и тем, что со станции шла отправка мобилизованных из трех районов. Все свое свободное время подростки проводили на вокзале, где наблюдали пляски и песни под гармони, и тут же рядом душераздирающий плач и причитания какой-либо молодой сильной женщины, обхватившей за шею кормильца семьи, и вперед предсказывающей, какие страдания и мучения предстоит ей вынести, на кого он покидает ее.
Наблюдая за проносившимися на Запад длинными эшелонами, нередко идущими под двойной паровозной тягой, с техникой на платформах и вагонами, до отказу заполненными людьми, подростки восхищались силой и говорили, что фашистскую нечисть скоро разобьют. Их мальчишеский восторг омрачался тем, что не успели подрасти и им не доведется повоевать.
Вскоре и на Восток пошли тяжело груженые составы с эвакуиру¬емой техникой и эвакуируемыми людьми. На станции выгрузились эвакуированные из Николаева, Минска и других городов. А отправка мобилизованных не только не уменьшилась, но все нарастала.
Однажды Алеша увидел отправляющихся и провожающих из ихней деревни. Дед Мирон провожал сразу двух сыновей: младшего Петра и среднего Кузьму. Кузьма был женат лет пять тому назад, а Петр намечал жениться осенью, так как ждал, когда Кузьма перевезет свою семью в райцентр, где давно сам работал в потребкооперации.
Отправлялся Степан, сын покойного Гордея, Поликарп и другие, всего человек десять. Кузьму, помимо отца, провожала жена Ольга, которая как всегда была одета по-праздничному, в ее ушах блестели золотые серьги, светлые волосы заплетены в две толстые тугие косы. Часто накатывающиеся слезы, застилавшие в глубоких глазницах голубые глаза, не могли затмить красоты липа Ольги и ее гордой привлекательной осанки.
Если Ольга оплакивала разлуку с мужем, то тут же находившаяся Зина, сестра Степана, почти не поднимала головы, оплакивая расставание с братом, заменившим ей отца после смерти Гордея, и не менее вылила слез за неудачно складывающуюся свою судьбу, за своего суженого Петра, которому отдалась до свадьбы и теперь, несмотря на более молодые годы, по сравнению с Ольгой, выглядела менее привлекательно. Ее переносье и щеки покрывали пятна пигментации, а талия сравнялась с округлившимся животом. Война оттягивала и без того затянувшийся срок свадьбы, а может, грозила разлучить навсегда.
Провожала и Домонида своего Федора. Только непонятно было, как он прошел медицинскую комиссию и зачислен в строевую команду, когда давно уже всей деревней ему был проставлен диагноз: «Хроническое заболевание падучей болезнью». Или коротко и просто называли: «Федька изымучий». Знали, какие меры необходимо было принимать в период приступов, это удерживать руки и голову, чтобы не искалечил сам себя. Видно, скрыл свою болезнь, а сейчас успокоившийся, довольный уговаривал свою жену: «Не горюй, Домонида, Федор не подведет, он покажет себя в бою с супостатами!» Домонида не горевала, а беспокоилась, беспокоилась за судьбу и жизнь Федора, за детей, не вставших еще крепко на свои ноги.
Вскоре привокзальные наблюдения у подростков закончились, их собрали в школу и под руководством учителей они рано утром отправлялись первоначально в ближайшие деревни, а затем и на целые недели в более отдаленные, где занимались прополкой, помо¬гали в заготовке кормов и уборке урожая.
В поселке жизнь не затухала, а наоборот закипела с удвоенной энергией. Ушедших на фронт мужей и сыновей заменяли жены и матери, ранее в большинстве числившиеся домохозяйками. Началось строительство крупной межрайонной нефтебазы, к которой прокладывались железнодорожные подъездные пути, километрах в трех от поселка строили запасной аэродром. Строили бараки рубленые и дощаные с засыпкой шлаком. На запасных железнодорожных путях и на специально построенных железнодорожных тупиках стояли утепленные вагоны для жилья, в них жили мостостроители, которые вели строительство мостов и вторых железнодорожных путей.
Война требовала вдвойне увеличить грузооборот по железной дороге, в короткие сроки перестроить промышленность с гражданского на военный лад, война же забрала весь автотранспорт, все гусеничные тракторы и лучших выносливых лошадей. А для развернувшегося строительства оставалась единственная сила – мускульная сила людских рук, а руки эти в большинстве были женскими и подростковыми.
Фронт требовал все и всего больше и больше. Под лозунгом: «Все для фронта, все для победы!» – шли эшелоны на Запад с новым, блестящим, добротным. А фронт как ненасытное чудовище все пожирал, перемалывал, уродовал и убивал. Лишь объедки несъедобного, непроглоченного чудовищем возвращались на Восток. Шли эшелоны с изувеченными и израненными людьми. Приходили вместо людей просто небольшие листочки с черной вестью, написанной гордыми словами: «Ваш сын, в боях за Советскую Родину...». С получением такого извещения горе охватывало семью, убитые горем жены и матери становились недвижимыми и казалось ничто уже их не поднимет, ничто не оживит. Но другой, противоречивый инстинкт – инстинкт заботы о детях, заботы о тех, кто оставался близким и родным от ушедшего навсегда, сбрасывал оцепенение и оживлял. Оживлял и вдохновлял на борьбу за жизнь тех, кто должен был повториться в ушедшем.
В поселке одной из первых извещение о гибели мужа Григория получила Авдотья. Недолго оплакивала Авдотья гибель мужа, первоначально пошла на счетную работу, а когда старшая дочь заболела туберкулезом легких и требовалось длительное, дорогостоящее лечение, а также хорошее питание, она перешла на тяжелую физическую работу, стала грузчиком. Чтобы выжить и прокормиться, оставив школу, поступил на работу сын Авдотьи Юра. Боясь потерять еще одного близкого, у Авдотьи не только не сломился дух, но не надломились силы. То, что было не под силу каждому мужчине, эта не богатырского сложения, однако поистине русская женщина на все военные годы и длительный период в послевоенные годы стала докером. Казалось, не могло же на одну женскую долю выпасть столько горя, должно же быть справедливое распределение горя и радостей, но война все перепутала, все смешала. Еще одно горе, не меньшее, чем потеря мужа, обрушилось на Авдотью. Ее пятнадцатилетний сын Юра, работая учеником электрика, вернее, числился учеником, а работал электриком, попал под ток высокого напряжения и сгорел.
У войны есть жало, но нет жалости, война может смертельно ужалить каждого, где бы он и кто бы он ни был.
Для войны не существует преград, расстояний и пределов, она тем и безжалостна, ненавистна, что губит тех, кто в ней неповинен.
Самые неутешительные вести поступали с фронта. Первоначальный порыв о скором разгроме фашистских войск, вторгшихся на Советскую землю, сменялся на безрадостный настрой на длительную кровопролитную борьбу. Третью неделю Андрей лежал в больнице с диагнозом: обострение хронического плеврита легких. Кризис миновал, и Андрей спешил с выпиской. Все его думы были направлены на то, чтобы идти на защиту Родины, так как никто еще из семьи не вступил в непосредственную борьбу с фашизмом, с оружием в руках. Однако, выписывая преждевременно из больницы, Андрею категорически запретили работать в кузнице.
Запасы древесного угля в МТС подходили к концу. Колхозы, с которыми имелись договора на поставку угля, больше поставлять не могли. Хорошо зная процесс выжигания угля, Андрей решил заняться его заготовкой. Чтобы не вывозить из лесу дрова, построили прямо в лесной делянке печь. Дни и ночи Андрей проводил в лесу, где постоянно присматривал за печью и занимался заготовкой дров, из которых выжигался уголь.
Однажды, ранним утром, возвращаясь от ручья, где Андрей умылся и набрал воды, подходя к шалашу, он внезапно лицом к лицу встретился с Алтыниным Ермолаем. Руки Ермолая были заняты: в одной был берестяной бурак с молоком, в другой сумка с продуктами. Как всякий вор, пойманный с поличным, Ермолай сразу же освободил свои руки и пытался бежать, торопливо вытаскивая из кармана наган. Андрей цепко ухватил его и, подтянув к себе, с яростной ненавистью перехватил ему горло, свалившись на землю, смотря выпученными глазами на Андрея, Ермолай с трудом вымолвил:
– Не, не надо, Андрей, ведь вместе страдали...
Несколько ослабив напряжение руки, Андрей сказал:
– По милости таких, как ты и страдали, а ты, вражина, всю жизнь чужую кровь пьешь, потому не может быть к тебе жалости и пощады.
Проговорив, Андрей с силой сдавил горло врага, когда почувство¬вал, что тело Ермолая безжизненно обмякло, он поднялся с земли. Прибрав продукты и положив их в шалаш, Андрей взял лопату и невдалеке выкопал яму. Перетащив и сбросив труп Ермолая в яму, Андрей осмотрел наган, в котором оставалось три боевых патрона, туда же бросил сильно изъеденный коррозией наган.
Еще несколько дней и ночей Андрей провел по соседству с погребенным бандитом Алтыниным. Тяготившее ощущение неприятного соседства закончилось раньше, чем предполагал Андрей. На фронт отправили кузнеца Василия – брата Дарьи, которого с подростка Андрей обучал кузнечному ремеслу. Андрей вновь вынужден был встать к кузнечному горну и работать за двоих.
Не боязнь ответственности за убийство Алтынина, а нежелание вспоминать о самых печальных днях в жизни, заставили молчать Андрея о его встрече с Алтыниным. И только глубокой осенью, провожая мобилизованного в трудармию Смольникова Ивана, Андрей рассказал ему о встрече с Ермолаем. Разговор зашел не случайно, начал его Иван:
– Надо же как бывает, сколько лет причина самоубийства Гордея была загадкой для всех, а тут враз все прояснилось. И кто бы, думаешь, рассказал, так попадья – жена попа Прокофия. Сам он перед началом войны богу душу отдал, а как началась война, в доме Прокофия появился Алтынин Ермолай и разными путями и методами пытался выведать, где спрятано золото. Попадья хоть и стара, а не выдала ему золото, Ермолая приметили и сообщили в сельсовет, но он вновь ушел, не сумели взять. Тут-то попадья, как на духу и поведала о давней связи Ермолая с Прокофием. Выяснилось, что Прокофий воду мутил, он и Гордея подговаривал, чтобы меня убить, но Гордей сдержал свое слово, не стал врагом для Советов. Жаль, конечно, приди тогда Гордей к нам, сам бы остался жив, и Ермолай не бегал по сей день по лесам. Было бы за что Ермолая сразу поставить к стенке. А то ему только за убийство милиционера вынесли смертный приговор, а он не пойман, все гуляет, и приговор только на бумаге значится.
Выслушав Ивана, Андрей сказал:
– Отходил Ермолай по лесам, хватит ему разбойнику грабить людей. Не стал я никуда заявлять, думаю, некогда сейчас старые бумаги ворошить и старыми делами заниматься. Задушил я Ермолая и закопал в лесу.
И Андрей рассказал Ивану о встрече с Ермолаем. Когда Андрей закончил свой рассказ, Иван сказал:
– Правильно сделал, собаке – собачья смерть!

Глава 4
В начале 1942 года семья Андрея проводила на фронт Анатолия, который ушел добровольцем, хотя не только его сверстники, но годом старшие все еще оставались непризванными. В течение четырех первых месяцев Анатолий проходил обучение в Горьковской области, его обучали на истребителя танков.
Специальность истребителя танков, требовавшая большой выдержки, хладнокровия, стойкости и отваги, оказалась недостаточной для его романтической натуры. Его натура требовала не выжидать, а активно действовать, наступать, он жаждал не минутной опасности надвигающегося танка, а постоянного риска и подвига. Он жаждал мести, равной не в один-два подбитых им танков, а чтобы с его помощью горели колонны танков, уничтожались батареи вражеских орудий, освобождались села и города с наименьшими потерями для себя и с наибольшим уроном для врага. По прибытию на фронт Анатолий добровольно стал разведчиком.
Стать разведчиком Анатолию помогли не только смелость и желание свершения подвига, помогла его физическая закалка. В семье он был самым рослым, не по годам широкоплеч. Его слаженная фигура с чубом темно-русых волнистых волос приводила к ревности, междоусобице госпитальных медсестер, проживавших на квартире у тетки, которую Анатолий часто навещал, чтобы помочь в выполнении мужских работ в хозяйстве.
 
Как-то так повелось, что при заготовке дров Андрей всегда брал с собой одного Анатолия. Для валки и раскряжовки деревьев пилу с собой они не брали. Обычно Андрей ссылался на то, что пила будет только помехой в дороге. Брали же одни топоры, скованные Андреем, обычно тяжелее заводских. Деревья любой толщины рубили и раскряжевывали топорами, и получалось это у них быстрее, чем пилой. Но сделать это могли только сильные руки.
В среде разведчиков Анатолий заметно выделялся. В основном, выделяли его смелость, сила и беспредельная преданность Родине, толкавшие на бесстрашные поединки с врагом. При взятии «языка» Анатолий всегда выступал в роли захватчика, другие разведчики в необходимых случаях обеспечивали отвлекающие маневры и прикрытие. Анатолий же подбирался к врагу в одиночку, при согласовании плана по захвату «языка» он обычно говорил:
– Больше людей – больше шуму и жертв.
Обезоружив врага, он, несмотря на свои восемнадцать лет, легко брал любого «верзилу» и мог без передышки преодолевать большие расстояния со своей ношей – фрицем, нередко длительный период находившимся в бессознательном состоянии.
Основной девиз для разведчиков – это взаимовыручка, которая воспринималась и ценилась по-особому, была свойственна только разведчикам: сам погибни, но выручи товарища или спаси то, что ценно для победы, ради чего рисковали все. Данный девиз являлся неписаным законом для разведчиков, который сплачивал и роднил их. Но как всегда бывает, помимо взаимоотношений общего характера, наличествуют и частные: это близость, привязанность, душевная теплота и наибольшее доверие.
Анатолий был беззастенчивым парнем и, как часто о таких говорят: был рубаха-парень. Всем он пришелся по душе, строго придерживался основных принципов и порядков, существовавших в подразделении, но и у него завязалась особая дружба с одним из разведчиков. Им оказался Зернов, который не был Анатолию ровней по возрасту, и со стороны было трудно понять, что их сблизило, сроднило. Первоначальному их сближению способствовало то, что оба были вятскими: один действительно с берегов реки Вятки, а другой родился возле мелководной реки Чепцы. Если Анатолия не выделяло вятское наречие, то в Зернове, по его говору, Анатолий сразу же узнал своего земляка. Совместное участие в первой боевой операции для Анатолия (Зернов был уже опытным разведчиком) не разлучало их до последней.
Зернов был без малого вдвое старше по возрасту, и если Анатолия выделяли быстрота в действиях и бесстрашие к риску, то Зернов был в противоположность Анатолию медлительно-спокойным, рассудительным, горазд на деловые выдумки. Сочетание разносторонних деловых качеств того и другого в немалом способствовало успешному выполнению боевых заданий.
Спустя несколько месяцев после пребывания на фронте Канавина назначили командиром разведотделения. Это усложнило его жизнь, прибавило забот, он много уделял внимания индивидуальному обучению вновь прибывших, посвящая почти все свободное свое время. Но вместе с тем жизнь его стала более деятельной, почти постоянно возглавляя разведывательную группу, мог по своему усмотрению распорядиться собой, рискуя собственной жизнью, беречь других.
Зернов также не тратил свободное время попусту, его часто можно было видеть за работой над различными поделками из дерева. Порой он мастерил просто игрушку, чтобы подарить ее обездоленному ребенку, но в большинстве случаев это были манки или какие-либо приспособления, используемые разведчиками при выполнении боевых заданий.
Не просохла почва от паводковых весенних вод, а тут целый день моросил дождь, однако разведчики, готовясь к предстоящим операциям, находились на учебных занятиях. В период перекура Зернов хозяйственным взглядом осмотрел разбитую снарядом сосну, а когда закончили занятия, то с собой прихватил отколотую от сосны чурку с двумя крепкими сучьями, торчащими как бивни. Увидев шагавшего с чуркой Зернова, один из разведчиков высказал, что Зернов никак собирается смастерить седло. А другой разведчик, шагая и хлюпая промокшим сапогом, шутливо сказал:
– Я давно пообещал Зернову подарить свои швейцарские часы, если он придумает приспособление для быстрой сушки портянок. Солдат без сухих портянок, что старуха без печи или сытая баба без мужика. Вот Зернов и старается, чтобы завладеть моими часами, мастерит приспособление.
Зернов, не поясняя, для какой цели несет чурку, на шутливые рассуждения товарищей ответил:
– Сытая баба и без мужика хорошо проспит, а ты спробуй бабу брагой или каким-нибудь портвейном напоить, тогда лучше не оставляй ее одну, иначе быстро окажется она у соседа на гумне или в бане.
Тот же владелец швейцарских часов, шагая рядом с Зерновым, спросил:
– Ты, Зернов, на своей испытал или жену соседа на постой пускал?
Зернов не с обидой, а скорей с достоинством ответил:
– Малохольным я и по молодости не был, чтобы моя жена на чужом подворье грелась. Что касается соседок, то тому один бог свидетель, но думаю, он на меня не гневается, потому как перед мужиками я не хвастал, а их бабы на меня не жаловались.
Все тот же разведчик, продолжая разговор и как бы сделав открытие о мастерстве Зернова, сказал:
– Я-то думал, откуда Зернов научился мастерить манки на разных птах и зверюшек, а он, оказывается, своих соседок приманивал: одну как селезень – уточку, другую как ворон – галочку. Да, что и говорить – большие мастаки вятские люди!
Два вечера Зернов обрабатывал чурку своим острым финским ножом. Смастерил он на этот раз не седло и не игрушку, а колодку под трофейный немецкий автомат. На занятиях при отработке приемов по захвату «языка» продемонстрировал свое приспособление в действии: вложив в колодку заряженный немецкий автомат, закрепил колодку, воткнув обстроганные крепкие концы сучьев в землю, привязав к спусковому крючку провод и находясь метрах в восьмидесяти, путем подергивания за провод производил короткие отвлекающие очереди.
Приспособление Зернов использовал и при выполнении боевого задания, но по возвращению с успешно завершенного задания решил усовершенствовать приспособление: он срезал один сук, приспособил возвратную пружину и, управляя двумя проводами, мог вести обстрел не одной точки, а целого сектора. Кроме того, минировал приспособление, чтобы в случае невозможности или риска при снятии приспособления враг не смог им завладеть.
После полного разгрома гитлеровцев под Сталинградом на многих участках фронта инициатива боев была на стороне Красной Армии, однако значительных продвижений не наблюдалось. Много еще предстояло отвоевать городов и сел, далеко находилась государственная граница. Для разведчиков каждый километр продвижения вперед утраивался, а иногда превышал и трехкратную степень. И эти расстояния нужно было не просто пройти, а немалую долю преодолеть ползком.
Разведка переднего края обороны противника с захватом «языка» – это поистине титанический труд с полным напряжением нервных, мускульных и мозговых клеток. В полной мере понять данное напряжение мог только тот, кто лично испытал и испробовал на себе. Несмотря на тяжелые испытания, разведчики всегда выглядели бодрыми, веселыми, жили с мечтой о будущем, хотя каждая боевая операция для них была преодолением смертельного приговора. Почти после каждой боевой операции Анатолий отправлял треугольники родным или друзьям, в которых своим ровным, красивым почерком коротко извещал, что жив, здоров, отдохнул после выполнения задания и готов идти за очередным «языком». По его письмам можно было судить, что у него самая обыденная работа: взять очередного «языка» – подобно набрать лукошко грибов на заветных местах. Казалось бы, для него, восемнадцатилетнего, достаточно было и этой работы, но он мечтал о более масштабных, сложных операциях, о чем в одном из своих писем к родителям и младшему брату с сожалением отмечал, что у него не достает знаний по предмету, которым в свое время не был увлечен в школе.
 
Многие и сегодня изучение иностранных языков почитают только за то, чтобы блеснуть своей образованностью, имея расчет на короткий диалог с иностранцем и считая свои познания шире тех, кто к месту и неуместно употребляет единственное слово – «чао».
В натуре Анатолия была черта настойчивости в осуществлении своих замыслов. Когда-то еще в школе мечтал стать агрономом и, несмотря на начавшуюся войну, он продолжал вынашивать свою мечту. В первые же дни после начала войны комсомольцы пошли работать, заменяя ушедших на фронт. Анатолий также поступил на работу, но не без выбора. Он поступил учеником лаборанта в химлабораторию селекционной станции. Данная работа его настолько увлекла, что с началом учебы в школе он не бросил работу и прекратил только в связи с отправкой на фронт.
Увлеченный мечтой овладеть немецким языком, Анатолий каждую минуту времени или каждый подходящий случай превращал в учебу. Не имея учебника и даже словаря, он часто обращался за помощью к командиру дивизионной разведки капитану Гриневичу, который в совершенстве владел немецким языком. За короткий период Анатолий достиг немалых успехов в овладении языком, но наступил июль месяц, на всей Курской дуге советские войска перешли в контрнаступление. Враг, используя заранее подготовленные глубокоэшелонированные линии и укрепленные районы, маневрируя переброской войск с одного участка на другой, оказывал упорное сопротивление, сдерживая продвижение наших войск. В среднем за сутки на Брянском фронте, где воевал Анатолий, продвижение не составляло и пяти километров.
Если в целом по фронту, по армии располагали полными разведывательными данными обобщенного характера, добытыми через различные источники, то полку, дивизии были необходимы данные на каждый день, для каждой наступательной операции, требовались точные данные о системе обороны и о замыслах противника. Выполнение этой задачи возлагалось на разведчиков, которые путем личных исследований и через добытых «языков» обеспечивали командование точны¬ми данными, для чего находились в постоянных поисках, сменяя одна группа другую. Однако постоянные поиски и захват «языков» не могли обеспечить опыт и смелость разведчиков, приходилось приносить жертвы, приходилось терять боевых товарищей.
В период жестоких боев на Курской дуге из отделения Канавина выбыло более половины опытных разведчиков, большинство выбыло по ранению, но двое остались навечно покоиться в братских могилах. За последние полтора месяца Анатолий написал всего два письма родителям, которые мало чем отличались по содержанию от предыдущих, только в последнем писал, что стоит жаркая солнечная погода, хотя и без солнца «жарко». Из письма было понятно, что идут жестокие схватки с врагом с перспективой на большую победу. После упорных боев, пятого августа, был освобожден город Орел, а далее враг вновь закрепился, вновь нужны были данные о силах и замыслах противника.
На оперативном совещании в штабе дивизии капитан Гриневич получил приказ представить сведения о рассредоточении войск противника на участке, который предстояло штурмовать дивизии. Гриневич дорожил каждым разведчиком, а поэтому всегда тщательно готовил разведывательные операции, хотя и это не уберегло разведчиков от гибели. Знал капитан, что гибель разведчиков с лихвой окупалась, так как успех наступательных боев зависел от разведчиков. Капитан не только участвовал в разработке планов каждой операции, но готовил и нередко принимал непосредственное участие.
В подготовке очередной разведывательной операции принимали участие все разведчики из отделения Канавина Анатолия, с рассвета и до темноты вели наблюдение за линией немецкой обороны, чтобы отыскать надежный проход. Для выполнения операции Анатолий же взял всего двух опытных разведчиков: земляка Зернова и горьковчанина Радова, который часто шутя похвалялся своими трофейными швейцарскими часами. С наступлением темноты саперы выдвинулись вперед, чтобы сделать проход на заминированном участке. Капитан Гриневич сам провожал разведчиков, от которых не укрылось его волнение и беспокойство. Уже находясь в зоне нейтральной полосы и ожидая окончания работы саперов, чтобы подбодрить командира, Канавин сказал:
– Вы, товарищ гвардии капитан, не волнуйтесь, времени у нас, как видите, мало, не заметишь, как приблизится рассвет, поэтому не гарантируем все лично изучить, но фрица Вам доставим из свеженьких, так что остальное с него спросите. А если возражать не будете, то я предварительно с ним пошпрехаю. В дороге они куда разговорчивей бывают, не то что когда из-за стола задают вопросы. Они, гады, чувствуют, что если не будет гово¬рить, то я навечно могу заставить замолчать, а вместо его другого прихватить.
Капитан коротко ответил, что в этом у него возражений не имеется, их разговор продолжил Зернов, который шутя или всерьез, сказал:
– Какое может быть возражение, когда наш сержант всегда с фрицами обходителен и деликатен, по всей форме соблюдает политический гуманизм. Раз я разозлился на одного упрямого ганса, выхватил финку и к горлу ее. Сержант тут же мне командует: «Отставить, Зернов!» Я команду выполнил, а гвардии сержант подошел к фрицу, похлопал по плечу, мол, не бойся, не дам зарезать, фриц сразу же заухмылялся и лопочет, что рус только говорят о гуманизме, а сами, мол, как поступают. И вдруг фриц искривился, шею куда-то, втягивая, прячет, с чего бы, думаю, он так? Гляжу на сержанта, а он только брови нахмурил, не разведчик не понял бы и не заметил, а я все же разобрался. Оказалось, сержант раза два дружески хлопнул по плечу, а при третьем хлопке своей пятерней так стиснул, что ключица с лопаткой сошлись. У фрица глаза как у зарезанной овцы из орбит выпучились от боли, кричать боится, вдруг рука сержанта с плеча соскользнет, да шею так перехватит, тогда капут настанет. Так что тут, товарищ гвардии капитан, все должно быть соизмеримо, в ажуре. Не зря у нас на Вятке говорят: «Сила есть – ума не надо, ума нет – и сила не поможет!»
Попрощавшись с капитаном, сержант Канавин первым, низко пригибаясь, скрылся в нескошенной траве. За ним последовали Зернов и Радов. Капитан долго еще оставался на нейтральной полосе, и когда миновала вторая норма времени, потребного для преодоления линии немецкой обороны, он не спеша стал отходить к своим траншеям.
Разведчики без каких-либо осложнений и задержек миновали оборонительный рубеж противника и быстро удалялись вглубь. Ночная прохлада делала тела этих сильных, натруженных людей легкими и подвижными, они словно плыли низко над землей. Несмотря на быстрое продвижение, ни один шорох и звук не появлялся там, где проходили разведчики. Пройдя километра полтора в западном направлении, они приблизились к опушке леса, все еще называвшегося по-старинному «барский лес». Хотя до опушки леса оставалось еще метров двести, и в лесу не горели костры, не издавалось ни единого звука, разведчики почувствовали, что лес насыщен чем-то посторонним. Это постороннее, не присущее природному, доносило различные запахи.
Если больше чем на девяносто процентов лес всегда был спаси¬телем для разведчиков, то этот «барский лес» для них был опасен и труднодоступен. Они ничего не могли различить, смотря с ровного поля, подсвечиваемого луной, и в то же время хорошо понимали, что из-под лесных сводов их могли сразу же заметить, оторвись они от земли и привстань хотя бы в полроста. Только вплотную, прижавшись к земле, слившись в единое целое с землей, они могли спастись от верной гибели. Не приподымаясь, разведчики приблизились еще метров на сто и поползли вдоль опушки, отмечая и запоминая каждый танк или самоходную установку, замаскированные, но отчетливо темневшие между стволами вековых деревьев. От их опытных глаз не скрылись и следы, оставленные гусеницами и протекторами тяжелых машин.
Обследовав полностью лес со стороны опушки и истратив запас времени, полученный за счет удачного преодоления оборонительной линии, разведчики вернулись к месту первоначального исследования, где наметили операцию по захвату «языка». Без взятия «языка» полученные данные были бы неполными, необходимо было знать, какая часть и откуда передислоцирована?
Оставив Зернова для прикрытия, Канавин и Радов поползли к часовому, которого и решили захватить. Когда оставались считанные метры до часового, последний пошел со своего поста, удаляясь в сторону второго поста, расположенного метрах в сорока. Канавин и Радов поднялись с земли и прижались к стволам деревьев. Смотря вслед удаляющемуся часовому, Радов невольно тихим голосом, сказал:
– Вот, паразит, сейчас жди его, пока там накурятся, а тут какой час без перекура и когда еще придется закурить?
– А ты закури, Радов, и дым отдувай в их сторону, а я его вызову, он без задержки притопает, – сказал Канавин.
Радов нагнулся, чтобы под полой плащ-накидки прикурить, а Канавин по-немецки громко произнес несколько угрожающих ругательных фраз, после чего сказал Радову:
– Я укроюсь вон за тем кустом впереди, когда фриц поравняется со мной, ты окурок отбрось в сторону, чтобы от него искры рассыпались, сам же на всякий случай ложись за дерево и крикни: «шнель, шнель!». Я в это время слегка поглажу его по кумполу и для верности кляп воткну.
Расчет был верный, но и рискованный, хотя и не рисковать было нельзя. За весь период нахождения на опушке леса разведчики не наблюдали смены часовых и не знали, когда она могла произойти, а кроме того, для длительного выжидания не располагали временем, оно и без того неумолимо бежало вперед, толкало разведчиков на активные действия.
Все разрешилось в одну-две минуты, Канавин и Радов, низко пригибаясь, а не ползком, выбежали из-под свода деревьев и быстро стали отдаляться от стены леса, таща фрица со связанными руками. Вот они уже поравнялись с лежавшим в прикрытии Зерновым, но в это время от леса застрочил автомат, возле самого уха Канавина пролетели пули, улетев куда-то вперед. Рука, державшая фрица, потянула весь его корпус, тяжесть в руке утроилась. Продолжая шагать, Канавин повернул голову, чтобы посмотреть назад и услышал голос Радова, который не нес фрица, а сам, не разжав руки, тащился по земле и говорил:
– Тащи его, сержант, один, а я поползу, зацепило меня, нога не действует, раз наступил, искры из глаз посыпались.
Канавин подхватил фрица, взвалил на себя и, не обращая внимания на два немецкие автомата, строчившие сзади, быстро зашагал. Пройдя метров пятьдесят, он положил фрица на землю, не расстегивая, а оборвав пуговицу, на которую был пристегнут клапан нагрудного кармана у фрица, вытащил документы, положив их к себе. Немец только простонал, но какой-либо попытки подняться не сделал.
Пригнувшись, Канавин побежал обратно навстречу Радову. Не добежав метров пять до медленно ползущего Радова, Канавин увидел, как недалеко от стены леса разорвалась граната или противопехотная мина. Первой мыслью, промелькнувшей в голове Канавина, было: гранату бросил Зернов, но, увидев Зернова ползущим за Радовым, с облегчением вздохнул и представил всю обстановку: когда второй немецкий часовой заметил выбежавших из леса Радова и его, Канавина, то по ним произвел длинную автоматную очередь, ранив при этом Радова. Зернов мгновенно дал ответные очереди из немецкого автомата, закрепленного с помощью приспособления метрах в пятидесяти впереди самого Зернова. Часовой перенес огонь на работающий автомат, когда кончились в магазине автомата патроны, автомат Зернова замолк, часовой подбежал к месту, откуда велась стрельба. Увидев торчащий ствол автомата, он схватил его, но последовавший взрыв гранаты, которую Зернов подложил вместо мины, сразил часового. Вся представившаяся обстановка в воображении Канавина промелькнула в течение каких-то нескольких секунд, но этого было достаточно, чтобы снять нервное напряжение.
В два прыжка Канавин оказался возле Радова, который от большой потери крови обессилел, а проявляемое им упорство продолжать движение вызывало тошноту и рвоту. Подняв Радова с земли, Канавин и Зернов понесли его к месту, где был оставлен захваченный фриц. Положив Радова неподалеку от все еще неподвижно лежащего фрица, Канавин перевязывая Радову раненую ногу, в разговоре с Зерновым, сказал:
– Спасибо, земляк, думал, придется нам отходить с боем, но твоя игрушка с автоматом помогла, долго сейчас немчура будут разбираться, из-за чего их часовые устроили между собой смертный бой, до рассвета им не понять истины. Завяжись бой, фрица пришлось бы прикончить, я у него даже документы забрал, капитан и по документам мог разобраться, но обещание, данное капитану, мы бы не выполнили. Жаль, Радова из строя вывели. Рана серьезная, по кости хватануло, так что в медсанбате не отлежаться, в госпиталь придется. Фрица, Зернов, приводи в чувство, влей ему в глотку из фляжки, быстрей очухается.
Около часа потребовалось разведчикам, чтобы добраться до траншеи своей оборонительной линии. Радова постоянно несли на себе, а при пересечении оборонительной линии и нейтральной полосы тащили на плащ-накидке, снятой с фрица. Страдая от боли, создаваемой, казалось бы, осторожными движениями разведчиков, Радов за все время опасного пути не проронил ни слова. И только на KП роты, где остановились, чтобы через разные каналы связи на КП батальона и полка доложить в штаб дивизии о возвращении разведгруппы, Радов, обращаясь к Зернову, сказал:
– Заверни мне цигарку потолще, у самого что-то руки трясутся, ты вон от пота вытираешься, а меня озноб пробирает. Курево, оно не печка, но предчувствие такое создает, как будто душу согревает. Да и фрицу дай, пусть покурит, погреется.
– Не жаль, пусть курит, только душу ему не отогреть, потому как она со страху у него в пятки опустилась, – ответил Зернов.
Пока Зернов свертывал цигарку, Радов достал свои часы, приложил их к уху и, убедившись, что они идут, подавая Зернову, сказал:
– Бери мои швейцарские, мне они, видать, скоро не потребуются, а разведчику без часов ходить негоже, тем более, если за командира идешь. А тебе придется группу водить, береги сержанта, один он измотается. В делах он мужчина, а по годам, почитай, мальчишка. Умный, рассудительный ты человек, Зернов, не трус в бою, одним словом толковый мужик, но Канавин под твоим началом не смог бы ходить. Ты ему, почитай, в отцы годишься, да и я старше его, он усов еще не брил, а мы его как отца родного почитаем. Кончится проклятая война, подучится он еще малость и далеко пойдет, а главное, что люди за ним пойдут. Посмотришь, сколько их здесь таких. Здесь быстро, порой разом познаешь, но сколько и погибает. Вот и гвардии капитан – умнейший человек, но не Канавинской закваски, в нем что-то другое есть, но не то, не канавинское.
Было раннее августовское утро, предвещавшее солнечный день. Уставший от бессилия разведчик Радов лежал на столе, покрытым простыней, и спал крепким мужицким сном. Ему только что закончили операцию и не спешили унести на койку, зная, что действие наркоза еще не скоро окончится. Таким же беспробудным сном, в летней походной палатке спали разведчики Канавин ж Зернов, в то время, как всех остальных преждевременно подняли залпы выстрелов из дальнобойных орудий. Первые тяжелые снаряды из гаубичных орудий ушли в направлении «барского леса», по которому одновременно были нанесены бомбовые удары нашими штурмовиками. На месте «барского леса» горели не только поваленные и раскромсанные вековые деревья, но во многих местах высоко поднимались клубы черного дыма от горевшей техники.
Командованием срочно была разработана операция по реализации разведывательных данных, доставленных разведгруппой Канавина. Операцией намечалось: не дать возможности развернуться вновь прибывшей моторизованной части, подвергнув ее уничтожению и сломив оборону противника, продвинуться вперед.
Операция была проведена успешно, через два дня разведчики Канавин и Зернов уже с нового рубежа уходили для выполнения нового задания. Заданием предусматривалось изучение не только передовых оборонительных рубежей противника, но и разведать тылы, выяснив силы противника, находящиеся во втором эшелоне.
Более полутора суток разведчики блуждали в тылу противника, ничто не укрылось от их глаз, однако неизвестным оставался замысел противника на ближайшие дни. На исходе второго дня, когда солнце село за лесом, но продолжало светить красным заревом, разведчикам посчастливилось перехватить связного, одиноко гнавшего на мотоциклете. Исчезновение связного с секретным пакетом, содержание которого немецкое командование не решилось передавать по радио или проводной связи, вызвало бы изменение плана. Высказав свои доводы и предположения, Канавин, обращаясь к Зернову, спросил:
– Как, думаешь, поступить лучше?
Зернов не сразу, не скоропалительно, хотя и не располагал временем на длительные размышления, вдумчиво и внимательно посмотрев на немецкого связного, сказал:
– Фрица придется все же прикончить, но так чтобы не вызвало никакого подозрения в отношении нападения. Вначале по черепушке прикладом, а затем мотоцикл перевернем раза два-три на дороге и фрица под мотоцикл. Вот как быть с пакетом?
За точность перевода текста я не могу ручаться, поэтому просто скопирую, но нужно пакет вскрыть и вновь запечатать так, чтобы не было заметно. Гриневич меня этому учил, но, пожалуй, ни один способ не подходит, временем не располагаем и условия не позволяют. А впрочем, посмотри, что у фрица во фляжке, если спирт или шнапс, то половину выпоить фрицу, а оставшимся намочить пакет и в сумке, фляжку в сумку втолкнуть. А с фрицем я предварительно потолкую.
Сказав, Канавин без промедления по-немецки спросил связного о том, что намерен ли последний отвечать на вопросы. Немец, не задумываясь, с каким-то особым певучим акцентом ответил: «Я-а, я-а!».
 
Получив несколько удовлетворенных ответов на заданные вопросы, Канавин стал записывать, а Зернов, отцепив с поясного ремня фрица фляжку, зачехленную в суконный чехол, отвинтил крышку и, поднеся горловину фляжки к своему носу, потянул в себя струю воздуха. После чего передал фляжку немцу и жестами показал, чтобы последний выпал. Немец понял, что его заставляют попробовать, он сделал несколько глотков и, подавая обратно Зернову фляжку, проговорил: «Гут, гут, комрад!». Однако, Зернов, отстраняя подаваемую фляжку и показывая на Канавина, по-немецки произнес: «Ер ист дас Киндер». И дальше, не зная как сказать по-немецки, добавка по-русски: «Всякую гадость не пьет». Жестами рук показал, чтобы немец выпил половину, а вторую половину оставил ему, Зернову.
Было видно, что немец – любитель спиртного, пил он, как выразился Зернов, не по-русски, небольшими, но из-за спешки частыми глотками. По-разному воздействует спиртное, но у большинства вызывает проявление характера в неизменной форме. От выпитой доброй половины шнапса началось проявление своего характера и у фрица: глаза его дико засверкали, гневно перекосив лицо, немец произнес несколько непонятных для Зернова фраз. Если полный смысл сказанного немцем Зернову был непонятен, то дважды повторенная фраза: «Русиш швайн» хорошо известна. Зернова словно кто приподнял, а, приподнимаясь, он занес приклад своего автомата над головой немца и проговорил:
– Ну, гад ползучий, повтори еще раз, кто я русский?
Увидев разъяренный вид Зернова, немец сразу же сжался, но больше не успел произнести ни одного слова, приклад автомата, резко опущенный на голову, издал тупой хлюпкий звук.
Дальше все шло по намеченному плану, к моменту обнаружения «разбившегося» немецкого «пьяного» связного разведчики были уже далеко. Однако для разведчиков работа их не закончилась, им предстояло изучить оборонительный рубеж противника и только после полуночи пересечь линию обороны.
К полуночи темнота сгустилась. Разведчикам трудно было распознать тщательно замаскированные огневые точки. Порой приходилось ожидать, когда в воздухе повиснет осветительная ракета, которыми немцы освещали нейтральную полосу, но и их огневые точки можно было лучше рассмотреть разведчикам.
Канавин и Зернов, продвигаясь вдоль линии обороны, часто обходили батареи, расположенные вблизи траншей, а порой углублялись, чтобы точно засечь орудия с длинными стволами. Количество батарей и других огневых точек говорило о наличии крепкой оборонительной линии.
Бесшумно и молча продвигалась разведчики. И вдруг не спереди, а сзади раздался резкий окрик: «Хальт!». В одну секунду Канавин представил мысленно: «Броситься в сторону или дать автоматную очередь на окрик, не видя даже силуэта, можно сделать промашку, так как они находятся под прицелом, длинная автоматная очередь не оставит невредимыми». Канавин без промедления по-немецки произнес: «Какого дьявола кричишь?». Сам одновременно выпрямился и сделал поворот в направлении окрика.
Расчет оправдался: не стреляя, немец спросил пароль. В ответ прозвучала длинная автоматная очередь из автомата Канавина. Ни крика, ни ответной стрельбы со стороны окрикнувшего не последовало. Канавин и Зернов ринулись вперед, но вскоре услышали впереди и сбоку голоса бегущих немцев. Остановившись, Канавин, обращаясь к Зернову, быстро проговорил:
– Без боя не выйти, бери документы и пробирайся к месту намеченного прохода. Я буду отвлекать и уводить вглубь, а ты тем временем, не дожидая меня, переходи линию обороны, сейчас важнее всего доставить сведения.
Зернов хотел возразить, говорил, что лучше он останется и будет отвлекать, но Канавин резко произнес:
– Я приказываю тебе, Зернов, доставить сведения!
И они быстро расстались, Зернов отходил в одном направлении, а Канавин пополз навстречу бегущим, чтобы встретить врага хотя бы на несколько метров подальше от уходящего Зернова.
Словно невидимые световые лучи исходили от земли, которые позволяли ясно видеть в темноте силуэты бегущих. Внезапно разбуженные фашисты бежали скученно, как будто боялись потерять друг друга. Выбрав удобную позицию, Канавин положил автомат, не спеша достал и подготовил гранату, затем расчетливо бросил ее и, не опасаясь осколков собственной гранаты, сделал перебежку. Взрыв гранаты остановил бегущих: одни закончили бег навсегда, другие, оправившись от оглушительного взрыва, с остервенением прижимали спусковые крючки автоматов и, неуверенно переступая, продвигались вперед. Выпустив несколько коротких очередей по фашистам, Канавин вновь сделал перебежку.
Зернов тем временем уходил все дальше, но постоянно прислушивался к разгорающемуся неравному бою. К лаю немецких автоматов присоединился глухой перестук пулемета. Затем раздался уже второй взрыв гранаты, нарушивший равномерную трескотню автоматов. И почти сразу после взрыва гранаты, не прерываясь, заработал ППШ – Зернов остановился, повернулся в обратную сторону, откуда доносилась стрельба и, как всегда рассудительно спросил себя: «Как поступить?». Он ясно представил, как его товарищ, его командир, ведет неравную схватку с врагом, как бы сейчас он, Зернов, ударил в спину наседающим фашистам и выручил командира. Но откуда-то не извне, а изнутри до Зернова гулко донеслось: «Приказываю тебе, Зернов, доставить сведения, это сейчас самое важное!».
В течение короткого раздумья закончилась непрерывная очередь из ППШ. Зернов невольно подумал, что у Канавина кончились патроны, так как выстрелов из ППШ больше не слышно, а трескотня немецких автоматов продолжается.
Патроны у Канавина кончились, но борьба продолжалась, к этому моменту Канавин оказался на месте сраженного им немецкого часового. Подняв автомат часового, Канавин хотел отыскать гранаты, но в этот момент несколько пуль автоматной очереди просквозили его плечо и грудь. Как бы опасаясь повторной очереди, Канавин прокричал по-немецки: « Куда, гад, стреляешь?». Выстрелов не последовало, зато он ясно увидел в нескольких метрах две фигуры фашистов. Лежа рядом с трупом немецкого часового, Канавин почти в упор наставил автомат и, не отнимая пальца, давил на спусковой крючок до тех пор, пока автомат не замолк. Опустошив рожковый диск, он бросил автомат, который с каждой секундой становился все тяжелее, так как его тело и руки слабели.
Достав свой пистолет ТТ, он слабеющей рукой оттянул затвор и чтобы сохранить силы, лежа без движения, ожидал приближения фашистов. Секунды ожидания казались длительными минутами, фашисты приближались медленно, изредка стреляя короткими очередями. Чтобы ускорить их приближение, Канавин стал повторять: «Шнель, шнель», при каждом повторении нажимал спусковой крючок пистолета, стреляя в упор.
Последний патрон он был намерен оставить для себя, но затвор клацнул и остановился в крайнем заднем положении. Силы покидали Анатолия, но сознание ясно работало, он не сожалел, что последний патрон израсходовал для врага. Ощупью отыскал и забрал у поверженного фашиста гранату-лимонку, пересиливая боль, стал подниматься с земли. Закусив и сорвав предохранительную чеку на гранате, он уверенно пошел на встречу фашистам.
 
Взрыв гранаты заглушил и одновременно прекратил автоматные очереди.
Четвертая ночь для Зернова заканчивалась бессонно, он лежал, устремив свой взгляд в темноту над сводом палатки. Казалось, закончились для него нервные напряжения, когда более двух суток находился в разведке, пора бы отдохнуть в эту ночь, целиком отведенную для отдыха, забыться крепким беспробудным сном. Однако сон не приходил, ему виделось продолжение неравного жестокого боя, в висках гулко стоял перестук автоматов. Воедино сливалась трескотня немецких автоматов и ровный стук ППШ. Зернов затаенно лежал и боялся пошевелиться, боялся того, что пошевелись он, прекратится стук автоматов, а это равносильно прекращению борьбы, он же жаждал нескончаемой борьбы, ибо в борьбе видел жизнь своего товарища.
На какой-то час, а возможно, на несколько минут под утро Зернов заснул, но словно по тревоге поднялся, посмотрел на пустующее место командира и, увидев молчаливые лица товарищей, понял, что и в эту прошедшую ночь Канавин не вернулся.
Умывшись холодной водой, заботливо припасенной товарищами, Зернов уединился, чтобы выполнить самый тяжелый долг, который ранее приходилось выполнять Анатолию: сообщить родителям о гибели их сына, о гибели своего боевого друга и командира.

Глава 5
Осенью 1942 года, когда школьники после завершения уборки урожая вернулись в школу, стал проводиться набор учащихся в шко¬лы фабрично-заводского обучения, чтобы через шесть месяцев бывших школьников поставить на заводах к станкам вместо уходивших на фронт рабочих.
В дни войны учеба в школе для подростков казалась скучным занятием, поэтому большинство добровольно записывались в школы ФЗО. Тот, кто не изъявлял личного желания, с такими не считались, действовал принцип настоящей мобилизации. Алеша Канавин добровольно записался для поступления в школу ФЗО, но его желания оказалось недостаточно, ему не исполнилось 16 лет. Комиссия была неумолима, принимала решения строго в соответствии с установкой: моложе 16-ти лет не зачислять. Алешиному разочарованию не было предела, порой он думал: «Почему мать не могла родить первоначально его, а позднее сестру, какая бы сестре разница быть годом младше или старше, оставаясь дома».
В школу ФЗО Алеша не уехал, его настроение к учебе совершенно ушло, он решил бросить учебу в школе и пойти работать в МТС. О своем решении Алеша объявил дома. Мать, как большинство матерей, правы они или не правы, всегда придерживаются своей точки зрения, изыскивая пути с наименьшим сопротивлением для жизни, соответственно отчитала Алешу за самовольное решение, а в заключение сказала:
– Я-то думала, закончишь школу, не будешь хлебать грязь в мастерских, как отец, мне с него надоело обстирывать грязь, а тут и ты туда же решил.
Андрей не высказал еще своего решения, заключительные слова Дарьи задели его за живое, за гордость своей рабочей профессии. В районе Андрея давно считали лучшим кузнецом, не было сельскохозяйственной машины, которую бы Андрей не сумел отремонтировать при любой поломке. Знали его большинство председателей колхозов и нередко на выходной день увозили в колхоз, чтобы он отремонтировал привод конной молотилки, у которой полетели зубья, или устранить другие поломки, непосильные колхозным кузнецам. Андрей не только ковал сложные детали, но, используя опыт, приобретенный на Златоусском и Нижнетагильском заводах, изготовлял формы и делал отливки деталей. Немало думал над сплавами, закалкой и цементированием.
Когда Дарья неодобрительно отозвалась о работе в мастерских, Андрей высказал свое мнение в пользу Алеши.
Уже через день Алеша стоял за слесарным верстаком, а когда приходил в кузницу, чтобы забрать для нарезки резьбы откованные заготовки болтов и гаек, то по праву рабочего брался за молот, давая передышку какой-либо женщине-трактористке, работавшей за молотобойца. Рвение Алеши помахать молотом заметил заведующий мастерских и нередко стал направлять его в кузницу, чтобы работать за молотобойца.
Работать тяжелым молотом по двенадцать и более часов ежедневно – это почти невыносимый труд для подростка, и особенно в первое время. Но Алеша не сдавался и ни разу не отказался. Он постепенно привыкал и не чувствовал первоначальной усталости, когда не только руки едва держали молот, но подгибались и ноги. Самым тяжелым испытанием для Алеши было, когда приходилось разрубать коленчатые валы от тракторных моторов. Их вязкая, прочная сталь шла для изготовления ответственных деталей, разрубить же нужно было за один нагрев, чтобы сэкономить уголь и особенно время. Алеша ставил под ноги подставку, чтобы бить с высоты, и молот пускал в беспрерывный круговорот. Такой способ работы молотом был намного эффективнее и даже легче, но требовал большой уверенности и точности удара, иначе мог покалечить руки отца.
От работы молотобойцем не только мышцы рук, но и все мальчишечье тело Алеши становилось подобием сильной стальной пружины. Несмотря на небольшой рост, Алеша не знал пределов в поднятии тяжестей. Физическая закалка, полученная в мальчишечьи годы, сохранилась на всю жизнь и не раз выручала Алешу не только на фронте, но и в послевоенные долгие годы чекистской работы и в борьбе с уголовной преступностью. За это Алеша был благодарен своему отцу, принявшему решение вопреки материнскому желанию.
Разгром немецко-фашистских войск под Сталинградом вдохновлял на подвиги не только на фронте, но окрылил исхудавшие тела тружеников тыла, поднимал их на высоты для невиданных свершений – трудовых подвигов. Люди фронта и тыла еще крепче сливались воедино, каждого в первую очередь интересовало положение дел на фронте. Чтобы не тратить дорогого времени и знать самые важные сведения, избегали чтения газет, но неоднократно в течение дня слушали по радио сводки советского информационного бюро. Твердый, уверенный и предельно ясный голос Юрия Левитана вещал и поднимал на борьбу и трудовые свершения советских людей. Сила голоса и передаваемых сведений Левитаном были настолько убедительны и сильны, что вся немецкая пропаганда и геббелевская брехня сводились на нет, и в ярость приводили Гитлера. Бешенству Гитлера не было предела. Назначив баснословную сумму за голову Левитана, он 
заочно приговорил его к смертной казни через повешение за язык. Такова была ненависть к советскому глашатаю, к его праведным словам: «Смерть немецким оккупантам!».
Утешительные вести, передаваемые о положении на фронтах, не могли в полной мере успокоить сердца матерей, если они длительный период не получали писем от самих сыновей и мужей.
С момента нахождения Анатолия на фронте семья Канавиных почти регулярно получала от него письма и только за последние два месяца получили письма с более длительными перерывами. И вновь почтальон доставил обычный треугольник. Дарья надела очки, и внутри у нее учащенно застучало. Все такой же треугольник, со всеми штампами, в том числе со штампом о проверке военной цензурой, но почерк был неровный, давно отработанный, прямые линии писались дугообразно. Дрожащими руками, развернув треугольник, Дарья прочитала первые строчки: «Дорогие родные Анатолия, трудно мне писать, но еще труднее будет Вам читать мою весть...» Слезы запеленили глаза Дарьи, несмотря на крупный, довольно разборчивый почерк и большие промежутки между строк, она не могла читать дальше. От рыданий и дрожания рук все сливалось. Часто вытирая лицо, Дарья с трудом читала следующие строчки: «...Вот уже более суток, как нет среди нас нашего товарища и командира Анатолия. И наперед скажу, что точная судьба его мне не известна, в нашем деле по-всякому случается, сообщу, когда возьмем то место, где с ним расстались. Вот и все, что могу сообщить. Прошу прощения за тяжелую весть.
12 августа 43 года, Зернов».
Через четыре дня после получения письма пришло извещение следующего содержания:
«Полевая почта № 01180
ИЗВЕЩЕНИЕ
Ваш сын, гвардии сержант, командир отделения, награжденный двумя орденами «Красной Звезды» и медалью «За отвагу» Канавин Анатолий Андреевич, уроженец Кировской области, дер. Кайдалы, находясь на фронте, пропал без вести 11 августа 1943 года при выполнении боевого задания. Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии.
Командир части гвардии капитан Гриневич».
Велико горе всякой матери, потерявшей сына, таковым оно бы¬ло и для Дарьи, которая ежедневно подолгу держала в своих дрожащих руках два листка, извещавших о судьбе сына Анатолия. Порой выплакав все свои слезы, Дарья подолгу сидела, уставившись в одни и те же буквы и, ни о чем не говоря, думала. Ждала она письма, молчаливым взглядом провожая обходившего их дом почтальона, представлялось ей и возвращение самого Анатолия, даже жаждала видеть в любом искалеченном виде, лишь бы живым. Во многом вводили ее в заблуждение и усиливали веру, что Анатолий жив, слова из письма товарища: «... точной судьбы его мне не известно...». А официальное извещение с гербовой печатью подтверждало эти слова сообщением, что, находясь на фронте, пропал без вести. Свою веру Дарья старалась вселить и другим, в этом ей никто не мешал, никто не противоречил. И в послевоенные годы Дарья жила с этой верой. В конце сороковых годов в поселке открылась церковь, в поминальные дни Дарья исправно относила памятки, при составлении памяток Анатолия всегда вписывала в памятку «о здравии».
Андрей с получением известий о гибели Анатолия посуровел, стал молчаливее, стараясь забыться, находил для себя какое-либо занятие. Младший брат Алеша уединялся, находясь наедине, думал, как поступить ему, как отомстить за гибель брата. Думая, Алеша приходил к выводу: «Брат был комсомолец, это способствовало его добровольной отправке на фронт». Алеша без промедления подал заявление о вступлении в комсомол и вскоре получил комсомольский билет. Вступление в комсомол для него оказалось намного проще, нежели для брата, который первоначально в течение шести месяцев был кандидатом в члены комсомола, а Алеше сразу выдали комсомольский билет.
С вступлением в комсомол распорядок в жизни Алеши не изменился, так как работа поглощала без остатка все его время, не оставляя ни для личных, ни для общественных дел. Если комсомол внешне не нарушил распорядка Алешиной жизни, то содержание ее изменилось: изменились его мысли, изменились взгляды на жизнь, появился более высокий долг ответственности, появилась гордость за то, что он является единицей Коммунистического Союза молодежи, которым так дорожил и гордился его брат Анатолий.
В те, сегодня можно сказать отдаленные, времена их не агитировали, не убеждали, им не внушали словесно, на это ни у комсомольцев, ни у других не было времени. Каждый комсомолец внутренне вбирал в себя все то, что в грозные дни нависшей смертельной опасности было святым для каждого советского человека. Мысленно каждый для себя выбирал прообраз, для которого превыше всего было: Родина или смерть! Зная о многих подвигах комсомольцев, подобных подвигу Александра Матросова, при вступлении в комсомол каждый мысленно ставил себя вместо тех, кто навечно вписал 
себя в историю. Все помыслы Алеши были направлены на то, чтобы заменить погибшего брата и отомстить за его гибель. И он упорно готовился к этому.
Несмотря на большую занятость молодежи работой, райвоенкомат организовал месячную подготовку в лагере, раскинутом на берегу реки Чепцы. Из-за отсутствия палаток жили в шалашах. В полном соответствии с воинским уставом и строгостью военного времени проводились обучение под руководством опаленных и изувеченных войной офицеров. В период обучения Алеша приложил максимум усилий, чтобы в период смотра при подведении итогов учебы получить отличные оценки. Так как после учебы намечался призыв, а у Алеши до семнадцати лет вновь не хватало несколько месяцев.
Наступил последний день учебы – день подведения итогов. В лагерь прибыл военком района. После сдачи экзаменов и зачетов по строевой, огневой, материальной части оружия и уставу все допризывники района встали в общий строй. Общий весельчак и балагур Белослудцев Николай из деревни Лосенки и ряд других были обуты в лапти, но, несмотря на разношерстную одежду и обувь, строй был ровным, непоколебимым. Начальник лагеря зачитал приказ военкома об окончании первоначальной подготовки. В числе отлично окончивших была названа фамилия Алеши. Облегченно вздохнув, Алеша мысленно подумал: «Сейчас на пути к фронту для меня не может быть преград».
Через две недели начался призыв. Призывники толпились возле здания военкомата. После учебы в лагере они все знали друг друга и, встретившись, шутили не без острых слов. К Алеше подошел школьный товарищ Генка, здороваясь, не без ехидства спросил:
– Слушай, Леха, тебя в прошлый год почему не приняли в школу ФЗО и зачем же ты, малолетка, сегодня пришел сюда?
Поджав кулаки, чтобы не схватить Генку, Алеша со злостью сказал:
– Жаль, что вон эта лужа с водой льдом покрылась, иначе посадил бы я тебя в нее задним местом. Но если какой-нибудь там писаришка заикнется насчет моих годов и будет свои возражения высказывать, то я его вместе со стулом в окно выброшу, а военкому скажу, чтобы не в каталажку, а в штрафную роту меня отправлял, все равно на фронт.
Вскоре в числе очередной пятерки вызвали Алешу. Войдя в помещение, где разместились члены комиссии, все быстро разделись, сложив одежду на стулья у входа. Зная, что во всем нужна быстрота, чему немало уделялось внимания в период обучения в лагере, Алеша быстро разделся и первым приблизился к столу, где сидел военком, и доложил:

– Призывник Канавин, для прохождения комиссии прибыл.
Взоры всех членов комиссии были устремлены на него, а он стоял обнаженный, крепкий. Под загорелой кожей, чисто вымытой накануне в бане, чувствовались его крепкие мышцы. Первым заговорил военком
– Ну, атлет, куда пойдешь служить?
Алешу смутили слова военкома о службе, так как от таких слов отвыкли с первых дней войны. Вместо отправки на службу в армию употребляли: «ухожу на фронт, на войну или еду воевать».
В Алешином понятии служба представлялась такой же, как служба старшего брата, который, находясь на далеком Сахалине, откуда порой письма приходили через полгода, не раз писал о своей надежде поехать на фронт, но война шла третий год, а надежды брата все оставались неосуществимыми. Вспомнив это, Алеша намеревался скоропалительно ответить, что он не хочет служить, но затем коротко спросил: «Как это служить?». Военком, двусмысленно поняв заданный вопрос, испытующе смотря на Канавина, проговорил:
– В морфлот, в авиацию или на границу служить, вначале, соответственно, подучат, а затем уже на корабль или на самолет. Алеша представил, что такая служба отдалит его от фронта, пока учат и война закончится, поэтому, боясь, чтобы военком не принял окончательного решения, торопливо и умоляюще сказал:
– Не хочу я, товарищ военком, служить, на фронт отправьте меня.
Военком вновь проговорил:
– Вот так сразу и отправь тебя на фронт. Что же ты туда спешишь?
Все еще опасаясь, что разговор может закончиться, военком и без того на разговор с Алешей затратил больше времени чем на кого-ли¬бо, Алеша быстро повернулся и на ходу проговорил:
– Разрешите, я сейчас ! – сам уже вытаскивал из кармана пиджака бумагу, которую развернул, и, быстро подавая военкому извещение о гибели брата Анатолия, сказал:
– Учили же нас, товарищ военком, а я должен успеть рассчитаться за брата с ними, гадами.
Прочитав извещение, военком встал и вышел из-за стола, подавая Алеше извещение, спросил:
– Кем работал-то?
– Слесарем в МТС, но больше за молотобойца приходилось работать. Да Вы не сомневайтесь, трактор я хорошо знаю, если дадут танк – быстро освою. А в морфлот или в авиацию – я корабль в глаза не видел, а в аэропланах только в разбитых сидел, когда на железнодорожных платформах везут.
Положив руку на плечо Алеши, военком проговорил:
– Спасибо, тебе молотобоец, поезжай и бей крепче, только не горячись, их голыми руками всех не передушишь, постарайся хорошо овладеть оружием, какое бы ни доверили. И возвращайся с победой.
Через три дня после прохождения призывной комиссии, Андрей и Дарья провожали последнего своего сына. В тот же день была отправлена команда из десяти человек в военно-морское училище, в составе которой отправился лучший друг Алеши Корепанов Леня.
Ожидая прибытия поезда, Андрей жадно курил самокрутку из свежевыращенного табака-самосада и держал котомку с сухарями. Дарья, придерживаясь одной рукой за Алешу, постоянно вытирала глаза и сквозь рыдания давала последние наставления, которые Алеша слышал еще дома и не потому не выслушивал их внимательно, что они повторялись, а что глаза его постоянно выискивали Таню. Наконец он увидел ее. Она одиноко, без подруг, стояла печальная от разлуки, сжавшаяся от непривычной для нее, южанки, первой осенней прохлады. Как Алеша, так и Таня стеснялись подойти друг к другу, раскрыть тайну знакомства и первую любовь в их начинающейся юной жизни.
Горесть и печаль при их расставании удваивалась тем, что через несколько дней после отъезда Алеши Таня должна была уехать из поселка навсегда. Мостостроительному поезду, где работали родители Тани, предстояла передислокация на новое место, которого Таня не знала так же, как не мог знать своего места назначения Алеша. Так порывалась нить первой Алешиной любви.

Глава 6
Затянувшаяся сухая, бесснежная осень до основания иссушила землю. Тридцатиградусные морозы, обжигая обнаженную землю, раскалывали ее, образуя глубокие трещины. Однако наступившая зима взяла свое – в течение нескольких дней, снежный покров достиг полуметровой, а местами и метровой толщины. Если в период снегопадов морозы поослабели, то в установившемся затишии и просветлении вновь похолодало. Пухлый снег уплотнился и высох, он скрипел под подошвами сотен кожаных ботинок и кирзовых сапог.
Поротно, колоннами молодые воины возвращались в военный городок пока еще с учебного поля брани. Усталые, они нехотя переговаривались в перерывы от походных песен, шагали смешавши¬еся и внешне не отличавшиеся Ддруг от друга: вятичи, уральцы и сибиряки. Их, проголодавшихся, всегда ожидал вкусно пахнувший обед, в холодной дощаной, но бодрящей столовой. Дюралюминиевые чашки первоначально плавили тонкую корку льда на плохо выстроганных досках столешниц, а затем примерзали. Чтобы больше дать тепла утробе, не сразу ложка вынималась из-за голенища сапога или из-под обмотки, навернутой на голень. Первоначально через край чашки выпивалась теплая живительная влага сибирских щей, а ос¬тавшаяся гуща переправлялась с помощью ложки.
 
Каждое отделение имело своих раздатчиков, которые со снайпер¬ской точностью и быстротой разрезали хлеб и действовали половни¬ком. В их непогрешимости и точности дележа пищи были уверены, как в натренированных стрелках, они же старались оправдать доверие товарищей, хотя у каждого была хроническая жажда насытить желу¬док излишней ложкой пищи, каждый жил мечтой хотя бы раз испыта¬ть и почувствовать сытость. Постоянное ощущение голода было не из-за малокалорийности и небольшого количества пищи по объему, а являлось следствием молодого развивающегося организма здоровых парней, которые большую часть суток в суровых климатических усло¬виях проводили на улице. Их времяпровождение было связано с пре¬одолением тяжелых физических нагрузок: от маршировки в строю до 30-ти километровых марш-бросков с полной боевой выкладкой в 32 килограмма. Или выполнения разгрузочно-погрузочных работ на ле¬сокомбинате, в речном порту и на заводе, изготовлявшем снаряды для 82-х миллиметровых минометов. Поэтому наркомовская норма, рассчитанная на нормальную деятельность человека, при физических пе¬регрузках молниеносно сгорала, а здоровый развивающийся организм, требовавший постоянного горения, ощущал жажду голода.
Не думал Алеша, что ему так долго придется учиться, казалось бы, совсем несложной профессии стрелка-снайпера. Находясь в учеб¬ном полку в городе Тюмени, Алеша и еще человек десять его земля¬ков были зачислены в снайперскую роту. Первоначально изучали раз¬личное стрелковое оружие, а снайперские винтовки получили спустя месяца два. После стрельбы из различного стрелкового оружия стре¬льба из снайперской винтовки оказалась делом нехитрым. Однако, помимо точного поражения быстро исчезающих мишеней, не менее важ¬ным было научиться выбрать место и замаскироваться. На это ухо¬дили все вечера суровой сибирской зимы.
Наступила весна. Не раз проходил слух об отправке на фронт, думали, что затопление казармы вешними водами реки Туры ускорит отправку, но мечты не оправдались. Обстановка на фронте не зави¬села от разлива реки Туры. Только в июне месяце длинный состав из пульманских вагонов медленно, но уверенно продвигался на За¬пад. Три тысячи 17-18-летних юнцов, закаленных трудом и учебой, необстрелянных, но жаждущих мести за поруганную и истерзанную землю, за тысячи погибших и замученных, с каждым днем приближа¬лись для решительных схваток с ненавистным врагом.
Миновав Москву, поезд совершенно замедлил ход. Перед взором простирались выжженные просторы, сожженные до основания села и полуразрушенные города. Медленное продвижение поезда, а иногда стоянки по суткам и более на полностью разрушенных и выжженных полустанках – все это делалось как бы специально, чтобы еще боль¬ше вселить в их души ненависть к врагу и к войне. И эта бессло¬весная, наглядная агитация воздействовала с неописуемой силой.
Если все первоначальные помыслы Алеши сводились к мести за по¬гибшего брата, за погибшего Григория, мужа соседки Авдотьи, то сейчас предстояла месть нескончаемая, неограниченная. Вид истер¬занной земли, разрушенных и сожженных городов и сел, обездоленных и измученных людей делали месть и ненависть безграничными.
В душном вагоне, где размещалось два взвода, большую часть времени приходилось проводить лежа на нарах, так как сидеть или стоять возле открытых дверей всем сразу из-за тесноты было невоз¬можно. Здесь осуществлялась вторая мечта, не менее желанная в сра¬внении с утолением жажды голода – вволю отоспаться. И если в первые дни спали, то в последующие сон уже не приходил, но, тем не менее, приходилось лежать. В бесцельные часы бессонного лежания, когда сомкнуты глаза, вставали картины воображаемого прошедшего. Из Алешиного воображения никогда не уходила картина проводов, в которой всегда появлялась фигура Тани, одиноко и недвижимо стояв¬шая на перроне. И только тогда, когда поезд тронулся, Танино оце¬пенение кончилось, она бросилась за удаляющимися вагонами, что-то кричала и размахивала рукой. Танин бег был длительным и нескон¬чаемым, как бесконечный перестук колес и покачивание вагона, в котором ехал Алеша. Все попытки Алеши отыскать Таню были безус¬пешными. А как ему недоставало ее писем, как самому хотелось на¬писать. В такие минуты Алеша от дум переходил к сочинению стихов, но рифмы в его стихах сбивались от перестука колес:
Война украла нашу юность,
Превратив нас из мальчишек сразу в мужиков.
Пожрала ты сладость утреннего сна и правоверную любовь
Разгулялась без предела,
Отобрала книжки и тетрадки,
Сунув в наши руки вожжи, топоры, лопатки.
Только от нее проклятой, не отмашешься одной лопатой,
Для отпора, для устраски мы одели каски,
В руки взяли автоматы и гранаты
И тогда, назвали нас по имени – Солдаты.
Огрубели наши души, проявляя ненависть к тебе,
Когда в бой пойдем, мы не ребята – мы солдаты,
В перекуры, в передышки снова мы мальчишки,
Потому как юности не знали мы.
Ехали они действительно как солдаты, но порой в них пробуж¬далось что-то мальчишечье, запоздалое, не растраченное в свое время. Эшелон двигался по только что выжженной земле, не обмытой ни единым дождем после последнего боя. В траншеях и в полуразрушенных блиндажах валялись груды гильз и обоймы с неизрасходован¬ными патронами. В учебном же полку было принято отчитываться не только за каждый боевой патрон, но за каждую гильзу. При виде такого обилия разбросанного вооружения никто не оставался равно¬душным, каждый заполнял свои карманы патронами, подбирали и ору¬жие. Запалы от ручных гранат зарывали землей, предварительно при¬вязав к кольцу предохранительной чеки проволоку или шнур, укрыв¬шись в воронке или в полуразрушенной траншее, подрывали запал. Фонтан земли вместе с осколками, оседая, осыпал укрывшихся.
Несколько суток эшелон двигался за откатывающейся на Запад передовой. Порой валялось не только оружие, но и трупы фашистов лежали непогребенными. Проводились тренировки и по снайперской стрельбе. Подняв и положив на нижние сучья сосны или ели снаряд от крупнокалиберного миномета, подрывали мину выстрелом из кара¬бина, попадая прямо в капсюль. От взрыва мины дерево любой тол¬щины падало, как срубленное одним резким ударом топора.
Неоднократно беззаботные шалости нарушались боевыми тревога¬ми: одиночные вражеские самолеты-разведчики появлялись над эше¬лоном и , чувствуя безнаказанность, с небольшой высоты вели об¬стрел из пулеметов, расстреляв все боеприпасы, удалялись за ли¬нию фронта.
Часть, в которую должно было влиться пополнение, в это вре¬мя вела успешную наступательную операцию. Чтобы не сбивать ритм и наступательный темп, дивизии не останавливали, поэтому выгруз¬ка прибывших для пополнения не производилась, а после стоянок на полустанках эшелон двигался за наступающими.
Наконец более чем двух недельная жизнь на колесах закончи¬лась. Поезд остановился в лесистой местности, где не было ни станции, ни полустанка. Последовала команда разгружаться. Быстро строились повзводно и через перелесок вышли к полю. Впереди слы¬шались непрерывные раскаты грома. Наступали сумерки. Все напоми¬нало о надвигающейся грозе, однако небо было ясным, безоблачным, ни одна молния не прорезала небесную синеву. Километрах в двух-трех шла артиллерийская дуэль, заглушавшая пулеметную и автомат¬ную стрельбу.
На небольшом поле, окруженном сосновым бором, все покинувшие эшелон выстроились в две п-образные шеренги. После построения последовала команда: «Смирно!». К центру п-образного строя подъ¬ехали три всадника, на плечах одного из них была кавказская бур¬ка, это был командир корпуса, который, приняв рапорт начальника эшелона, приподнявшись на стременах, поздоровался. Несмотря на растянувшийся строй, дружно и слаженно прозвучало: «Здравия же¬лаем товарищ генерал!». После чего генерал приветствовал с при¬бытием на фронт. В ответ протяжно прозвучало трехкратное «Ура!». После приветствия все офицеры, сопровождавшие эшелон, окружили генерала, который, дав распоряжение, так же спешно, как и появил¬ся, покинул поле, ускакав на буланом рысаке орловской породы в ту сторону, откуда не прекращало греметь.
 
Перестроив общий строй во взводные колонны, взводы приблизи¬ли к опушке леса, где и расположились на ночлег под деревьями. Несмотря на непривычные отзвуки артиллерийской канонады, на све¬жем воздухе спалось более крепко, чем в душных вагонах. Канавин с земляком Белослудцевым Николаем и еще несколькими ребятами в темноте разместились вокруг холмика. Утром, когда поднялись и осмотрелись, то увидели, что спали на партизанской могиле.
Впереди так же, как и вечером, продолжалась стрельба, меж¬ду редкими выстрелами из тяжелых орудий отчетливо слышалась стрельба из пулеметов. По всему было видно, что продвижение на¬ших войск было приостановлено. Для наступления нужны были силы, которые прибыли и готовы вступить в бой, но такой команды не поступало. Если когда-то многие были недовольны затягивающейся отправкой на фронт, то сейчас никто не промолвился, все знали, что этот час скоро настанет. Это и успокаивало.
Рано утром стали прибывать офицеры из полков, которые взво¬дами и ротами уводили пулеметчиков, артиллеристов и стрелков. Снайперские роты, еще при погрузке в вагоны наполовину смешанные с пулеметчиками и стрелками, сидели в ожидании. Но вскоре и их подняли, построили в две роты и привели к небольшой речке, где на отдыхе располагался отдельный учебный батальон 12-й Гвар¬дейской Краснознаменной стрелковой дивизии. В течение дня мылись, получали оружие и боеприпасы. Заново всех распределили по ротам и взводам. Первоначально многих обескуражило то, что батальон называется учебным, но когда разговор повели со старослужащими, то полностью успокоились, так как батальон являлся резервной частью дивизии, но в каждой боевой операции принимал непосред¬ственное участие в боях. Дивизия в связи с прибытием пополнения несколько дней отдыхала. Отдыхала от боев, от пролития крови, но жила самой напряженной жизнью. Проводилась учеба, приближенная к настоящей боевой обстановке.
И вот первый бой, первое боевое крещение. На передний край обороны выдвигались под покровом темноты. Учебный батальон сме¬нял часть, которая в жестоких схватках с врагом была настолько обескровлена, что по сравнению с полнокровными по численности, ротами и взводами имела единицы. При слабом лунном свете лица бойцов, которых сменяли учбатовцы, не выделялись от темной свежеизрытой земли и от загрязненных пропотевших гимнастерок. Несмотря на их усталый, измученный вид, они не спешили оставлять позиции, видимо, дороги были им эти извилистые траншеи. Дороги как кусок родной отвоеванной земли, дороги тем, что отдана не¬измеримо большая цена. Цена эта называлась: брат, товарищ, друг. Не только их командиры, но и каждый боец, передавая позицию, старался объяснить особенности позиции, разъяснить и показать секторы обзора и обстрела.
Вражеских позиций из-за темноты не было видно, хотя чувство¬валось, что они совсем рядом, а через несколько минут немцы са¬ми показали свои позиции. Периодически высоко в небо взлета¬ли ракеты и, медленно опускаясь, подолгу освещали нейтральную полосу. А длинная очередь из пулемета, нарушив тишину, обозна¬чила и линию вражеской обороны.
Первоначально бойцы постоянно ощущали локоть командиров от¬делений, которые лично определили для каждого позицию. После чего по траншее прошли командиры взводов, которые по имени об¬ращались к каждому старослужащему, не забыли подбодрить и нови¬чков в их первый час пребывания не в учебном, а в боевом, опа¬ленном огнем и свинцом, местами обильно политом кровью, окопе. Вскоре по цепи передали: «Отдыхать посменно!». Однако у многих новичков не только не приходил сон, но не закрывались глаза.
В период распределения по взводам Канавин Алексей был за¬числен в один взвод с Белослудцевым Николаем, с ними же из быв¬ший снайперской роты оказался Чуранов. С Белослудцевым Кана¬вин сдружился с первых дней пребывания в учебном полку. Николай был веселым парнем, любил побалагурить, уместно шутил, часами мог рассказывать были и небылицы. Находясь в окопе, Николай сра¬зу же приметил, как немцы постоянно палят из ракетниц, поэтому в их адрес высказал:
– Культурный фриц, при свете спать любит, ну ничего, мы в тем¬ноте деланы, без свету родились, с малолетства никого не бо¬ялись, сейчас подавно не испугаемся.
Справа от Алексея и Николая расположился боец из старослужащих с удивительной для них фамилией Цибуля, по имени Микола. О том, что Микола был по национальности украинец, уточнять не требова¬лось, речь его наполовину состояла из украинских слов. При пер¬вом же знакомстве с Белослудцевым Микола назвал свое имя и, ус¬лышав в ответ имя Николай, сказал, что они тезки. На это Белослудцев ответил, что такие же тезки, как у ихней деревенской Степаниды сыновья, о которых она всем говорила, что у трех ее стар¬ших сыновей имена начинаются на букву М, при этом называла:
– Микита, Митрий и Миколай.
Потому как все сыновья Степаниды были погодками и догоняли в рос¬те один другого, то по именам их мало кто различал, а особен¬но большая путаница получалась у колхозного бригадира при разна¬рядке на работу и начислении трудодней. Конец путанице положила женитьба двух старших сыновей, когда их стали называть: «Никита Ольгин, Дмитрий Марьин». Только неженатый так и остался Миколой Степанидиным. Слыша тихий разговор Николая и Алеши, Цибуля сказал:
– Вы, хлопчики, зараз спать ни хочите, так побачте, а я трохи сдремну. Не дожидая ответа, Цибуля старательно накрывался плащ-палаткой и больше в разговор не вступал.
Николай и Алеша, всматриваясь в темноту, вспоминали и срав¬нивали свои далекие просторы вятских лесов и сравнительно неболь¬шие площади полей с простирающейся местностью. При сравнении Николай в заключение сказал:
– Все как у нас, только выходит наоборот, вместо наших лесов здесь просторные поля, а леса вроде наших полей.
На рассвете по цепи был получен приказ, а затем командиры отделений непосредственно предупредили каждого, чтобы не пока¬зывать силы, не дать обнаружить себя. Из-за холма выглянуло обычное яркое солнце, хотелось посмотреть в сторону вражеской обороны, однако приказ выполнялся строго всеми. Лишь по одному-два человека из каждого отделения вели наблюдение, все осталь¬ные, не поднимая головы из окопа, углубляли проемы в стенах или, свернувшись и обняв автомат, дремали.
По цепи вновь передали: «Командиры взводов – к командиру роты!». Вскоре командир взвода пришел обратно, с ним был комсорг баталь¬она. Комсорга знали с первых дней пребывания в батальоне, он в каждом взводе побывал на занятиях. Был он невысокого роста, ху¬дощавый, очень подвижный и разговорчивый. Его звание – лейтенант, как-то не соответствовало его возрасту лет в тридцать пять. Было видно, что он недавно на фронте или недавно выдвинут на офицер¬скую должность. Однако орден Красной Звезды на его груди внушал доверие и уважение.
Утренняя тишина внезапно была нарушена разорвавшимся снаря¬дом позади траншеи. Самого выстрела так и не было услышано, так как звук его не успел докатиться, когда последующие разрывы и ответные выстрелы наших батарей – все слилось воедино, началась артиллерийская перестрелка. Тяжелые снаряды наших и немецких ору¬дий с шумом и свистом проносились выше над траншеей, это уже ве¬лась артиллерийская дуэль, однако били и по траншее, которая от осыпания и падения земли сверху становилась мельче.
Общих команд услышать было невозможно, поэтому все передава¬лось от одного к другому, так последовала команда: «Приготовить¬ся к бою!». Алеша приподнял часть головы над бруствером и далеко, метрах в двухстах, увидел неровную цепь фашистских солдат. Пред¬стоящую схватку он представил по-своему: «Закончится она рукопаш¬ным боем где-то впереди своих траншей, так как нельзя было допу¬стить, чтобы фашисты подошли близко и забросали гранатами».
Быстро свернув плащ-палатку, которой Алеша прикрывался под ут¬ро, засунул ее в вещмешок, где кроме котелка, полотенца и полу¬тора сот автоматных патронов ничего не было. Вещмешок надел на плечи, зачехлил саперную лопатку, одну гранату положил в карман, а вторую рядом с автоматом. Все это заняло считанные секунды, за которые расстояние до наступающего противника почти не сократилось.
Обстрел наших траншей почти прекратился, это говорило за то, что неплохо потрудились наши артиллеристы. Приближающаяся цепь немецких автоматчиков также огня не открывала, поэтому без опасения можно было наблюдать. Алеша смотрел и с сожалением думал: «Как бы пригодилась снайперская винтовка – каждым выстрелом можно бы¬ло разить насмерть».
Команды для открытия огня не было, да и стрелять с расстоя¬ния около полутора сотни метров из автомата – это преждевременно израсходовать патроны. Но вот заработало враз несколько наших ручных и станковых пулеметов. Вражеская цепь словно исчезла, но уже через несколько секунд большая половина вновь поднялась, и фа¬шисты бегом устремились на наши позиции, пули от вражеских авто¬матов зачвокали по Суеверу брустверу.
С нашей стороны вновь заработали пулеметы, кое-кто стрелял с автомата, в это же время ударили наши минометы. Теперь фашист¬ские солдаты в полном замешательстве метались метрах в ста от наших окопов. Одни лежали неподвижно, другие отползали, кто-то вскакивал и бежал не назад или вперед, а куда-то в сторону. Отде¬льные наши автоматчики боясь, что всех истребят, и им не доста¬нется цели, так прижали спусковые крючки автоматов, что не могли остановить автоматы, как не может водитель автомобиля остановить машину, у которой отказали тормоза. Алеша и Николай не сделали ни одной очереди, не израсходовали ни одного патрона, и тут по¬следовала команда: «За Родину, за Сталина, вперед!».
Словно сильная пружина вытолкнула Алешу из траншеи, в одной руке автомат, в другой граната, которую не успел ни прицепить к ремню, ни сунуть в карман.
Впереди, с пистолетом в руке, бежал комсорг батальона, поч¬ти рядом с ним, тяжело поднимая ноги, бежал командир взвода. От длительного нахождения в недвижимом положении ноги не сразу на¬бирали резкий темп, но на первом же десятке метров Алеша, Нико¬лай, Чураков и другие, поравнялись с командирами и стали обгонять. С криком «Ура!», постоянно увеличивая темп бега, неслись, словно на беговой дорожке на дистанции в сто метров. Не прошла и мину¬та, как достигли того места, куда дошли немецкие солдаты, оббе¬гая и перепрыгивая трупы, словно боясь запачкать ноги, все устре¬мились за убегающими остатками фашистов. Некоторые из убегавших поворачивались и пытались отстреливаться, но, плотно прижимая к себе автоматы, не целясь, каждый посылал ливень пуль, пытавших¬ся оказывать сопротивление настигала заслуженная кара.
Не сбавляя бег, стремительно приближались к окопам врага. Не дожидая, когда все отступающие достигнут своих окопов, немцы открыли пулеметный огонь, которым в первую очередь скосили сво¬их, не успевших укрыться в окопе. Огонь был настолько плотным, что учбатовцам пришлось залечь, плотно прижимаясь к земле.
В нескольких метрах лежащий от Алеши Чураков внезапно вско¬чил, не устремляясь вперед и не убегая назад, как-то завалива¬ясь на один бок, издав неистовый вопль, повернулся на одном месте. Не сделав и полного оборота, он был сражен пулеметной очере¬дью. Это оказалась не первой жертвой из снайперов, но первой, увиденной Алешей воочию. Жертва была неоправданной. Не был Чура¬ков трусом, но не хватило выдержки и терпения пересилить боль после пулевого ранения в стопу. Не поднимись он, не приступи на раздробленную кость, благополучно доставили бы его в госпиталь. Приступив на раздробленную стопу, Чураков потерял не только само¬обладание, но и самоотчет своим действиям.
Длительный период лежать на открытой местности под огнем вражеских пулеметов было не менее губительно, как и идти под ог¬нем. На выручку пришли славные пульбатовпы. В учебном полку был батальон пулеметчиков, все в полку досконально изучали ручной пулемет, научились владеть и станковым, но этих учили не поверх¬ностно, а со всеми тактическими приемами, не говоря уже о мет¬кости в стрельбе. Когда учбатовцы пошли в контратаку, пулеметчи¬ки не остались на месте и не отстали от атакующих стрелков и ав¬томатчиков, хотя нелегкой была их ноша – станковые пулеметы. Действовали они мгновенно, как только залегли стрелки и автомат¬чики под силой вражеских пулеметов, наши пулеметы заработали ответно. Прижатым к земле не пришлось окапываться и длительно задерживаться. Под прикрытием пулеметов бойцы поднялись, и каж¬дый, подавляя робость в первой атаке, устремился на вражескую оборону, враг был разбит.
Первый бой закончился победно, эта победа не результат на¬тиска пехотинцев и пулеметчиков, а результат взаимодействия сил всех родов войск, результат правильной расстановки и своевремен¬ного использования с расчетом до секунды артиллерии, минометов, пулеметов и пехотинцев. Этот расчет был не на глазомер, а с уче¬том данных о наличии и рассредоточении сил противника. И все же с особой похвалой командование отозвалось о пулеметчиках. Этому бою, огневой мощи могли позавидовать те, кто вступал в свой пер¬вый бой в грозном 1941году. И тем не менее схватки были жесто¬ки, враг был силен как никогда. Чтобы сломить и уничтожить эту силу, требовалось не только мастерство, но приходилось приносить жертвы, терять товарищей.
Несмотря на успешно закончившийся бой, в котором Алексей израсходовал полный диск патронов, беспокойство за личный счет не покидало его. Со своими мыслями он обратился к комсоргу ба¬тальона, которого постоянно можно было встретить во взводах и ротах. Выслушав Алешину просьбу в отношении вооружения снайпер¬скими винтовками и в ходе беседы поинтересовавшись некоторыми биографическими данными Алеши, комсорг положительно отозвался по поводу просьбы, но с сожалением высказал, что в батальоне нет ни одной снайперской винтовки. Не сразу комсорг ушел, не сразу закончил беседу, а убедил в том, что всяким оружием можно и нужно успешно бить врага.
Через день после беседы командир взвода откомандировал Кана¬вина в распоряжение парторга батальона. Так Алеша стал ординарцем парторга и комсорга отдельного батальона.
Парторг был более крупный по фигуре и старше по возрасту, чем комсорг. Голова его была почти лысая, а остаток волос он стриг под машинку. До войны парторг проживал в городе Калинине, а ком¬сорг был Алешиным земляком, из Кировской области. Не были они профессиональными военными, оба были коммунистами с довоенного времени. Преданность партии и Родине делала их бесстрашными, го¬товыми в любую минуту пойти на самопожертвование.
Обязанностей для Алеши они не определяли, выполнял то, что прикажут, вернее, в силу своей интеллигентности не приказывали, а просили. Алеша был за связного, в свободное время делал вы¬писки из уставов для готовящихся к вступлению в партию и в ком¬сомол. Сопровождал на передовую линию и всегда был рядом в бою, не жалея патронов, прикрывал их всегда идущих впереди.
До встречи с парторгом и комсоргом батальона Алеша считал коммунистов недосягаемыми для себя людьми, недосягаемость эта была неосознанной. Ему представлялось, что эти люди выше наголову всякого беспартийного, но правильно оценить и представить эту высоту даже мысленно он не мог. При непосредственном общении с ними, когда не только их дела и заботы, но их размышления были доступными для него, доступными не для воображения, а осязаемые всеми органами чувств наяву, он увидел, что это были бескорыст¬ные люди. Вся их высота перед другими заключалась в том, чтобы, не требуя ничего для себя, быть зажигательным примером во всем и для всех – таков был закон их жизни.
Находясь рядом, чувствуя постоянно локоть коммунистов, никто из бойцов не знал страха, никто не мог спасовать перед любой силой, перед любой трудностью. Через этих бескорыстных, предан¬ных и зажигательных людей проявлялась вера в партию. В целом пар¬тия представлялась тысячами нитей-лучей, исходящих из центра на¬шей Родины – Москвы. А сходившиеся в Москве все нити-лучи отож¬дествлялись с одним именем, в это имя верили так, как ни один до фанатизма верующий не верил в бога. Ради одного этого имени каждый готов был в любой момент идти на самопожертвование.
Два символических слова: Родина и Сталин – были священны, перед ними ничто не могло устоять, с этими словами на устах, презирая страх, шли на смерть и гордо умирали. Возвеличивали эти слова рядовые партии коммунистов.
Укомплектовав свои ряды за счет прибывшего пополнения, диви¬зия провела несколько жестоких схваток с врагом, чтобы совмест¬но с другими частями полностью очистить истерзанную, безвинно страдавшую Белорусскую землю. В результате враг был отброшен за пределы государственной границы, Белорусская операция была завершена.
Дивизии было присвоено наименование Пинской, а ее 26-му стрелковому полку – наименование Кобринского.
По завершению операции дивизию спешно передислоцировали в Прибалтику для участия в освобождении Прибалтийских республик.

Глава 7
Вторые сутки полки 12-ой Гвардейской Краснознаменной стрел¬ковой дивизии вели кровопролитные бои после освобождения города Смильтен. Враг, закрепившись и получив подкрепление, не только удерживал позиции, но неоднократно переходил в контратаки. В особо сложной обстановке оказался 29-ый стрелковый полк, на участ¬ке которого были превосходящие силы противника. Для подкрепле¬ния сил полку была придана рота из учебного батальона. Выдви¬нувшись на огневой рубеж, рота без промедления пошла в атаку. Враг не ожидал смелого натиска, однако упорно сопротивлялся, атака завершилась рукопашной схваткой. В рукопашном бою смертью храбрых пал Николай Белослудцев – земляк и товарищ Алексея, так и не сказав своей мысленно любимой сельской учительнице своих правоверных слов любви. Немало выбыло из строя по ранению, в том числе пулеметчик Виктор – двоюродный брат Алеши.
Для пополнения личного состава полков полностью расформировали отдельный учебный батальон, и прибыло пополнение из освобожден¬ных западных областей Украины. При расформировании учебного бата¬льона большинство личного состава было зачислено в 29-й Гвардей¬ский стрелковый полк, который наполовину был обескровлен в пери¬од последних наступательных боев.
На подступах к городу Риге бойцы роты, в которую был зачис¬лен Алеша, наблюдали в действии наше грозное ору¬жие – «Катюши». Ранее неоднократно наблюдали, как огненный смерч «Катюш» разил врага, а тут рота оказалась во втором эшелоне, го¬товились к выдвижению на переднюю линию. «Катюши» подошли с ты¬ла, остановились на проезжей части дороги, артиллеристы расчех¬лили установки и быстро произвели наводку. Тяжелые снаряды поле¬тели на вражескую оборону. В ясной дневной синеве удаляющиеся снаряды уменьшались до еле заметных точек. Из-за лесистой мест¬ности разрыва снарядов не было видно, только послышался непре¬рывный гул там, куда удалились снаряды. Машины сразу же развернулись и умчались обратно, а минуты через три, когда все еще в роте находились под впечатлением стрелявших «Катюш», по тому месту, где стояли машины, била немецкая артиллерия. Однако раз¬рывы немецких снарядов не причиняли вреда даже бойцам роты, на¬ходившимся в нескольких десятках метров.
При штурме города Риги первоначально была освобождена право¬бережная часть города. Город пострадал не столько от артиллерий¬ских разрушений, как от заминирования и подрывных действий отступающих гитлеровцев. В руины был превращен крупный мясокомби¬нат, груды щебня и покореженные металлические балки образовали непроходимые завалы. Горел полуразрушенный ликероводочный завод. Под рельсам железнодорожных путей через каждые 8-10 метров лежа¬ли желтые брикеты невзорванного аммонала.
 
Не полностью еще город был очищен от гитлеровцев, а дивизия получила приказ для совершения марш-броска с преодолением до се¬мидесяти километров в сутки.
Комбат майор Шилов, зная о предстоящем походе, проявил забо¬ту о ночном отдыхе бойцов, а утром рассчитывал на сытный завтрак для всего личного состава батальона. Однако всегда аккуратный и, казалось, не менее заботливый повар Мешков на этот раз подвел.
Мешков был переведен из отдельного учебного батальона, где по сравнению с прибывшими для пополнения юнцами он казался пожи¬лым, хотя ему не исполнилось и сорока лет. Был он коренаст, на первый взгляд неуклюж, рыжеватый, засканные рукава гимнастерки оголяли его крепкие веснушчатые и волосатые руки. Голова его бы¬ла несколько несоизмерима с туловищем – большая с крупными чер¬тами лица. Особых подвигов он, видимо, не совершал, так как орде¬нов и медалей не носил, но щи и кашу варил отменно, каждый был доволен, а это главное, что требовалось от него.
Провинившегося повара комбат крепко обругал и отстранил от кухни. Мешков, чувствуя провинность, молчаливо собрал свой вещ¬мешок, надел шинель и, сняв с козлов походной кухни карабин ста¬рого образца, закоптевший не от пороха и пыли, а от кухонного ды¬ма и пара, собрался уходить. Однако майор его остановил, сказав:
– Подай-ка мне свой карабин.
Мешков по-уставному подал карабин, который в его руке казался куда легче поварского черпака. Комбат, не обращая внимания на добротность и чистоту оружия, приказал одному из солдат принести от старшины пятой роты винтовку. Винтовки на вооружение уже не поступали, все пехотинцы были вооружены автоматами или карабина¬ми нового образца. Но комбат вспомнил, что несколько дней назад возле одного из хуторов, в лесу, был обнаружен схрон, из которого изъяли два автомата ППШ и винтовку-трехлинейку. Обнаруженный хо¬рошо замаскированный схрон был явно бандитским, а не партизанск¬им, о чем комбат сообщил сотрудникам СМЕРШ. Реквизированное оружие было передано старшине роты и приказано комбатом сохранить. Через несколько минут винтовка была доставлена, комбат лично вру¬чил ее Мешкову и, все еще не снижая своего гнева, произнес:
– Хватит ходить за кухней, пора и по-настоящему повоевать!
После завтрака дивизия двинулась в поход. Шли, в основном, по проселочным дорогам, из крупных населенных пунктов прошли только через город Шяуляй. Мешкова зачислили в роту, в которой находил¬ся Канавин. Шел он больше молчаливым, чувствовалось, что стеснялся за свою провинность и разжалование из поваров. В душе он не жалел своей кухни, но новая обстановка, неловкость в непривычном положении вызывали большую потребность в курении. Закуривал он не только на коротких привалах, но и при движении в колонне. Од¬нако шел он легко и уверенно, не видно было той неуклюжести, ко¬торую придавала его фигура. Завидев тяжело шагавшего товарища, Мешков молча, не говоря и не обращаясь, снимал с его плеча руч¬ной пулемет или брал коробку с дисками, нес до привала, где так же молча ложил возле присевшего бойца, освобождаясь от дополнительного груза.
 
На третьи сутки похода, когда полк остановился в редколесье, справа отчетливо послышались не только орудийные выстрелы, но и слышались очереди крупнокалиберных пулеметов. То была Курляндская группировка немцев, состоящая из отборных частей и национа¬листического отрепья, имевших сильно-укрепленную оборонительную линию.
Наступала осень. Дороги были сильно разбиты, пересеченная местность затрудняла передвижение тяжелой артиллерии. Каждое га¬убичное орудие на подъемах едва вытягивали два трактора-тягача. Из-за отставания техники и частей тылового обеспечения наступательные действия дивизии задерживались.
Перед выдвижением на передний край обороны состоялся полко¬вой митинг, на котором командир полка и его заместитель корот¬ко охарактеризовали обстановку и огласили приказ с пространным содержанием, в котором особое значение придавалось захвату плен¬ных в предстоящих боях. За захват пленного представлялись к на¬граждению и предоставлялся краткосрочный отпуск домой. Все это говорило за то, что предстояла борьба с фашистами, которые боятся расплаты за свои зверства и, как загнанная стая в западню, огрызаются до последнего вздоха.
После выдвижения и занятия огневого рубежа повелась подготов¬ка к наступательной операции. Под покровом темноты через оборони¬тельный участок, где находился Алексей, прошла группа дивизион¬ных разведчиков. Группа разведчиков состояла из девяти человек во главе с майором. Разведчики бесшумно растворились в темноте, и пехотинцы считали, что они благополучно миновали оборонитель¬ный рубеж противника. Но вдруг раздалась беспорядочная стрельба немцев из автоматов, среди которой, не прерываясь, стучал наш ручной пулемет.
К месту прохода разведчиков подошел командир роты, который в разговоре с командиром взвода высказал опасения за успех раз¬ведывательной операции. Вскоре предположения ротного командира подтвердились: первым в окоп спрыгнул старшина с ручным пулеме¬том, который, не задерживаясь, ушел с командиром роты в блиндаж, где находился телефонный аппарат, а командир взвода с двумя бой¬цами, сверху с бруствера, приняли тело убитого майора-разведчика, после чего в окоп спустились остальные разведчики. В ожидании старшины разведчики коротко пояснили, что линия обороны у нем¬цев сплошная, состоит из двух оборонительных рубежей. При прео¬долении оборонительной линии их неожиданно обстреляли, первой же автоматной очередью был убит майор, шедший впереди. В связи с об¬наружением и гибелью командира, разведчики под прикрытием ручно¬го пулемета были вынуждены отойти назад.
Разведчики были обеспокоены тем, что, не выполнив задания, по¬теряли своего командира. Не менее сожалели за провал раз¬ведывательной операции пехотинцы, которым предстояло штурмовать оборонительный рубеж противника вслепую, данные же разведчиков могли во многом облегчить участь пехотинцев.
Но если наступление и штурм обороны противника было делом не¬далекого будущего, то в данный момент, думая о будущем, все жи¬ли настоящим. Даже только что прибывший из пополнения Бунчук проявил смекалку. Он предложил разведчикам захоронить майора в настоящем гробу, сказав, что гроб видел на чердаке дома, одино¬ко стоящего в нескольких десятках метров, в глубь обороны. Раз¬ведчики не возражали против такого предложения, и один из развед¬чиков тут же с Бунчуком отправились за гробом. Через несколько минут гроб принесли, куда положили тело майора. До возвращения старшины четверо разведчиков подхватили дубовый гроб и удалились в тыл от оборонительного рубежа.
Молчаливо проводив разведчиков, бодрствующая смена собралась в блиндаже, где не сразу еще кто-либо осмелился начать разговор на обыденные солдатские темы. Но как говорят: «Солдат есть все¬гда солдат!». Молчание было нарушено Скобелевым Лешей – небезызвестным остряком при беседах на любую тему. Обращаясь к Бунчу¬ку, Скобелев серьезным тоном сказал:
– Ты что это, Бунчук, таким щедрым оказался сегодня? Подарил такой гроб разведчикам, не сегодня, так завтра в бой пойдем, для себя бы гроб мог пригодиться, а ты нате, быстрехонько при¬таранил. Где так у тебя снегу среди зимы не допросишься, а тут расщедрился – нате, берите, пожалуйста!
Бунчук был уроженец и в недалеком прошлом житель Западной Украины, где частнособственническая система воспитала и укоренила в нем корыстолюбие и отчужденность к товариществу. Всем остальным, воспитанным в условиях советского образа жизни, Бунчук казался непонятным и порой смешным. Не знавшие, в каких условиях прожи¬вал Бунчук, часто допускали над ним насмешки. И на этот раз мо¬жет самые благие намерения Бунчука Скобелев повернул в насмешку. Каково было выражение на лице Бунчука, в темноте этого никто не увидел, однако по интонации голоса и мешанине польско-украинских и русских слов чувствовалось, что Бунчук в неменьшей степени намеревался уязвить Скобелева, сказав ему в ответ:
– Нехай матка боска тебя споховает, як пса, после першего же боя, а мене треба пшиско едно германа зничтожить, так ще ме¬не це гробница непотребна. И ще побачим, кто з нас першим за¬вопит: о, Езус Мария, матка боска!
Сраженный ответом Бунчука, Скобелев замолчал, однако уже через полторы-две минуты он повел непринужденный разговор на тему до¬военных сельских приключений.
Часа через полтора, преодолевая сон, бойцы бодрствующей сме¬ны устремили свои взоры в предрассветную мглу, которой была при¬крыта вражеская оборона. Рассвет наступил, однако туман не поз¬волял видеть что-либо впереди, поэтому при наблюдении больше по¬лагались на слух. Стояла мертвая тишина. Все живое было отдале¬но или уничтожено предшествующим огнем и громом, не слышалось утреннего стрекота насекомых, отошедших на зимнюю спячку.
И эта тишина внезапно была нарушена. Десятки разнокалибер¬ных стволов, находящихся на разных дистанциях взади наших окопов, одновременно изрыгали смертоносный груз на вражескую оборону. Из-за грохота разрывающихся снарядов ответных выстрелов не слы¬шалось, однако вскоре ощутили ответный огонь вражеской артилле¬рии. Большинство снарядов проносилось высоко над окопом, кото¬рые своим нарастающим воем прижимали к земле необстрелянных бойцов.
Скобелев был не новичок, присев в окопе, он неторопливо крутил козью ножку, чтобы перекурить перед атакой. С первых вы¬стрелов Скобелев приметил, как Бунчук приседает и сжимается при вое пролетавших снарядов, если в другон время Скобелев мог бы посмеяться над Бунчуком, то в этот момент, подбадривая и поучая, сказал:
– Ты, Бунчук, каждому сволочному снаряду не кланяйся, те, что как шакалы воют, не наши с тобой, который для нас предназначен, он бесшумно, как змея, шваркнет и как рванет, этого не услышишь, не почувствуешь, как душа в рай переместит¬ся – одним словом, легкая смерть, когда тебя сразу, наповал долбанет.
Среди сплошного воя и грома из глубины немецкой обороны отчетливо доносились звуки крупнокалиберных шестиствольных миноме¬тов. Били два «скрипача», как их окрестили, издавая несвойствен¬ный для артиллерийских орудий звук: крр, крр, крр! С каким-то особым немецким акцентом. Свои минометы немцы часто называли «Ванюшей» и мечтали поженить «Ванюшу» на «Катюше». В этом выра¬жалась их мечта о сверхгрозном оружии, которым намеревались сде¬лать поворот в проигрываемой ими войне. Мечтой о сверхгрозном оружии был пропитан дух немецкой армии, и вместе с тем был рас¬чет на дешевое запугивание советских воинов и населения прифрон¬товых зон. При отступлении на окраинных зданиях в населенных пунктах немцы оставляли надписи крупного шрифта со следующим содержанием: «Вас ждет новое грозное оружие!». А в адрес прибалтийского населения писали: «Мы вернемся, суоми!».
После очередного выстрела из «скрипача» снаряды разорвались вблизи окопа, где находился Скобелев со своими товарищами. От разрывов земля словно закачалась, сверху падали влажные комья и песчаная россыпь. Стряхивая с себя землю, Скобелев невольно сказал:
– Вот паразит, покурить спокойно не дает. Накрыли бы хоть этих «скрипачей» наши «боги войны».
После пророческих слов Скобелева фашистские минометы замолчали, хотя наша артиллерия, не ослабевая, продолжала бить по врагу.
Спустя полчаса, когда туманная мгла начала рассеиваться, словно для этого и велась артподготовка, был подан сигнал о при¬готовлении к атаке. Пересеченная и заболоченная местность не позволяла применение танков, поэтому весь дальнейший расчет был на пехотинцев. Когда снаряды и мины рвались еще на позициях фа¬шистов, пехотинцы стремительно приближались к оборонительной ли¬нии противника. Впереди бежали Скобелев, Канавин и ряд других 17-18-летних, которые, используя свою молодость и натренирован¬ность, увлекали за собой более старших по возрасту.
При приближении к оборонительной линии противника в окоп по¬летели гранаты, но, несмотря на применение гранат, полностью уни¬чтожить вражеских солдат не удалось. Фашисты появлялись словно из-под земли и оказывали упорное сопротивление, никто из них не просил пощады. Завязался рукопашный 6oй
Если автоматчикам редко приходилось применять приклад – они в упор расстреливали фашистов, то, казалось, в каком невыгодном положении оказался бывший повар Мешков со своей длинной винтов¬кой, которую после каждого выстрела требовалось заряжать. На де¬ле оказалось, что Мешков не только не заряжал винтовку, но не сделал из нее ни единого выстрела – он действовал только штыком.
Действовал он быстро и хладнокровно. Приколов насмерть двух фашистов, Мешков лицом к лицу оказался с третьим. Несмотря на хладнокровие, страшен был он в эти секунды. Его крупные черты на гневно перекошенном лице и ненавистный взгляд сломили дух фашистского зверя: последний, подняв руки, присел на колени. Только тут Мешков вспомнил, что нужен живой пленный.
Задержка на первой линии обороны дала возможность врагу орга¬низовать отпор при штурме его второй оборонительной линии. Поредевшая цепь, растянувшаяся к тому же по глубине, не смогла при¬нести полного успеха, а поэтому последовала команда: отходить. Отход пехотинцев прикрывали минометчики. Мешков, не пригибаясь, шагал за пленным, спешившим поскорее убраться с поля боя.
Спустя два дня, Мешкова вызвали в штаб дивизии, откуда он в роту не вернулся. По поводу отсутствующего Мешкова связист Саша Бодров, обращаясь к комбату, спросил: «Что, товарищ майор, Меш¬ков на повышение пошел, при дивизионной кухне варит?». Ком¬бат чувствовал, что вопрос задан с необычным интересом и через связиста Бодрова сведения о Мешкове через несколько минут будут известны бойцам всего батальона, при ответе не ограничился одним-двумя словами, а обстоятельно ответил:
– Нет, Бодров, не способен, наверно, будет Мешков для генераль¬ской кухни, а вот фашистов бить он умеет. К награде его пред¬ставили, а комдив дополнительно дал ему трехдневный отпуск. Так что, выходит, врага надо бить по-мешковски.
Когда Скобелев узнал о награждении Мешкова и о его отъезде на побывку домой, то, выражая сожаление, он проговорил:
– Тоже мне, другом называется Мешков, не обмыл орден и укатил домой...
Долго бы Скобелев говорил еще о Мешкове, но его сразу же прервал помощник командира взвода старший сержант Вадзан, который сказал:
– Губошлеп ты – не зашел обмыть награду, да он три года не видел своих детей и родных, из-под Сталинграда шел без пере¬дышки. Скажи тебе: езжай на три дня домой, так ты без переку¬ра чесал бы до дому, а Мешков к нам еще вернется.
В то время, когда в роте велись разговоры о подвиге и внезап¬ном отъезде Мешкова, он в это время подъезжал к Москве. Ехал он в общем вагоне пассажирского поезда, где большинство ехали люди не военные. Среди гражданских лиц Мешков броско выделялся своей новой гимнастеркой с поблескивающим орденом «Красной Звезды». Пожилой интеллигентный мужчина, обращаясь к Мешкову, спросил:
– Из госпиталя домой никак пробираешься и далеко еще ехать?
Мешков только спустился с верхней полки, где долго лежал, но заснуть не мог, он смущенно посмотрел на собеседника и коротко ответил:
– Нет, не из госпиталя, с фронта, на побывку отпустили домой.
Сидевший на боковой нижней полке сухощавый, болезненного вида мужчина, одетый в поношенную шинель, подозрительно еще раз посмотрел на Мешкова и, склонившись к рядом сидящей женщине, ти¬хо сказал:
– Похоже, это немецкий диверсант, смотри, какой упитанный и ры¬жеватый. Говорит, с фронта, а амуниция новая, не окопная, толь¬ко что переоделся. Я отлучусь, а Вы присмотрите, как бы он куда не ушел.
Не дожидая согласия или возражения со стороны женщины, мужчина встал и пошел в направлении рабочего тамбура. Вернулся он минут через двадцать, за ним следовали вооруженные офицер и рядовой.
Молодой офицер с очками на переносье сразу же обратился к Мешкову, попросив предъявить документы. Мешков неторопливо рас¬стегнул пуговицу на клапане нагрудного кармана гимнастерки, дос¬тал помятую красноармейскую книжку и документ, заменявший отпуск¬ное удостоверение, в котором подробно излагалось основание для краткосрочного отпуска. Просматривая красноармейскую книжку, офицер развернул небольшой листок, согнутый вдвое, – это было вре¬менное удостоверение о награждении орденом. После чего долго и внимательно читал четко отпечатанный текст на белой бумаге. Про¬читав и свернув лист вчетверо, приложил к книжке, после чего вежливо возвращая документы Мешкову, проговорил:
– Прошу извинить за проверку документов, такая уже служба, доб¬рого Вам пути, товарищ Мешков, и счастливой встречи с родными.
Было видно, что офицер недавно окончил училище и, не отправлен¬ный на фронт из-за слабого своего зрения, виновато чувствовал себя перед пожилым воином-фронтовиком. Стараясь как-то загладить свою оплошность, офицер посмотрел по сторонам и произнес:
– С вами, товарищи, едет отважный фронтовик, за подвиг ему пре¬доставлен краткосрочный отпуск.
Офицер отдал честь, хотя Мешков давно забыл и отвык от уставных правил и весь период проверки его документов продолжал сидеть. Повернувшись в тесном проходе, купе по-уставному, офицер ушел, со¬провождаемый рядовым. Наступившее молчание после ухода офицера нарушил пожилой интеллигентный мужчина, спросив Мешкова:
– Что же ты, брат, молчишь, расскажи, как воевал, за что орден получил и отпуск домой? Что-то я не встречал, чтобы отпуска с фронта давали, а раз тебе дали, знать, есть за что, заслужил. В разведку, никак, ходил и важного генерала в плен взял, кем воевал-то?
Выслушав пространный вопрос, побагровевший от смущения, Мешков ответил:
– Поваром я был, а поэтому не о чем много рассказывать. Несколько дней тому назад пришлось побывать в настоящем бою, где я взял пленного, но не генерала, а самого обыкновенного фельдфебеля.
– Окромя пленного наверно из пулемета или автомата много побил фашистов? – вновь спросил интеллигентный мужчина.
Сконфуженный вопросом, как бы в свое оправдание, Мешков пояснил:
– Давно уже не приходилось стрелять. И в последнем бою ни одно¬го раза не выстрелил, двух фашистов штыком приколол, а треть¬его взял в плен. Стрелять только и приходилось в период отсту¬пления, в первый год войны, но тогда не разберешь, убивал я или нет. Все стреляли и чья пуля сразит, не знаешь. А как на¬чалось наступление после Сталинграда, меня поваром поставили, так что пришлось кашу варить и не автоматом, а черпаком орудовать.
В период короткого пояснения никто Мешкова не перебивал вопроса¬ми. Интеллигентный мужчина, слушая внимательно, порой одним сло¬вом или жестом головы выражал свое согласие. Затаенно слушали и другие, сидящие в одном купе общего вагона.
А перед Мешковым, на короткий период замолкнувшим, всей ясностью предстал тяжелый кровопролитный бой. Прояснение события проходящего боя для Мешкова выражалось в том, что в батальоне он знал всех, если не по фамилии и имени, то в лицо. Известно ему было, сколько всего и кто конкретно тогда погиб, кого вытащили тя¬жело ранеными. Вспомнилось ему, как он вначале робко бежал за молодыми парнями, но по мере приближения к неприятельскому окопу первоначальная робость проходила, в нем накипала ярость и нена¬висть к врагу. Ярость и ненависть за тех, кто бежал рядом, но упал сраженный и не поднялся. Охватившая ненависть подавила перво¬начальную робость. Мешков забыл об опасности, которая подстере¬гала его на каждом шагу – это и было началом его подвига, о чем он не думал и сам не считал это за какой-либо подвиг. После ко¬роткой паузы, в период которой предстала картина боя, Мешков вновь заговорил о своей скромной, второстепенной роли повара, в то же время с восхищением отзывался о тех, чья жизнь подверга¬лась смертельной опасности в каждом бою.
– Хлопотное дело накормить батальон бойцов в период боев и по¬ходов, случалось попадать в разные переплеты: шальной снаряд по кухне ударит или стервятники налетят, но идти в атаку да вступить в рукопашную схватку – это предел человеческих воз¬можностей. Предел этот не сразу прочувствуешь в период атаки, а когда закончится бой, когда поймешь, что с того света вернулся, где тебе смерть руку подавала, а ты ее штыком. Высвободившись от гнетущей неловкости и чувствуя поддержку собеседника – интеллигентного человека, Мешков, обращаясь к нему, сказал:
– Вижу, образованный Вы и можете по-ученому расценить свою точ¬ку зрения, но, по-моему, все же сложно устроен человек. До вой¬ны, бывало, полжизни с иным рядом и не можешь понять, да и на фронте не враз познаешь. Иногда узнаешь тогда, когда он идет на верную гибель и только тут попросит: убьют меня, так ты, браток, напиши моим родным, что так, мол, и так, погиб, как человек. Видишь, как порой человеку надо мало, но это чело¬веку, который всю жизнь по совести живет. Вот и сдается мне, что в первую очередь надо совесть в людей вселять, а осталь¬ное – оно само по себе образуется. Вот и война, кому она нуж¬на, мне или тем кого я штыком приколол? Нет, брат, нам она не нужна, нужна, видать, тем, кто по волчьим законам хочет жить. Не зря говорят: «Чужая душа – потемки!». Чтобы челове¬ка понять, надо пуд соли вместе съесть.
Интеллигентный собеседник вновь выразил свое согласие, сказав:
– В этом ты прав, – и вновь спросил Мешкова, – По возвращению на фронт кем будешь: поваром или в роте ос¬танешься?
Это уж как прикажут, мал я человек, чтобы выбор для себя де¬лать. Но если бы предложили сделать такой выбор, то пошел бы в роту. Конец войны близок, и знаю, что в роте до этого кон¬ца не выдюжить – убьют или ранят, и все же пошел бы в роту. Да и совестно мне идти в повара, я ведь проштрафился в пова¬рах. Спросишь, в чем же моя провинность? Отвечу, что не на¬кормил как положено бойцов перед трудным походом. И все-то получилось из-за проклятого спирта.
Мешков замолк, но затем более тихим голосом продолжал рассказ:
– Были уже в центре города Риги, я накормил ужином, а тут при¬ходят несколько бойцов и приносят с разрушенного немцами мясо¬комбината колбасу. Попросили у меня ведро, чтобы отварить кол¬басу, потому как она была не копченая, а полуфабрикат. Отва¬рили колбасу, поели и ушли отдыхать, оставив с полведра недо¬еденной. После них приходят трое бойцов и просят что-либо на закуску, говорят, были на ликероводочном заводе, где помогали тушить пожар и захватили с завода спирт. Я показал на остав¬шуюся колбасу, которая не успела еще остыть. Хлопцы сразу же спирт по кружкам, мне налили половину кружки, и один хлопец говорит: «Выпьем, Мешков, за освобождение Риги и за смерть фашизма». Я выпил, да переборщил, раньше только и пил нарко¬мовскую норму, а тут больше нормы, да хлопцы решили повторить, мне из уважения двойную норму супротив себя преподнесли. Я было воспротивился, хватит, говорю, и без того больше нормы выпил. А один из них говорит: «Повторим еще, папаша, об од¬ной ноге и лошадь спотыкается», – другой, уплетая за обе ще¬ки свежую колбасу, сказал: «Первоначально выпили за освобо¬ждение Риги, а сейчас выпьем за смерть фашизма, ты, батя, что же против смерти фашизму, коли не хочешь выпить?». Я от¬ветил, что сразу же пили и за освобождение Риги и за смерть фашизма. А он говорит, что это совершенно разные два фактора и смешивать их нельзя. Разные или зависимы один от другого, но против такого тоста не возразишь, совсем не пьющий выпьет, выпили и мы, чтобы навсегда покончить с фашизмом и с войной. Хлопцы сразу же ушли, а я погрузился в сон. Долго и крепко спал, давно пора завтрак готовить, а я сплю и вижу сон. Сварил будто я кашу с мясом и не с говядиной или свининой, а с гусяти¬ной. Раздаю – каждому двойную норму ложу. Некоторые отказыва¬ются, а я ложу двойную норму и говорю: одна за овладение го¬родом Ригой, а вторая, чтобы силы набрать для разгрома фашиз¬ма. Всех накормил, всем хватило, а тут подходит комбат, ока¬зывается, он не завтракал и говорит: «Положи-ка и мне двойную норму», – а я и одной набрать не могу – все начисто раздал. Тут комбат и устроил мне разнос: я от него за кухню прячусь, а он меня хвать за ногу: «Ты куда это, гусь ржавый?». Закончился тут мой сон, открываю глаза, а комбат и действи¬тельно меня за ногу тянет. На этом и кончилась поварская служ¬ба – приказал комбат идти в роту.
Тут Мешков примолк, вновь стал прикуривать потухшую самокрутку.
Встреча Мешкова с родными и односельчанами и трехдневное пребывание у родного очага в родном селе пролетело, как сон, вер¬нулся он в Прибалтику, но не вернулся в свою роту.
Через несколько дней после отъезда Мешкова домой все хозяй¬ство дивизии было погружено в вагоны и на платформы на станции Шяуляй. В составе всей 61-ой армии дивизия передислоцировалась на 1-ый Белорусский фронт, где маршал Жуков готовил силы для удара по логову фашизма.
Мешкову предстояла борьба в составе другой дивизии и роты, но с тем же врагом, с которым он открыл личный счет мести фашизму.

Глава 8
По прибытию на 1-ый Белорусский фронт дивизия вновь попол¬няла свои ряды, так как в боях за освобождение Прибалтики нема¬ло осталось навечно в каменистой прибалтийской земле, а еще больше выбыло по ранению. Пополнение прибыло из Средней Азии. При укомплектовании полков Канавина оставили в той же роте, но назначили связистом.
Еще в Курляндии у связиста Саши Бодрова погиб напарник Дамир. Гибель Дамира была роковой. Роковой потому, что в тот час не бы¬ло произведено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны. Связь между ротой и командным пунктом батальона внезапно прекра¬тилась. Для восстановления связи ушел связист Дамир. Время шло, связь по-прежнему не работала, не возвращался и Дамир. На линию отправились командир отделения Кохас и связист Цветков. В низи¬не, где не было сплошной линии окопов, ими был обнаружен пере¬резанный провод и следы короткой борьбы. Труп Дамира обнаружи¬ли метрах в тридцати на нейтральной полосе. Тут произошла схва¬тка не на жизнь, а на смерть. В руке Дамира был крепко зажат окровавленный нож, голова его, не просто разбитая, а изуродован¬ная лежала в небольшой луже крови. Вторая лужа крови говорила за то, что одному из фашистов был вспорот живот. Bсe следы гово¬рили за то, что Дамир попал в ловушку, устроенную пробравшимися фашистами. Его внезапно оглушили, а затем пытались утащить, но когда сознание восстановилось, Дамир вступил в борьбу и свел счет: смерть за смерть! Другого выхода у него не было, он – сын татарского народа сделал все, что смог, но не покорился врагу.
В период наступательных и оборонительных боев Канавин посто¬янно находился возле командира роты, обеспечивая бесперебойную телефонную связь с командным пунктом батальона. При переходах, при нахождении роты в резерве (во втором эшелоне) находился во взводе связи. Нелегкая служба связиста, когда все лежат в укрытии, а связист под разрывами мин и снарядов, под свист пуль один мечется по полю бранному, восстанавливая иссеченную снаря¬дами проводную линию связи.
Разведчиков называли «глаза и уши» командования, а связис¬тов «нервами» командира. Нервы у командира в напряженный и от¬ветственный момент боя раздражены до предела. Прояви нерастороп¬ность – в лучшем случае обругает перекрестным трехэтажным, с упоминанием бога, матери и сукина сына, что вскоре будет забы¬то и заглажено ободряющими командирскими словами. Но прояви трусость – не побоится взять на себя грех за расстрел без суда и следствия. Эти командирские строгости были не ради командирской прихоти, а ради достижения успеха в бою с наименьшими жертвами.
Прежде чем бить врага в его собственном логове, предстояли бои за освобождение польских земель, польского народа, стонав¬шего от фашистского ига с 1939 года. Оккупация немецкими фашис¬тами Польши принесла неисчислимые страдания и унижения польско¬му народу. В оккупированной Польше были закрыты все высшие и средние учебные заведения, уничтожена большая часть книжного фон¬да, запрещалось издание книг, газет и журналов на польском языке. Большинство ценных произведений живописи, скульптуры и музейных экспонатов разграблено и вывезено в Германию, разрушив польскую культуру, фашистские захватчики насаждали и поощряли открытие публичных домов терпимости, баров и других очагов разврата.
Вместе с тем всячески унижалось и подвергалось оскорблению человеческое и национальное достоинство поляков. Вся Польша бы¬ла покрыта сетью концентрационных и трудовых лагерей, где томи¬лись и уничтожались сотни тысяч советских военнопленных, поль¬ских антифашистов и других граждан различных национальностей.
Такие концлагеря, как-то: в Освенциме, Майданеке, Треблинке, Лодзи, Модлине, Быдгоще и другие были оснащены всеми средства¬ми для изуверств. Гигантский лагерь смерти Освенцим близь горо¬да Кракова, сооруженный в 1939 году по инициативе главного пала¬ча Гимлера, был центром кошмарных зверств фашизма. В данном лаге¬ре одновременно содержалось до четверти миллиона узников, обре¬ченных на смерть. Ежедневно через газовые камеры и крематории уничтожалось по десять и более тысяч человек.
Находясь на польской земле, советские воины все это увидели воочию. То, что не каждый видел собственными глазами, широко про¬пагандировалось дивизионными газетами. Многое слышали от освобо¬жденных узников, которые толпами продвигались по дорогам Польши.
Если при освобождении исконно русских территорий советские воины били фашистов как врагов, пришедших поработить и убивать советских людей, то на территории Польши сердца воинов-освободителей наполнялись ненавистью не только как к собственному врагу, а как к людоедам всего человечества. Поэтому боевой дух совет¬ских воинов не затухал, ненависть не притуплялась, хотя шли до¬рогами панской Польши.
Первоначально дивизия вела боевые операции местного значения. Когда были подтянуты и накоплены силы, началась наступательная операция с маннушевского плацдарма. Перед войсками была постав¬лена задача: прорвать глубоко эшелонированную и сильно укреплен¬ную оборону варшавской группировки противника с юго-западной стороны. Для прорыва и дальнейшего развития наступления были сосредоточены две общевойсковые и две танковые армии. На участ¬ке прорыва шириной около двадцати километров насыщенность арт¬огня, по утверждению знатоков артиллерийского боя, составляла на каждый метр по артиллерийскому стволу. Длилась артподготов¬ка более двух часов, кроме того, были нанесены бомбовые удары авиацией. И, несмотря на дальнейшую поддержку танками, в полную меру досталось пехотинцам.
В разгар боя на КП роты, где Канавин находился у телефонного аппарата, доставили тяжело раненого бывшего комсорга отдельного учебного батальона. Осколок мины глубоко врезался в нижнюю час¬ть его живота. Потеряв большое количество крови, лейтенант ле¬жал бледный. От нестерпимой боли его вставные зубы из светлого металла были крепко сжатыми. Алешу охватило чувство виновности перед лейтенантом, так как он вновь оказался в первой цепи на¬ступающих, а Алеша на этот раз позади – не защитил и не уберег лейтенанта. Видя Алешин притупленно-виноватый вид и что вот-вот из его глаз покатятся слезы, лейтенант пересиливал боль, разжал зубы и, стараясь улыбнуться, проговорил:
– Ничего, тезка, ничего земляк, все обойдется.
Лейтенант подбадривал Канавина, как будто не сам, а Канавин на¬ходился на грани жизни и смерти. Забота о других стала его про¬фессией, таковыми они были, рядовые партии большевиков.
Командир роты взял из рук Канавина телефонную трубку и, при¬близившись к аппарату, сам вызвал и передал:
– Ока, Ока, я Волна, я Волна, слушай меня внимательно: отпра¬вляю к Вам «Пятого», отправляю «Пятого», вышлите навстречу «колеса» из хозяйства Сомовой, как понял, прием?
В ответ через постоянно висевшие у Алеши наушники он услышал:
– Волна, Волна, я Ока, я Ока, Вас понял, «колеса» от Сомовой направляем.
После выбытия лейтенанта Канавину трудно было встретить в полку земляка, тогда как первоначально не только в ротах, но в каждом взводе можно было услышать вятское наречие. А для уточ¬нения спроси: «Откуда, земляк? – На такой вопрос, всегда услы¬шишь ответ: «Я-то!». Так таяли ряды пехотинцев, такова была цена побед. Статистика подтверждает, что только при освобожде¬нии польских земель навечно осталось покоиться 600 тысяч совет¬ских воинов.
После прорыва оборонительной глубоко эшелонированной линии советские войска вышли к западным предместьям города Варшавы. Непосредственный штурм  и освобождение Варшавы предоставлялось воинам Войска польского. Солдаты Войска польского и населе¬ние Польши гордились предоставленным им правом, а достигнутая победа при освобождении Варшавы, закрепила доверие и дружбу со¬ветских и польских солдат. Польское население доброжелательно относилось к советским воинам, так как видели в них истинных освободителей.
Шла последняя декада января месяца, однако мягкий климат на польской земле позволял закаленным русским воинам обходиться без теплых помещений, но польское население охотно делилось кровом. После освобождения Варшавы советские войска, развивая стремитель¬ное наступление, устремились на Запад. Танковые соединения, об¬ходя немецкие гарнизоны в укрепленных населенных пунктах, дале¬ко прорывались вперед. Пехотинцам приходилось ежедневно преодо¬левать большие расстояния. Шли днем и ночью, порой отдыхали все¬го по несколько часов в сутки. Через несколько суток такого на¬пряженного движения отдельные бойцы не выдерживали, их пристра¬ивали на повозки, а через короткий период они вновь шагали в строю.
Но произошел и случай проявления малодушия со стороны рядо¬вого первого взвода той же роты, в которой находились Скобелев и Канавин. Довольно рослый и крепкий на вид молодой парень, ша¬гавший в первом ряду не выдержав, выстрелил из карабина себе в подбородок. Труп его отбросили с проезжей части дороги и, не сби¬вая общий строй колонны, двинулись дальше. Такое самоубийство было чуждо духу советского воина, никто не высказал сожаления к самоубийце. Только Скобелев не сдержался, сказал:
– Дурень, умереть по-человечески не захотел. Если совсем выдох¬ся, то мог бы на повозке подъехать и отдохнуть.
Разговор Скобелева никто не поддержал, так как каждый в не мень¬шей степени устал и не хотел тратить энергию на пустые разговоры. Однако каждый мысленно сожалел об одном, что спустя несколько часов этот парень мог вместо самоубийства пойти на самопожерт¬вование в бою, чем совершить подвиг – шагнуть в бессмертие. Но такова уже природа человеческого бытия, что там, где поселилось малодушие и трусость – нет места для подвига.
В конце января месяца дивизия достигла границы с Германией, и вот первые не отвоеванные, а завоеванные города: Шенланке, Лукатц, Крейц и другие. Города и особенно небольшие населенные пункты казались мертвыми. Лживая геббелевская пропаганда о яко¬бы поголовном истреблении немецкого населения советскими войска¬ми, возымела свое действие, в селах и небольших городах не оста¬валось ни одного жителя. Кто не хотел уходить добровольно, эсесовцы угоняли насильно.
Рассеянные немецкие воинские части и небольшие гарнизоны вновь собирались и могли в любой момент нанести удар с тыла или с флангов. Располагаясь на короткий ночной отдых, полк или батальон занимали круговую оборону и находились в постоянной боевой готовности для отпора.
В один из таких ночлегов, ранним утром, под покровом нерассеявшегося тумана на оборонительный рубеж батальона, которым командовал майор Шилов, бесшумно надвигалась плотная цепь, скорее не цепь, а толпа. Была подана команда: «приготовиться к бою!». Но тут же от толпы отделилось человек пятнадцать, которые бегом приближались к оборонительному рубежу батальона и кричали на чисто русском языке о том, чтобы не стреляли. По цепи последовала команда: «Не стрелять!». Все замерли в ожидании, ясно видя перед собой вооруженных людей в немецких шинелях. Когда оставалось каких-нибудь метров сорок, отделяющих от врага, в сторону обороны полетели гранаты. Никакой команды никто больше не слышал и не подавал, каждый понял провокацию врага, каждый, не жалея патронов и гранат, опустошал свой боекомплект. Более сотни вражеских трупов осталось лежать после ухода батальона из населенного пункта. Это лежали тоже русские, добровольно надевшие вражескую шкуру, к которым не было жалости. За смерть командира взвода и за десяток искалеченных и погибших бойцов в плен не брали, хотя и из последних никто не просил пощады, никто не бросал оружия и не поднимал рук. Они сами за свое предательство приговорили себя к смерти и шли на расстрел, но были среди них и первоначально тяжело раненые, однако к концу боя не осталось в волчьей стае и раненых, все были мертвыми. Таково было возмездие за предательство и за подлую провокацию.
Сопротивление отдельных гарнизонов подавлялось сравнительно легко, но большинство было таких, за которые велись упорные бои. За населенный пункт с узловой железнодорожной станцией шла борьба более суток. Первоначально из батальона Шилова в бой вступили две роты. Рота, к которой был прикреплен Канавин Алексей, оставалась в резерве. Алеша находился при взводе связи на командном пункте батальона, когда поступило сообщение о том, что вражеские цепи при поддержке самоходных артиллерийских орудий теснят роты из батальона Шилова. Дальнейшая связь с одной ротой прекратилась.
Для принятия правильного решения командиру батальона нужна была связь. Командир взвода связи гвардии младший лейтенант Друженец приказал сержанту Кохас и Канавину восстановить нарушенную с ротой связь. Захватив катушку с проводом и телефонный аппарат, связисты быстро пошли по проложенной линии связи. Прой¬дя метров триста и достигнув окраины населенного пункта, увиде¬ли отступающих своих пехотинцев, которые, спасаясь от обстрела, перебегали от здания к зданию.
Автоматно-пулеметный огонь заставил залечь и связистов. Ко¬мандир отделения сержант Кохас, зачистив провод, подключил ап¬парат и доложил на КП батальона обстановку, а Канавин тем време¬нем, подобрав немецкий ручной пулемет, устранил в нем неисправ¬ность, выбив из патронника застрявшую гильзу. Подобрав несколь¬ко разбросанных металлических лент с патронами, он подготовил трофейный пулемет к стрельбе.
Отдельные отступающие пехотинцы вплотную подходили к связастам, среди которых не было ни одного командира. Какое распоряжение поступило с КП батальона, сержант Кохас не пояснил, но, увидев в руках Канавина заряженный немецкий пулемет, сказал:
– Я пойду вперед, а ты прикрой меня огнем пулемета, надо по¬вернуть отступающих и увлечь их в бой.
Проговорив, Кохас поднялся во весь рост, поднял над головой свой автомат и громко, угрожающе прокричал: «Стойте! Ни шагу назад! Или всех перестреляю!». Кохас уверенно зашагал впе¬ред, неоднократно повторяя: «За мной, вперед!».
Прием прикрытия командира в бою хорошо был отработан Канавиным. Несмотря на тяжесть катушки с проводом, автомата с боепри¬пасами, Алеша высоко на руках приподнял трофейный пулемет и ко¬роткими, но беспрерывными очередями бил прицельно по возникаю¬щим впереди вспышкам. Залегшие бойцы поднимались, а бежавшие навстречу поворачивали и вновь устремлялись вперед, уничтожая вражеских солдат, просочившихся через оборонительную линию.
Пройдя около ста метров по населенному пункту, на перекрест¬ке улиц, наткнулись на горевшее немецкое самоходное орудие. В нескольких метрах позади орудия валялся наполовину вмятый в зем¬лю пулемет системы Горюнова и раздавленные тела двух советских пулеметчиков. Более ожесточенная перестрелка шла на парал¬лельной улице, куда уходила нить телефонного провода. При подхо¬де к перекрестку улиц связистов встретил командир роты, с кото¬рым было десять бойцов. Закрепившись в полуразрушенном кирпич¬ном доме, они совместно с другой группой под командованием ко¬мандира взвода, закрепившимися на противоположной стороне улицы, отбивались от наседающего врага. Один из связистов находился с командиром роты, а второй связист, бывший белорусский партизан Цветков погиб. Прямое попадание снаряда из немецкого самоходного орудия расчленило тело Цветкова, и едва ли кто-либо мог опознать его по останкам, не видя факта гибели. Телефонный аппарат Цвет¬кова был разбит до такой степени, что нельзя было отыскать и ис¬пользовать какую-либо деталь, как запасную часть.
Линия связи была цела, сержант Кохас подключил аппарат, и связь со штабом батальона была восстановлена. Вскоре поступило указание о том, чтобы сержант Кохас остался в роте, а Канавину приказано возвратиться.
 
К прибытию Канавина на КП батальона рота, за которой он закреплен, была готова к выдвижению на передовую линию. У Але¬ши не оставалось времени для получения обеда, о чем он с сожале¬нием высказал своему напарнику – связисту Остапу. Остап успокаивающе сказал: «Ничего хлопче, за це ни беспокойся, у мене шма¬ток смальца мается да и хлиб найдется».
После выдвижения роты на огневой рубеж почти сразу же по¬следовал приказ комбата: атаковать противника. Позиция для на¬ступления была крайне невыгодной, так как противник находился на возвышенной местности с наличием естественных и искусствен¬ных укрытий. По сигналу общей атаки бойцы роты поднялись и рину¬лись вперед. Когда преодолели около ста метров, противник от¬крыл артиллерийско-пулеметный огонь. Часть бойцов, сраженных гу¬бительным огнем, неподвижно лежали на склоне к возвышенности, но остальные продолжали наступать. Среди наступающих выделялась фигура помкомвзвода старшего сержанта Радзана, но вдруг он при¬остановил бег, шапка его отлетела в сторону, черепная коробка с шевелюрой черных вьющихся волос откинулась на спину, оголив мозги, прикрытые неповрежденной пленкой. Автомат выпал из рук Радзана, он же по инерции продолжал шагать вперед. В таком за¬медленном движении Радзана подхватил сзади Скобелев, не дав упасть. Медленно оседая в объятиях Скобелева, Радзан поднял ру¬ки и с силой сдавил свои мозги.
Под воздействием усиливающегося пулеметного огня со стороны противника, первая атака была безуспешной. Радзана Скобелев вы¬тащил с поля боя, но он уже был мертвым. Половина убитых и тяже¬ло раненых не встали в строй для последующей атаки, которая также не принесла успеха.
Несколько бойцов, в том числе и Скобелев, достигли крайних домов, где закрепились фашисты. Уничтожая фашистов гранатами, Скобелев был смертельно ранен, автоматная очередь, выпущенная по нему, лишила его возможности передвигаться. Привлекая огонь на себя, Скобелев до последнего патрона опустошил автоматный диск и умер, как гвардеец.
Гибель товарищей болью отдавалась в сердцах оставшихся, терялся всякий страх, каждый проникся единственной мыслью: же¬стоко отомстить за гибель товарищей, хотя бы это стоило собствен¬ной жизни.
Командир роты, старший лейтенант Романов, находился в смятении за гибель людей и за неисполненный приказ. Он обдумывал рис¬кованный, но вместе с тем дерзкий план по захвату высоты. В этот момент по лощине взади КП роты продвигались Т-34. Часть танков прошли, а три последних остановились напротив позиции, занима¬емой ротой. Один танк повернул в сторону КП роты и медленно стал приближаться. Наблюдая за танком, Канавин не заметил, как теле¬фонный аппарат выскользнул из-под его руки. Выскочив из неглу¬бокого окопа, Алеша ухватился за провод и с силой потянул его на себя. Провод не выдержал, лопнул. Передав телефонный аппарат Остапу, Алеша побежал восстанавливать связь. Вблизи от танка обнаружил разрыв, оказалось, что танк на гусеницу намотал провод.
Из танка вылез подполковник-танкист и спросил у Канавина о местонахождении командира роты. Алеша указал на КП роты, соеди¬нил провод и совместно с подполковником пошел к командному пун¬кту роты. На командном пункте подполковник-танкист, здороваясь с командиром роты, сказал:
– Давай, старшой, подымай пехоту, а я следом пущу танки.
Старший лейтенант Романов, злобно окинув взглядом танкиста, сказал:
– Ишь ты, подымай пехоту, да знаешь ли, что я уже наподымался, у меня от восьмидесяти шести всего осталось тринадцать. Долго же я вас ждал со своими железками и вот дождался. Нет, то¬варищ подполковник, первоначально выводите танки вперед, а за ними я поведу своих последних орлов.
Неприбранные трупы погибших бойцов оправдывали горячность коман¬дира роты, без каких-либо замечаний как от старшего по званию подполковник спокойно ответил, что он первым выведет танки. Ко¬мандир роты дал несколько ориентиров расположения немецких огне¬вых точек и просил держать их под постоянным прицелом, а при оживлении уничтожить. Подполковник пошел обратно к танкам, а коман¬дир роты попросил вызвать на связь комбата.
Коротко доложив обстановку и подтвердив о связи с танкиста¬ми, командир роты молчаливо выслушал упреки комбата, на которые коротко сказал:
– Понял вас, фрицев выбью и высоту возьму, упреков больше от вас не услышу.
Закончив разговор с комбатом, Романов передал телефонную трубку связистам и, обращаясь к Канавину, сказал:
– Больше здесь мне связь не нужна, если буду жив, то тяните к особняку с зеленой крышей. А вернее всего оставь с аппара¬том Остапа, а сам давай со мной да прихвати побольше гра¬нат, привык я бить так, с громом и молнией.
И вновь последовала атака, танки достигли крайних домов, за ними шла рота пехотинцев, в которой не было и полутора десятка бойцов, но готовых драться каждый за троих, за погибших и изуве¬ченных, не вставших в строй. Когда танки миновали крайние дома, они ожили, изрыгая огонь и свинец. Огонь был направлен против пехотинцев, командир роты подал команду: «Ложись!». И тут же по¬следовала его команда: «Гранаты к бою!». Приподнявшись, гвар¬дии старший лейтенант первым метнул гранату и подготовил для броска вторую. Когда впереди захлопали разрывы гранат, командир роты встал, с силой бросил гранату и, выпрямившись, скомандовал:
– Гвардейцы, за мной, вперед!
Уверенно шагая, Романов прицельно стрелял из автомата корот¬кими очередями. Канавин шел рядом с командиром, автомат его, не прерываясь, строчил, он не жалел патронов, так как набирая грана¬ты, взял несколько запасных дисков с патронами для автомата. Плотный огонь гвардейцев подавлял последние очаги сопротивления на высоте. Впереди, на ровной местности, но с высоты казалось, как в низине виднелись ряды железнодорожных путей. Задача по овладению высотой была выполнена, но предстояла борьба за овла¬дение вокзалом, а силы таяли, Романов добрался до дома с зеле¬ной крышей и присел, как после длительного, тяжелого и изнури¬тельного труда. Алеша и двое бойцов подошли к командиру, который приподнимая свою правую руку левой, сказал:
– Помогайте шинель стащить да перевязать, плечо зацепило.
В это время по только что пройденному подъему на высотку, обгоняя друг друга, спешили кавалеристы, при вступлении в бой кавалеристы спешились, так как гитлеровцы укрывались в домах. С помощью кавалеристов и танкистов железнодорожный узел был очи¬щен от врага.
После пересечения границы с Германией, стремление каждого воина было как можно быстрее достичь логова фашизма – Берлина, где и закончить войну. Однако 12-я Гвардейская стрелковая диви¬зия и в целом 61-я армия продвигались не на Берлин, а повернули на Север, фактически не приближались, а удалялись от Берлина.
В конце февраля и в начале марта враг не только поспешно отступал, но перешел в контрнаступление, обрушив против диви¬зии и армии крупные силы танков и пехоты. Отражая атаки против¬ника, армия упорно продвигалась вперед.
4 марта дивизия вплотную подошла к городу Штаргард. В ноч¬ной темноте казалось, что город охвачен сплошным пожаром. Толь¬ко утром закончился штурм. При взятии города была освобождена большая группа военнопленных союзных держав и советских граж¬дан, угнанных насильно в фашистскую неволю. Выбитый из города враг бежал, не оказывая сопротивления в трех последующих насе¬ленных пунктах.
Полки были свернуты в колонны и двигались со всем тыловым обеспечением. В полдень был сделан привал для отдыха и обеда. После короткого отдыха вперед ушли боевые дозоры, а батальоны и полки двигались колоннами.
В головной колонне двигался немногочисленный батальон гвар¬дии майора Шилова, когда приближались к населенному пункту, расположенному на берегу озера Малю-Зе, дозоры беспрепятствен¬но вошли в населенный пункт, а голова колонны преодолела поло¬вину пути от предыдущего населенного пункта, в воздухе появи¬лись немецкие самолеты-корректировщики. В тот же момент по до¬роге и по колонне ударила дальнобойная артиллерия противника. Было это несколько неожиданно, так как дозоры, не обнаружив оставленные заслоны, сигнала о присутствии врага не передали. Это был расчет врага на внезапность, враг не выдал себя прежде¬временно, а, пропустив дозоры, ударил по колонне из артиллерии.
После разрыва первых же снарядов каждый боец батальона услышал ясно поданную команду майором Шиловым: «Вперед! Толь¬ко вперед, ворваться в населенный пункт!». Все устремились по сторонам с обстреливаемой дороги, по обе стороны которой про¬стиралась голая равнина.
Вместе со всеми Канавин первоначально выбежал на поле, мартовское солнце отогрело землю, ноги увязали в оттаявшей и в полную меру насытившейся влагой земле. Продвигаться приходилось с трудом, а вражеская артиллерия била как по дороге, так и по полю, на котором рассеялась пехота. Оценив обстановку, Канавин вновь выбрался на дорогу, где легко побежал по мощеному булыж¬ником полотну. Продвигаясь раза в три быстрее, чем остальные, Алеша вскоре оказался у населенного пункта. Перед населенным пунктом распаханное поле окончилось, Канавин свернул на пустырь правее от дороги, и быстро, но с предосторожностью стал прибли¬жаться к крайнему дому. Подобравшись к дому, передохнул несколь¬ко секунд и решил проверить безопасность своего нахождения у дома. Подойдя к левому углу фасадной части дома, на мгновение высунулся, у соседнего дома увидел не свежевырытую щель, какие обычно копались для укрытия от бомбежек и артобстрела. В небольшом окопе находились два немецких солдата, расстояние до них в  тридцать пять-сорок метров казалось настолько близким, что Канавин невольно попятился назад. В это время от угла кирпичного дома, за которым он стоял, посыпалась щебенка, и глухо застучал пулемет. Не задумываясь, как поступить дальше, Канавин машинально, как по чьей-то команде подготовил гранату к броску. И в это же время увидел, как по дороге, по которой только что бежал сам, галопом мчалась пара лошадей, таща 45-милимметровую пушку. В голове Канавина промелькнула мысль: «Еще минута, и очередь вражеского пулемета подкосит лошадей». Забежав с тыльной стороны дома, он бросил гранату в сторону вражеского пулеметного расчета. Рука Алеши, пальцы которой прижимали предохранительную чеку гранаты, была свободной. Механически подхваченный автомат заработал до того, как последовал взрыв гранаты. Опустошив треть диска, Алеша спокойно и уверенно опустил автомат, он знал, что пулеметный расчет уничтожен.
Лошади, управляемые артиллеристом, промчались мимо дома, где только что прозвучал взрыв гранаты, и остановились возле Алеши. Артиллерист, отбросив вожжи и спрыгнув на землю, запыхавшимся голосом, словно он сам, а не лошади тащили пушку, проговорил:
– Спасибо, брат, выручил, а теперь помогай развернуть пушку.
Артиллерист уже отцеплял пушку от упряжки, Алеша пытался помочь, но артиллерист вновь проговорил:
– Первоначально сбрасывай ящики со снарядами.
Сняв два ящика со снарядами, Алеша помог развернуть и закатить пушку в глубь открытого двора. Дальнейшее приведение пушки к стрельбе артиллерист взял на себя, сказав Алеше, чтобы подавал снаряды.
Прогремел первый выстрел, Алеша подал второй снаряд, не обращая внимания, по какой цели стрелял артиллерист. Передав третий снаряд, нагнулся над ящиком, чтобы взять очередной снаряд и, когда стал выпрямляться, то впереди пушки метров на десять взметнулась земля. Разрыва снаряда Алеша еще не услышал, как почувствовал удар в левый бок, и только после этого последовал оглушительный взрыв. Окончательно Алеша так и не выпрямился, тяжесть снаряда потянула его вперед. Опустив снаряд обратно, Алеша прикрыл ящик своим туловищем. Осколок 2 на 3 сантиметра, раздробив ребро, вонзился в легкое. Алеша же почувствовал, что осколок с куриное яйцо пронзил ему бок, из которого обильно хлынула кровь.
Опираясь на руки, Алеша приподнялся и увидел, что артиллерист, выпрямившись, стоит возле пушки. Думая, что он ожидает очередной снаряд, Алеша хотел вновь нагнуться, но увидел, как артиллерист безнадежно махнул рукой и хотел что-то сказать, но из его рта, как из переполненного сосуда, выплеснулась кровь. Только тут Алеша увидел, как одна струйка крови, стекающая из-под шапки, заливает глаз, а вторая, более тонкая течет из-под второго глаза к подбородку. Наконец артиллерист проговорил:
– Все, отстрелялись, да и стрелять больше некуда, одно гнездо расколошматил, а артиллерию их моя пушка не достанет. Уходи от пушки, засекли, сволочи, сейчас еще ударят.

Глава 9
Основываясь на наблюдениях, зоологи пришли к выводу, что запахи играют громадную роль в жизни и деятельности животных. Чувствительность животных, их способность выделять порой из ты¬сячи запахов нужный поражают воображение. Запахи определяют и ре¬гулируют их поведение, информационная роль запахов в большинстве своем превосходит зрительную.
В какой степени обладают люди запаховой и зрительной инфор¬мацией, трудно сравнить и судить, так как в отличие от животных у человека в наивысшей степени развиты мышление и разум.
Но какая информация, интуиция или разум способствовали появ¬лению возле раненых санинструктора старшего сержанта Казимира, судить трудно, да и сам он из-за скромности не смог бы ответить. Прошло не более пяти минут, как разорвался первый снаряд и за¬молчала пушка, возле которой продолжали разрываться снаряды, а Казимир уже перевязывал артиллериста и Алешу. Столь быстрое по¬явление Казимира можно объяснить только тем, что действовал он по долгу службы, по велению сердца и совести: там, где больше огня, где замолчало орудие или пулемет, где упал боец и не под¬нялся, там нужна его помощь.
Перевязав и сопроводив раненых в дом, Казимир ушел, а вско¬ре совместно с санитаром занесли раненого в ногу бойца. Три ос¬колка снаряда вонзилось ему в ногу, один из них раздробил чашеч¬ку коленного сустава.
Только через час Алеша и раненый в ногу отъехали на санитар¬ной повозке от дома. Выехав на дорогу, ездовой сразу же погнал лошадь. Повозка выстукивала словно пулемет, а не редко подпры¬гивала. Алеша повернулся вниз лицом и опираясь на руки, старал¬ся смягчить тряску, создававшую невыносимую боль. Раненый в но¬гу боец кричал и проклинал ездового, разбитая кость при тряске создавала боль, доводившую до отчаяния.
Ездовой, не снижая темпа езды и не обижаясь на посланные в его адрес проклятия и матерщину, сказал:
– Трохи потерпите, хлопцы, потерпите, я не первых вас везу, до¬рогу постоянно обстреливают, треба быстро проскочить.
В медсанбат раненых поступало много, только утром следующе¬го дня Алеше сделали операцию, а через три дня отправили в гос¬питаль в город Штаргард. Госпиталь размещался в бараках, где ранее содержались военнопленные союзных держав. Алешу положили в один из бараков, где лежали все с ранениями в область груди.
Воздух в бараке был насыщен гнилостным запахом, исходящим от пораженных загнивающих легких. Справа на кровати, сдвинутой вплотную с Алешиной, лежал тридцатилетний, некогда дюжий и креп¬кий солдат, который при каждом вздохе издавал стон. Если справа слышался стон, то слева, через узкий проход, молчаливо лежащий тяжело дышал, дополняя и без того удушливый воздух гнилостным запахом. После недельного такого соседства Алеша не услышал привычных стонов справа, протянутой рукой он наткнулся на холод¬ную неподвижную руку соседа. Утром следующего дня, когда пода¬вали завтрак, санитар прикрыл простыней лицо соседа, лежащего слева от Алеши. Освободившиеся кровати не пустовали, на них сразу же положили раненых, доставленных из-под города Альдама, штурм которого не обошелся без жертв.
Так проходили первые дни пребывания на госпитальной койке, новые соседи по койке были не лучшего состояния прежних. Моло¬дой организм Алеши сравнительно быстро стал побеждать, первона¬чально он прохаживался по палате, а затем стал выходить на ули¬цу и часами сидел на солнце. Свежий воздух, солнечные ванны и молодой организм в несколько раз лучше воздействовали, чем вся¬кие микстуры и препараты.
Отсутствие артиллерийской канонады, трескотни пулеметов и автоматов создавало необычную тишину. Слабые ветры доносили также непривычные запахи какой-то известковой гари, несравнимой с дымом от сжигаемой древесины. А в палате угнетающе воздейство¬вали гнилостные запахи – все это наводило на Алешу тоску по бо¬евым товарищам, где-то там, впереди дерущимся. Чувство способ¬ности продолжать борьбу и бездеятельное нахождение среди тех, кто не способен самостоятельно подняться с кровати, не раз на¬водило на мысль о самовольном возвращении в дивизию. Отсутствие обмундирования воздерживало от исполнения своих замыслов, но не отвергало и не устраняло замыслы.
Когда начальник госпиталя делал очередной обход, Канавин вновь обратился с вопросом о выписке из госпиталя, но начальник ответил:
– Снаружи выглядишь неплохо, температуры нет, а куда оско¬лок улегся, не знаем, надо посмотреть. При первой возможно¬сти отправим в госпиталь, где посмотрят и решат.
Через три дня после разговора с начальником госпиталя Канавин ехал на машине в город Быдгощ, в кармане у него была выписка из истории болезни и направление для продолжения лечения в эвако¬госпитале. Возле госпиталя Канавин вылез из машины, которая уе¬хала на склад за получением медикаментов. Однако Канавин в гос¬питаль не зашел, а сразу же направился обратно на окраину горо¬да, где заметил стрелку-указатель с надписью: «На Берлин!».
При выезде из города первой же колонны, состоящей из несколь¬ких автомашин, Алеша без каких-либо осложнений оказался в кузо¬ве одной из машин. В кузове помимо груза находился солдат с ав¬томатом, а в кабине с шофером ехал офицер. Ехавший в кузове солдат, здороваясь с Алешей, спросил:
– Откуда и куда пробираешься, хлопец, что-то и оружия не имеешь?
– Из госпиталя, в свой полк надо, но не знаю, где сейчас его разыскать, полтора месяца прошло, – ответил Канавин.
Высказывая свое, сожаление о трудности розыска полка, солдат сказал:
– Сейчас под Берлином столько частей, что со счету собьешься, там такое творится – сущее «преставление света». Вчера еще Зееловские высоты штурмовали. Так что нелегко будет найти свой полк, разве в комендатуру обратиться.
– В комендатуре все могут решить: направить в свой полк или в другую часть, но у меня документы такие, что как бы обрат¬но в тыл не отправили, – Алеша достал из кармана выписку и направление, которые передал солдату. Прочитав оба документа и возвращая их Алеше, солдат сказал:
– Ты, Алеша, это направление подальше спрячь, если хочешь по¬пасть в свой полк, а вот выписка – документ правильный, с печатью. Тут все сказано: в каком полку был, когда ранен и только вче¬ра выдан. Но зачем торопишься в полк?
– Когда отправляли меня с передовой, подошел командир отделе¬ния сержант Кохас, я ему обещал вернуться и отомстить за ги¬бель товарищей, только в Польше и здесь, в Германии три коман¬дира роты выбыло из строя. Вначале старший лейтенант Романов выбыл из-за ранения в плечо. Десять человек тогда осталось в роте, всех передали в другую роту, где командиром был тоже старший лейтенант, шесть орденов имел. Когда пошли в атаку, он сказал, чтобы я со связистом Остапом тянул за ними связь. Командир роты поднялся и пошел за наступающими, немцы открыли огонь из дальнобойной артиллерии, цепь наступающих наших бойцов успела уйти из-под огня, мы же попали под ураганный шквал. После первых же разрывов старший лейтенант упал, я подбежал к нему, вижу –правая рука перебита, хоть привязывай, хоть от¬брасывай. Перебинтовываю руку, а старший лейтенант говорит, что живот жжет. Остап подошел тут же, посмотрели под гимнас¬теркой, а живот распластан так, что кишки выпирает. Остап – мужик запасливый, в вещмешке у него была чистая исподняя рубаха, рубахой да бинтами перевязали и эту рану, положили на плащ-палатку и, не обращая внимания на обстрел, быстро потащили. Од¬нако старший лейтенант в санвзводе скончался. Ночью прибыло пополнение, прибыл новый командир роты: небольшой ростом, щуп¬лый лейтенант, но шустрый. Позицию только заняли, окопы еще не успели выкопать, лейтенант походил, посмотрел и говорит, что тут КП будет, указал место под высоким тополем возле доро¬ги, не поймет, что снаряд в дерево врежет и все осколки на го¬лову и в спину посыплются. Место для КП тогда другое подобра¬ли, но дня через три лейтенанта ранило. Руку насквозь пулей пробило, а кость не задело. Лейтенант в санвзводе остался, в госпиталь не поехал и каждый день приходил на позиции – все присматривался – изучал хитрости военной науки. Рука его за¬жила быстро, но в роту не вернулся, а стал командовать взводом разведчиков. И как не поведет группу разведчиков, каж¬дый раз удачно возвращаются. Как видишь, обстрелянный солдат трех необстрелянных стоит. В первый день, как в Средней Азии от солнца под тенью дерева хотел прятаться, а присмотрелся и за каких-нибудь две-три недели стал умелым разведчиком.
Выслушав Канавина, солдат сказал:
– Среди бойцов своей роты, что в семье родной, но где сейчас твой полк и дивизия, лучше давай к нам, наш повар борщ ва¬рит не хуже вашего, а немца бить – так он везде одинаков, раз фашист, значит, уничтожай его.
В то время, когда Канавин разыскивал полк под Берлином, 12-я Гвардейская стрелковая дивизия в составе 61-ой армии, на¬ходилась на правом фланге фронта, где успешно продвигалась к ре¬ке Эльбе, поэтому попасть в свою роту ему было не суждено.
На второй день после прибытия под Берлин, когда Зееловские высоты были взяты и шли бои в самом городе, Канавин был зачис¬лен в стрелковую роту. Бои не прекращались ни днем, ни ночью. По мере продвижения к центру города сопротивление не только осла¬бевало, а наоборот усиливалось. Бои велись за каждый дом, за каж¬дый этаж. Справа, поверх домов, виднелись массивные своды Брандербургские ворота, кольцо сжималось.
Наступил праздничный день – День 1-е Мая, однако никто не праздновал, не отмечал, как в предшествующие обычные годы. Но никто не забыл этот день, Канавин вместе со своими новыми боевы¬ми товарищами по команде командира взвода перед атакой произве¬ли прицельный салют по врагу. Каждый чувствовал и предвидел, что долгожданный день победы приближается, но никто не отста¬вал, не прятался за спину других. К концу дня, поняв свое бессмы¬сленное сопротивление, гитлеровцы стали сдаваться группами, в составе групп находились и офицеры, однако каждый этаж, каждый подвал приходилось брать штурмом и с жертвами.
В ночной темноте не прекратилась, но приутихла стрельба, к утру стал рассеиваться туман, образовавшийся из кирпичной пыли. Но едва забрезжил рассвет, штурм возобновился. Рота, в которой находился Канавин, штурмовала не дом, а развалины от трехэтажного дома. В проемы разрушенных стен и окон полетели гранаты, а затем бойцы роты вновь поднялись для последнего броска, чтобы ворваться в полуразрушенное здание. Поднялись все дружно, но, не сделав и десятка шагов, Канавин упал на обломки кирпичей, скошен¬ный автоматной очередью.
Сколько прошло времени, неизвестно, солдаты из команды по захо¬ронению трупов обходили развалины, выносили трупы и грузили на пароконную повозку. Двое солдат приподняли труп Канавина Алеши, поднесли к повозке и привычными движениями приподняли, чтобы по¬ложить поверх ранее уложенных. Когда тело его приподняли на уро¬вень груди, он издал стон, который не испугал, а скорее обрадовал солдат: еще одна живая душа среди мертвых, не частый, но и не первый случай в их печальном ратном труде.
Через несколько минут Канавина доставили в санвзвод с простре¬ленной двумя пулями грудью и рассечиной на лбу, которую получил при падении на обломки кирпича.
Прошло еще несколько часов бессознательного, недвижимого со¬стояния, очнулся Алеша от залповых и беспорядочных выстрелов из всех видов оружия, в том числе из артиллерийских орудий. Однако это были бесприцельные выстрелы и залпы, возвещавшие о Победе и разгроме фашизма в его собственном логове.
Через две недели неподвижно лежащего, с пролежнями на ло¬патках и позвонке Канавина отправляли в город Познань, где про¬должали через день увозить в процедурную, чтобы откачать гной¬ную жидкость из легких.
И только в конце июня месяца санитарный поезд пересек госу¬дарственную границу, перевозя тяжело раненых в эвакогоспиталь в город Саратов. При пересечении границы, грудь каждого ранбольного переполнялась от волнующего события: возвращения на Родину.
Еще несколько месяцев назад Родиной для Канавина была его родная деревня на берегу реки с просторными лугами, с небольши¬ми вокруг полями, чередующимися перелесками. А с возвышающегося косогора, на расстоянии в несколько километров виднелся дым от паровозов, проходящих поездов.
Но после того как Канавин прошел Польшу и половину Герма¬нии, для него Родиной стала целиком вся страна Советов, каждая пядь земли советской. Не пленили его просторные ухоженные поля, стройные деревья, посаженные по линейке, добротные кирпичные дома, крытые кровельным железом и черепицей.
Близкими, родными и приветливыми оставались русские и укра¬инские хаты, порой с соломенными или камышовыми крыжами. Потому как возле низких, убогих хат их встречали и провожали добрые, родные люди с изможденными от холода и голода лицами, с которых сходили доброжелательные улыбки и взоры надежды на своих воинов-освободителей, защитников.
Эти добрые улыбки были несравнимы с низкими поклонами жажду¬щих свободы поляков, с отчужденными взорами недоумевающих нем¬цев и даже с тем ласковым поглаживанием руки недвижимо лежаще¬го Алеши в Познаньском госпитале панинкой-санитаркой, которая не в силу своих обязанностей, а искрение хотела своим ласковым обращением уменьшить его страдания.
При пересечении государственной границы каждый знал, что санитарный поезд идет в город Саратов. Многих такой маршрут движения поезда и конечный пункт назначения не приближал, а да¬же отдалял от родного очага, однако каждый почувствовал и с вол¬нением оценил, что возвратился на Родину» Эти солдатские волне¬ния не случайно выражены в песне словами: «Хороша страна Болга¬рия, а Россия лучше всех!».
Еще несколько длительных и томительных месяцев Канавин нахо¬дился в эвакогоспитале, но и этот срок, с дополнительно прове¬денной третьей по счету операцией, не зарубцевали его раны.
В восемнадцать лет он стал инвалидом войны и только спус¬тя пять лет, смог встать в строй солдат незримого фронта.

Глава 10
Давно прошли эшелоны о воз вращающимися победителями. Вой¬на закончилась не только на Западе, но и полный разгром потерпе¬ли японские милитаристы. Домой Канавин Алеша ехал обычными пассажирскими поездами, но основной состав пассажиров были военные, одетые в шинели. На станцию поезд прибыл рано утром, на вокзале и на улицах людей было мало, поселок казался опустевшим, однако тянувшийся дым из труб каждого дома говорил о том, что жизнь не потухла, хотя не бурно, но теплилась в каждом доме.
При входе во двор, Алеша встретился с отцом, который до ухо¬да на работу занимался делами по хозяйству. Война надломила и этого сильного человека, виски его были белыми, да и на фоне чер¬ных волос по всей голове отчетливо проступала седина. От того ли, что подрос Алеша, или его отца надломила война, только Андрей казался ниже ростом. Основной разговор и встреча Алеши с отцом были отложены до вечера, а днем, не выспрашивая у матери подроб¬ности, Алеша все же многое узнал о судьбе соседей и некоторых своих сверстников.
Говоря о судьбе сверстников, Дарья рассказала о школьном товарище, о Корепановом Лене, который в августе месяце приезжал в отпуск в форме моряка-лейтенанта. Рассказала о Гоге, который не был ни сверстником, ни соседом Алеши, но длительное отсутст¬вие и происшедшие перемены в жизни Гоги заинтересовали Алешу.
Отбыв положенный срок наказания за попытку завладения день¬гами тетки Акулины, Гога домой не доехал, а за вновь совершенную кражу был осужден и возвращен в места лишения свободы.
К началу войны Гога не успел отбывать и половины второго сро¬ка. Тяжелый физический труд закалил Гогу не только физически, но наступило внутреннее преломление. К тому времени он понял, что не он кого-либо обворовал, а обокрал самого себя. Не надел «шикарное» пальто и шляпу-цилиндр, не побывал и в ресторане, хотя, трудясь после того, как бросил учебу в школе, мог осуществить свою невысокую мечту.
В первые же месяцы войны Гога добровольно подал заявление об отправке его на фронт. Хотя не получился из Гоги вор, так как каждая попытка или кража для него оканчивались неудачей, но в заявлении Гога именовал себя вором, писал, что он вор, но не пре¬датель, ценою жизни хочет искупить свою вину, не хочет быть сто¬ронним лицом в дни тяжелых испытаний для Родины. Не сразу он был отправлен на фронт, но в начале 1942 года был зачислен в штрафную роту, досказывая, Дарья как бы разрешая свои сомнения, сказала:
– Не знаю уж, правду ли он говорил, ты-то, наверно, знаешь, как их штрафных-то там в бой посылали? Я не от него слышала, а все рассказывала его тетка Акулина. После возвращения с фрон¬та Гога проживал у тетки, пока не женился. Мать его хотя и моложе Акулины была, а в войну умерла, не дождала сына. А как была рада, что сын не в тюрьме, а вместе со всеми на фронте. Акулина говорила, что штрафников посылали на верную гибель. Им ни от пули не спрятаться, ни назад повернуть нельзя, взади их свои пулеметы ставили. Вот тут-то Гога и встретился ли¬цом к лицу со смертью, но если раньше от кнута убегал, то тут от смерти лица не отвернул. Война – она для каждого горем обо¬рачивается, а для Гоги двойным обернулось: мать потерял и сам калекой вернулся, об одной руке. И кто знает, тюрьма или война его человеком сделала. По всему видно, что тюрьма креп¬ко на него повлияла, раз сам написал заявление, чтобы со смер¬тью встретиться, и домой вернулся, не о воровстве думал, а сразу пошел работать, с одной рукой мешки с зерном таскал и до¬ма пилить ли, колоть ли дрова – все одной рукой.
Почти каждый дом, каждую семью смертельно ужалила война. Но если и оказались такие семьи, в которых не нашлось способных взять непосредственно в руки оружие, то эти пробелы с лихвой перекры¬вали такие, как семья Тюлькиных, проживавших по соседству с Канавиными. В первое же военное лето Тюлькина Анна проводила на фронт мужа Семена и двух сыновей: Сеню и Сашу, и ни один из них не вернулся, все пали смертью храбрых, защищая Родину.
На третий день, узнав о приезде Алеши, Анна пришла в дом Канавиных. Едва ли Алеша узнал бы Анну, если Дарья не предупредила, увидев в окно идущую Анну. Некогда здоровая телом и духом, со¬рокашестилетняя женщина, выглядела сгорбившейся старухой. Шаль-козлинка на ее голове была повязана по-старушечьи, в узком просвете были видны темные ямы глазниц, да торчал потемневший нос с потрескавшимися синими губами. Разговаривала она почти шепотом, но отдельные прорывавшиеся слова издавали загробные зву¬ки. Выпив чашку чая и не съев полностью кашу с небольшой тарел¬ки, в которую Дарья без жалости по тем временам, положила сто¬ловую ложку топленого масла, Анна встала из-за стола и, повернув¬шись к переднему углу, трижды перекрестилась, хотя в углу не ви¬села икона. Это удивило Алешу, так как не похоже было на ту дово¬енную Анну, муж которой был коммунист, и их семья явно не почита¬ла бога. Посидев еще с полчаса, неоднократно вытерев глаза уг¬лом белого платка, который был повязан под шалью, Анна не спеша пошла в сторону своего опустошенного дома. Когда Анна вышла из дома, Дарья сказала: 
– Совсем извелась Анна, краше в гроб кладут, не протянет она долго одна, хотя бы один из троих для утешения вернулся. Цы¬гане ее одолели, все вещи повыманивали, недавно последние хромовые сапоги Семена отдала цыганке. Та, бессовестная, сказала, что нужен след Семена, обещалась отыскать по следу и привести домой. Да если и жив кто, так без цыганки отыщется. Отговаривать Анну, чтобы не связывалась с цыганами – обижаться будет. Сейчас цыгане от нас уехали все туда, где потеп¬лее, здесь зима на носу.
Зиму Анна держалась надеждой на возвращение цыган, однако последние не вернулись, силы надежды иссякли. В мае месяце Анну похоронили. И эта преждевременно загубленная жизнь явилась следствием войны, но была жертвой сверх тех двадцати миллионов жертв войны.
Зима вступила в свои права, Канавин Алексей много времени проводил на свежем воздухе, и это благоприятно воздействовало на его состояние, хотя рана все еще гноилась. Его тянуло побывать в родной деревне, посмотреть незабываемые уголки, созданные щедрой природой, в которых прошло по-своему счастливое детство, в сравнении с черными днями войны и тяжелым, первым послевоен¬ным годом.
Более половины пути Алеша ехал на попутной подводе, но, до¬статочно промерзнув в своей шинели, дальше пошел пешком.
Деревня располагалась на возвышенном месте по отношению пой¬мы реки Чепцы, поэтому открылась задолго до приближения к ней. Несмотря на неглубокий снег, дома казались приземистыми, а с края деревни вырисовывались две пустующие усадьбы, на одной из них когда-то стоял дом, в котором родился Алеша. То ли затяжной подъем на возвышенность или чувство близкого родного окружения переполнило Алешину грудь. Неоднократно он останавливался, ста¬раясь глубокими вдохами и выдохами надышаться. Внутри появля¬лись храпы, от которых першило и тянуло на кашель. В период каш¬ля в груди покалывало, Алеша часто сплевывал на чистый снежный ковер желтую мокроту с бурыми прожилками.
Сбитый ритм дыхания и кашель перенесли Алешины представле¬ния о детстве в недавнее прошедшее с черным дымом и трупным за¬пахом, оседаемом на языке. Не спеша он вошел в деревню, где по¬веяло запахом чистого печного дыма, смешанного с парами тушеных овощей. Миновав первые дома, Алеша невольно обратил внимание на дом с забитыми окнами, в котором жил первый коммунист в дерев¬не – Иван Алексеевич – боевой друг Андрея по гражданской войне. Старший сын Ивана Алексеевича в период войны ушел на фронт, а самому, хотя его возраст и позволял, однако рано растратив свое здоровье, в период организации и становления советской власти, боевое оружие в руки взять не пришлось. Но не оставили его ни в сельсовете, ни в колхозе, а мобилизовали в трудармию. Война закончилась, но Иван Алексеевич продолжал работать на заводе совместно с младшим сыном, окончившим школу ФЗО.
Первым жителем деревни, повстречавшимся Алеше, был Иван по прозвищу «Конек» – отец Аркадия. В довоенный период все его на¬зывали дядя Ваня. Война состарила и согнула его, поэтому Алеша заранее, приближаясь к нему, решил назвать дедом.
С приближением Алеши Иван прекратил отбрасывание снега от ворот, сгорбившийся, опираясь на лопату, молча ожидал приближа¬ющегося Алешу. Когда Алеша подошел вплотную, Иван первым сказал:
– Никак Алешка, ну здравствуй, здравствуй, смотри, как вырос.
Пожимая протянутую руку, обнимая и хлопая по костлявым лопаткам, Алеша негромко проговорил:
– Здравствуй, дед Иван, а ты постарел, никак нездоровится?
– Не говори, сынок, хворь на всех единая навалилась, война ее вселила, и нет никаких лекарств от этой хвори.
Слезы запеленили глаза Ивана, смахивая их рукавицей, он сказал:
– Война закончилась, а мой соколик Аркашка не возвернулся, и никаких больше вестей нет, окромя похоронки. Впору бы отпра¬вляться на кладбищенскую гору, да жаль оставлять внучат. Внук и внучка от Аркадия остались, отойди я на покой, сов¬сем сиротами станут, ради их и жить приходится.
Приумолкнув, осмотревшись вокруг и как бы вспомнив о чем-то, Иван проговорил: «Што стоим, заходи в избу, отдохни, – но, поняв без слов, что Алеша не намерен заходить, высказал, – торопишься сегодня к своим, так приходи завтра. Письма Аркадия почитаешь, да и вырезку из газетки он присылал, про него напечатано. Ты ведь не ровня ему был по годам, а любил он тебя. Может, там знакомых Аркадия встречал или у того же командира служил?».
Через две усадьбы стоял дом Домониды: высокий, просторный, построенный Федором перед началом войны. Вокруг дома было пустын¬но, кроме хлева и поднавеса, крытого соломой, ничего не было. Во¬рота и забор из-за нехватки дров, видимо, сожжены, а восстановить некому. Не вернулся Федор – погиб, старший сын продолжал служ¬бу в армии, а младшие все еще были плохими помощниками в мужских хозяйственных делах.
Убого выглядели постройки во многих хозяйствах, в отдельных хозяйствах крыши на сараях и амбарах провалились и, несмотря на прошедшие осенние дожди и полуметровый слой снега, починить их некому, не было мужских рук в этих хозяйствах, не вернулись они с полей сражения.
Многое Алеша увидел, о многом еще раз услышал в подтвержде¬ние рассказанному, но были и более свежие новости в жизни жите¬лей деревни, так как не все еще вернулись оставшиеся в живых, а некоторые жили надеждой на свершение чуда, хотя оно и не могло совершиться.
На второй день после появления Алеши в деревне дед Мирон уехал на станцию, чтобы встретить возвращавшегося с войны млад¬шего сына Петра.
Старший сын Мирона Кузьма погиб в первый год войны, о чем давно было известно. Жена его Ольга, оплакав гибель мужа, наме¬ревалась уйти к своей матери, проживавшей в соседней деревне, но свекор Мирон имел свой расчет. Была у Мирона привязанность к вну¬чатам, и не менее беспокоил раздел хозяйства в случае ухода Ольги к матери. Чтобы не допустить раздела, Мирон твердо заявил Ольге, что если пойдет к матери, то старшего внука он не отдаст. В этом он усматривал избежание раздела хозяйства и особенно хо¬тел оставить всю одежду Кузьмы, которой было немало по тем временам, и представляла она ценность. Притопывая ногой, Мирон при разговорах с Ольгой выкрикивал:
– Моей крови дите, ни в жисть не отдам!
Покричав и прослезившись, Мирон тихо и мирно уговаривал сноху не уходить, не покидать их стариков. Он не только на словах, но и на деле изменился: больше стал покрикивать на свою старуху, за¬ставляя ее заниматься хозяйственными делами, а Ольга в основном выполняла колхозную работу.
В предшествующую зиму, когда Ольгу хотели направить от колхоза на лесозаготовки, Мирон сам пошел в контору колхоза, где поругал¬ся с членами правления. В дополнение вечером отправился в дом председателя колхоза с кожаной сумкой, наполненной крупными за¬мороженными окунями, не забыл прихватить и пол-литра водки, за¬печатанной под сургучем, а не той, что продавалась в военные го¬ды на разлив из бочек, отдававшей керосином. Так он отстоял сноху от отправки на тяжелые физические работы по заготовке лесоматериала.
Мирону давно уже перевалило, за семьдесят, но был он крепок, так как постоянное занятие рыбной ловлей и нахождение на свежем воздухе под слабыми ветрами в тихих заводях старицы и реки за¬калили его, а богатые уловы создавали достаток в доме. Если рань¬ше все его занятие заключалось в ловле рыбы и изготовлении сна¬стей, то после извещения о гибели сына Кузьмы многие мужские заботы по хозяйству взял на себя, освободив от них Ольгу.
До конца войны Ольга не только вела разговоры об уходе к матери, но и ничем не выдавала такого намерения. С окончанием войны Ольга вновь помрачнела, часто задумывалась. А думала она о том, что вернется брат Кузьмы – Петр, приведет в дом Зину, да приведет не одну, а сразу с сыном. Тогда Ольге придется освобо¬дить половину пятистенного дома, где с первой свадебной ночи стоит ее кровать, придется ей перебраться в общую половину к старикам, а там не приляжешь, пока не погасят лампу. По утрам, чуть стукнет свекровь ведром, нужно вставать. Так кончится ее привычная жизнь, настанет другая: беспокойная, гнетущая, к ка¬кой она не привычна, а возможно, и не способна.
Не укрылись беспокойные мысли Ольги от зорких, все еще хоро¬шо видевших, понимающих чужие мысли глаз Мирона. Однако Мирон не мог больше уговаривать Ольгу, не мог чем-либо задобрить. Он надумал план, который бы не только разрушил его хозяйство, но еще больше укрепил. План его заклю¬чался в том, чтобы поссорить Петра с Зиной, оттолкнуть от Петра Зину, а дальше само по себе все уладится. Первоначально хотел написать Петру письмо, но в силу своей неграмотности лично пи¬сать не мог, а посвящать кого-либо в задуманное не решился, по¬этому полностью стал воздействовать на Зину.
Зина давно себя считала снохой Мирона, называла его всегда и при всех папашей, получая письма от Петра, сообщала, откуда и о чем пишет.
Первый разговор с Зиной после задуманного плана состоялся у Мирона в период случайной встречи. Мирон спускался под гору к старице, а Зина полоскала белье в колоде у родника. Зина, как всегда, увидев подходившего Мирона, оторвалась от дела, выпрямилась и довольно со счастливым, улыбающимся лицом поздо¬ровалась: «Здравствуй, папаша!». Ожидая обычный ответ: «Здрав¬ствуй дочка». Хотела первоначально выяснить, не пишет ли Петр о своем возвращении, Однако услышала необычный ответ: «Давно уже, лет двадцать, как опустил бороду, я для всех стал дедом или па¬пашей, но ты, Зинка, что-то уж слишком меня возвеличиваешь, никак в снохи ко мне собираешься? А я ведь тебя не сватал». С лица Зины сразу же сошла улыбка, оно стало багряно-пунцовым, но тут же менялся и этот цвет: лоб становился бледным, а яркие и всегда сочно-масленистые губы посинели. Все больше бледнея и задыхаясь, Зина проговорила:
– Как же так, ведь у нас сын, твой внук?
Отступив шага на два, как бы остерегаясь, Мирон сказал:
– Неведомо мне, кто его дед и отец, мои внуки со мной живут, а Петра я не женил и не собираюсь. Так что возвернется он, ты не опутывай его, не навязывайся!
Не дожидая какого-либо ответа Зины, Мирон больше чем привычной для него стариковской походкой стал удаляться. Зина схватила первый, попавшийся под руку, скрученный сверток белья, прижала его к глазам, охлаждая прохладной влагой горячие слезы, невольно заполнившие глаза.
Для Мирона это было началом, уже на второй день он выжидал появление почтальона. Когда почтальон Феклуша проходила возле дома, Мирон с несвойственной для него лаской заговорил:
– Не устала, Феклуша? А то зашла бы посидела, все порхаешь в сельсовет да по деревням, небось все известия знаешь?
Фекла впервые слышала от Мирона такую приветливость, это ее и остановило, она весело ответила:
– Да сумка, почитай, пустая, вот дойду до конца деревни, а там домой, в свою деревню. Дома у меня ребятишки помогают, быстро разомчат почту по домам. На всю деревню три газетки, да писем сегодня штук пяток.
Остановившись, Фекла хотела присесть рядом с Мироном на скамей¬ку, однако Мирон встал и заслонил подход к скамейке, и сказал:
– Што здесь сидеть, ты заходи в дом, чайку чашечку выпей, я медку свеженького раздобыл, айда заходи!
Фекла не заставила больше себя уговаривать, пошла вслед за Ми¬роном. За чаем Мирону не составило большого труда уговорить Фек¬лу, чтобы все письма от Петра передавать ему. Было видно, что Мирон основательно обдумал мотивы своей просьбы, так как Фекла ничего в этом безрассудного и противоправного не усматривала. После данного чаепития Феклы в доме Мирона, Зина ни одного пись¬ма от Петра не получила.
Разговоров по поводу распрей между Мироном и Зиной в дерев¬не не велось, однако молчаливый и мрачный вид Зины настораживал Мирона, а поэтому он вновь изыскивал моменты для встречи и раз¬говора с Зиной наедине. При очередной встрече смысл начатого разговора Мироном был непонятен для Зины, поэтому она молча, настороженно слушала. Слушала в силу того, что Мирон больше не отвергал ее связи с Петром. Он долго, но неубедительно для Зи¬ны доказывал невозможность женитьбы Петра и под конец выска¬зал коротко и конкретно:
– Не буду я женить Петьку и напрасно ты будешь ждать, нонче многие едут из деревень в города, так что ехала бы и ты. Брат-то Степан по осени женится, ты в доме будешь лишней, а поедешь, я на первый момент подсоблю, тыщенки две дам.
Зина, не зная истинной причины нежелания Мирона взять ее в сно¬хи, думая, что из-за отсутствия у нее богатого приданого, сказала:
– Не ко двору что ли я прихожусь?
На это Мирон не задумываясь ответил:.
– Может, и пришлась бы ко двору, да только двор мой уже заполнен.
Зина не спеша пошла от Мирона, в ушах ее все еще отдавались от¬звуки сказанных Мироном слов: «Двор мой уже заполнен! Двор мой уже заполнен!». Кем или чем заполнен двор, Зина долго думала над этими словами, но до конца понять смысл сказанных слов не могла.
Мирон с Петром приехали со станции после полудня, неосно¬вательно пообедав, мужчины ушли в баню, а женщины тем временем готовили ужин с обилием мяса, солений и свежей рыбы. По возвра¬щению из бани Мирон постоянно находился возле Петра, занимал его разговорами. Остыв от парной бани, Мирон пригласил Петра за стол. Первые рюмки выпитой водки несколько взбодрили Петра, который последнюю ночь почти не спал, так как в вагоне только и нашлось место, чтобы подремать сидя.
После бани тело Петра сделалось легким, но бодрости не при¬бавило. И если первоначальная доза спиртного взбодрила, то, сыто закусив и выпив еще пару рюмок, сняло первоначальную бодрость, тело и голова налились свинцовой тяжестью. Чтобы как-то держать¬ся, Петр постоянно подпирал голову той или другой рукой, кото¬рая невольно склонялась к столу. Видя и чувствуя, что сын доста¬точно уже выпил, Мирон, обращаясь к Ольге, сидевшей с противо¬положной стороны за столом, сказал:
– Пора, видно, и на покой, расправляй ему, Оля, кровать.
Ольга ясно поняла, что ей нужно расправлять свою кровать, так как другой кровати не было, старики и дети спали на полатях. Ольга пошла расправлять кровать, а Мирон тем временем еще налил по рюмке водки и, не дожидая, будет ли Петр закусывать после выпи¬той водки из рюмки, взял его под руку, а, выведя из-за стола, за¬кинул руку Петра на свои все еще крепкие плечи и повел в спаль¬ню. Посадив Петра на кровать, стал расстегивать пуговицы на гим¬настерке, но Петр,как бы очнувшись , силился поднять голову, а руками мешал снимать с себя гимнастерку и брюки. Хотя Мирон крепко стоял на ногах и проворен был в движениях, ему явно не удавалось раздеть Петра, который в полусонном бормотании неодно¬кратно упоминал имя Зины. Из бессвязных слов все же можно было понять, что Петр был намерен идти на встречу с Зиной и сыном. Бросив возню с неудавшимся раздеванием, Мирон выпрямился и посмотрев на Ольгу, стоящую с подушкой в руках, которую была намерена забрать, чтобы где-нибудь постелить себе постель, проговорил: 
– Хватит нам, есть у нас сын и дочь, а надо будет, будут еще дети, но свои. А ты не стой, Оля, раздевай его, раздевайся сама и ложись спать. Благословляю тебе Петра в мужья, других моих благословлений пусть он не ждет и для тебя тоже не будет.
Мирон дважды перекрестил своей костлявой рукой в воздухе и вы¬шел, плотно прикрыв за собой дверь.
 
Оставшись одна возле кровати, Ольга сняла с себя юбку и коф¬ту, воровато оглядываясь в темноте на прикрытую дверь, несмело протянула свою руку к беспорядочно отброшенной руке Петра. За¬тем мягкой, но сильной рукой, приподняла туловище Петра, чтобы снять с него гимнастерку. Сняв одежду и отодвинув несколько туло¬вище Петра, с затаенным дыханием прилегла рядом с ним.
Стыд и позор обжигал не только лицо Ольги, но огненно горе¬ло все тело. Теплота ее пылающего тела быстро дошла до Петра, рука его приподнялась для того, чтобы оттолкнуть от себя что-то обжигающее, но при этом натолкнулась на полную грудь
Ольги и притягательно остановилась. Сердце Ольги учащенно стучало, мысленно она пыталась вскочить и убежать, однако истосковав¬шееся за четыре года по мужской близости тело не повиновалось ее мыслям о стыде и позоре.
Утром на следующий день, Мирон поднялся раньше всех. Задав корм скоту, принес в избу дрова и, сказав своей старухе, чтобы часам к десяти приготовилась к приему гостей, отправился из дому.
Весь день в доме Мирона шел басовитый мужской разговор, пре¬рываемый шумной песней. Разговор шел не только о боевых прошед¬ших буднях, но много говорили о настоящей и будущей жизни и ра¬боте. Захмелевший председатель колхоза Поликарп не без гордости заявил, что Петра он поставит своим помощником, бригадиром.
Заверение захмелевшего председателя явилось пророческим, вскоре на состоявшемся отчетно-выборном собрании Петра избрали членом правления колхоза и назначили бригадиром. Однако самого Поликарпа председателем колхоза не выбрали. Наряду, казалось, с незаурядными командирскими способностями вскрылись у Поликарпа и блудные дела, причинившие немалые убытки и без того подорван¬ному колхозному хозяйству, за период военных лет.
Председателем был избран Спиридон, руководивший колхозом в довоенные годы. Спиридон прошел всю войну от начала до победно¬го дня, был трижды ранен. Неокрепший после последнего тяжелого ранения, Спиридон при выдвижении его кандидатуры высказал само¬отвод. Но тут выступил почти никогда не выступавший на собраниях конюх дед Яким, который, обращаясь к Спиридону, спросил:
– Ты, Спиридон, извиняй меня, ежели я што не так скажу. Пись¬ма твои мы, почитай, всем колхозом читали, потому как они ка¬сались не только твоей Анны, но и колхозных дел. Особенно ты часто писал из гошпиталей, но вот куды был ранен, нам было
непонятно, не писал ты о своих ранах, а только и писал, что, мол, скоро поправлюсь и поеду добивать фашиста. Так скажи хоть теперь, куды был ранен-то?
Не понимая, к чему Яким задает такой вопрос, Спиридон встал и, повернувшись в сторону Якима, сказал:
– Неуместный вопрос ты, Яким, задаешь, если действительно тебя мои раны интересуют, то я зайду к тебе в конюховку и по¬кажу, хотя в них нет ничего особенного, обыкновенно, как у всех, заштопано.
Полагая, что вопрос исчерпан, Спиридон сел, но Яким вновь спросил:
– Нет уж, ты уважь старика, скажи хоть в голову-то не ранен?
Не поднимаясь больше с места, Спиридон коротко ответил:
– Да нет, дед Яким, в голову я не ранен.
Дед Яким шумно выдохнул и вновь заговорил:
– Ну и слава богу, ште голова твоя цела, значит, без дырок, не свистит. Нам топереча дюже нужна светлая голова, колхоз на¬до поднимать заново. А ноги твои, Спиридон, разломаются, разо¬мнутся, ты и раньше любил ходить пешком, а ныне и разъезжа¬ть не на ком, любимца нашего, Бодрого, почитай враз с тобой отправили, знать, погиб, ежели и не погиб, дак кто знает, куды его возвертать, кармана для пачпорта он не имел. А што грудь твоя прострелена, так ты и прежде раньше всех вставал, вот и сейчас вставай пораньше да дыши полной грудью, пока не успели табашники воздух загадить. По весне земля будет отходить, больше земным духом дыши, земной дух – он всякую хворь исцеляет, это уж поверь мне. Так што не отнекивайся, а бери руководство колхозом, иначе просвистим все хозяйство. А ведь жаль, как хорошо перед войной зажили: хлебушко досы¬та ели, пасеку завели, какую гречиху выращивали, а лен-долгу¬нец, ай да ште говорить, только и начали по-людски жить. В войну бабы выручали, а топеря и на них надежда плохая. По весне то и гляди все бабы забрюхатеют. Вы, мужики-фрон¬товики, меня извиняйте, но баб надо пожалеть, пора вам впря¬гаться по-настоящему в оглобли, а то больше по дворам шас¬тайте друг к другу да глотки надрывайте. Последнюю лошадь вам отдай, в село за вином ехать, а бабы на яловых коровах корма подвозят. Я бы не дал лошадь, дак ведь все с запиской идут от председателя.
Выступление деда Якима было встречено бурными аплодисментами, вслед за ним люди выступали смелее, высказали все, что наки¬пело. Это и предрешило участь Поликарпа, который, не предпола¬гая о своем смещении с должности председателя колхоза.
Уже поздним вечером из дома Мирона вышли Поликарп, вернув¬шийся по ранению, еще в начале 1942 года, сын довоенной вдовы Веры – Семен и сверстник Петра – Костя, возвратившийся с проте¬зом вместо правой ноги, но, не привыкнув к фабричному протезу, ходил на деревянной ходуле, собственноручно выстроганной из ли¬пы. Выйдя на дорогу, посредине улицы, долго прощались, а может, только так медленно шло время для Зины, пережидавшей за ворота¬ми у соседнего дома.
Когда мужчины разошлись, Зина вышла на дорогу и, медленно шагая, наблюдала через окна за тем, что происходит в доме Миро¬на. Через тюлевые шторы, повешенные в честь приезда Петра, яс¬но вырисовывались фигуры: вот из-за стола поднялся Петр и, под¬держиваемый Мироном и Ольгой, направились на половину избы, ко¬торую занимала Ольга. Мирон тотчас же вышел обратно, а Ольга первоначально склонилась над кроватью, а затем выпрямилась и расплела свою косу. Сняв верхнюю одежду, Ольга прикрыла дверь в общую половину, откуда через дверной проем освещалась и ее комната. После того, как дверь была прикрыта, мрак окутал комнату, сле¬зы затмили глаза Зины, кроме темного проема в окне она ничего не различала.
Только тут Зина поняла смысл слов, сказанных Мироном: «Двор мой уже заполнен!». Значит, Мирон давно задумал женить Петра на овдовевшей снохе Ольге.
Тихо вошла Зина в свой дом и безмолвно плача, стала отби¬рать самые необходимые вещи свои и сына. Несмотря на тихое, без¬молвное поведение, горе дочери больно защемило материнское серд¬це. Мать проснулась и так же тихо спустилась с печи и подошла к Зине. Не расспрашивая ни о чем, мать проговорила?
– Может, и к лучшему, что ты уедешь, только оставь сына, пока я жива, его никто не обидит, да и тебе будет легче устроиться. Когда обживешься, тогда и заберешь сына.
Благодарная матери за то, что последняя о чем не расспрашива¬ет; Зина припала к ее высохшей груди, из глаз ее катились не слезы горя и отчаяния, а слезы благодарности. Мать не уговарива¬ла, ничем не утешала, она молча гладила своей шершавой рукой теплые плечи Зины.
Брат Степан об отъезде Зины узнал только утром, когда Зина оделась и собралась уходить. Узнав о причине отъезда, Степан в порыве гнева с яростью заявил:
– Да я же его прибью, задавлю как щенка!
На злость, высказанную братом, Зина сказала:
– Не трогай его Степан, не виноват он, да и не знаю, кого винить, во всем виновата проклятая война!
Так вмешивалась война в судьбы человеческие, так еще долго она будет напоминать о себе, чтобы не забывали о ее жестокости и коварстве. Пройдут десятилетия, пройдут века, а война не простит забывчивости и новым поколениям.
Так помните же, люди, всегда о Войне!