Доброжелатель. Часть 2. Гл. 4

Глава 4
Качели
Качели скрипели, Карсавин как бы проверял их вещную память – помнят ли они его присутствие и тепло, тут он усмехнулся, раньше он обязательно мысленно произнёс бы их, теперь же услужливая память подбрасывала единственное число – ноги упираются в землю и служат рычагами для всего тела, в такт толчкам движется деревянная перекладина, натруженная множеством прикасавшихся тел – качели могли выделить его лишь по усердию и продолжительности, тогда, восемь лет назад, когда он ждал Ксеню, он провёл здесь несколько часов, и все – в мерном ритме такого же покачивания. И вновь октябрьская чуть примороженная рутина жёлтых листьев, те же шорохи и поскрипывания, недалёкий детский смех и медленные дневные прохожие – и вновь ему ждать и в этом ожидании Ксюши просматривать свою жизнь.
Но Петру не хотелось дурной повторяемости, и сейчас он отогнал от себя картинку из прошлого, настырную гостью в его многолетней тоске – в руках он держал любезно выданную ему только что прошедшим мимо и кивнувшим в своей торопливости Юрием Борисовичем (хлопнула дверь, закрывая ксюшин подъезд) статью. Можно было углубиться в изучение странного документа. Возможно, он мог бы приоткрыть тайну странных превращений ЮБЭ из отца его любимой в его бывшего преследователя, а, возможно, и палача, и, если бы ему удалось каким–либо образом связать роли двух Борисовичей в его жизни и доказать, что именно ЮБЭ №1 предрёк ему столь мучительное будущее и почётную миссию стукача, – оправдаться перед Ксюшей. Защищать свою честь перед Геней или Катей ему не хотелось даже тогда, во время их встречи на конференции (а они именно оправданий ждали от Карсавина), слишком уж нелепо выглядела затея самооправданий в том, что он не совершал, но само желание оказаться чистым в глазах близких ощущалось и Петру казалось, что именно близость близких к его душе должна стать порукой их понимания и веры в его невиновность. Действительного же разговора и объяснения всего, что произошло тогда с ним, он хотел лишь в присутствии Ксении, хотя и осознавал, что изо всех троих как раз ей его оправдания нужны менее всего, а если уж быть до конца честным перед собой, то не нужны вовсе. Она вычеркнула его из своей жизни, и, зная её характер, Пётр не надеялся на возможность возврата к прошлому, хотя именно ради почти несбыточного желания вновь очутиться в нём и затеял эту авантюру с возвращением в прежние места.
Как преступник возвращается на место преступления, – подумал он. Но кого назвать преступником: всех, кто участвовал тогда в их общей и одновременно частной преступной жизни? – лгал, притворялся, прятался за маску циника, пытался забыться в безалаберной жизни среди чужих тел – вот, они двигаются по улицам, проходят мимо него, заполняют коробки домов, толкаются на рынках, галдят в поликлиниках и жэках, простые честные предатели? или случайные жертвы, тут он вспомнил, как Юрий Борисович на первом же допросе стал убеждать его, что помогать органам незазорно, что это делают все: если бы   Вы знали только, какие уважаемые и известные люди с нами сотрудничает! (извините, их имена мы, конечно, назвать Вам не имеем право), то Вы бы изменили свои взгляды на нашу организацию убеждал он тогда Петра, Вы совершенно напрасно относитесь с пренебрежением к нашим помощникам, они вовсе не стукачи, это всё честные и убеждённые в своей правоте люди, мы называем их доброжелателями понимаете желающими добра – и Вам, молодой человек, я добра желаю, совершите мужественный поступок, сказав а)-аа, то есть раскаявшись, надо сказать и б)-ээ, то есть загладить свою вину, помочь нам, рассказать о ваших друзьях, близких, всех, кто ещё пока заблуждается и кому вы своим искренним и мужественным поступком можете помочь...
Теперь же следовало понять, где все эти доброжелатели растворились, как покаялись и покаялись ли вообще, заглаживают ли грехи или продолжают свою добрую деятельность, где они и что с ними? и как быть тому, кто не был в их числе тогда, но волей Истории или Бога, или кого там ещё? оказался замаранным самим фактом своего пребывания во временах доброжелательства. Как быть тем, кто оказался по другую сторону Леты, но кого догнали её волны: забыться или принять на себя часть несуществующей вины. И как быть тем, кто стал жертвами доброжелательности дальних или ближних сограждан по времени – простить, смириться или мстить, а если мстить, то: как и кому? Ведь имена своих аггелов–охранителей жертвам неизвестны. Именно тут, в этой последней осколочной мысли и нащупывал Карсавин для себя какой-то выход, но пока он был в затемнении, не прояснялась  техническая сторона вопроса – как выяснить тем, на кого доносили, имена тех, кто доносил? и нужно ли это делать вообще.
Какой-то скользящий предмет неожиданно ткнулся мокрым носом в ботинок Карсавина – жёлтый резиновый мячик с прилипшим к пупырышкам листком остановился рядом, доверчиво соприкасаясь с ногой ещё не отошедшим от сбившегося дыхания боком. Тут же подбежала хозяйка привычного с детства зверька и легко нагнулась за беглецом. Тонкая её шейка, казалось, выскочит с разбегу из кашне, но лёгкая группка мгновенно обрела равновесие – и вот уже девочка бежала с прикорнувшим в её ручках тельцем к своим подружкам.
Нежная чистота и безыскусность случайной сценки показались неожиданным даром Карсавину, намёком на выход из окружавшего его безумного и болезненного мира, где каждый мог совершить тот быстрый последний поцелуй в чёрном ночном саду среди масличных деревьев, мира как бы бесконечно продлённой той самой  сцены, растиражированной в веках липкой человеческой безвкусицей. И столь же нелепо пошлой, эстетически беспомощной показалась ему вдруг когда-то пронзительно тронувшая его история о девочке-растлительнице, будто автор не смог увидеть в мире взрослую похоть и трусость, и чтобы оправдать себе подобных, уже навсегда заражённых, перенёс похоть и трусость в их скучной зрелой утомительности на несмышлёного зверёныша.
Ксени всё не было, и Пётр принялся читать.