Синяя птица Марина Рассказы, повесть, стихотворени

Предисловие

Может быть, еще никогда прототип художественного произведения не писал пре-дисловие к нему. Но так уж сложилось, что для творчества Екатерины Картавцевой значе-ние меня – огромно. Ведь это уже вторая книга, где я беззастенчиво, под собственным именем, действую среди персонажей…
Предыдущая повесть писательницы – «Ошейник для богини» – была создана на ре-альных фактах из жизни Тульского экзотариума. И представляет собой удивительный сплав достаточно грамотных наблюдений натуралиста с чумовым детективным сюжетом. Змеи в ней поступают как люди, а люди как змеи. Психология человеческая и зоопсихологи прямо-таки слились в экстазе.
Мне было трудно представить себе более убедительное произведение, где человек не царь, а только любимый сын природы. И вот, пожалуйста: новая книга Екатерины Картавцевой делает это с еще большим успехом!
«Синяя птица Марина» – сборник произведений, где невозможно разобраться, кто же, собственно, главный. Животные действуют исключительно по собственному усмотрению, и какой-нибудь кролик Петрович или птичка из монастырской голубятни – не менее значимые личности, чем окружающие их люди. Мычащий, воркующий, квакающий и жужжащий мир первозданно гармоничен. Каким он был по Сотворении Мира, пока человек не возомнил о себе слишком много…
В этом смысле «Синяя птица Марина» выполняет те же этические задачи, что и по-весть «Ошейник для богини».
Любящие читать дети никогда не пропустят хорошую книгу о животных. Как био-лог, я должен предупредить, что хотя Картавцева описывает фауну по большей части дос-товерно, некоторые ее животные – слишком большие оригиналы. Вряд ли можно встре-тить кота, так самозабвенно предпочитающего сладости, как рыжий кот Чубайс из расска-за «Сэр cимпатяга». Лично я знавал лишь одного котяру, любившего вылизывать коробки из-под торта.
Просто у Картавцевой тонкая психологическая драма легко переходит в комедию положений. И зерна юмора оказываются рассыпаны по всему тексту.
Уверен, что «Синяя птица Марина» будет с радостью встречена читателями разных возрастов. Ведь главный герой дан в развитии, в первых рассказах он младший школьник, а в заключительной повести – четырнадцатилетний джентельмен. Да и взрослые с удовольствием отдохнут в той доброй атмосфере бесконечной любви, соучастья, которой пронизана книга.
                «Неправильный змеелов» Сергей Рябов,
                Директор Тульского областного зооэкзотариума.*
* Смотри примечания в конце книги.
 

               
                Еще одно предисловие

Если уж второстепенный персонаж вступление написал, то  я – главный герой – считаю своим долгом сделать это.
Дома у нас столько книг о природе, скоро полки обрушатся. Но место действия всегда – за тридевять земель: в Уссурийской тайге, экваториальной Африке, в дебрях Амазонии… Не свое это все, не родное…
А ведь здесь, за окном, во дворе столько интересного! С беспризорным котенком или майским жуком поближе познакомишься, такая открывается судьба!
По мне, так главная ценность «Синей птицы Марины» как раз в отсутствии экзотики. Все, что на ее страницах происходило со мной, может произойти с любым городским мальчишкой. Надо только никогда не убегать от приключений.
Конечно, некоторые истории слишком невероятны. Не каждый день лемуры бороз-дят просторы Вселенной, а земляные жабы без машины времени перемещаются на триста миллионов лет вперед…
Но не волнуйся, читатель! В процессе написания книги ни одно животное не по-страдало!
                Илья Гарбузов,
                давний друг хрюкозавра Борьки
 
Памяти моих родителей
и деревенскому детству
посвящаю…



В трубе водосточной клокочет, хохочет, гремит…
Бурлению крови объявлен весенний лимит.

Мальчишка навстречу на роликах мчится, и мне
Пришлось отстраниться, и даже прижаться к стене…
Прозвякал трамвай, засвистел на углу постовой –
Летит и летит постреленок по-над мостовой…

…Раскрою объятья навстречу весеннему дню,
Рванусь через площадь, и детство свое догоню.
И ахну, прижавшись… И сто доказательств найду:
С собой навсегда уведу, утащу, украду…
Скажу: «Не покинь! Сердце все извелось по тебе…»

Но в горле лишь клекот, как в той водосточной трубе.



Год золотого гуся

рассказы

 
                Где сгорбатились
                Лозины, как старухи,
                Вынимая свои ветви из воды,
                Рос старательно
                Репейник лопоухий
                И смотрел вокруг –
                На травы и цветы.

                Вот поблизости
                Защелкал соловейко.
                Кто-то в чаще
                С тихим хрустом пробежал.
                Спорый дождик
                Из своей садовой лейки
                По качающимся кронам
                Зашуршал.

                А репейнику –
                Так роста не хватало,
                Чтоб увидеть и услышать все
                Получше.
                И тянулся вверх,
                На цыпочки вставал он,
                И отращивал свои
                Большие
                Уши…


Ежик в банке

Однажды поздним вечером мы с ребятами шли по улице и весело прикалывались. Вдруг из зарослей густой высокой травы навстречу выполз ежик. Да не просто ежик! На голове у него была по самые плечи надета банка из-под майонеза, как шлем у космонавта. Ежик качался на своих маленьких лапках под тяжестью стекла и от недостатка воздуха. Банка вся запотела от его дыхания. Мы подбежали к ежику и стали снимать стеклянный шлем. Но банка не поддавалась. Когда начинали тянуть, колючки у ежа на голове встава-ли дыбом – их задирали края банки, и она не снималась. Мы только добавляли ежику страданий.
Скоро он почти совсем задохнулся и замучился, подобрал свои лапки и покорно лег на землю. Ребята предлагали чем-то разбить банку, но боялись поранить зверька, никто не решался ударить.
Тут к нам подошел прохожий дядька и сказал: «Вы держите ежа, а я буду снимать банку». Он перевернул колючий комок на спинку, от чего еж весь подобрался, чтобы за-крыть животик. Колючки сильно прижались к голове, и банка, наконец, слетела. Ежик прямо опьянел от свежего воздуха. Он качался, он не мог ходить прямо. Потом немножко отдышался и уполз в траву.
Мы взяли банку, понюхали. В ней на дне оказалось земляничное варенье. Ежику, видимо, очень захотелось сладенького, и он пытался вылизать дно с остатками земляники. Но попал в капкан. Может, он и успел отведать сладких засохших крошек, прежде чем понял: банка не снимается. Наверное, сначала он пытался освободиться от нее по-ежиному, но потом понял, что нужна человеческая помощь. И вышел из травы, когда ус-лышал наши голоса.


Жизнь и невероятные приключения попугая Гарика

Мы с мамой, прослышав о необыкновенных возможностях попугаев, решили завести пернатого члена семьи.
Выбрал я его так. Открыл клетку, где продавщица держала целый выводок волни-стых попугайчиков. Все птички отлетели в дальний угол, а один храбрец не растерялся. Он подошел на своих маленьких лапках и больно клюнул меня в палец. Я сказал продав-щице: «Берем этого».
Первые два месяца он был невозможным тихоней, а потом стал все больше храб-реть. У Гарика оказался неугомонный характер. Он совсем никого не слушался.
Когда я готовил уроки, он садился на мою ручку, на самый кончик, и ездил туда и обратно вдоль строк тетради. Я его прогоню, а он сделает круг по комнате и снова садится на мою ручку. Почерк при этом выходил такой, будто попугай пишет лапой.
Хуже всего Гарик вел себя, когда к нам приходили гости. Прогуливался по всем тарелкам и обязательно пробовал хоть крошку от каждого кусочка. Я его загонял в клетку, потому что он, чего доброго, мог оставить у кого-нибудь на приборе совсем несъедобную горошину. Но в клетке он поднимал жуткий крик, будто нарушают права человека. При-ходилось его вновь выпускать. К концу праздничного ужина он наедался так, что падал на бок и тяжело дышал. Не потому, что хотел есть. А потому, что хотел равноправия.
Как-то раз с Гариком произошел совсем невероятный случай. Мы с приятелем на-дували и отпускали незавязанный воздушный шарик. Шарик летал и крутился по комна-те, как маленькая планета. А попугай метался за шариком, ему хотелось сесть на эту необыкновенную планету. Мы пытались прогнать Гарика, но тот был упрям. После долгих стараний у него, наконец, получилось. Но как только попугай «пришарился», планета разорвалась на мелкие лоскутки с оглушающим хлопком. Ведь на его лапках такие острые коготки! Взрывной волной попугая отбросило в сторону. Он упал без сознания. Мама сказала, что здесь контузия, намочила ватку нашатырным спиртом и несколько раз поднесла ее Гарику к самому клюву. Попугай вяло открыл глаза. Весь его вид говорил: «Ну ладно уж. Разрешаю за мной поухаживать».
Его шаловливость кончилась плохо. Однажды летом мы вместе с Гариком отпра-вились к бабушке в деревню. Попугаю сильно понравилось садиться на мою очень тол-стую бабулю и ездить на ней по всему дому. Она обычно даже не чувствовала, что попу-гай сел ей на спину, потому что носит стеганый халат.
Вот так, вместе с Гариком, который в очередной раз разъезжал по комнатам на ее широкой спине, бабушка вышла кормить цыплят. Попугай, как только увидел цыплят, невозможно обрадовался. Он начал с ними брататься и тут-то заметил, что вокруг много простора. Вспорхнул и полетел. С победной песней. Бабушка звала Гарика, пока он кру-жил по саду. Но он не дал себя обмануть – снова загнать в клетку. И улетел по направле-нию к лесу.
Скоро пошел дождь. Бабушка даже всплакнула: «Как ты там, бедный мой Гарюш-ка?»
С тех пор мы его больше не видели. Вот какой заносчивый жил у нас попугай.
Было так жалко, что он улетел, я даже завел себе совсем смирное животное – чере-паху. Ее зовут Аграфена Ильинична. Она живет в картонной коробке.


Черепаха и крыска-юмористка

Наша тортилка Аграфена Ильинична – особа интеллигентная. Лишнего не сделает и не скажет. Ну хотя б потому, что черепахи медлительны и безгласны, как рыбы.
Аграфене четвертый десяток, но у нее все впереди, ведь черепахи живут двести лет. Папа принес ее в дом и пошутил:
– Ну вот, Илья, теперь у тебя будет что передать по наследству.
Больше всего Аграфена Ильинична любит спать на папином столе под жаркой, как солнце пустыни, лампой-вертихвосткой. Выставит из панциря все четыре сморщенные лапки и лысую голову и – дремлет. А потом на нее нападает охота побегать. Тут черепаха разгоняется по ковру с такой скоростью, что опередит самую шальную... улитку.
Жизнь Аграфеши была полна благоденствия до тех пор, пока у нас не появилась квартирантка – чепрачная крыска Мотя. Эту проныру мне оставил на побывку приятель, уехав с родителями на юг. Я никогда не думал, что крыски – такие юмористки...
Впервые обнюхав Аграфену Ильиничну, Мотя чуть не упала со смеху. «Ой, какая несуразная нелепость!..» – было написано в ее лукавых, лучащихся глазках.
Мотя находила разные способы поприкалываться над почтенной, затянутой в пан-цирь дамой.
По утрам черепаха любила откушать капустный листок неразрезанным, в таком больше сока. Я положу перед ее мордочкой капусту, и тут же пришмыгнет жизнерадост-ная Мотя. Аграфена Ильинична, увидев капустный лист, степенно поднимала змеиную головку, медленно-медленно открывала рот и начинала смыкать челюсти. Но аккурат в тот момент, когда они уже должны были сойтись на капусте, крыска молниеносным дви-жением отдергивала лист чуть вперед. Рот Аграфены Ильиничны делал пустой хлопок, а вся физиономия наполнялась недоумением. Кожаные складки над глазами, где обычно растут брови, ползли вверх. Черепаха огорошено взирала в пространство и – вот дела! – вновь замечала перед самым носом тот же самый капустный лист! «И как это я умудри-лась промазать?» – изумлялась Аграфена Ильинична. Подползала на первой улиточной скорости к сочному завтраку, разевала вновь свою варю: «А-а-м...» Реакция у Моти была безупречной. На счет «А-а» капуста – еще во рту, а на счет «м...» – черепаха жует пустоту.
Аграфена Ильинична делала третью попытку позавтракать, четвертую и так далее...
Чем дольше это продолжалось, тем забавней она выражала изумление. Черепаха, конечно, видела, что с другой стороны капустного листа крутится Мотя. Но простодушие мешало Ильиничне заподозрить чепрачную подружку в хулиганстве. А та даже прибегала за мной, приглашая посмотреть, как дурачит тортилку.
Однажды она ее так достала, что немая Аграфена Ильинична начала издавать буль-кающие звуки! Я уж думал, свершилось чудо: у черепахи прорезался голос. Но хорошо присмотрелся, прислушался – и понял: у нее просто бурчит в животе! От аппетита. С тех пор я прогонял Мотю, когда Аграфена кушала.
У черепахи имелся один недостаток. Она, как и некоторые еще рептилии (напри-мер, крокодилы), была лишена механизма обратного хода. Заползая в угол или в щель ме-жду мебелью, Аграфена Ильинична не догадывалась попятиться назад. И могла часами грести лапами на одном месте, силясь пройти сквозь стену. Я обычно вычислял по скре-бущему звуку, что черепаху где-то заклинило, она не догадывается плавно повернуться и пытается продавить препятствие головой. Тогда я просто брал Аграфену за верхний кос-тяной щиток и разворачивал на 180 градусов. Черепаха, как ни в чем ни бывало, продол-жала прогулку.
Но для Моти упершаяся в угол, гребущая лапами Ильинична была любимой иг-рушкой. Крыска могла крутиться около нее до бесконечности. Сперва я думал: она кусает тортилку за пятки. То за одну, то за другую, заставляя с небывалой для черепах скоростью «бежать» вперед, буравя стену. «Почему же Ильинична не прячется в панцирь от Моти-ных зубов?» – изумлялся я. А потом понял: крыска щекочет Аграфену усами, раздражая ей нежные ступни и пальчики. Вот влипла тортилка! И развернуться, чтоб удрать, не уме-ет. И расхихикаться от щекотки – голоса нет!..
Когда мой друг, накупавшись в море, забрал свою хвостатую забияку, Аграфена Ильинична вздохнула с облегчением. А Мотя, говорят, скучала. Как-то, увидев по телеви-зору пасущихся степных черепах, пришла в такое радостное возбуждение, что долго пы-талась найти дырку в экране, проникнуть к черепахам и обняться с ними со всеми.


Когда кусаются макаки

Мне очень нравится наш городской цирк. Не только представления: хорошо во время антракта просто везде побродить.
Можно покататься на парашюте или воздушной трапеции под самым куполом. Можно сунуть нос за кулисы: вдруг удастся что-нибудь рассмотреть.
В фойе хорошо покупать у акробатов и жонглеров, которых только что видел на арене, разные мелочи – летающие «волшебные» палочки, поролоновые красные носы на резинке, шарики-трансформеры. Подхожу и начинаю расспрашивать, как в шарики нужно играть. Артист показывает и дает попробовать для тренировки. Так удается поиграть в шарики-трансформеры бесплатно.
Очень интересно смотреть, как делают сладкую вату, облачка на палочках. В сере-дине центрифуги есть металлический стакан с дырочками и раскаленной спиралькой. Ту-да насыпают обычный сахар-песок и чуть-чуть сухого фруктового киселя. Сахар попадает на спиральку, плавится, и центробежная сила выталкивает его через мелкие отверстия в стакане дли-и-нными нитями. А продавец наматывает эти нитки на палочку, и получается сладкое облако.
Но больше всего я люблю фотографироваться с животными. Каждая труппа приво-зит разных зверей, и у меня уже есть целая коллекция снимков: я с верблюжонком, я в об-нимку с волчонком и козленком, я с обезьянкой-игрункой, с питоном, осликом, кенгуру...
Некоторые мохнатые артисты охотно обнимаются с публикой, позируют, а другие прижмутся к самой стенке или норовят спрятаться за дрессировщика: «Ну что вы все ко мне пристали? Как же хочется в лес...»
Но есть в нашем цирке и постоянный «мистер фото», который никуда не уезжает – макак Миня. Я знаком с ним уже четвертый год и люблю поболтать с хозяином макака пожилым клоуном Яном Степанычем, седеньким, как облетающий одуванчик. Дядя Ян давно на пенсии, но без цирка никак не может. В антракте он фотографирует публику с Миней, а во время представления потягивает пивко в цирковом буфете.
Макак носит алый комзольчик, панталоны в полоску и черную шляпу с пером. Ре-бята делятся с ним мороженым, конфетами и жвачкой, а Миня усаживается у каждого на плече, смешно закидывая одну лохматую ножку на другую. Ян Степаныч вынимает изо рта дымящую костяную трубку и дает Мине, будто тот курит. Щелкает затвор, и из «По-лароида» вылезает презабавный снимок. У меня таких шесть штук, но я хотел запечат-леться с макаком еще разок. Так и вышла эта история.
...Когда мы с мамой увидели Миню в тот день, сразу поняли, что обезьянка не в на-строении. Макак не хотел работать, рассерженно бил Яна Степаныча в грудь и пытался залезть в потертый рюкзак, в котором клоун приносит «своего кормильца» в цирк. Можно было оставить съемку до другого раза, но мы уже приобрели специально для Мини облачко сахарной ваты. И думали, это его подкупит, ведь облачко было розовое, большое, почти с Миню ростом.
Макак благосклонно принял подарок, хватил ртом воздушной ватки, но вдруг сморщился, будто ему подсунули острый перец. Швырнул облако на пол, спрыгнул с мо-их рук и шустро полез в рюкзак. Ян Степаныч поймал макака за штаны и стал упорно пристраивать у меня на плече. Миня все больше злился, и я уже хотел сказать клоуну, что не к спеху, сделаем карточку в другой раз.
Как вдруг макак во всю ширь открыл розовую пасть с частоколом ровных зубов и с силой впился мне в щеку. От неожиданности я вскрикнул, да и больно стало изрядно, особенно там, где у Мини клычки.
Макак сразу сообразил, что ему попадет, кинулся на пол и забился в рюкзак окон-чательно. Ян Степаныч схватился за голову в кудрявых пушинках и стал бесконечно из-виняться, говоря, что Миня сроду никого не кусал. Мы это и сами знали, что, правда, ма-му не успокаивало, а – наоборот. Она осмотрела царапины на моей щеке и потребовала у клоуна справку, что обезьянка привита от бешенства.
Ян Степаныч вытирал глаза махаонистым галстуком-бабочкой и не находил, что сказать... Миня не бешеный, он добрый и с ребятами ладит. А сегодня встал не с той ноги, капризничает. Извините-извините-извините...
– В том-то и дело, что поведение его необычно, – настаивала мама, – вы пони-маете, что случится, если макак болен и заразил мальчика? Несите справку.
Справки не оказалось, поскольку про прививку клоун забыл. Но бешенства нет, че-стное цирковое.
К моему стыду, на маму честное цирковое слово заслуженного клоуна не произве-ло совсем никакого впечатления. Она круто развернулась на каблучках и пошла к дирек-тору. Разбираться. А я остался в фойе с Яном Степанычем и Миней в рюкзаке. Мы трое были огорчены одинаково.
Потом пришел строгий директор, отвел старика в сторону и что-то ему коротко сказал. Дядя Ян взял свой «Полароид», рюкзак с Миней и побрел к выходу. На просвет его полуоблетевшая шевелюра вспыхнула, как приплюснутый нимб...
А мама все мазала мне щеку зеленкой, будто там не две капли крови, а целое море.
Почему Миня куснул, стало ясно уже назавтра. И бешенство было действительно ни при чем.
Мама позвонила с работы и сказала, чтоб ехал в ту поликлинику, где когда-то уда-ляли мой треснувший молочный зуб. Там сейчас Миня и Ян Степаныч. У макака, оказы-вается, от всех ребячьих угощений развился кариес, всю ночь болели зубы, а к утру рас-пухла десна – образовался флюс. Ян Степаныч привез Миню к знакомому стоматологу и стал названивать маме на работу, чтоб больше не волновалась: теперь-то ясно, почему «его кормилец» был вчера такой агрессивный. Маме уже было неловко перед беспомощ-ным пожилым циркачом. И жаль Миню. Она отправила меня помочь отвезти макака до-мой после лечения.
В поликлинике я нашел Яна Степаныча одиноко сидящим на стульчике перед опе-рационной. Клоун сосал валидол, горбился и поминутно вытирал глаза миниными панта-лончиками в полоску. Сверху горел красный фонарик с надписью «Не входить».
Оказывается, макак не давал сверлить зуб, дрался, верещал и умудрился запустить в доктора флакон с лекарством, который схватил на столике. Ему только что сделали внутривенный наркоз и теперь пломбируют зуб спящему.
– Все будет хорошо, дядя Ян, – сказал я клоуну, – от кариеса еще никто не умирал.
Минут через сорок медсестра вынесла Миню из операционной и с рук на руки пе-редала Яну Степанычу. Макак был в полудреме, с трудом открывал затянутые дымкой глаза. Вся живость исчезла, он не шевелился и был похож на маленького больного несча-стного старичка. Как будто с Яном Степанычем они вдруг стали ровесники...
Медсестра предупредила, что Миня будет в таком состоянии еще несколько часов. Дома надо уложить его спать, а когда проснется, зуб больше не заболит. Завтра Мине уже можно идти сниматься в цирк.
Я взял Минин рюкзак, и мы с Яном Степанычем пошли на остановку. В троллейбусе Миня опять уснул у него на руках, и какая-то тетя уступила клоуну детское место. Так что до дома, где живет циркач с макаком, мы доехали без проблем.


Неудачный эксперимент

По этой тропинке пойти
И по той,
Где кружится в лужице
Пух золотой.
На эту скамейку присесть
И на ту,
Где тень от каштана
В летучем цвету.
Услышать, как в тающем
Свете зари
Лягушки вздувают
Свои пузыри.
И веткой сухой
Разорвать паутинку
С трепещущей бабочкой
Посерединке.

Я всегда хотел подсмотреть, как летают кузнечики. Потому что у нас на даче они только скачут. Прыгает кузнечик, как чемпион – на расстояние, которое при его росте вы-глядит невероятным. Может, это и есть полет?
Я решил поставить научный эксперимент: выпустить кузнечиков с высоты.
Раскалил гвоздь, наделал дырочек в полиэтиленовой крышке, чтоб кузнечики мог-ли дышать. И собрал их в пол-литровую банку – всяких, больших и маленьких. Мне попа-лись даже две огромные зеленые кобылки, которые в стае называются саранчой. Кобылки в банку лезть не хотели, гневно таращили глаза и пытались кусаться.
Приехав домой, я сразу вышел на балкон и вынул из рюкзака банку. Каково же бы-ло мое удивление от того, что кузнечиков сильно поубавилось! За стеклом метались толь-ко эти две здоровенные кобыленции и три кузнечика среднего роста, один из которых оказался без задней ноги! Куда исчезли маленькие коричневые кузнецы? Я же собрал их десятка полтора, накрывая в траве своей бейсболкой.
И тут я увидел на дне банки вместо пропавших кузнечиков множество деталей-запчастей: ножек, голов, крыльев. Значит, большие сожрали маленьких! Огромные зуба-стые кобылищи нападали на мелких в закрытом мною пространстве, а тем даже некуда было удрать! Я слышал раньше выражение «пауки в банке», но никак не думал, что куз-нечики в банке ведут себя не лучше. Для меня это было открытие.
Полет кузнечиков с балкона состоялся в сильно поредевшем составе. Летели кра-сиво.
Но считать эксперимент удачным я не смог, эти кобылы-каннибалы испортили все настроение.


Колыбельки для шмелей

Когда бываем на даче, я очень люблю наблюдать всякие секреты насекомых. Так я узнал, как спят шмели.
На опушке леса с обеих сторон вертучей тропинки растут большие розовые цветы – дикие астры – серпухи. Вместо лепестков у них мягкие мохнушки, как у молодых одуванчиков. Только розовые мохнушки растут по краям, а середина пустая. Солнечным днем они раскрываются, подставляя теплу весь цветок до дна. Вечером же реснички-мохнушки загибаются внутрь, зажмуриваются, прикрывая тычинки да пестики. И вот в середину цветка, в это уютное гнездышко укладываются спать шмели. Если идти по тропинке и заглядывать в каждый цветок, там обязательно без задних ног дрыхнет какой-нибудь шмеленок. Спит он точно так же, как все живые существа: покорно и доверчиво, вытянув лапы и крылышки. Крупные соцветия могут облюбовать для ночевки два шмеля – побольше и поменьше. Я думаю, это мама и сын.
Интересно, какие им снятся сны? Цветные? Волшебные? Счастливые? Ну конечно! Ведь вкуснее ночлега под розовыми мохнушками ничего не бывает. Всегда можно проснуться, прямо под собой, из тычиночного матрасика, пососать душистого нектара. Увидеть, как в черном небе роятся звезды, и загадать желание, если какая-нибудь чиркнет вниз. А потом раскачать цветок, как зыбку, и опять задремать.
Совсем по-другому засыпают на окнах осенние мухи. Вид у них прозябший и рас-строенный. Они жалобно зудят и ползают все медленней. Нет бы устроиться на зиму в отопительных батареях! Но где им... Это ж придумать надо.
Так я сделал вывод, что шмели умнее мух. Наверное, поэтому они похожи на спо-койных покладистых мишек.


Пилот

Вот паук. И не просто паук, а так себе – паучишко. Пупырышек с лапками. А туда же – лететь приспособился. Заберется на ветку повыше и начинает нить выпускать. Пау-тинка вьется, вьется – мягкая белая сединка. Трогает ее ветерок. И чем длинней паутинка становится, тем ветру интересней: он ее вверх отклоняет, колеблет туда-сюда. А потом  подхватывает и несет. И мой невзрачный паучишко превращается в отважного пилота воздушного змея. Вместе с паутиной планирует в ветряной струе. Далеко-о летит... Пока не зацепится за новую ветку. И тогда, терпеливый, новую паутинку начинает выпускать. Любит летать. Зря говорят: рожденный ползать летать не сможет.


Карьер юрского периода

Динозавры – это все! Я перечитал о легендарных первобытных животных кучу книг, собрал коллекцию фильмов, мультиков, календарей, наклеек. Эх, если б можно было приручить только что вылупившегося из яйца крошку-динозаврика!..
Как-то к папе приехал друг-геолог бородач Владислав. Он лохматый, как медведь, и такой большой, что папа зовет его «два в одном».
С дядей Славой мы пошли в соседний известняковый карьер искать следы моих любимых загадочных древних животных.
Карьер по большей части уже заброшен, склоны поросли травкой, мхом и низень-кими настырными березками. На отвесном скальном участке я с удивлением увидел над-пись: «Здесь был Илья».
–Я здесь еще не был, – сказал я дяде Славе, – это не я писал.
–Это неандертальцы написали, – ответил геолог, – тоже ведь грамотные.
В том краю огромного карьера, где до сих пор добывают камень, мы принялись изучать отложения различных земных эпох. Оказывается, если смотреть на землю в разре-зе, можно проследить многомиллионную историю планеты. Карьер – какое-то спрессо-ванное, окаменевшее время! Дяди Славин молоток безотказно откалывал отовсюду скульптурные изображения животного и растительного мира – окаменелости, отпечатки.
В толщах карьера рассыпаны многочисленные гигантусы-продуктусы – ставшие камнем раковины, похожие на крабов. На некоторых сохранились створки с перламутром, переливающимся, как мыльный пузырь. Ни к чему древнее я еще не прикасался...
Геолог показал, как выбивать из известняка кругленьких окаменевших гастропод – свернувшихся улиток. Я набил гастроподами два кармана. А потом мы нашли большого, прекрасно сохранившегося ракоскорпиона. Рядом окаменели кораллы, древние папорот-ники...
И вот наконец-то попались юрские глины – серого цвета, пахнущие серой. Именно в юрский период на земле водились мои любимцы динозавры. Я вгрызался в древнюю глину полдня – киркой, молотком, саперной лопаткой. Собрал множество белемнитов – небольших полых внутри пирамидок, окаменевших предшественников наших кальмаров.
Но ничего похожего на динозавриков мы так и не отрыли.
– Техники нам не хватает, – сказал, теребя выгоревшую бороду, дядя Слава. – В будущем кто-нибудь отыщет твоих яйцекладущих. На этом самом месте.
По дороге домой я так размечтался, что сам найду когда-нибудь следы динозавров, что сочинил научно-фантастический рассказик. В нем наша исследовательская группа ра-ботала уже не геологическим молотком, а совсем другими инструментами:


Истоки межзвездного братства
...Это случилось в 2400 году. Довести до вас все события могу потому, что про-спал в анабиозе 336 лет. Тогда я работал на новоизобретенных эхо-погрузчиках. Однаж-ды, ковыряясь в юрской глине, я обнаружил кладку яиц динозавров. Вот, думаю, удача! Решил позвать своего друга – геолога Влад-и-Слава. Он был выходцем из созвездия Боль-шой Медведицы.
– Влад, иди сюда! Неси скорей свой пайкилометровый сканер, будем смотреть в глубь горы.
Геолог, щипая яркую бороду, направил луч в серую стену карьера:
– Ил, что ты опять нашел?
Сканер выдал: в кладке лежат яйца не одного вида динозавров, а нескольких. Там были: 6 яиц брахиозавра, 14 яиц тиранозавра, 10 яиц птеродактиля, 1 яйцо голомита.
Мы собрали яйца в контейнеры и полетели на миг-катере в Межзвездный истори-ческий институт.
В кабинете генной инженерии за оживление яиц взялись профессора. Никто не мог понять, почему разные звери отложили яйца в одно гнездо. Как будто динозавры, кото-рые в живой природе того времени беспрестанно пожирали друг друга, решили прекра-тить битвы, подружить детей и организовать братство маленьких динозаврят. На-ступившее оледенение не позволило осуществить эти первые на Земле идеи сотрудниче-ства. Межзвездное братство было создано спустя множество тысячелетий. Люди раз-ных галактик: я, землянин Ил и Влад-и-Слав из созвездия Большой Медведицы стали жить и работать вместе...

Я послал рассказик в городскую газету, и – представьте! – его напечатали! Оказы-вается, писательская карьера начинается с посещения... карьера (шутка).
А моя коллекция окаменевших первобытных животных общим весом 9,6 кг хра-нится дома в самом почетном месте маминого буфета – в сверкающей всеми цветами ра-дуги фарфоровой супнице сервиза «Мадонна».


Бабочкина ночь

Летом случаются такие лунные ночи, что спать бывает неправильно. Тогда мы с мамой спускаем Дуську с цепи и идем гулять. Дуська, повизгивая, нарезает вокруг вытя-нутые круги, как космический спутник. А прямо по курсу выплывает из кустов красная луна. Огромная, она похожа на дирижабль, уронивший корзину.
В тот вечер мы ушли от дачи совсем далеко. А когда возвращались, я вспомнил, что оставил включенной настольную лампу. И забыл затворить окно.
– Теперь комары налетели, – сказала мама. – Всю ночь в ладоши хлопать будем.
...Открыв дверь, мы замерли на пороге. Комната была полна не комарами. Повсюду – на стенах, мебели, потолке, на желтом светящемся абажуре – суетились белые ночные бабочки. Их слетелось огромное множество, я никогда не знал, что бабочек столько на свете. Они не умели сидеть смирно и все время что-то выискивали, перескакивали с места на место, перебегали, сменяя друг друга. Вся комната была сплошным порханьем: крылышки-крылышки-крылышки, как язычки бесцветного пламени. Все трепетало, двигалось, сновало, вспархивало, перелетало... Даже в воздухе мельтешил бабочкопад.
Ночные гостьи были усатые, мохнатенькие. Я с изумленьем заметил, что у них све-тятся глаза, совсем как у кошек. В углах, куда плохо доставала настольная лампа, бабочки таращили горящие отраженным светом желто-зеленые глазищи. И выглядели хищно.
Все это было так странно, что мы оцепенели.
А потом мама принесла с улицы какую-то тряпку и стала гнать бабочек вон. Ей по-могала Дуська, она лаяла и носилась, решив, что здесь игра.
Но бабочки не улетали. Лишь некоторые выпархивали в окно, растворяясь в черно-те ночи. А им на смену влетали новые. Пройти по полу стало невозможно, пришлось бы ступать по бабочкам. Смахнув их с притолоки рукой, я увидел, что вся ладонь – в мер-цающей пыльце, как в пудре.
Минут двадцать мы безрезультатно пытались выгнать это метельное порханье. А потом я понял, что надо подойти технически.
Взял электрический кабель, подключил к розетке, пропустил его в окно. Второй конец мы с мамой дотянули до стоящей против окна беседки и поставили там на лавку горящую настольную лампу. А сами сели рядом и принялись ждать.
Скоро ночные бабочки стали стайками вылетать из темной дачи в направленье бе-седки. Это было совсем необычное зрелище. Они внезапно появлялись в секторе света, и глаза их на мгновенье вспыхивали кошачьим огнем. А когда подлетали близко, станови-лись бело-серыми, тусклыми, как домашняя моль. Бабочки ненадолго присаживались на переплетенья садовой беседки и улетали во тьму. Они без разбора опускались и на нас, запутывались у мамы в волосах, Я так и не смог понять: почему они так упорно летят на огонь? Может, надоело быть ночными?
Потом мы выключили лампу и ушли.
С тех пор бабочкина ночь мне иногда снится.


Петрович

На планете много зверей, а вот у меня – кролик. Взялся он неизвестно откуда, буд-то с неба упал. Я собирал в миску клубнику, раздвинул листья на грядке, а там – он. Ма-хонький-махонький, можно держать на ладони. Какая-то нежность с ушами, пушок-чепушок.
Я подумал, что кроличий ребенок потерялся к нам с соседнего дачного участка, и обошел всех в округе. «Какой хорошенький, – ахают соседи, – лапонька, душка. Жаль, что не наш».
Кто бы мог подумать, что к следующему лету из этой душки вырастет совершенно несносный тип, дерзкая и насмешливая личность.
Вот говорят: «дрожишь, как кролик», «труслив, как заяц» (кролики и зайцы при-мерно одно). А зачем говорят? Не знаю...
Больше всего от заматеревшего кролика доставалось нашей Дуське. Он быстро смекнул, что та может перемещаться лишь на длину своей цепи. Спокойно садился в по-луметре от того места, куда собака могла достать, и грыз морковку. Дуська, захлебываясь истошным лаем, рвалась с цепи так, что готова была выпрыгнуть из шкуры. Глаза ее на-ливались кровью, из пасти летела слюна, лай переходил в хрип. Дуська рыла землю, кла-цала зубами в нескольких сантиметрах от наглеца. А кролик с невозмутимым, скучающим видом дохрупывал морковь. Мол, никакой собаки не слышу, не вижу. И вообще их не бывает.
Свои издевательства кролик завершал одинаково: оскаливал в усмешке кривые зу-бы перед самым носом разъяренной Дуськи. И неспеша, с достоинством удалялся.
Потом кролик пристрастился к винным ягодам и едва не угодил в алкоголики. То-гда мы и стали звать его Петрович.
Мама сделала домашнее вино из черноплодной рябины. Винные ягоды собрала в бидон и поставила в холодильник. Я не знал, что они с градусами, и наложил кролику тарелку до краев. Он уплел в момент. А минут через пятнадцать лыка не вязал. Глаза его сделались туманными, а вся физиономия стала дурашливо-радостной, будто хочет запеть. Петровича заносило в разные стороны, он беспрерывно падал с блаженной и глупой ух-мылкой. А потом воинственно забарабанил лапами и стремглав понесся через весь сад. С размаху ткнулся головой в забор, упал и уснул.
Это было смешно. Но не очень. Мы отнесли винные ягоды в компостную яму, при-сыпали землей.
Но на следующий день Петрович снова оказался навеселе. Он скакал и дурачился, и я закрыл Дуську в будке: сегодня кролик не угадал бы, где конец ее цепи. Мы думали, он со вчерашнего еще не протрезвел. Ведь неизвестно, как алкоголь действует на уша-стых. Но кролик ходил в подпитии еще три дня. А потом я застал его во время очередного загула – в компостной яме. Он разрыл наши винные ягоды и превратил яму в ресторан.
Мама сказала, что он негодяй, собрала перебродившую рябину и отнесла в овраг. Кролик целую неделю бегал к яме, вынюхивая пропажу. И косился на маму с таким ви-дом, будто она ему жизнь разбила.
А потом Петрович придумал, как отомстить. Он задирал обои у самого пола и тя-нул вверх, пятясь назад. Бумажная полоска отрывалась с громким треском, который ранил маму в самое сердце. Она прибегала с огорода на этот треск, но никогда не заставала Пет-ровича на месте преступления. Кролик использовал длинные задние ноги как катапульту. В последний момент, когда уже распахивалась дверь, он делал огромный прыжок под га-зовую плиту, на свою подстилку. Мама видела его летящим мимо дверного проема, но отрывающим обои – никогда. Под плитой Петрович сворачивался калачиком, мол, я тут сплю, ничего не знаю, ни о чем не ведаю. Как только мама, с убитым видом, вновь принималась полоть свою грядку, опять раздавался треск отдираемых обоев.
Петрович потерял самообладание и взмолился о помощи единственный раз в жиз-ни. На садовой дорожке он наткнулся на незнакомое существо – жабу. Потолкал носом, пошлепал лапой – все равно непонятно. И схватил зубами... Кролик не знал, что жабы, защищаясь, выделяют жгучее ядовитое вещество. Через мгновение Петрович выплюнул жабу и жалобно заверещал. Изо рта у него падала розовая пена. Он мотал головой, из глаз катились слезы. Кролик запрыгнул ко мне на руки и тянулся к моим губам, будто показы-вал, где у него болит. Несколько дней я кормил его с ложки жиденькой манной кашей. Как ребенка.
Так маленькая жаба наказала большого нахрапистого Петровича.


Особая рыбалка

Недалеко от наших дач есть музыкальный пруд. Вечером мы с мамой ходим туда на концерт. Сядем у самых камышей, в густой осоке, и ждем.
Начинают обычно лягушки. «Куглы-куглы-куглы», будто горло полощут подогре-той за день настойкой ряски. Им стараются вторить тритоны – протяжно стонут: «О-у-х, о-у-х...» – в разных местах, как подводное эхо. На берегу в дебрях старой черемухи об-стоятельно солирует соловей. А кругом в высокой траве сверлят воздух цикады. Их трели сливаются в сплошной вибрирующий звон. Про этот вечерний звон мама говорит: «Ти-шина-то какая...»
В нашем пруду молчат только рыбки – золотистые с красными плавничками кара-сики. Я редко пытаюсь их удить – слишком малы. На завтрак котенку надо штук пять, не меньше. Говорят, рыба растет в лад с водоемом: в озере – до крупных размеров, а в такой «музыкальной шкатулке», как наш пруд, разводятся рыбки-лилипуты.
Из-за погоды в этом году вечерние концерты кончились очень быстро...
Лето выдалось сухим, жарким, совсем без осадков. Пруд все сильней мелел, а по-том вода кончилась – исчезла. Камыши и осока пожухли. Обнажившийся ил разрезали узкие трещины. Пахло не тиной, а пылью.
Я частенько бродил по безжизненному ландшафту пересохшего дна, как землянин по мрачному Марсу. Лил в трещины колодезную воду из пластиковой бутылки и ждал, когда квакнет хоть один оживший «марсианин».
Однажды во время этих «водных процедур» к пересохшему прудику подъехали на мотоцикле с коляской два чужих мужика в резиновых сапогах и линялых тельняшках. Они вынули из люльки штыковые лопаты и стали перекапывать дно прудика, как огород. В развороченном Марсе золотой чешуей засверкали красноперые карасики. Рыбки, преду-смотрительно ушедшие поглубже в ил, чтоб в специальном сне – анабиозе – пережить за-суху, стали их легкой добычей.
Было видно, что способ рыбной ловли кажется мужикам остроумным. Они делови-то работали лопатами, собирая карасей в большое цинковое ведро. Поддевали сапогами крупные куски ила, чтоб выбить торчавшую, как картошка в земле, рыбку. Разминали колмышки руками и подбрасывали грязной пятерней сразу несколько спящих карасиков.
Чумазые, с задранными чешуйками, изрезанные лезвиями лопат рыбки-недоростки потеряли всю свою прелесть. И выглядели неаппетитно. Но удачливых рыбаков это ни-чуть не смущало.
Я пытался объяснить мужикам, что так нельзя: вся рыба в пруду погибнет. Переры-тый ил от солнца быстро станет сухим, как пепел. Но слышал одно: «Мальчик, не мешай, иди отсюда».
Они дорыли пруд до другого края и еще походили туда-сюда, выбирая незамечен-ных карасиков. Ведро стало почти полным, и, довольные, мужики уехали на своем черном рыкающем мотоцикле.
Мы с мамой думали: погиб наш музыкальный прудик. Во взрытом иле высохнут не одни караси, а и тритошки, икринки, личинки, зародыши – все-все...
Но вечером пошел дождь. Долгожданный ливень, которого не было целое лето. Мы без зонтов прибежали на пруд, чтоб увидеть, как он размокнет. Я прыгал по берегу и кричал заклиналку: «Дождик, лейся пуще, чаще да гуще. Дождик, не кончайся, припусти, старайся!..» И, согласный, он добросовестно припускал до самой ночи. Я смотрел сквозь струи и удивлялся: с безликим дождем договориться удалось, а с мужиками на мотоцикле – нет.
Дно музыкальной шкатулки разбухло, и у нас появилась надежда, что по весне прудик вновь оживет. И мы опять придем послушать концерт под названием: «Тихо-то как...»

Рыбкины улыбки

                Заходящее солнце
                На клюкву
                Похоже бывает.
                Такую большую,
                Что досыта хватит на всех.
                А белые тучки
                Летят и его закрывают.
                Значит, клюква созрела,
                И уже начинается
                Снег. 

Однажды папа приехал с дальнего озера – с зимней рыбалки. Я глянул: в ведре полно всякой рыбы – крупной, мелкой. Видно, он, как волк в сказке, над прорубью закли-нал: "Ловись, рыбка, большая и маленькая..."
Рыба давно уснула, иначе не бывает, когда тебя вынут из теплой воды и оставят лежать на снегу на морозе… Мама стала улов чистить и на сковородку класть. У больших рыб голову отрезает, а у маленьких – нет. Я спрашиваю:
– Если голова выросла, она становится несъедобной?
– Нет, – отвечает мама, – есть будет жаль. Ты замечал: у большой рыбы в тарелке лицо печальное. А маленькие рыбки наоборот – улыбаются.
Так я неожиданно убедился, что дети не теряют присутствия духа ни при каких об-стоятельствах!



Бобровое царство Нелга

Никого не знаю
                В этой стороне.

                …Бабочка присела
                На ладонь ко мне.
                Привяжу тарзанку –
                Полетаю над
                Ручейком и тропкой,
                Уводящей в сад.
                А вдали пригорок
                Светится в полях
                Деревенькой древней
                О пяти огнях.
                Начинает песню
                Комариный хор.
                За костром пастушьим
                В небесах костер.

                Замирает сердце.
                Только – отчего?
                Ощущенье дома,
                Дома моего!      

Я живу в старинном городке Бобровске.
В окрестностях протекает множество когда-то прозрачных ключевых речушек. А по берегам скачут мелкие ручейки, тянутся озера-старицы, качают тополиный пух пруды.
И повсюду, где собралась водичка, селились некогда самые крупные грызуны Рос-сии – бобры. Строители, франты, рыбоводы...
Но лично я видел бобров только в мультиках да на гербе родного Бобровска. Ко-ренные жители этой земли отступили под натиском человека. И никак не идут на контакт.
Разве такое правильно?
Стремясь поручкаться с отцами-основателями нашего городка, мы с папой приеха-ли в самую глухомань – на берега Нелги. Милую речушку с нежным названием по своему усмотрению обустроили расплодившиеся здесь бобры.
...Папа накачал насосом-кувакушей резиновую лодку, я свинтил разборное весло. И, стараясь не шуметь, дипломатическая миссия осторожно спустилась на воду...
Бобр – существо чрезвычайно пугливое. А с тех пор, как наши далекие предки про-гнали его с обжитой территории, паникует по всякому поводу. Говорят, охотник может ночь напролет просидеть у бобровой хатки, но ее обитатели на волю не выйдут. Твердозу-бый грызун боится даже капелек дождя, касающихся листвы. Еще бы! Если ходишь в до-рогой бобровой шубе, тебя обязательно кто-нибудь захочет раздеть!
Как объяснить здешним обитателям, что мы пришли без капканов и без ружья? Просто так – познакомиться...
Я предложил поднять на судне белый флаг. Но, к общей досаде, ничего откровенно белого в походных вещах не нашлось.
Потомки завоевателей столкнулись с непреодолимой преградой уже через три ми-нуты после спуска на воду. Поперек реки лежали две ракиты, расчетливо сваленные на-встречу друг другу.
Крепкими, как алмаз, резцами бобры способны грызть, как малохольные. Деревце толщиной в папину руку падает за две минуты.
А тут – даже думать было не надо. Подгрыз лозину с одного бока, она и упала. Проста запруда, а любую стремнинку сделает заводью. В тихой водице одно удовольствие поплескаться, рыбу приблудную из озорства погонять. Хорошо осиновой коры да болотных трав на зиму запасти – течение потайную кладовочку уже не размоет.
Мы порадовались за бобров, что так уютно устроились, выгрузили вещи на берег, и попытались обнести запруду посуху.
Травостой был на самом подъеме, плотный, как африканские джунгли. А за поло-сой белоголовых баранчиков и злорадно растопырившейся крапивы тянулось по настоя-щему непроходимое мелколесье. Этот лесной самосев последние годы повсюду захватил луга и брошенные людьми пашни.
Пришлось оставить благие намерения соблюсти тишину и прорубить себе путь то-пором...
– Теперь они уж точно попрятались. – Недовольно заворчал я, волоча по просеке лодку.
– Ничего – подальше отплывем, где нас еще не услышали. – Папа услужливо спря-тал топор в сапог.
Но следующий отрезок плавания оказался почти таким же коротким. Мощная, в два обхвата, ветла перегородила русло, не оставив даже узенького прохода! Ее бобры ва-лили уже по-умному. Чуть подгрызли в самом выгодном месте, и толстуха-ветла пошла в воду под собственной тяжестью.
Корни опрокинутого дерева выдрались из береговой земли, образовав пещеру с коллонадой у входа. Земля вокруг была утрамбована до степени асфальта – видно, пещера частенько использовалась как садовая беседка или навес от дождя.
– Ты здесь в лодке пока посиди, за пещерой понаблюдай. А я вперед по берегу пройду – посмотрю, что там дальше, – предложил папа и вновь достал из сапога топор.
Я слушал, как он продирается сквозь береговые заросли, и неотрывно взирал в глу-бину мрачноватого грота, тешась надеждой, что в переплетенье корней все-таки мелькнет хоть один меховой погрызун. На миг показалось, что пока я, как зачарованный, пялюсь туда, на меня оттуда – из земляной тьмы – тоже кто-то внимательно смотрит. Недоверчи-во, трепетно: с чем, мол, пришел? Я суетливо раздвинул листву, чтоб пропустить за вере-ницу корней качавшийся солнечный луч. Но в глубине пещеры было сумрачно, тихо и… пусто.
Высланный вперед следопыт вернулся с известьем, что плыть по Нелге дальше ко-нечно же можно. Только – совсем не долго. Вниз по течению нас ждет целая серия запруд, так что носить нам не переносить, рубить не перерубить… Оказалось, забытую людьми речушку пугливые зубастики сделали сплошной бобровой колонией. Они валили ветлы в строго заданном ритме –  через каждые двести метров…
Родниковая смиренница Нелга непроходима и несудоходна! За триста километров от столицы нашей родины образовался пусть не медвежий конечно, зато по-настоящему бобровый угол!
– Делать нечего. – Сказал папа. – Пойдем хоть так, без вещей погуляем.
По берегу шага не удавалось ступить, чтоб не наткнуться на свидетельства высоко развитой бобровой цивилизации. И тут и там попадались подкорневые норы, хатки из ветвей и листвы. Вход в эти жилища был глубоко под водой, окон обитатели не признавали. Так что заглянуть внутрь нам не удалось. А так хотелось увидеть предметы утвари, всякий там быт-обиход…
В разные стороны от домов тянулись узкие неглубокие каналы – водные пути на работу, или к осинкам – в столовую. В их лабиринте царил строгий порядок: бобры постоянно чистили каналы от палых листьев и приносимых ветром веточек. Я представил себе, как они сосредоточенно ходят туда-сюда, проверяя, все ли сделано. И прямо расстроился, что местные жители так и не высовываются из укрытий.
Очищали бобры и устье Нелги. У самой воды они складывали в кучи маслянистый черный ил, из этих куч на берегу уже сложилось что-то вроде дамбы. На верхушке одной недавно вынутые иловые отвалы еще остались влажными. Но где же найти трудягу, кото-рый их отцедил?
– Зачем они ил выскребают? – спросил я, трогая только что оставленные узенькие черточки когтей на склоне маслянистой кучи.
– Чтоб рыба водилась. Если реку очистить от разлагающегося ила, в воде становит-ся много кислорода. Рыбка и начинает жировать. Надо было хоть удочку взять…
– Ну уж нет! Мы же приехали с полным почтением, как государственные послы!
– Что-то наши верительные грамоты никто принимать не хочет…
– Конечно! Стучим и стучим топором.
Скоро мы увидели плотину, выстроенную с немалым инженерным искусством. Стена, собранная из бревнышек и ветвей, намертво схваченных глиняно-иловым раство-ром, просторным полукругом обносила речную заводь. Имела несколько шлюзов для сброса лишней воды и утоптанную смотровую тропинку на гребне. Наверняка, пережи-дая долгую скучную зиму, находчивые бобры сбрасывают из запруды почти всю воду и устраивают олимпийские соревнования – кто скорей проплывет, кто дольше на глубине просидит, кто сможет грызть древесину со скоростью бензопилы… Игрища проходят под крепкой матовой ледяной крышей – без всякой боязни, что их кто-то увидит!
– Вот же хитрюги!
– Ну конспираторы… –  хором восхитились начинающие дипломаты.
И в это миг строго у противоположного берега боковым зрением я заметил быстро расходящиеся в стороны полоски воды – будто кто-то плыл у самой ее поверхности. До-зорный бобр – а это, хотелось бы верить, был именно он! – плыл на теневой стороне реки, выставив наружу только усатые ноздри. И для посторонних глаз оставался по-прежнему недосягаем!
– Эй!.. – Глупо окликнул я сановитого основателя Бобровска.
Основатель тут же залег на дно.
Больше бобров в тот день мы так и не увидели…
Вечером, пыля на «жигуленке» домой, мы с папой едва не поссорились. Он заго-релся идеей приехать сюда с компанией друзей на рыбалку и шашлыки. Освоить нетрону-тую природу…
Но мне все-таки удалось взять с него крепкое мужское слово ни одной живой душе о бобровом царстве на Нелге не говорить. Ведь приедут – нашумят, намусорят… Слоны, понимаешь, в посудной лавке… Еще, чего доброго, сети расставят, ловушки, силки…
Придется тогда законным жителям этих мест – бобрам – новые земли искать. А нам, болтунам, город названный в их честь, переименовывать…


Не ждали

Скучно зимой без зверей!
Гарик, и тот улетел… Аграфена Ильинична в зимней спячке.
Нельзя же всерьез считать за домашних питомцев серебристых медлительных ска-лярий, едва шевелящихся за стеклом небольшого шара-аквариума в углу на кухне. Скаля-рии друг на друга-то внимания не обращают, разве им до меня?
Если мороз трескуч, папа привозит с нашей дачи Дуську, чтоб не замерзла и раз-влеклась. Собака бывает рада лишь первое время. У дворняги свои привычки, ей трудно объяснить, почему не стоит делать лужу на плетеном коврике у двери. Ради такой ерунды Дуська на улицу проситься не станет. Там у нее находятся дела поважней…
Единственные животные, которых я вижу зимой постоянно – маленькие пригород-ные электрички. С верхотуры нашей десятиэтажки они так похожи на гусениц, ползаю-щих вдалеке по обледенелой ветке! Зеленым, в оконную крапинку многоножкам холодно на сквозном февральском ветру. Вот они и шмурыгают туда-сюда у вокзала, шевеля ваго-нами-позвонками.
…Уже на исходе зимы настоящий зверь все-таки проник к нам в дом. Незваный, непрошенный, прямо контрабандист какой-то…
Мама пришла с работы, выгрузила в холодильник авоську, щелкнув блестящим за-мочком, открыла свой ридикюль…
И вдруг!..
Содержимое дамской сумочки, как на пружине, выбросилось вверх, испугав ее до полусмерти. Зеркальце, расческа, помада, флакончик духов, записнушка, сотовый теле-фон, носовой платок, шелуха от семечек, какие-то крошки – все с громом и шелестом по-падало вокруг ридикюля на стол. А вслед за фонтаном привычных пустяков из сумочки выпрыгнула рыжая с коричневым пушистым хвостом… белка!
Мы просто онемели от ее внезапного появления. И чумового взлета вверх – на ку-хонные полки.
Как?
Откуда?
Мама, заходя в магазин с работы, иногда пребывает в прострации и покупает что-нибудь ненужное. По рассеянности. Но белок в супермаркетах не продают! Даже в виде охлажденной бельчатины…
Пока мы изумленно таращили глаза на явление белки народу, зверек устроил такой трамтарарам, что мало не покажется.
Мамуля любит наводить красоту, и на веренице кухонных шкафчиков у нее рас-ставлено множество приятных мелочей – расписные баночки из-под чая, оплывшие свечи, необычного вида бутылки, рюмки с мелкими морскими камешками, бисером, конфетти…
Может, белка хотела найти укрытие.
Или ей нравится все кидать.
Но она скакала и вилась винтом на самой верхотуре, пока не сбросила все. Даже увесистого китайского Будду с белым фарфоровым пузом…
Еще хуже кухня могла бы выглядеть только после землетрясения…
Обнаружив, что больше швырять нечего, белка ловко спрыгнула на газовую плиту (хорошо хоть конфорки не горели!), оттуда на пол, и – унеслась в глубину квартиры.
Мы, наконец, опомнились, и с криками: «Держи!», «Хватай!» кинулись вдогонку.
Но убедились: поймать одну-единственную дикую белку в обычной, не приспособ-ленной для ее ловли квартире решительно невозможно…
И-и-раз! – хвостатая нелегалка уселась на сервант, столкнув вниз дымковскую ба-рышню в кокошнике. Барышня – вдребезги. Кокошник цел.
И-и-два! – пушистая циркачка уже качается под куполом – на люстре. Хрустальные капельки качающейся люстры издают мелодичный звон, и она, навострив чуткие ушки, прислушивается. Любопытно и с явным удовольствием. Меломанка* нашлась…
И-и-три! – белка перелетает на оконный карниз, пробегает по череде развешанных на стене акварелей, отчего рамочки, теряя стекла, сыплются на палас. И – нате вам! – уже царапается по веткам традесканции, обрушивая горшочки и кашпо.
Мама суетливо пыталась схватить несносное создание голыми руками, я бросал в белку вязаный плед, крича: «Осторожно – укусит!».
Не удовлетворившись разгромом в этой комнате, незваная гостья шмыгнула в дру-гую.
Здесь ей особо понравился папин компьютерный стол.
С треском рухнула клавиатура, в ужасе юркнула под системный блок оптическая мышка, врассыпную раскатились сверкучие СD-диски…
У мамы подломились ноги, она обреченно опустилась в крутящееся кресло. Когда глава семьи вернется домой, нагоняй ждет не только белку…
В охотничьем азарте я продолжал кидать в хулиганку плед – и нечаянно сбил ска-нер и цифровой фотоаппарат…
…Папа вернулся в тот момент, когда мы подбирали с пола бьющихся в конвульси-ях скалярий. Белка на секунду вновь заскочила на кухню, и этой секунды хватило, чтобы низвергнуть стеклянный шар с меланхоличными полосатыми рыбками…
Мгновенно оценив обстановку, папа нашел гениальный выход. В спальне, где в это время орудовала наша негодяйка, он открыл настежь широкий зев платяного шкафа. Через минуту находчивый зверек уже качался на плечиках с платьями, как на качелях. А через минуту с секундой дверцы шкафа… закрылись. Он сделался тюрьмой!
– Вы еще не совсем сбрендили? – С надеждой поинтересовался папа. – Зачем вы купили белку? Да еще без клетки!..
Квартира имела такой вид, будто в ней, не жалея ни сил, ни времени, проводили учения взрывники.
– Никто ее не покупал. – Слабым голосом откликнулась мамуля. – Она из моей сумки выскочила. Как бесенок…
О том, каким образом белка забралась в ее ридикюль, удалось выдвинуть всего од-ну версию.
Мама норовит после рабочего дня прогуляться в парке, полюбоваться березками в инее. И, по доброте душевной, у входа в парк покупает семечки или фисташки – для бело-чек. Их много развелось в сосновой части городского парка.
Белки ужасные попрошайки, особенно ближе к весне. Понять-то их можно. Шишки сосен, провисевшие зиму на ветках, все семена рассеяли по ветру. Холодно, живот подводит… Под снегом, если потрудиться, можно отыскать потерянную клестом или дятлом шишку. Можно под метровым сугробом учуять желудь, как раз собравшийся прорасти. Но лучше всего – подсмотреть, кто из гуляющих купил у торговок орешки, и кружить перед ним на снегу, пока весь кулек не отдаст…
Сердобольные бабули и мамаши с колясками ходят в парк специально – белочек кормить. И те уж совсем обнаглели, норовят кормильцам карманы повывернуть…
В этот раз к маме пристроились целых три рыжих попрошайки. Белки были так не-терпеливы и требовательны, что купленные мамой фисташки кончились тут же. А руки замерзли, и она никак не могла открыть защелку на сумочке, чтоб еще и семечки достать.
Пришлось присесть на лавку, подышать на негнущиеся пальцы и перехватить ри-дикюль поудобней.
Защелка открылась, мама достала пакет с жареной маслянкой, поставила сумочку рядом с собой, позвала:
– Рыжик, рыжик! – и принялась увлеченно кормить хвостатых голодающих.
У ног крутились только две юркие, как молодое пламя, белки. Куда ускакала тре-тья, она, в задумчивости, не поинтересовалась…
Когда семечки иссякли, мама сунула бумажный кулек в раскрытую сумку, маши-нально щелкнула замочком, и отправилась по магазинам. Потом – домой.
– Она специально прижухла в сумке. Даже дыхание затаила. За всю дорогу хоть бы пошевелилась, звук какой издала… – Мама во всем винила только белку.
– Вы обе безалаберные. – Ввернул отец обидное слово. – Как ты в гастроном ходи-ла? Кошелек разве не в сумке лежал?
– Да я его, как нарочно, отправила в карман, когда за семечки расплачивалась. Еще у ворот парка.
– Может, это само по себе неплохо… – Задумался папа. – А то если б белка в су-пермаркете из сумки выпрыгнула, и по стеллажам с товарами взялась гонять, переполох был бы тот еще!
Оставалось решить, что делать с нашей шкафной арестанткой.
Я без больших надежд предложил попробовать приручить. У всех собаки, да кош-ки, а у меня белка будет. Тем более что котенка мы что-то никак не укупим…
Папа напомнил, что белка – это, извините, грызун. А у них очень характерная зуб-ная система. Клыков нет, зато резцы грызунов растут в течение всей жизни. И чтоб они не слишком отрастали, белке придется постоянно стачивать свои зубы, грызя все, что под лапу попадется. Вряд ли она ограничится столами, комодом, стульями… Придет время, примется за паркет. Двери и подоконники…
Ясно представив себе такую картину, мамуля горестно всхлипнула… Я молча при-нес стремянку и полез на антресоль за оставшейся от Гарика проволочной клеткой…
Папа надел толстые резиновые перчатки, в которых чинил на даче электропровод-ку, и чуть-чуть приоткрыв дверку шкафа, с третьей попытки выудил-таки заключенную на свет.
– Так и норовит вцепиться, – посетовал «электрик», резиновыми руками с трудом пропихивая в клетку отчаянно сопротивлявшуюся белку. Блестящие пуговки глаз смелого зверя горели такой отвагой и негодованьем, что, даже закрыв на дверце вертушок, папа перчатки не сразу снял…
…Через полчаса мы уже выпустили рыжую бестию между сугробов вечернего, в разноцветных огнях, парка. Белка молнией прыскнула прочь, оставив по хрупкому снеж-ному насту цепочку тоненьких следов. Очень похожих на птичьи.
Ни «спасибо» тебе, ни «до встречи»…
И чего тогда приходила?
Вот он каков – незваный гость.
Хуже татарина.


Никак-не-Встаньки

                Кончается  неяркий день.
                Берется дворник за лопату.
                А снег прямой – в иголку вдень,
                Что
                к затяжному
                снегопаду.
                Полууснувшим оком пруд
                Глядит, чуть шевеля ключами,
                Кого-то напряженно ждут
                Деревья с белыми плечами.
                И тихо в городе немом
                Снеговиком идет прохожий.
                Он, незнакомый, мне знаком,
                И я ему конечно – тоже.   
                В сугробах тонут фонари.
                Снежинки пахнут облаками…
                И хоть совсем не говори –
                Про все  получится  стихами…

Наша дворничиха баба Тамара – подозрительная личность. Она худая, сгорбленная, с красным лицом в шрамах.
По утрам она машет вдоль дорожек растрепанной старой метлой. Гляну в окно, и как-то мне тошновато…
В школу мимо нее стараюсь как можно быстрей прошмыгнуть. Чуть замешкаешься, баба Тома так посмотрит, будто сейчас сунет в рот два пальца, и – свистнет. Прилетят на свист гуси-лебеди, и… поминай меня, как звали. Ни один Интерпол не найдет…
Наверное, дворничиха – Баба Яга на пенсии. И метла у нее не об асфальт растрепа-лась, а о встречные воздушные потоки. Когда она метлой тормозила.
Бабу Тамару опасаюсь не один я, а все пацаны в доме. Особенно если идут по дво-ру с пакетиком чипсов или мороженным в бумажном стакане.
Взрослые, чтоб задобрить, стараются с дворничихой наоборот – поминдальничать.
Инвалид дядя Коля с первого этажа на коляске как угорелый несется – бабе Томе ручку поцеловать.
А папка мой помогает во время больших снегопадов тротуар от сугробов очищать. Говорит, не могу смотреть, как она весь день ползает – скрючимши…
Как-то раз он обещал мне по компьютерной части кое-что объяснить. Я едва дож-дался вечера. А папа пришел, переоделся в дачную куртку – и без разговоров, шасть во двор – снег бабы Томин кидать.
Я даже слова сказать не успел. Конечно, и сам виноват: в кругу орлов не щелкай клювом…
Но когда, разметав снежные завалы, отец вернулся, тут уж я ему как следует выдал. Что надо обучением потомка заниматься. А не старой карге помогать. Эта старушка-вострушка небось сама затяжную метель устроила. Мороз навлекла. Мутит-крутит… Кол-дует… Терпеть ее не могу.
Папа сперва опешил от моего напора, а потом вдруг смеяться давай. По стене на пол сполз – ухахатывается.
– Ну не знал, – говорит, – что у тебя с добрейшей женщиной – Тамарой Ивановной межличностный – вот еще словечко воткнул! – конфликт. Затяжной и трудноразреши-мый… Тебя что, ее внешность смущает? Шрамы на лице?
– А то нет! Как пить дать – Баба Яга!
– Да знаешь ли ты, сказочник, что наша дворничиха в молодости была полярницей, единственной женщиной-полярницей на всю страну? И лицо свое обморозила, спасая во льдах пингвинов, которые из-за любопытства погибнуть могли?
Оказалось, молоденькой медсестричкой Тамара Потапова вопреки установленным тогда правилам определилась работать на ледяном материке – Антарктиде. Здоровье уче-ных-исследователей поправлять.
Все б ничего, но девушка слишком порядок любила. Мусоринку увидит на чистей-шем полярном снегу, непременно идет подобрать. И пока полнейшего марафета не добь-ется, в домик, в тепло, не зайдет.
Вокруг станции собирались стада простодушных пингвинов – неуклюжих, комич-ных птиц. Аборигены лютой Антарктики к людям относились с полным дружелюбием, спешили принять участие во всех делах.
Механик гайки крутит в сломавшемся дизельном генераторе, к нему в палатку не-пременно старается пингвинчик заковыльнуть. То с одной, то с другой стороны ткань трясет – дырочку чтоб найти. Механик рассмеется, да и впустит любопытного. И сколько бы не продолжался ремонт, рядом пингвин топчется. Интересуется: что да как? Голову склонит вбок – в глаза механику заглянуть. Я, мол, тебя понимаю. Сам такой… Доверительно и с сочувствием каждое движенье примечает. Мотает на ус. В следующий раз хоть пингвинному подмастерью починку генератора поручай…
Для полярников пингвины – главная потеха. А для пингвинов развлечение кто? Правильно – полярники!
Медсестричке Тамаре сильно понравилось их угощать. Не доест половину ужина – и к птичкам. Скоро стали за ней пингвины толпами шлепать. Не ради кормежки, а так – для общения.
Невозможно без улыбки смотреть, как вперевалочку ковыляют по берегу их, будто на концерт наряженные, стада. В черных фраках с белыми манишками, музыканты ледо-витого оркестра…
В Антарктиде обитают самые большие на Земле пингвины – ростом с первокласс-ника. А наивны и доверчивы, будто еще не выползли из яслей.
Ну кто, скажите, кроме последних растяп, по доброй воле может выбрать такое беспощадное место жительства? Слепящий снег, горы-айсберги, мороз под семьдесят гра-дусов. Суровые ветры неделями переметают колючую ледяную крупку. За ней не всегда и увидишь звезды или разноцветные сполохи северного сияния.
А пингвины купаются, да знай гуляют себе вперевалочку по метельному побере-жью. Или возьмутся с ледяных торосов на попке съезжать. Так пригладят горку, словно зеркало.
Все им вроде бы нипочем…
Это единственные на планете сухопутные существа, что не испугались убийствен-ной Антарктики.
Но в устройстве пингвинов есть, понимаешь ли, казус.
Им клювастую голову лучше сильно-то не задирать. Потому как, если не рассчита-ешь угол задирания, наверняка дрепнешься. Навзничь. А встать очень, о-очень трудно. Можно и вовсе не встать.
Опрокинутый пингвин часами беспомощно крутит лапками, двигает похожими на ласты крыльями – туда-сюда, туда-сюда… Пока кто-нибудь не подтолкнет. Ну хоть бы рядом упавший пингвин.
Вот ведь незадача! Бывают Ваньки-Встаньки. А бывают Никак-не-Встаньки…
Подняться на лапы пингвину мешает добродушный большой живот. Перышки у обитателей пустынного континента густые, но короткие, жаркого пуха почти нет. И от трескучего мороза птицу спасает жир. Чем больше его, тем уютнее и теплей.
Пингвины знают, что они Никак-не-Встаньки, и по ходу жизни никогда не подни-мают нос слишком уж высоко. Падают только вперед. А запрокидывать голову решаются лишь оперевшись на широкий пружинистый хвост.
Но ведь прилетевший к полярникам самолет – это же событие не рядовое, а эпо-хальное. Просто из ряда вон! Тут про хвост даже близко не вспомнишь…
Пока летчик сделал круг, заходя на взлетную полосу, десятка два пингвинов на спину попадало. И нет чтоб испугаться, они наслаждаются. Шум двигателя, появление серебристой машины в однообразном небе Антарктики привели их в полный восторг. Друг за другом, как косточки домино, вдоль взлетно-посадочной полосы брякались. От любопытства и восхищения у пернатых прямо дух захватило. Лежат – балдеют.
Долго полярники ходили туда-сюда по окрестностям. И, смеясь в усы да бороды, ставили простоватых аборигенов на ноги.
Но в тот раз погода была хороша – солнце, безветрие, легкий морозец – не ниже сорока пяти градусов…
А вот когда самолет обратно на Большую Землю уходил, термометр за шестьдесят опустился. И пурга начиналась, так что летчик спешил.
Как только вокруг самолета суета пошла, тьма-тьмущая пингвинов к лагерю при-топало. Потому что – ну как же без них? Несправедливо! Скучно! Не по-дружески!
Почетным караулом вдоль всей взлетно-посадочной полосы выстроились. Пережи-вают, сочувствуют, обсуждают. Тю-лю-лю, тю-лю-лю…
И так долго, прилежно они глядели, как уходит в бесцветное стылое небо птица неизвестной породы с красными звездочками на крыльях, что в массовом порядке кувыр-нулись на спину.
Целый час бродили на ревущем ветру полярники, помогали подняться упавшим. И дольше всех возилась с забубенными птицами медсестра Тамара. Она уходила во льды на расстояние, которое по такому морозу преодолеть-то нельзя! Боялась, постигнет их жал-кая смерть от излишнего задирания носа… К тому же, разве это порядок – пингвины по побережью рассыпаны? Надо все как следует подобрать…
Всех спасла. А сама обморозилась. Особенно сильно – лицо.
Следующим самолетом пришлось отправить полярницу на Большую Землю, и там долго-долго лечить…
Потом женщин на антарктический материк много лет не пускали. Нельзя им пока-зывать птиц, так похожих на малых ребят. Закормят, залюбят, затискают…
…С тех пор я нашу дворничиху почти совсем не боюсь.. И подбираю пакетики из-под чипсов, если кто из приятелей кинет.
А сегодня, проходя в школу, даже обратиться посмел:
– Тамар-Ванна, у нашего подъезда можно пока так оставить. Мы с папой вечером перекидаем снег. Вместо тренировки.
Дворничиха обернулась ко мне пунцовым, будто собранным из лоскутков лицом. И сморщенно улыбнулась. Не по баби-ягиному. А обычно – по-нашему, по-людски…


Мастер по чубчикам

Наша соседка Раиса Львовна – знаменитая личность. Говорят, в своем ремесле она просто гений. Но когда я захожу с кудлатой, нечесаной Дуськой, соседка посмотрит по-верх очков в витой латунной оправе и обязательно скажет: «Лучше быть дворняжкой в любящих руках, чем королевским пуделем на ринге».
Раиса Львовна – собачий парикмахер. Перед крупной выставкой или каким-нибудь «Дог-шоу» у нее столько работы, что я бываю на подхвате: езжу с мастером к разным людям доводить до блеска их шерстяных аристократов.
Собачья красота требует жертв. Добермана накануне ринга купают с уксусом, всю шерсть прилизывают, притирают, чтоб пес искрился. Скотчу (собаке Кляксе) сперва долго вычесывают подшерсток, потом моют шампунем с растительным маслом. Спина становится гладкой, а по земле, скрывая лапы, метет широкая юбка.
Особо надо возиться с бородой. У высокородного скотча обязана быть длинная бо-рода клином. Раиса Львовна кропотливо ее зачесывает, срезает микроскопические волос-ки. Затем смазывает муссом, чтоб придать жесткость, пшикает лаком. Лак летит скотчу прямо в нос, а чутье у собаки – не то что у нас. Пес отчаянно крутит головой, пытаясь ут-кнуться в диван – закрыть ноздри. Но ему не разрешают. Хозяева строго следят, чтоб «вы-ставочная» борода не помялась.
Больше всего работы, конечно, с пуделями. Их стригут не только перед рингом, но и так – в процессе жизни.
Какой-нибудь заросший Артемон – это круглый шерстяной шар, растрепанный ва-ленок в колтунах. Если попадется такой клиент, Раиса Львовна запускает ему в шевелюру юркие сухие пальцы и интересуется:
– Где талию будем делать?
Потом выходит на балкон выкурить тоненькую сигаретку в мундштуке. И обдумать модель. А на самом деле – поворчать на хозяйку собаки. Ведь заросшего пуделя придется стричь часов шесть, иначе классной прически не выйдет. Это трудно мастеру, но еще трудней самому пудельку. Возьмись, спокойненько постой на месте под лязг ножниц и сочувственные вздохи домочадцев... Всю стрижку собачка мелко дрожит, норовит удрать со стола, то и дело писает. Я вытираю лужи и отвлекаю стригунка разговором: показываю каталог пуделиных причесок, чтоб понял, какой он сделается красавчик.
Моделей Раиса Львовна знает множество, но перед рингом полагается делать лишь «Скандинавского льва» или «Семь шаров». Самое драгоценное в стрижке – чубчик на ма-кушке пуделька. Свежевымытый чуб мажут пенкой, оттягивают щеткой, сушат феном и сильно-пресильно лачат. Шерсть встает дыбом вокруг мордочки, волос к волосу. Пудель оказывается похож на вождя индейцев в праздничном оперенье – нигде ни одного завит-ка.
Все эти финтифлюшки только хозяйке нужны, а собаке – ничуть. Она, бедняжка, к завершению туалета успевает так замучиться и перенервничать, что начинает кусаться. А ведь пудель – ласковый, радостный пес! Некоторые девицы-пуделицы после самой изы-сканной стрижки никак не хотят признать отражение в зеркале своим. Они стеснительно прячутся за хозяев и, пока не обрастут, сторонятся знакомых собак.
Однажды вышло так, что полуостриженный клиент удрал от нас.
Мы со знаменитой соседкой приехали в дом, где надо было стричь двух белых кар-ликовых пудельков, причем – впервые. Близнецы смотрелись совсем одинаково, как мяг-кие игрушки, сшитые на фабрике. Пока возились с одним малышом, второй переживал страшно. Должно быть, парикмахер казался кудрявому песику злодеем. Он решил, что мастер отрезает от братишки куски: крупные хлопья белой шерсти устлали весь стол, на котором работала Раиса Львовна. Пуделишко взирал на происходящее с ужасом, ничем не хотел заняться, его не удавалось отвлечь. Он все напряженней вибрировал от кончика но-са до кончика хвоста. А потом не выдержал, совершил подвиг.
В тот момент, когда зазевалась державшая его хозяйка, белоснежный крошечный пудель по-козлячьи вскочил на стол, схватил самую большую парикмахерскую щетку в металлических крючках (ей оттягивают шерсть во время стрижки), клубком прокатился через комнату и спрятался за горку с вьюнками, накрыв щетку животиком.
Пока мы отставляли в сторону цветочные горшки, доставали заливисто лаявшего «спасателя» и отнимали у него орудие производства, его брата-стригунка ни на рабочем столе, нигде вообще не оказалось... Хозяйка решила, что он выпрыгнул в окошко лоджии: ее озорники частенько так прыгают, ведь первый этаж.
Мы выскочили на улицу.
Целый час ловили беглеца, гоняясь за ним по микрорайону. Он никому не шел в руки – ни чужим, ни своим. Хорошо, что мне удалось-таки подкрасться сзади и сцапать его за недостриженный хвост.
Если учесть, что у пуделя с богатой родословной семь-восемь выставок в год – и к каждой надо быть в полной форме, правда позавидуешь дворняге, которую никто никогда не стриг и не лачил...
Мне Раиса Львовна доверяет готовить собачьи лапы к маникюру. У пудельков шерсть густо растет между пальцами, сильно пачкается, в ней застревают репьи. С ас-фальта на ступни налипают куски вара, мазут, а зимой намерзают льдинки.
Я хорошо научился выстригать лишнюю шерсть на пуделиных лапах и теперь уго-вариваю Дуську на эту процедуру: мол, удобней станет и моднее. Но та никак не соглаша-ется.
Дома Раиса Львовна держит очень странную псинку – голую хохлатую китайскую собачку. У нее только вихор на лбу и кисточка на хвостике. На теле совсем нет шерсти, только так, замша. Соседка говорит, что своего собственного любимчика остричь у нее ножницы не поднялись бы. Потому и завела такую – с самой низкой лохматостью. А на выставках берут призы чужие пудельки с идеальной стрижкой от Раисы Львовны. (И ма-никюром от Ильи).


Сэр симпатяга

Огненно-рыжего, как перезрелая хурма, Чубайса мы купили на выставке клуба «Котофеич». Кот получил приз «Сэр симпатяга» и подействовал на маму как магнит. Она ходила за хозяином Чубайса, прося продать нам своего «умопомрачительного котика». Хозяин сперва отказал, а потом все-таки согласился. Вместе с ивовой корзинкой котяра перешел в мамины руки. Она мурчала от восторгов всю дорогу домой. Если б мы учли тогда, что продавец симпатяги работает кондитером фабрики «Лакомка»... Если б знали, что красавец-кот самозабвенно любит пирожные, мармелад, зефир и вообще все сладкое...
Он сперва ошалел от странного, на его взгляд, меню. Коту предлагали молоко, ры-бьи потроха, кусочек сосиски. Неделю он почти не лопал и тоскливо орал. Мы думали, скучает. Мама поминутно перед ним извинялась и заглядывала Чубайсу в глазищи. А по-том кот забрался на стол, столкнул с вазочки с вареньем крышку и дочиста вылизал про-тертую с сахаром малину.
Так мы узнали, чем его надо кормить.
С тех пор стали давать коту самое приторное, чтоб не обижался и не приставал. Но вороватый характер и беспредельная жадность лишали котяру способности чувствовать сытость.
Если в праздник мама собиралась печь пироги, Чубайс спешил спрятаться, стоило только зажечь духовку. Он знал: мама подумает, что его нет дома, и выставит пироги для остывания. А сама пойдет в магазин. Тогда рыжий хитрюга выйдет из своего укрытия и станет есть без помех, не опасаясь, что придется делиться.
Чубайса страшно огорчало, что он не может смолотить все. И кот спешил надкусить, нанюхать и обцарапать каждый пирожок: мое, мол.
Папа периодически задавал «Сэру симпатяге» трепку, но кот был неисправим.
Как-то я нашел Чубайса спящим на противне с только что испеченным вишневым рулетом. Кот так напировался, что даже не смог слезть со стола. Спал он крепко. Чего б не спать? И тепло, и пирогом пахнет...
Когда к маме приходили подружки посудачить и попить чайку, Чубайс притворялся паинькой: мурлыкал, всем поочередно терся лобастой головой об ноги. Спешил себя показать: прохаживался, выгнув спину и подняв шерсть, чтоб была видна его роскошная, огненная в желтых подпалинах грива. Кто-нибудь из маминых приятельниц непременно брал его на колени – погладить, повосхищаться. Кот улучал момент, невзирая на нежно-сти, протягивал когтистую лапку и сдергивал с тарелки самый лакомый кусочек пирожного. Прямо на платье ласкавшей его дамы.
При этом в его личной миске на кухне все имелось. Кот просто делал запас. Он считал нестерпимым, что сладкая объедаловка случается в нашем доме лишь изредка. А не с утра до вечера, как, видимо, было у его первого хозяина.
«Сэр симпатяга» даже умудрялся сосать монпансье, с невероятной скоростью истончая леденцовую льдинку. Ведь язык у кошек – все равно что наждачная шкурка.
А однажды Чубайс сорвал мне день рожденья. Мама купила огромный, на всю знакомую детвору бисквитный торт с надписью: «Илюше – 10 лет». Внутри бисквит был с мармеладной прослойкой, а сверху щедро украшен сливочными розочками разного цвета. Кота я предусмотрительно выгнал из дома, а перед самым приходом ребят и вовсе закрыл у папы в гараже.
Но, как потом оказалось, Чубайс умудрился выбраться через отдушину под крышей...
Я уже задул свечки на торте, и мама решительно занесла над ним широкий рифленый нож... Как вдруг из форточки (праздничный стол был накрыт у окна) прямо в центр торта с душераздирающим «мя-у-у!..» влетел Чубайс. Он по грудь утонул в креме, а хвост торчал прямо вверх, как перископ подводной лодки. Чубайс в упоении ткнулся лицом в смятые сливочные цветы, но краем глаза успел заметить занесенный стальной тесак...
В тот же миг стало ясно, что больше сладостей «Сэр симпатяга» любит обычную жизнь... Он задергался в торте, отчего, как в болоте, провалился еще глубже. С диким воплем пружиной вскинулся вверх и, весь в налипшем креме, метнулся прочь. Кот опрокинул чашку с чаем, обжегся, пронзительно взвизгнул и опрокинул еще одну.
За столом поднялся жуткий переполох. Ребята повскакивали с мест, девчонки верещали, все кричали: «Держи Чубайса». Кот, потерявший управление от страха, успев все сокрушить на столе, спрыгнул вниз и забился под тяжелый кожаный диван в самый дальний угол. Мы пробовали отодвинуть диван от стены, чтоб достать Чубайса, но тот перемещался вместе с днищем и оставался недосягаем.
Он прятался до утра следующего дня, никакие попытки изъять симпатягу из убежища успеха не принесли. Я сказал, что он может под диваном неделю сидеть – и не про-голодается: будет слизывать с себя крем, да и все.
Мама тщетно искала в своих бумажках телефон того кондитера, у которого мы умудрились купить кота, помешанного на сладостях: пусть заберет обратно «свое чудовище». Но не нашла.
Утром кот все-таки вылез. Надо было видеть, на кого он стал похож! Под диваном всегда собирается пыль, и она налипла на сладкого кота толстым меховым слоем. Пыль свисала клоками со всех концов его тела, и стало ясно, почему Чубайс не объявил поддиванную «голодовку протеста». Крем с пылью, наверное, несъедобен.
Он безропотно дался дважды намылить себя шампунем и высушить феном. Рыжая шкура вновь заполыхала теплым огнем.
Но только что высушенный Чубайс без приглашения запрыгнул на кухонную тумбу, где стояла кастрюля с искалеченным им вчера бисквитом. И начал поддевать носом крышку, норовя скинуть ее...
Это было уж слишком. Мы собрали семейный совет, чтоб решить, как избавиться от кота-призера. Папино предложение «отнести в ветлечебницу на усыпление» было отвергнуто большинством голосов. Мое – «продать подороже» – было хорошим, все согласились, но покупателей не нашлось.
Тогда мама позвонила в деревню Березовку и стала уговаривать дедушку взять Чубайса к себе на пасеку. Там, среди ульев, в обнимку с медогонкой, кот станет, наконец, доволен. Дедушка сказал, что мед качать пока рано, в блюдечко котику налить будет не-чего. Он сможет предложить только нарезанные кусочками медовые соты. Справится ли Чубайсик с такой пищей?
Мы дружно засмеялись. Знал бы дедуля нашего сластену, не сомневался б: еще как справится...
...В августе, когда я гостил в деревне, дедушка взял меня на пасеку качать мед.
Наши одиннадцать ульев стоят вдоль широкой просеки березового и липового леса. Мы надели на головы темные пчеловодные сетки, дедушка дал мне дымарь с тлеющими гнилушками. Нажмешь меха, и из носика вьется легкий дымок. Дедушка осторожно снимал с улья крышку, а я дымил туда дымариком, чтоб потревоженные пчелы забрались поглубже. Он вынимал тяжелые от меда, заклеенные воском соты, сметая сухим гусиным крылом оставшихся пчелок. И мы уносили эту пахучую сладость в амшанник, где уже стояла медогонка и ждал Чубайс.
Дедушка срезал тонким ножом пластинки воска, чтоб соты могли медоточить. Ставил рамки в медогонку по кругу, я крутил ручку, и рамки начинали все быстрее вращаться, сливаясь в сплошную туманную соту. Кружение выталкивало струи меда на стены медогонки, а потом мед стекал, образуя на дне тягучее янтарное озеро. «Сэр симпатяга» си-дел над самой медогонкой на балке амшанника и с терпеливой скукой смотрел вниз.
Он знал, что все его ожидания оправдаются. И был совершенно счастлив.
Я сказал деду, что, когда мы разольем мед по кастрюлям, надо будет следить, чтобы Чубайс ненароком там не утонул. И, чего доброго, не покончил бы жизнь самообжорством. Но дедушка заверил: кот знает, что меда на пасеке слишком много, чтоб его могло однажды не хватить. Он уверен в завтрашнем дне. И воровать уже не пытается.



Замороженный

***

Морозным инеем окутаны деревья,
С реки парок, как будто с молока…
А дома то ватрушку, то  варенье
Протягивает мамина рука.
Хочу на улицу.
Там солнечные блики
Стоят и стынут в березняке…
От самовара запах земляники,
И
сон
в его негромком голоске…
А я хочу простора и движений!
Уйти в снега и пить сквозной ледок, 
Летать с горы, чтоб даже на мгновенье
Сам горизонт вставал наискосок!

А теперь у нас живет кот Василь Василич, инвалид. Инвалидность он получил прошлой зимой, совершенно для всех неожиданно.
На улице кот ни разу не был и вдруг – удрал. Январь, мороз градусов тридцать. Прямо у подъезда Вася лицом к лицу столкнулся с бульдогом из соседнего подъезда – милейшим парнем, который в это самое мгновенье (так некстати!) зевнул. Пасть у бульдогов разевается до невероятных размеров, градусов на сто восемьдесят, так что нос чуть ли не на загривок ложится. И вот в это бескрайнее зубастое, истекающее голодной слюной пространство и вник наш беглец...
С перепугу кот в мгновение ока взлетел на берёзу. На высоту пятого этажа. И дрожит там.
Подрожал-подрожал, а как дальше быть, не знает. Обратно слезать надо, но он боится. И бульдог уж давно все дела во дворе поделал и домой ушел, а наш все никак не опомнится. Вопит на весь двор, в ствол мёртвой хваткой вцепился. Мы его зовём, а он вниз посмотрит с ужасом – и еще громче орет.
Я Василию и котлетку показывал, и уговаривал, и пытался спасателям звонить. До двенадцати ночи мы с мамой под берёзой дежурили. Мороз еще сильней окреп, мама мне, как маленькому, шарф до самых глаз натянула. Топтались-топтались, да так и ушли домой без кота.
А утром его принесла к нам дворничиха баба Тамара. Кот замёрз, как мясо в холодильнике, твёрдый стал. И сосулькой упал с берёзы прямо к ней на лопату.
Мама поохала, положила твёрдого Василича на батарею и ушла на работу. Я – в школу.
После уроков, открыв дверь, я, к своему удовольствию, сразу услышал чавканье: Вася оттаял и жадно ел «Китекет».
Мы были рады тому, что он ожил, даже всей семьей, уступив коту почетное место перед самым телевизором, просмотрели французский фильм «Замороженный». Где дядька пролежавший во льдах целый век, благополучно оттаял, и вел себя как франт и дамский угодник.
Но правда жизни оказалась куда суровей… Через неделю у Василича выпали усы, начали сохнуть, истончаться уши и хвост. Потом уши с хвостом отвалились. И больше не выросли. Зато усы пробились – лучше прежних.
Мы с мамой возили кота к ветеринару, но тот сказал: потерянного не вернешь. И посоветовал любить кота таким, каков он есть. Что мы уже давно и без советов делали…
Теперь у нас единственный в мире бесхвостый, безухий кот. Это его не красит: соседские кошки не обращают на Василь Василича совсем никакого внимания. В марте он грустит и смотрит из окна на берёзу, будто хочет срубить... Мы его жалеем, но помочь с устройством личной жизни не знаем как.
Выходит, инвалидом кот стал от трусости. Смелость-то не одни «города берёт», она сохраняет усы, уши, хвост – всё котиное достоинство.


Такие разные глаза...

Как-то меня очень изумили странные глаза чепрачной крыски Моти. У нее не было глазных яблок – только зрачки.
А потом я удивлялся светящимся очам ночных бабочек-златоглазок.
И Чубайс, как все кошки, имел особые смотрелки – с вертикальной щелью вместо зрачка. Щель становилась то шире, то ;же – в зависимости от яркости света.
Но в деревне, в полутьме дощатого сарая, пришлось столкнуться с такими невероятными глазами, что я подумал: это черт тут сидит. В центре сияющих, как елочные шары, глазных яблок плавали черные зрачки... квадратной формы! Совсем квадратной, как в тетради по математике...
Глаз было много – пять пар: одна покрупней, четыре помельче. Время от времени глаза мигали, закрывая и светившееся яблоко, и зияющий провал квадрата. Шуршала со-лома, кто-то сдержанно мекал.
– Деда, у тебя тут черти живут? – спросил я шепотом.
– Нет, коза с козлятами, – ответил дедушка равнодушно. – Испугался? У них так всегда в темноте. А на солнце глазной зрачок в точку собирается. И не подумаешь, что квадратный.
Мы выпустили козье семейство на улицу. Беленькие козлята весело скакали по травке, перекидываясь через голову. И были такие забавные, что я даже засомневался: правда у них зрачки квадратные, или померещилось?



Копыта загребущие

По какой такой ошибке
превеликой
Люди тебя кличут
повиликой?
Мне «великие» такие
не нужны:
Только заешь,
что цепляться за штаны.

На лугу хорошо, конечно – солнце, цветы, птицы… Но мне было обидно за козу Милку, что она все время – как собачка, на привязи. И я по-дружески предложил ей попастись.
Похоже, у деревенской, совершенно сухопутной козы были морские предки: Милка ела по команде «полный вперед». Былку схрупнет, и ей мерещится, что кустик впереди – вкусней. Скок-скок к нему. Слопает – к следующему несется.
Так наша квадратноглазая доелась до зарослей колючего шиповника. Зажмурилась и, как заправский ледокол, проломив грудью шипы и занозы, вдавилась внутрь. Ела-ела-ела. Выедала пространство.
Сперва мне было смешно. Но потом вышло – она в ловушке. Козе не удавалось развернуться, чтоб вылезти обратно. А проесть тоннель вперед до конца зарослей – желудка не хватит.
Продергавшись в кустах полчаса, бедняжка стала звать на помощь. Я побежал за дедушкой. Он срубил несколько толстых ветвей и вызволил обжору. А мне сказал:
– В жизни надо рассчитывать не только силы, но и аппетит. Вот до чего доводят глаза завидущие, копыта загребущие…
Однако скоро я убедился, что не всегда в силе дело. Не помешает еще и благородная ярость…
Как-то к нам на луг прибежал здоровенный чужой кобель. Четыре Милкиных козленка, которым от роду месяца нет, построились крестом, выставив безрогие лобики на все стороны света – для обороны. И крошечными копытцами землю роют: яростные мы.
Кобель бегал вокруг и умирал со смеху. Он даже для форса ни разу не гавкнул на козлят: когда улыбка разъехалась от уха до уха, «гав!» сказать не получится.
Коза рогатая над малыми ребятами кобелиных насмешек не потерпела. Подскочив сзади, Милка так саданула собаку, что пес перелетел через голову и стремглав унесся, поскуливая, поджав хвост.
Разбаловавшись на вольных прогулках, коза стала недолюбливать кормиться на привязи. Уж как дед ее аккуратно привяжет, чтоб за кустик, камешек не зацепилась. Так Милка нарочно себе вокруг задних ног веревку обовьет, брякнется на бок и давай орать: «Освободите свое сокровище!..»
Ну, ладно, говорю, пойдем побродим. Только не слишком носись.


Бедный хвостик

Когда я приезжаю в Березовку на зимние каникулы, дедушкины козы сидят взаперти. Им скучно и холодно. Я захожу в сарай с миской картофельных очисток, и подросшие козлята на радостях, как дрессированные, становятся на задние ноги, чтоб дотянуться до моей руки.
Дедушка выпускает козье семейство, когда надо вычистить закуту. И то лишь во двор: деревню со всех сторон окружают леса, по ночам на улицы захаживают волки.
Как-то раз он взялся наводить порядок в закутке поздним вечером. Козы побродили по двору, а потом привалились к забору, сбившись в кучу, чтоб стало теплей. Было уже темно, лишь на снегу светились квадраты от окон дома и распахнутой двери клетушки, где дедуля орудовал то скребком, то лопатой.
У снежной бабы, которую я соорудил накануне, опять отвалился нос, и я пытался поглубже засунуть на его место оранжевую морковку. Нос в конце концов сел плотно, но тут же у бабы один за другим отвалились глаза-угольки. Я не смог отыскать их в потемках и пошел в баньку – раздобыть в печке запасную пару.
Когда проходил мимо, козья куча у забора вдруг всполошилась, и двор огласил душераздирающий козленкин крик. Козленок орал тоненьким истошным голосом, не помня себя от ужаса. Ничего не понимающая Милка прыгала вокруг кричавшего сынишки, пытаясь сообразить, какая нужна помощь. Из закуты на крик прибежал дедушка с ломом, я выхватил метлу из рук безглазого снеговика, чтоб стукнуть обидчика по балде. Но злодея никакого не было. Совсем никакого!
Козленок орал, сидя на снегу у забора. Мы недоуменно стояли рядом. У меня даже волосы под ушанкой приподнялись от его беспричинного визга.
– Может, я его картофельными очистками перекормил? Может, у него живот схватило? – попытался я прояснить ситуацию, но дедушка только отмахнулся.
Это продолжалось всего ничего, но из-за дикого крика казалось, что долго.
Потом козленок вдруг разом замолк и вскочил на ножки. У него… был оторван хвостик. Оказалось, что когда малыш вместе со всем выводком привалился к забору, его куцый хвост попал в щель и высунулся на улицу. За него и схватился зубами пробегавший мимо голодный волчище…
Не знаю, наелся ли серый разбойник малюсеньким белым комочком, но наш козленок так и рос без хвоста. Летом мух отогнать было нечем…
А еще я люблю бывать в деревне именно зимой, потому что – Святки.
Когда деревенские идут колядовать*, они одалживают у дедушки нашу Милку. Козу полагается таскать за собой во время колядования, чтобы был хороший урожай. По дворам ходит целая компания ряженных: кто страшный дед, кто Баба-Яга, кто – солдат, бык, цыган… А кто-то просто приделает себе пиратскую нашлепку на глаз, бороду из пеньковой веревки. Или лисий хвост к шубе пришьет.
Сначала дедушка приносит в избу несколько снопов соломы, и мы прячемся за ни-ми. Колядующие приходят просить Милку, а мы спрашиваем, видят ли они нас. «Нет, не видим!» – кричат. Дедушка отвечает: «Пусть рожь будет такая же высокая и густая, чтоб за ней не было видно человека». Дети рассыпают на пол зерно и поют: «Сею, вею, посеваю, с Новым годом поздравляю». И дедушка отдает им козу.
Я тоже хожу по домам со всей компанией в вывернутом тулупе. Мы поем песенки-колядки, за которые нам в каждой избе дают пряники, конфеты, денежку. А как не дать – все поют, и заодно грозятся:

Не дадите пирога,
Мы корову за рога,
Не дадите кишку,
Мы свинью по снежку.
Блин да лепешка –
В заднее окошко!
Не дадите творожку,
Заберем и кошку…

Милка с удовольствием бежит со всеми, и ей для разнообразия жизни бывает надо покалядовать.
Набрав мешок гостинцев, мы заходим к кому-нибудь в дом пить чай. Козе за работу тоже положено пряничка, и Милка аппетитно хрустит с нами за одним столом.
Мне кажется, она жалеет, что не может набрать угощенья своим ребятам, особенно бедному Бесхвостику. И я прячу для козлят несколько огрызков в карман тулупа.


Курятник и его обитатели

Самое таинственное место нашей деревенской усадьбы – в курятнике. Туманный луч света, как птичий выводок на ночь, приходит сквозь лаз у земляного пола. Растекается по стенам, делая все голубым и неверным. Жердочки, куда бабушкины куры «ложатся» спать. Плетенные из лозы гнезда, где несутся. Тазик с речным песком, чугунную сковороду с лужей-луной. Загородку из щепок – почетное место гнезда курицы Пани, что третью неделю сосредоточенно сидит на яйцах.
Я зайду в курятник, а Паня повернет голову вбок и смотрит круглым встревоженным глазом: не ты ли пришел моих будущих цыпляток съесть? Наседка явно путает меня с персидским котом Валетом, что потрошит окрестные курятники.
В воздухе неподвижно висят крошечные пушинки. Если хлопнет дверь, их отнесет сквозняком, а потом они снова зависнут.
Главнокомандующий в общежитии – красно-коричневый кочет с мясистым багряным гребнем. Ох, и начальник!.. Все видит. Найдет червячка или зернышко – молодочек зовет, угостит. А сам съест что осталось. Он первый кукарекает на рассвете. Первый вы-ходит на улицу через лаз: мало ли что, вдруг – хорек? А у него как-никак шпоры... Курочки выныривают следом в уже проверенное на безопасность пространство.
Вечером кочет дежурит у лаза, считая явившихся домой по гребешкам. Никогда спать не пойдет, если какая несушка заблукала. До полной тьмы стоит, а дождется.
Недавно наш генерал так увлекся командирскими обязанностями, что превысил полномочия – стал клеваться. Чужим не дает в палисадник войти, цепной собакой кидается. Кричит, клювом долбит, крыльями, как кулаками, размахивает: мои куры, мои цыплята, мое тут все! Мало что на почтальона налетел, деревенскому другу Васе досталось.
Вася зашел за мной раненько, звал по грибы. Я еще парное молоко не допил: если пивную кружку не опрокину, бабушка никуда не отпустит. Пока с молоком и плюшкой управлялся, наш кочет Василия до сельсовета догнал. Глаза красные, перья дыбом, бородой трясет... Бабушка полынным веником вояку пернатого так отходила, что привела в чувство.
Видя, что петух на службе совсем зарвался, дедуля решил его приструнить. Привез с птичьей фабрики породистого петушка-бройлера Ермилу и сказал:
– Освоится – задаст нашему.
Задать Ермила был просто обязан. Ведь бройлеры в три раза крупнее обычных кур. Но оказалось, петух-тяжеловес добродушный, слабохарактерный и реакции у него – никакой.
Было интересно смотреть, как он возвышается над всем куриным поголовьем, многие молодочки доставали лишь до колен. Ничего вкусненького Ермиле сроду не доставалось. Пока он сообразит, развернется, примерится – прямо из-под клюва унесут. Несушки бройлера в грош не ставили, а кочет-генерал обижал, как последнего новобранца. Ер-мила, чудак, даже не догадывался дать сдачи. Во время мордобоя лишь пятился, глядя на главного с недоуменьем.
Если тяжелый бройлер удосуживался занять на ночь самую высокую жердочку в курятнике, я просыпался от бабушкиной фразы:
– Дед, вставай, Ермила прыгнул.
Петух, спрыгивая на рассвете на пол, широким пузом, как бульдозером, умудрялся снести все жерди от верхней до нижней, с мирно дремлющими хохлатками. Все населенье курятника всполошится, кудахчет, хлопает крыльями. Жерди раскатывались, в воздухе крутились разноцветные перья. Паня с перепугу на метр подскакивала на яйцах в своем отдельном гнезде. И дедушка спешил на выручку Ермиле, иначе от клювастого начальника всерьез непоздоровится.
Так и жил верзила-бройлер на положении курицы приятной полноты.
И, пожалуй, единственным созданием, которое его не обижало, была малышка Марисабель. (Это странное имя очень ей шло).
Бабушка говорит, что рябенькая Марисабель вылупилась из совсем маленького яйца. И смотрелась воробышком, а не цыпленком. Потом, наверное, еще приключился рахит: курочка почти не росла и была на одно плечо кривовата. Марисабель всегда стремилась стать повыше, ела много. Как наклюется, зоб по земле волочит. А толку – чуть...
Никто из хохлаток не знался с маленькой рябой. В курятнике ей не находилось места. Коротышка никуда не могла запрыгнуть, и дедушка в качестве жердочки просто положил на пол ореховую палку. На палке Марисабель и спала.
В гнездо, снестись, у курочки тоже не получалось забраться. Плетеная корзинка казалась ей Эверестом. Марисабель часто роняла яички на природе, где целые дни гуляла в меланхолии.
– Опять Марисабель в лопухах снеслась, – ворчала бабушка, – сама видела, как Валет ее яйцо ел. Давай, что ли, нашу нескладеху на лапшу пустим? Только пшеницу изводит, нахлебница. Никакого резона такую держать.
– Какой из Марисабельки навар, – заступался дедуля. – Может, Валет голубиное гнездо разорил? У нашей рябы яички такие же...
Но потом курочка-крошка сама нашла, где нестись. И находка всех удивляла...
Странноватая Марисабель была натура романтическая. Она забредала далеко от дома, глядя на цветы, знакомясь с насекомыми. Иногда не успевала вернуться в курятник к отбою: известно, какой при таком росте шажок...
Красно-коричневый кочет ждал ее у лаза, переступая лапами от нетерпенья. Уже луна во всю, а она блудит... Когда Марисабель мелкой трусцой приблизится к курятнику, кочет больно стукнет ее клювом в голову: я тебе покажу, как опаздывать.
Должно быть, курочка стала бояться возвращаться под начало главнокомандующего. И как-то раз вместо курятника забралась на насест в приоткрытую закуту коровы Зорьки.
Бабушкина буренка уже в годах, в стадо не ходит. А кормится самостоятельно у реки и в лощине. По вечерам стыдливо смотрит на возвращающееся с выпаса стадо с печальным выраженьем в широких глазах: «Зажилась я на свете...» У других буренок от од-ной ходьбы молочко из вымечка брызжет. А бабушка тянет-тянет за соски– в подойнике все одно козья норма... Ночью Зорька лежит, поджав натруженные ноги, вздыхает, вспоминая заливные луга, и старательно перетирает жвачку. На ее шерстистом боку, где с од-ной стороны выпирает крутой крестец, а с другой хребет примыкает, образуется уютная теплая ямка – славное гнездышко. Садись и спи или несись на здоровье. Что Марисабель однажды и сделала.
Курочке и забираться на лежащую корову было удобно. Как на пригорок – иди не-спеша.
Зорька стала гнездом с удовольствием. Рада-радешенька, что Марисабель на ней спать приноровилась. Хоть и птичья, а живая душа рядом...
Так и встретились два одиночества.
Курочка по утрам, боясь, что яичко скатится с Зорьки и разобьется, всегда сидела на нем, покуда я не приду и не заберу. Бабушка обычно посылала меня в курятник снимать яйца в облитую миску с дырочкой. И корова тоже ждала, когда сдаст продукцию Марисабель, на ноги не вставала. Хоть яички и получались с наперсток, а нахлебницей уже не назовут...
Их дружба день ото дня крепла. Скоро Марисабель стала уходить пастись вместе с Зорькой. И мир для маленькой курочки открылся большим, коровьим. Я часто видел, как они бредут вдоль реки. Зорька остановится, сощипывая сочные гусиные лапчатки. А Марисабель боком-боком из потревоженного подругой дерна червячков вылущивает.
Но самый смешной случай в курином общежитии произошел не с малюсенькой рябой, а с почетной клушей Паней, той, что сидела на яйцах. Из яиц – представьте! – вылупились утята! Это ей дедушка подложил вместо куриных утиные, а она и не знала.
Как же Паня изумилась, когда ее чудные дети попрыгали в ручей купаться. Как же носилась по берегу, крича на курином языке: «Назад, негодники! Уши надеру».
Это надо видеть. Если хорошенько посмотреть, в любом курятнике столько историй!..

Кто моя настоящая мама?

Фабричный утенок – трудный ребенок. Маму свою не знает. И постоянно спрашивает: «Пик-перепик-пик? Пик-перепик-пик?». Что в переводе с утиного на человечий значит: «Не ты ли моя мамочка?»
На птичьей фабрике, откуда дед в коробке из-под телевизора привез желтеньких, только что обсохших утят, выводили одну породу – китайских пекинских. Все утята – близнецы, похожи друг на дружку, как дождевые капли. Они тревожно выглядывали из коробки и как заведенные издавали этот самый «пик-перепик-пик»
В мамы к утятам набивался дедушка.
Только откуда в этих малявках такая разборчивость? Китайцам дедуля не понравился… Утята обиженно отворачивались, будто он собирается их облапошить. И иска-тельно спрашивали в мою сторону: не я ли их родная мама? Не успел головой помотать, они уж сами поняли: нет, не я. И тянут свое бесконечное «пик-перепик-пик» в сторону бабушки, малолетней соседки Танюшки, что еще толком на горшок-то не просится. И даже в сторону рыжего кота Чубайса.
Это утятам еще повезло, что наш котяра не любит утятину. Ему сладости подавай…
Бесконечный сиротский писк так разжалобил дедушку, что он уж не знал, чем утят развесилить-потешить. На губной гармонике им играл. Китайцы как услышат «тиу-тиу, ту-ту-у», навострят… ну то, что у них вместо ушей, и сидят тихинько – слушают. Только дед бросит свистульку, опять орут…
Тогда дедуля пристроил им в няньки многоопытную клушу Паню, подсунув ее подросших цыплят молодой квочке. Пане только птенчиков покажи, какие б ни были, все  ее. Ни одна наседка в нашем курятнике не любит так канителиться с малышней.
Клуша в коробку от телевизора забралась, раскрылетилась, давай сироток греть. А они и Паню не очень-то за мать признали! Нет, похожа, конечно… Посадка низкая, по-ходка залюбуешься – вперевалочку. Вроде все как у настоящей матери быть должно. Но почему, – пищат, – мы не эту клушу увидели, как только вылупились, а большую заботливую электролампу? Она висела прямо над гнездышком – пузастая, теплая… Самая на-стоящая вся! Утятам положено матушкой считать первого, кто на глаза попался. Где теперь наша мамочка-лампочка? Почему она не идет? Пик-перепик-пик, в конце концов!
– Не наберут веса к Петрову дню. – Печалился дедуля. – Разве поправишься в та-кой-то меланхолии?..
Только ведь делать нечего. Взяли деток на воспитание, надо растить.
Так дедушка с профессиональной наседкой Паней и воспитывали наших китайцев. Дед за отца, Паня за матушку.
Клуша яичные да хлебные крошки заставляла их клевать. Показывала, что одуванчики, подорожник можно щипать без опаски. А крапиву, бодягу, осот лучше стороной обойти – лапки целей будут. Водила Паня утят и на пруд, только уж очень нервничала на берегу. Носится туда-сюда, боится, как бы ее чадушек соседские кряквы да селезни к себе не подгребли.
За дедушкой в основном спортивно-оздоровительная часть осталась. Как раз зашли обложные дожди, даже снежок попархивал. Дед отвел сироткам загончик на террасе. Из теплового вентилятора сушилку-пухогрейку соорудил. Солярий, опять же, поставил. Не для загара, а для улучшения климата – чтоб солнца придать. Поливитаминов у фельдшера тети Шуры выпросил, и подсыпал помаленьку китайцам в кормушку.
Но сильней всего мне утячий стадион нравился: полоса препятствий и водно-бегательный тренажер.
Для строительства полосы дедушка мою коробку со старыми игрушками всю пере-рыл. И утята у него чего только не вытворяли. Через барабанные палочки перешагивали. Воланчик от бадминтона таскали – эстафета вроде у них. С поставленного в наклонку ку-зова самосвала, как с горки, вжикали. Только крылышки растопыренные трепещут… Да-же сквозь охотничий рожок лазили. Пару раз, когда подросли, приходилось утенка из рожка совком для мусора выколупывать.
Водно-бегательный тренажер был не на террасе конечно, а в палисаднике. Дедушка врыл в землю эмалированную ванночку, в которой меня когда-то купали, с краев пристроил дощатые беговые дорожки желобком. И в желобок выпускал по парочке утят, которые, кроме разлюбезной их сердцу воды, из-за бортиков ничего разглядеть не могли. Увидят воду в ванночке и со всех лап туда бегут. Просеменят по доскам, бултых! – проплывут. Потом с другой стороны по желобку просеменят
– Лишь бы рахита не было… – Приговаривал рядом дедуля.
И Паня ему вторила:
      – Кудах-тах-тах!
Что в переводе с куриного на человечий значило: «В материнских руках и рахит пройдет».
И такое у дедушки с клушей взаимопонимание началось, что бабушка даже серчала. Один раз и вовсе у них до серьезной размолвки дошло…
Это уж позже, когда ставших взрослыми уток требовалось порезать и к Петрову дню в райцентр на рынок свезти.
Дедушка ходил-ходил возле закуты, где жирные белые утищи издавали не трогательное «пик-перепик», а довольно противное, зычное «кряк! кряк!». Пошел в курятник, возле Пани постоял, что уже другую неделю на обычных куриных яичках посиживала.
Даже цигарку посмолил, чего уж лет сорок, со школьной скамьи, не делал. Наточил топор, в плаху воткнул – и опять курит.
Мыкался-мыкался, да и отправился за соседом Петрухой, батянькой Танюшки маленькой, что к тому времени уже всегда просилась на горшок.
– Иди, Петь, Христа ради, поруби моих. Сколь живу, всегда сам обходился. Кур-гусей резал, поросят колол… А к этим китайчикам душой что ль прирос – никак рука не подымется.
Бабушка увидела здоровяка-соседа, что у нашего специального пня топором машет, подбоченилась, ругаться идет. Не к Петрухе, понятно – к дедушке.
– Ты, никак, сдурел, старый. Своей собственной живностью распорядиться не смог. Заигрался с Паней в родительство, сам дитем стал. Перед внуком срамить тебя неохота, а то оттаскала бы за седые вихры.
Дедушка так испугался, что с тех пор с фабрики не готовых птенчиков, а только утиные яйца привозит. И клуше в гнездо подкладывает. Чтоб утята, когда вылупятся, ни секунды не сомневались, кто же их настоящая мать.
Паня постепенно так наловчилась утяток, а не цыплят водить, что второй воспита-тель не требовался.
Разве что я иногда помогу, если приемные дети из пруда никак вылезать не хотят. Дедушка мне такую длинную орешину срезал, с мостков до самой середины прудика дос-таю.

Вышли овцы из тумана…

Вытянешь руку и –
Пальцев нет…
Веточку теребя,
Будут ли думать
Они в ответ
Будто бы нет
Тебя?

Вася не взрослый чабан, а так себе – чабаненок. Отарой управляет с трудом. Но все равно доволен! Он даже в третьем классе на второй год засел, потому что ранней весной не уроки зубрил, а пастушничал за околицей.
Во всей Березовке овец держит одна тетя Тая, Васина мама. Наверное, потому, что лишь у нее есть насквозь прокопченный солнцем безотказный Васек…
От захода солнца до первых звезд ненасытная отара сосредоточенно щиплет травку в одичавшем колхозном саду. Я считаю своим долгом составить компанию другу. Что ему там – с баранами разговаривать?
Вечером в деревне – самое нежное время. Солнце уже не палит, но и прохлада ноч-ная не беспокоит. Земля отдает собранное за день тепло. Так получается зеленоватый ни-зовой туман, который не уходит вверх, а перемещается по траве.
Особенно много его в низинках и дальней луговой лощине. Скопленья тумана дол-го стоят на месте, а потом, заскучав в одиночестве, начинают ползти. Отдельные туманчики, стремясь соприкоснуться длинными кисейными рукавами, растягиваются на сотни метров. Можно идти по колено в кисейной полосе между рядами белого налива к малиннику. А можно спокойно стоять около призрачного млечного ручья. И время от времени погружать в него руки. Пальцы сразу исчезают… Выдернешь руку из белесого потока, и облегченно вздохнешь: фу ты, вот же они…
Разношерстная отара на наши туманные опыты никакого внимания не обращала.
Овцы вообще мало на что реагируют, даже между собой у них нет отношений.
У глуповатых кур и то есть правитель и подчиненные, которых надобно опекать. У главного в курятнике петуха есть жены для прогулок и жены для разведения цыплят…
Даже у ос есть профессии: осы-солдаты, защищающие гнездо, осы-добытчики, осы-матки.
А у бедных овечек ничегошеньки нет! Они просто держатся вместе, стараясь ни за что не отвечать.
Выбор для овцы – дело неслыханное. Даже большие круторогие бараны принимают превратности судьбы без малейшего сопротивленья. Если где-то на отару нападают волки, бараны не выстраиваются кругом, обращая к разбойникам бодливые рога. Не пы-таются драться. А наравне с малыми ягнятами стоят и покорно ждут своей жуткой участи. И волки, пьяные от безнаказанности и крови, режут и режут безропотно дрожащих жи-вотных. Пока не погубят всех…
Недаром говорят: «агнец Божий», то есть покорная жертва.
Вот про Милкиных неслухов «козленок Божий» сроду не скажешь. Милка и сама та еще своевольница.
Я много раз видел, как тетя Тая стрижет своих на все согласных овец. Свяжет передние ноги тонким шпагатиком – так, чтоб знак подать: лежи, мол. И без помех чвикает широкими черными ножницами, оставляя вместо шерсти неровные полоски на овечьих боках.
А моя бабушка Милку всего-то раз попробовала остричь. Ой, что тут было!.. Коза ни стоя не соглашалась, ни лежа. Пришлось ей все четыре ноги вожжами вместе скрутить. А она все равно головой мотает, бьется. Кое-как бабуля ее обкарнала. И как только Милку распутали, та давай бабушку бить, бодать с разбегу. Бабуля, не подобрав остриженную шерсть, на крыльце от собственной козы спасалась, подперев рогачом дверь.
Наверное, специально, чтоб ничего не решать, ни о чем не думать, овцы все время едят. Говорят, самые крупные пустыни мира, такие, как африканская Сахара, образовались, потому что древние народы развели слишком много овец. Овцы скушали все – до песка…
Этим летом Васина мамка назначила своему чабаненку помощника. Чтоб порядки в отаре навел. Ну, правильно! А то засядет в третьем классе навсегда…
Однако помощник мне с первого взгляда не понравился. Он явно себя, а не Васю числил за главного.
Вот тоже – нашли деятеля… Настырный, насмешливый задавака. Самодовольный козел. В прямом, а не в переносном, смысле.
Где его тетя Тая взяла, неизвестно, но такого противного типа явно всучили, чтоб с рук сбыть…
В разрез с моим посторонним мнением, отара признала козла начальником сразу и единогласно. Под его руководством мы стали пасти овец на той стороне реки, где сочная трава была никем не тронута. А без рогатого чабана никогда не перевели бы отару через узкий пешеходный мостик с проволочными перильцами, до краев затянутый вечерним туманом.
Там, где теперь мостик, когда-то была большая водяная мельница, перетиравшая крестьянское зерно в муку. От мельницы на берегу остались лежать жернова – огромные каменные круги с дыркой посередине. На каменных жерновах деревенские пацаны иногда посиживали, деля раков, собранных на мелководье. А крепкие, оставшиеся от мельницы сваи, до сих пор торчат из реки и служат теперь опорами узенького моста.
В первые дни, важно выпятив грязно-белую грудь, задрав голову с похожими на тупые серпы рогами, кудлатый предводитель сразу вступал на мост. И увлекал за собой всю отару.
Но скоро козел стал настойчиво набивать себе цену. Со всем козлиным упрямством он требовал от Васи уважения. Покорности. Признания незаменимости сей величавой персоны. У меня даже закралось подозрение, что Васю он, в общем-то, тоже считает овцой…
Всякий раз, подведя отару к мостику, козел отступал в сторону, забирался на самый большой жернов, и высокомерно, чуть не лопаясь от самодовольства, смотрел в нашу сторону: ну-тка, попробуйте обойтись без меня!
Вася велся на козлиные приколы и обязательно пытался сам загнать овец на дощатый настил. Я сразу говорил:
– Вась, перестань. Попыжится-попыжится –  и сделает что ему положено…
Но друг не слушал. Я не мог его подвести, и, разумеется, усердно помогал.
Мы пытались понудить отару ступить на мостик всеми возможными способами. Пугали резко. Подгоняли ласково. Манили хлебным ломтем с солью. Брали ягненка и ставили его на настил. Ягненок, только его отпустишь, дробненько стуча копытцами по гулким доскам, кидался обратно, в гущу овечьих тел. Будто минуты не мог прожить, не прислоняясь к их общей массе.
Тогда мне казалось, что отара состоит не из отдельных овечек, это что-то единое, неделимое. Вроде песчинок в песочных часах. Нельзя же отдельную песчинку пропустить в перемычку между стеклянными колбами часов. Они все друг за дружкой посыплются, если часики перевернуть.
Однако нам свои овечьи песчинки перевернуть в перемычку между перилами моста так ни разу и не удалось. Вася даже сам пытался прикинуться козлом, показывал пример: вставал на четвереньки и заходил на мост впереди отары. Сосульчатой бороды не было, он тряс отросшими за лето вихрами. Звал «кать-кать-кать…» Все тщетно. За козла овцы Василия не держали. Не достоин был…
Сколько мы ни мучались, овечки, мотая колтунами под брюхом, бестолково шарахались туда-сюда у первых досок мостика, но ступить на него не решались. И здоровенные бараны с закрученными в улиточный домик рожищами, вели себя точно так же, как их несмелые подруги с ягнятной малышней…
Козел с круглого жернова, как с постамента наблюдал за нашей суетой. Только вволю натешившись пастушьим бессилием, этот нахал спрыгивал с пьедестала и решительно ступал на мост.
Ни разу не оглянувшись, уверенный в собственной миссии, козел неспешно шел на ту сторону реки. Овцы, как приговоренные, в ту же секунду следовали за ним. Они уже ничего не боялись. Им, наконец, было на кого положиться. Овечья судьба в надежных козлиных руках… В копытах, если быть точным.
А мои и Васькины поручительства отару не вдохновляли…
Та же картина повторялась, когда козел приводил отару на ночевку к свежеокра-шенной закуте у Васиного дома. Краску на сарайчик положили ту, что и раньше была. А все равно старые ворота баранам да яркам казались новыми. Жалобно блея, они тупо пялились на них, и – не узнавали!
Козел вновь отступал в бок, и забирался повыше, теперь – на перегнойную кучу. Чтоб снова унизить меня и своего хозяина-чабаненка… Сцена у мостика один в один повторялась у дверей закуты.
– Ну и козел же ты! – ругался я в сердцах.
Повелитель овец, тряся бородой, поворачивался на навозной куче в мою сторону и сурово смотрел. Будто предупреждал:
– За козла ответишь…
Насладившись своим превосходством, он заводил овечек в родную закуту. Когда его, кстати, уже и не просили…
За кого нас держал этот несносный тип? Особенно Васю, чьей собственностью он как раз и являлся? Козел явно был уверен, что это не он есть у Васи, а Вася есть у него…
В присутствии козла я изо всех сил старался об этом не думать. Изображал веселость. Особенно когда заметил, что мой недовольный вид забавляет рогатую образину даже больше, чем безропотная Васина покорность.
Недовольного унижать веселей. Козлу, во всяком случае…
Потом мы с чабаненком хрумкали яблоки на лавочке, и я все пытался ему втолковать, что козел над нами издевается. Что больше так продолжаться не может. И надо, в конце концов, найти способ поставить его на место…
– Какой такой способ?
– Давай, например, покрасим этому шуту рога красной краской. – Торопился я раз-мечтаться. – И бубенчики на концы прицепим. Получится дурацкая шапка. Все-таки кое что…
Вася играл заглаженной руками палочкой, с которой всегда отправлялся пасти овечек. Болтал ногами в мокрых от низинкового тумана кедах и никак не мог взять в толк, почему меня все это так заводит? Он принимал козлиные выходки совершенно спокойно. Как любой другой закон природы: смену дня и ночи, восход-заход солнца, всемирное тяготение… Он признавал козлиную правоту. Венцом природы в данном овечьем случае был не человек, а, извиняюсь, козел.
Скоро я понял, что от Василия совсем ничего не добьешься. И каждый вечер, уже почти не сопротивляясь, играл отведенную мне роль в сатирической комедии про людей по козлиному сценарию.
Просто мне нравилось бродить в толпе овечек в вечернем саду, среди молочных ручейков тумана. И особенно – на той стороне реки, за узким дощатым мостиком, во влажной пойме, куда потихоньку стекались их зеленовато-белые потоки.
А пробраться на тот берег можно было лишь с помощью рогатого «закона природы», что каждый раз горделиво вспрыгивал на мельничный жернов…


Хрюкозавр Борька

Это был не поросенок, а какое-то доисторическое чудовище – хрюкозавр. Огромный, лохматый, уши-лопушищи. Он стоял посреди двора и пригласительно крякал. Знакомиться с ним ничуть не хотелось, но дедушка, смеясь, вдруг посадил меня на него верхом. Я струхнул, вцепился в заросли стальной проволоки – Борькину щетину. А боров понял это по-своему. Степенно, будто ему поручили дело государственной важности, поросенок пошел по улице. Походка была плавной, а спина широкой, как у слона. Скоро я осмелел, свернул свою майку чалмой, в руки взял палку-пику. Окрестные березки стали подозрительно напоминать пальмы. Вроде бы ехал к дедушке в деревню, а оказался в Индии...
С тех пор я так и катался на своем слоне-поросенке. Дедушка специально поставил ящик, чтоб можно было влезать на него самостоятельно. Борькина доброта не знала гра-ниц. Он предлагал услуги извоза сразу, только его выпускали из закуты.
Деревенские пацаны сперва встретили нас с Борькой насмешливым свистом, а по-том выстроились в очередь – прокатиться. Однажды я даже доехал на борове до сельпо, где купил бабушке батон и буханку. Только мама, которой я был обязан звонить в город по воскресеньям, испуганно твердила, что Борька «может под гору понести». И что нужны хоть какие-то «ремни безопасности»... Но поросенок и сам то и дело издавал особое «хрю», которое переводилось: «Ты в порядке?» Будто за малейший мой синяк готов был ответить своей здоровенной башкищей.
В этих прогулках верхом между мной и Борькой возникало только одно разногласие – возле лужи. Она была густой от грязи и вполне глубокой. Подъезжая к луже, Борька хрюкал в смысле – слезь на минутку, я быстро. Я спрыгивал на землю, а он заходил в лу-жу по грудь и с блаженным стоном валился на бок. Грязь сперва выплескивалась, а потом стекала обратно, почти смыкаясь над ним. Поросенок, довольно урча, нежился там минут пятнадцать. А затем выходил. И настойчиво предлагал мне влезть на него, даже садился, чтоб было сподручней. Но я не соглашался. С него потоками стекала грязная жижа, вид возникал премерзкий. Только добродушный крехт означал прежнее: располагай мной. Борька никак не мог понять, почему я не люблю лужу так же, как он.
Это единственное, в чем наши мнения не совпадали.
Потом я придумал, как над ним трунить. Поросята не умеют смотреть вверх – голова не задирается и уши ложатся прямиком на глаза. Я незаметно забирался на огромный пень-плаху, где дедушка иногда рубил курей. Борька чуял меня, но не видел. Он ходил вокруг, принюхивался, водил по ветру влажным пятачком. И тревожно взвизгивал, даже пытался скульнуть по-собачьи. Как вдруг я прыгал с плахи на его аэродромную спину. От неожиданности боров приседал, а потом пробовал радостно брыкнуться, как маленький молочный поросеночек...
Я кормил его яблоками и пиленым сахаром.
Это было очень давно, еще перед школой. Я точно знаю, что тогда понимал Борькин язык. И он меня понимал, он был очень рассудительным поросенком.
А теперь я забыл язык зверей. И катаюсь по асфальту на велике.


Гроза на реке

Если зубчики расчески
Фантиком закрыть,
Если то, что получилось,
Приложить к губам,
Если дунуть очень сильно,
А потом – слегка,
То почувствуешь щекотку,
А услышишь дробь трещотки,
Стрекозиных крыльев трепет,
Говор ручейка,
Камышиный шум и лепет,
Песню зяблика…

В моей Березовке речка чистая-пречистая, можно пригоршнями пить. Я люблю бывать у воды, потому что она разная. Блики, искорки, переливы, мшистые камешки... Сколько ни смотри – не надоест.
Однажды я ловил в речке бычков. Это маленькие рыбки с костяными рожками возле жабр. На мелководье их можно ловить руками. Заходишь в воду и тихонько поднимаешь камешек, ставишь его на бок. В углублении, как в тихой заводи, сидят бычки. Пока они не опомнились, одного удается схватить. Камни нужно поднимать так, чтоб рыбки оставались в тени. Свет вспугнет их, и бычки гадать не станут – сразу улепетнут.
Я уже давненько бродил в реке, все время смотрел вниз и прозевал начало грозы. Раскат грома был таким внезапным и оглушительным, что я уронил банку с бычками. С неба хлынул не ливень, а Ниагарский водопад. Я стоял по щиколотку в реке, мокрый до трусов. Вода заняла все жизненное пространство. Я растерялся и не знал, что делать.
Молнии сверкали беспрерывно, один раз они так зачастили, что получилось «северное сияние». Между сполохами и громом совсем не стало промежутка, все слилось в одновременный огонь и гул. Я испугался и сел в воду. Оказалось, если смотреть с уровня реки, получается два встречных дождя. Когда ливень вонзается в реку, навстречу струям выпрыгивают маленькие столбики воды. Длинный дождь падает с небес, а коротенький подскакивает в небо.
Вдруг я увидел, что молния ударила в стоящую особняком вдалеке березу. Дерево на миг вспыхнуло множеством голубых свечей, будто гигантский канделябр. А потом сразу погасло и умерло.
Я почти лег в реке, стараясь, чтоб молнии меня не заметили. Но, наверное, тучи выпустили в березу все свое электричество. Сверкать стало редко.
Тут я увидел одинокого теленка – соседскую телочку Дашку. Она повернулась хвостом к косому дождю и жалобно мычала. Ей невозможно было удрать с привязи.
Я вылез из реки и подошел к Дашке. Та обрадовалась мне как родному. Уткнулась в мой живот безрогим лбом в мокрых кудряшках. И закрыла глаза. Ей стало не видно ни-чего вокруг, и должно быть, Дашка подумала, что удалось спрятаться. Так мы стояли, по-ка не закончило лить.
...Когда я пришел домой, обнаружил, что дедушка с бабушкой ушли на речку – искать меня. Я переоделся в сухое и тоже пошел на речку – искать их.


Секрет ее грусти


Это была общественная лошадь. Своего собственного хозяина Белопахая не имела.
Каждый из немногочисленных деревенских жителей мог запрячь кобылу в телегу (летом), сани-розвальни (зимой) и отправиться в райцентр по делам. В свободное от людской докуки время Белопахая задумчиво паслась на лугу, мелко-мелко переставляя передние ноги, спутанные сыромятным ремнем.
Считалось, стреножить ее надо обязательно. Не то – ускачет. А куда ей, скажите, скакать?
Долгой вьюжной зимой общественная кобыла грустила в отдельно стоявшем амба-ре из дикого белого камня известняка. В полутьме амбара пахло мышами, было холодно и пусто. Иногда кто-нибудь приходил, подпихивал Белопахой соломы, насыпал в кормушечный ящик овса. Больше никаких развлечений. Может, поэтому выражение лица у одинокой престарелой клячи всегда было таким грустным?
– Откуда она взялась? – Всякий раз спрашивал я у дедушки, если мы под уздцы вели Белопахую к колодцу на водопой.
– Ниоткуда. Всегда была. – Расплывчато отвечал дедуля, будто кобыла существовала вечно.
Но как-то раз все же пустился в подробности…
Она действительно пережила всех деревенских лошадей, жизнь которых разом оборвалась на мясокомбинате. Технический прогресс лишил Березовку конюшни. Известковый амбар когда-то был разделен на клети, и в каждой прядал ушами, грыз удила и бил копытом веселый нетерпеливый конек. Я это не сильно помню: мы с дедом ходили в конюшню лишь однажды, я еще сидел у него на закорках.
А потом амбар опустел.
В тот день, когда за деревенскими лошадьми приехали погонщики с мясокомбината, у единственной немолодой кобылы Белопахой случился удар.
Ее, саврасую, с белыми задними ногами, цыганистый погонщик выгнал из конюшни первой:
– Глянь, братва, в штанцах лошадка…
На него заругались:
– Погоди, видишь – накрапывает. Дождь переждем, тогда уж тронемся.
В это самое мгновенье грохнул гром, в воздухе сильно сверкнуло, и Белопахая рухнула посреди двора, неуклюже выставив в стороны все четыре ноги.
– Вот те на! – Изумился все тот же погонщик, хищно сверкнув крупным золотым зубом. – Прям-таки цыпленок табака!
На мясокомбинат «цыпленка табака» в общем табуне не погнали. Сама судьба не дала почти уже готовому продукту стать колбасой марки «конская».
Ветеринара в деревне не было, и к Белопахой позвали местного фельдшера. Тетя Шура подняла кобыле веки, заглянула в гаснущие очи. И обмотав надувающейся манжет-кой у самого копыта покорно вытянутую ногу, измерила артериальное давление.
– Инсульт. – Определила тетя Шура. – Кровь в голову ударила. Лучше всего прирезать.
Но осиротевшие без коней мужики лишать жизни последнюю обитательницу пустынного амбара наотрез отказались.
– Дело ваше. – Пожала плечами фельдшерица. Набрала в шприц для промывки ушей (огромный – смотреть страшно!) лошадиную дозу лекарства от давления, и сделала Белопахой укол. В то место, где на саврасом крупе сходились белые «штанцы». Закрыла чемоданчик с красным крестом, бросила:
– Сама издохнет… – И ушла.
Но Белопахая была жива и к вечеру. Она по-прежнему лежала возле конюшни, поливаемая летним дождем.
Утром дедушка пошел проверить, не пора ли прибрать тело.
Тело пребывало в другой позе. Белопахая поджала под себя ноги, а, услышав шаги, даже приподняла голову – немного.
У лошадей удивительные глаза. Большие, зеркальные, отражающие весь мир. Сейчас глаза Белопахой затягивала белесая пелена. Будто зеркало запотело от дыхания, и утратило способность отражать.
Ей явно требовался еще один укол ушным шприцом в штанцы!
Дедушка побежал за тетей Шурой.
Но в сельском медпункте никогошеньки не было. Фельдшер извела на Белопахую месячную норму самого ходового лекарства и срочно уехала в райцентр пополнять запасы…
– Ах ты, беда какая!.. – Закручинился дедушка. – Пока Шура вернется, коняшка, глядишь, помрет…
Но недаром я люблю его за находчивость! Дедушка прирысил домой, отыскал желтый марлевый сачок, которым я гоняю в огороде капустниц. И отправился на речку – добывать Белопахой лекарство от давления.
Скоро он вернулся к лошади с целым сачком первоклассных речных пиявок. Которым велел присосаться на всю ее бедную голову.
Пиявки пили лошадкину кровь, сильно увеличивались в размерах и, объевшись, падали тут же – по бокам савраски. А на их место нежной рукой дедушка сажал голодных…
Пиявки – существа удивительные, их надо воспеть в стихах.
В стародавние времена лекари были помешаны на кровопусканиях. А обширные российские болота кишмя кишели маленькими черными вампирчиками. Их вылавливали пудами, а доктора заказывали еще. Ведь никто не может так аккуратно и безболезненно отвести из организма «дурную» кровь.
Тогда пиявки были в ходу чуть ли не в каждом доме. Плавали себе в пузырьке на окошке… Как только у домашних начинала болеть голова, непритязательным червячкам предлагали покушать. И боль проходила.
Дедушкин метод дал превосходные результаты. На следующий день Белопахая пила водичку, еще через день слопала ржаной ломоть с солью. А затем, понукаемая, поднялась-таки на четыре разъезжающихся копыта!
Тут Дуримар-самоучка решил перейти к более серьезным – общепиявочным процедурам.
Он загонял Белопахую в воду по самые ноздри в том месте, где река соседствует с небольшим болотцем. А минут через двадцать выводил родимую на берег. Лошадка вся была облеплена пиявками, и дедушка даже соскребал лишних пластмассовым совком для песка, взятым на прокат в моей коробке.
К осени здоровье ударенной поправилось. Дедушка снискал уважение всей деревни и профессиональную зависть нашей фельдшерицы. Тетя Шура вознамерилась пользовать пиявками некоторых своих пациентов. Полезно, говорит, дешево. В аптеку ездить не надо. Но ловить в болоте черных кольчатых червей медичке оказалось слабо. Да и сачка подходящего не было.
С тех пор Белопахая на общественных началах работает гужевым транспортом. Живет в бывшей конюшне, пасется стреноженная на лугу, и даже ходит в ночное. Если дедушке моему не спится…
Она живет уже два лошадиных века. Считается местной реликвией. И больше ни-кому не приходит в голову пустить реликвию на колбасу.
Но текучее Время все-таки вымыло что-то в ее лошадиной душе. Вечная грусть, как полноводное озеро, стоит в зеркальных очах Белопахой. Неотвязная, долгая грусть…
Так смотрят животные, занесенные в Красную Книгу.
Клонированные мамонты.
И забытые на орбите космонавты…


Год Золотого гуся

– Этот тоже не жилец, – сказала бабушка и опустила передо мной крошечного мокренького гусенка с прилипшими к животику остатками скорлупы. Гусенок посмотрел во-круг мутными глазками, вытянул шейку и упал без чувств.
Бабушкина гусыня оказалась тяжела и глуповата, она давила собою выводившихся детей. Уже нескольких пришлось зарыть у сарая под бузиной. А Гогу, слегка подмятого матушкой, вовремя у нее отобрали.
На другой день гусенок повеселел. Он любопытно выглядывал из сита, куда его определили на жительство. Я насыпал Гоге гусиных перьев, насобирав вдоль реки и твердых, и тех, что с пушком. Скоро бабушка стала сажать его в карман своего необъятного передника, как кенгуренка. (Было завидно, и я дразнил ее Кенгой). Я пытался взять гусенка на поруки, выпрашивая передник с карманом. Но мне сказали, что о мой тощий живот особо не погреешься. Не то что о бабушкин. Гога с удовольствием ел мелко нарубленное яичко и молодую травку с печинок, которые я срезал на меже дедушкиной саперной лопаткой.
Скоро Гога окреп и подрос. Его дымчато-зеленый пушок на спинке стал грубеть, и гусенка отправили к толстухе матери, которая водила на луг единственного сынишку.
А когда я приехал в деревню на следующий год, Гога был уже взрослый, основа-тельный гусак. Но меня узнал. В его личной жизни происходили такие события, что мы переживали за Гогу целое лето.
Гуси живут семьями-гаремами, у каждого гуся по две-три гусыни – одна любимая, а две для разнообразия. За красивых деревенских гусынь гусаки дерутся: клювами вцепятся друг другу в шею, а крыльями бьют. Бьются и за территорию, деля луг на участки – кто где станет прогуливать своих жен и детишек. Гога отвоевал себе лучшую землю на солнечной стороне пересыхающей сажалки. Это небольшой прудик, который специально ро-ют и наполняют водой для водоплавающих домашних птиц.
Раститься – ухаживать за гусынями – гусаки начинают еще в январе, а гусятки вы-водятся в конце апреля.
Когда гусыни несутся, гусак в них души не чает. Как каменный, сидит у сарая, дожидается своих возлюбленных. Гусыни отложат яйца, выходят, а гусак тут как тут. Танцует, гогочет, гордый, ведет пернатый гарем к реке.
Но только гусыни сядут гусят высиживать, гусаку уже делать нечего. «В свет» они не выходят, худеют да блох набираются. Гусак пождет-пождет, да и отправляется холостую гусыню искать. И находит. И опять у него любовь.
Через месяц законные жены появляются на улице с гусятами, с хвастливым таким видом: вон, сколько мы тебе детей высидели. А похвалить-то и некому. Гусак уже давно возле чужого сарая ошивается, домой не загнать. Как тут гусыни кричат, убиваются, как гусят к нему под самый клюв подпихивают!.. Мол, посмотри, ведь твои же дети! А он – никакого внимания. Забыл совсем. Опять сидит, как изваяние, теперь чужую гусыню ждет.
Но не каждый гусак беспутный. Бывают на редкость заботливые отцы. Таким и оказался наш Гога. Видно, навсегда запомнил свое «кенгуриное» детство.
У Гоги в женах ходила небольшая серенькая гусынька, смирная, скромная, никогда вперед не лезла. Все на полшага сзади держалась, чтоб было почтительно.
Дедушка сказал, что пора улучшить породу, привез откуда-то двух белых японских гусынь и подпустил к Гоге. Японки оказались, как манекенщицы: высокие, шеи длинные, выгнуты по-лебединому, перо снежное, серебряным блеском горит. Ну, Гога и разомлел. Мужик все-таки...
Обнимает японок, гугукает что-то. Они тоже не прочь. Жить бы да поживать, гусят наживать...
Только не то что дружбы, простого порядка в Гогином гареме не стало. Запрезирали иностранки серенькую гусыньку. Ни зерно клевать, ни пастись рядом не желают. А стоит Гоге отвернуться, норовят клювом садануть. Такой у них самурайский характер. Гога туда-сюда бегает: и серенькую жалко, и японок в чужом отечестве не очень кинешь. Мирил-мирил, приучал-приучал к дружбе гусиных народов – ничего не выходит... Держатся гусыни порознь. У японок на физиономиях сплошное «фи-и» нарисовано.
Ну, ладно. Время прошло, все три гусыни предъявили Гоге гусят. Одиннадцать белых и семь сереньких. Гога оказался в восторге. Плясал вприсядку, подскакивал, трубил так, что мы с бабушкой уши себе затыкали. С каждой женой полюбезничал, каждого новорожденного клювом пощекотал. Напыжился, заважничал, грудь колесом. Понуждает семью на луг идти. Но в гареме опять разброд. Белые красотки стараются своих детей к серым не пустить. Брезгуют – нет, мол, в этих заморского качества. Шипят гусыни, шеи змеиные к земле приклонили, клювы, как пики – не подходи! Заметался гусак, захлопотал, всех гусят в кучу сгребает. Они аж кверху лапками переворачиваются. От волнения у Гоги даже нос раскалился, багровый стал. Так, бедолага, старается во всех местах сразу оказаться, того гляди разорвется, пух и перья кругом полетят.
Несколько дней продолжались Гогины терзания. В конце концов и те и другие гусята признали в нем и мать и отца. Гусак их сам водил, воспитывал. А жены вечно в хвосте шлепали: иностранки с занозистым видом, а серенькая гусынька – с виноватым.
Когда гусыни сидят на яйцах, в них блохи заводятся, как муравьи в муравейнике. Нельзя же как следует отряхнуться, клювом перо расчесать. Наши чужеземные мамзели чуть с ума не сошли от блошиной напасти. Вышли на волю с гусятками и – во все лопатки к сажалке, в воду. А грязь там была несусветная, птицы много, весь прудик взбаламучен, вода густая – ржаной кисель. И гусятки махонькие за матерями попрыгали. Гога кричит на японок, оставшихся гусят подальше от берега гонит. Ведь первые пять дней им в воду нельзя. Гусята такими нежными пушинками покрыты, напачкаются – не отстирать.
Мы с бабушкой увидели, что наши гусята в грязи возюкаются, взяли ведра и пошли их вылавливать.
Два ведра гусят наложили. Принесли домой и давай в корыте полоскать. Бабушка белых гусынь, чистюль импортных, на чем свет ругает. Перемрут, говорит, гусята от переохлаждения: день выдался почти осенний, ветреный. Помыли, махровым полотенчиком промокнули и в сарай, к родителям, отнесли.
Вечером бабушка говорит:
– Бери лопату, пойдем гусят похороним, что ж они у нас в сарае валяются.
Приходим, а Гога всех под себя подобрал, раскрылетился, как только мог. Всех отогрел.
В другой раз Гога с бухты-барахты привел свой выводок с луга к сараю прямо по-среди жаркого дня. Солнце слепит, а он домой просится. Бабушка говорит: возьми хворостину, прогони. Я прогнал и гусака с гусятами, и трех его благоверных.
Смотрим, Гога снова их всех к сараю привел. Тревожно гогочет, норовит без раз-решения в дверь проскочить. Тут уж я постарался, на другой конец деревни Гогу угнал. А как только вернулся домой, откуда ни возьмись, налетела черная туча, ливень, ветер, град. Такие крупные ледяные горошины в палисаднике по дорожкам прыгают, все листья у огурцов в крупнокалиберных дырках. Не листья, а сетка-рабица. Куст «золотого шара» во весь рост под струями растянулся.
– Ох, зачем же мы Гогу прогнали, – закручинилась бабушка, – теперь всех гусят град захлестал.
Надел я болотные сапоги, дедушкину плащ-палатку и пошел наших гусят искать. Ходил-ходил, все лужи перемерил, нигде их нет. Туча кончилась, радуга рассиялась. Град гусят захлестать мог, конечно, но не до такой же степени, чтоб от них совсем ничего не осталось... Через всю деревню, до самой стройки прошел, звал-звал... Нету Гоги.
Потом смотрю, а наш умница завел свое семейство под вагончик строителей и тем спас. Гусята не намокли даже, довольненькие выглядывают: вот мы как умеем устроиться. С одного боку Гоги японки сидят, с другого, ближе к хвосту, серенькая гусынька.
...В последний раз я видел Гогу зимой при очень странных обстоятельствах.
Это было уже не в деревне, а на городской квартире, под Новый год. В дверь по-звонили, я открыл и увидел свою бабулю в пуховом платке и сверкающих новых калошах. В одной руке у нее была авоська с антоновкой, а в другой – кошелка с Гогой.
– Бабушка, – обрадовался я, – ты привезла Гогу к нам встречать Новый год? Чтоб веселей было? Здорово! Ведь наступает год Золотого гуся...
– Веселей и сытней, – загадочно ответила бабушка. Она достала холщовый мешок с двумя дырками и петлей сверху. Посадила туда Гогу и повесила мешок в туалете на гвоздь. Гога сразу просунул в дырки свои красные лапы, начал ими болтать в воздухе, будто бежал прочь. Гусь тревожно озирался и гоготал на всю квартиру.
Мне это не понравилось.
– Давай его хоть в ванной выпустим, я потом пол помою, – приставал я к бабушке. Но она не разрешала.
А потом с работы пришла мама, и они стали шушукаться над толстенной книжищей «О вкусной и здоровой пище». И тогда я понял, зачем привезли Гогу... Чтоб на новогоднем столе красовался свежезапеченный в духовке гусь с яблоками.
Тут я без всякого предупреждения исполнил такой ор, какого они еще ни разу не слышали за все мое вместе взятое детство. Я вопил, как вопят бабуины, потом завыл сиреной «скорой помощи», пробуя горло на разрыв. Гога – мой друг, а друзей я не ем ни с антоновкой, ни с чем другим.
Мне втолковывали, что гусей разводят как раз чтобы ими питаться. Ведь гусь – не павлин, его для красоты усадьбы держать не принято.
– Ты уже ел гусятину. Неоднократно, – твердила мама.
– Ел, – соглашался я, продолжая орать. – Но Гогу не буду.
Я, не снижая тона, во всю мощь своих легких сделал политическое заявление. Буду орать до самого Нового года, а если они достанут топор рубить гусячью голову, стану стучать по трубам, чтоб прибежали соседи. Крик даже перепугал бедного гусака, он по возможности втянул в мешок голову на длинной шее. Дно мешка изрядно подмокло.
Но своего я добился. Бабушка увезла Гогу обратно в деревню. Живого и невредимого. И дала мне честное слово, что он будет жить у нее просто так – на пенсии.
Следующей весной я опять поеду в гости к моему персональному гусаку.
А когда вырасту, стану вегетарианцем.

Верный филин

Среди аллей туман такой густой,
Что воздух стар…
И показалось мне:
В нем лист осенний
Рыбкой золотой
На поседелой движется волне.
И кто-то пел, невидимый…
А может
Отдельный
                странствующий
                голос есть.
Ты позови…
Коснувшись тихо кожи,
Он на руку твою захочет сесть.

Вечером мы жгли на школьном дворе последние осенние листья. Когда остался со-всем маленький костерок, подложили веток. Девчонки сели поближе к огню, а ребята рас-положились сзади. Пошел дым. Он странно крутился, целясь в лицо поочередно каждой девочке. Они жмурились и отворачивались, махали на дым руками. Жалобно канючили: «Ну что еще? Фу, противный…» А он, как бездомный щенок, все норовил лизнуть кого-нибудь в щеку, в нос. Я подумал: надо же! Одинокий дым желает познакомиться…
В аллеях школьного парка стлался туман, будто это наш невеликий костер наделал столько дыма.
Когда рассыпался последний уголек, все разбрелись в разные стороны – по домам. Я задержался немного: хотелось побыть в липовой аллее наедине с туманом. Шел, а большие деревья и малые кустики поочередно появлялись и исчезали. Словно при моем приближении почтительно снимали шапки-невидимки, и нахлобучивали их снова, когда пройду.
Уже почти у школьных ворот я и почувствовал этот взгляд. Кто-то невидимый смотрел мне в спину, словно прицеливался…
Затылку сразу стало холодно, а ноги сделались ватными.
– К-кто здесь? – Спросил я трескучим шепотом.
Туман не ответил. Я беспомощно, открыто обернулся…
На ветке вековой липы сидел… филин. Крапчато-коричневый, рябенький, как бабушкины куры. С перьевыми ушками на круглой башке. И пристально смотрел светло-зелеными светящимися светофоринами.
– Ух. – Сказал филин. И добавил: – Ух-ух.
– Фу ты, филин… – Выдохнул я облегченно. – Откуда тебя принесло?
Филин не ответил, и, будто разочаровавшись, недовольно отвернулся. Его сгорбленный силуэт говорил: «Опять не то… Впрочем, как всегда…»
Он посидел так еще несколько минут, будто надеялся, что я, как наважденье,  растворюсь. А потом взмахнул широкими крыльями. Туман сразу поглотил птицу, будто ее и не было. Только в самом конце аллеи опять послышалось:
– Ух. Ух.
Я вспомнил, что филины очень верные существа, преданней даже чем лебеди. Семейная пара этих загадочных птиц всю жизнь живет вместе. И если один из супругов теряется или умирает, второй долго ищет его, нарезая круги над родимым гнездом, над лесом. Расширяя радиус поиска, осиротевшая птица залетает в дальние неизведанные края. И, случается, на выбившегося из сил филина нападают куда меньшие птахи – вороны, галки, грачи. Опозоренный, он стыдливо прячется в буреломе, и погибает там от голода и тоски…
Должно быть, этот филин как раз искал свою подругу. Единственную на свете.
А больше тут нечего делать. В полном опасностей городе не место жителю скрыт-ной лесной чащобы…


Плач по Змею Горынычу

– Папа!..
– М-м…
– Пап, ну оторвись же ты от газеты!
– М-м?..
– Как думаешь, почему у Змея Горыныча три головы?
– У какого Змея Горыныча?
– Да ни у какого! У обыкновенного! Почему три? У всех зверей в сказках только по одной, а у него три почему-то…
– М-м… Действительно… Почему-почему… Не знаю почему.
– Пап, а Горыныч – это его отчество? Или фамилия?
– Скорей всего, Горыныч он по батюшке. – Наконец озадачился папа. – Или, может, по месту жительства. Если, допустим, Змей на горе жил, он, выходит, Горыныч.
– А три головы-то почему?
– Да горы же разные бывают… Вдруг ему попалась урановая? Змей жил себе да жил, ни о чем не ведал. А сам потихоньку подвергался воздействию радиации. Ну и – мутировал… Точно! Три головы у него потому, что Змей Горыныч – мутант.
– А хозяйка Медной горы – женщина-змея – тоже мутантка?
– Не должно… – задумался папа и бросил газету на комод. – Медь хороший, даже целебный металл. Хозяйка Медной Горы, наверно, гибрид, полукровка. У нее мама жен-щина, а отец змей.
– Какой змей-то? Горыныч?
– Да откуда я знаю? Что ты пристал? – папа попытался достать свою газету, но я изловчился и скинул ее за комод. – Я в тех урановых да медных горах не бывал, знаешь… У хозяйки Медной Горы голова женщины-красавицы, а тело, насколько помню, змеи или ящерки. Вот я и подумал про гибрид.
– А скажи – правильно, что Иван-царевич сжег шкурку своей жены – царевны-лягушки!..
– Это еще почему?
– Если б у Ивана и лягушки родились дети, представляешь, как бы они выглядели!..
Папа вдруг осерчал:
– Илья, ты что сейчас в школе проходишь? По биологии.
– Ну разное там… В основном – холоднокровных.
– Змей с лягушками?
– Угу.
– А я уж подумал: селекцию… Но ведь Змей Горыныч – сказочный персонаж. Что ты к его головам привязался? Причем тут наука биология?
– В том-то и дело, что при всем! Нам биологичка рассказывает, что не только мифы, а и документальные свидетельства о встречах с многоголовыми драконами были распространены по всему свету. Даже там, где не только урановых, а вообще никаких гор нет. Откуда ж бралось столько мутантов? Может, про Змея Горыныча и не сказка совсем. Может, они на самом деле где-нибудь водятся. Или водились… А значит, у сказки должно быть четкое научное обоснование!
– Эк тебя разобрало…
– Да нам биологичка домашнее задание такое составила: найти правдоподобное объяснение какой-нибудь сказки про животных. Я и подумал, что про Змея Горыныча лучше всего выйдет. Надо только выяснить его происхождение. И повсеместное распространение – тоже.
Тут уж папа задумался всерьез и надолго. Но так ничего и не придумав, сел за свой любимый компьютер и кликнул на местном форуме любителей природы мой вопросик: «Мог ли существовать Змей Горыныч, и почему у него было три головы?»
Удивительно, но через пару минут нам откликнулся самый настоящий… драконовед. Оказалось, он живет в соседнем дворе. Великая вещь – Интернет! Он соединяет людей, находящихся под носом друг у друга, но об этом даже не помышляющих!
Дядя Сережа Рябов много лет работал во Вьетнаме, в тропических лесах дельты реки Меконг. Вместе с другими змееловами поставлял в зоопарки разных экзотических тварей. А теперь вернулся в Бобровск. И пишет научную книгу о необычных особях тамошней фауны. У него даже дома живет привезенный с Меконга желто-синий полоз.
Кто лучше может поведать о происхождении сказочных чудовищ? Никто!
Поскольку драконовед не возражал, мы с папой тут же напросились в гости.

* * *
Это был неправильный змеелов…
Я думал, они совсем не такие…
Дядя Сережа представлялся мне чем-то вроде таранки, высушенной неукротимым тропическим солнцем. Небольшого роста (разве заметишь змею с двухметровой верхотуры?), точным в движениях, с цепким, ледяным прищуром.
А на крошечной кухне квартиры-хрущевки сидел упитанный неуклюжий великан в черепаховых очках с такими толстенными стеклами, что без них, он, наверное, передвигался бы с палочкой… По правую руку, в углу висел маленький террариум с тем самым вьетнамским полозом, больше похожем на разноцветного червячка. Больше решительно ничего вьетнамского в квартире не наблюдалось. Разве что бамбуковая занавеска вместо двери на кухню. Только вот у нас висит такая же…
Но сильней всего меня, конечно, ввергали в сомнение эти колоссальные очки… Наверно, змеелова уволили, когда он с работой не справился. Или сам от стыда ушел…
Великан заметил мое недоверчивое изумленье и добродушно пророкотал:
– Считай, что я тоже особь необычная. Белый ворон в среде змееловов…
Скоро я понял, что дядя Сережа – не столько охотник, сколько ученый. А змеи во Вьетнаме водятся так густо, что будь они все неядовиты, их можно было бы на ощупь собирать…
– Представь себе: ранняя весна, ночь в тропиках. Холод жуткий, градусов двенадцать, не больше. Из-за предельной влажности такая температура воспринимается почти как минусовая. – Принялся рассказывать наш интернетовский знакомец, разлив в огромные чашки с крылатыми гривастыми драконами красный дымящийся чай. – Я думал, животные в это время спят, а они нет – развлекаются. Лягушки поют, змеи охотятся, птицы-полуношницы перепархивают.
Вместе с проводником-вьетнамцем мы собирали змей в джунглях, высвечивая их фонарем. Змеи, как тряпочки, висят на деревьях, их, самое главное – отличить от ветвей. Идешь эдак, лучом водишь – и стягиваешь змеек в мешок, как белье с веревки.
В джунглях можно идти либо по тропе, что бывает очень редко – тропинок там нет, либо по ручью. Обычным порядком в их лесу передвигаться невозможно, он слишком плотен, непроходим. Тебе это даже представить трудно…
– Да мы видели такой на речке Нелге… – Вставил я для солидности – показать, что тоже бывал в экспедициях. И досадливо закрыл рот рукой. Ведь сам убеждал папу никому не рассказывать об открытом нами бобровом царстве, и вот тебе – проговорился…
Однако змеелов даже не заметил, что я какое-то слово воткнул. Он весь был во вла-сти воспоминаний…
– Ручей в джунглях – он и есть сам по себе дорога. Хорошо, конечно, чтоб не так глубоко – по колено. Но, бывает, идешь по пояс в воде, а то и по грудь. Сверху над тобой плотный купол из переплетенных ветвей. Откуда, собственно, змей и снимаешь.
И вот однажды я так устал от полноты впечатлений, что совершенно утратил бди-тельность. Очки всегда резинкой на затылке привязываю. А тут просто так их на нос на-цепил и все, резинка на подбородке болтается. И тут ветка какая-то – раз! – цепляет мои очки, и они – фью-ють! – улетают. Все! Я слепой! – следопыт плотно зажмурился.
– Как же вы из джунглей-то выбрались?
– Даже не пытался! Так и стоял в ручье до утра, держась за проводника. Думал, солнце взойдет – реальней очки сыскать. Дрожим по колено в воде, да еще дождь льет. А когда сквозь заросли продралось солнце, я сильней, чем ночью – совершенно ослеп. Вся листва засияла, ручей искрится, кроме нестерпимого блеска глаза вообще ничего не отме-чают.
Стали искать очки ощупкой, ползая по ручью на карачках. Несколько часов сме-шили окрестное зверье. Птицы так пересмешничали, что я пару раз разгибался – пальцем грозил. Нехорошо, говорю, чужому убожеству радоваться…
И все-таки попались мои очки в ледяной вьетнамской водице. Без одного стекла. Так всю экспедицию и проохотился, высматривая змей одним правым глазом.
Из этого какой следует вывод? – вдруг с нажимом спросил странный дядька и рез-ко наклонился к моему лицу, будто хотел свой черепаховый «бинокль» со своего на мой нос перевесить.
– Какой? – не понял я, – что очки надо проволокой к ушам приматывать?
– Что необычной особи в живой природе чрезвычайно трудно выжить. Даже просто подслеповатой. А ты про монстра Змея Горыныча печешься, у которого вместо одной целых три башки… Не было его никогда, это я с полным основанием говорю
– Да почему же так?
– Потому что животные защищают отработанные временем видовые признаки. Не-даром ворону-альбиноса разрывают ее заурядные серые собратья. Но и сам, с позволения сказать, уродец предпринимает иногда необычные действия. Чтоб, понимаешь ли, защи-тить вид от самого себя…
– Как вы – покидает стаю?
– Не только. Однажды в герпетологический центр*, где я работал, привезли тигро-вую питониху, не такую, как все. Ей было уже пять лет, а она все еще оставалась около двух метров в длину. Ну, думаем – карлица. Встречаются же люди-карлики. А змеям по-чему карликами не быть?
Еще удивительней, что весь рисунок, который у тигровых питонов по телу пятна-ми, у этой змейки был сведен к одной-единственной коричневой полосе на спине. Такая вот продольно-полосатая карликовая питониха попалась. Уникальная, неповторимая… И мы очень захотели закрепить этот признак как наследственный. Линию такую вывести.
Сосватали нашей карлице соседа – обычного тигрового питона. Тот к особенной подруге отнесся с большим интересом. Когда пришла пора яички отложить, поместили карлицу в отдельную клетку. Ждем-с… В террариуме все как положено: песочек, водичка, камешки, ветки… Была там и полка, где наша полосатая питониха любила под лампочкой понежиться. И что ты думаешь? – Великан в ужасе схватился за голову волосатыми ручищами, я даже испугался. – Она и кладку там отложила – на полке! А такого вообще не бывает, ну просто никогда. Из всех возможных вариантов полка была местом для этого дела самым неподходящим!
Ну уж – как-нибудь… Лишь бы карликовых полосатиков вывела.
Смотрела-смотрела питониха на свои кожистые яички, грустно так, будто предста-вить пыталась, кто оттуда проклюнется. И однажды стала их с полки на пол кидать. Не сразу все, а так – по парочке яиц в день. Сомневалась, значит: стоит пустить на свет хоть несколько лилипутиков? Или не стоит?.. Постепенно все до одного сбросила. Вот тебе и мамаша…
– Во-о как!
– После этого она у нас еще года три жила. И сколько бы мы ее к тигровому питону не подсаживали, ни единого раза не завела с ним любовь. Он уж и так к ней, и эдак, а карлица только отворачивается. Жалела, видно, деточек, которых прямо в яичках убила, и больше такого греха не захотела на душу брать…
Тут вдруг папа мой в кулак захихикал, а до этого все чай хлебал. Будто я один могу неправильного змеелова точно орех раскусить.
– Ну вы, Сергей, даете!.. По вашему, змеи – прямо философы какие-то. Носители христианской морали… Особенно если с врожденными отклонениями… А мы-то с Ильей про чудовищ кумекали по-нашему, по-простому. Чисто физически.
– И что выходит?
– Что Змей Горыныч – жертва ионизирующего излучения. Разве мало в природе от этого мутаций?
– Нет, не мало… – Согласился отставной охотник и с грохотом встал с табуретки, заняв собой всю кухню. На него, проснувшись, из-за стекла, недовольно посмотрел желто-синий полоз. Хозяин вьетнамского червячка разлил в чашки с драконами новую порцию красного густого чая с птичьим названием «каркадэ» и как-то весь затуманился… Даже толстые стекла очков запотели. – Только вот в дикой природе такие уникумы гибнут сразу.
– Откуда же тогда все эти предания о встречах и сражениях с драконами? – не уни-мался я. – Больше ни про каких животных таких свидетельств нет! Может, все же води-лись они – пусть хоть без крыльев, без огня из пасти, но обязательно с тремя головами!
– Я думаю, трехголовые змеи вообще никогда не рождаются. С двумя – и то чрез-вычайно редко. Такая змея, появившись на свет, должна не только выжить, а на глаза ко-му-то попасться. Вероятность совпадения того и другого стремится к нулю…
– Значит, не только сказки, но и серьезные исторические летописи врут? Тогда по-чему про многоголовых гадов они врут во всех частях света примерно одинаково? Один только вы правду говорите!...– я в сердцах даже чашкой об стол грохнул. Отчего крыла-тый дракон с огненной гривой на чашкином боку испуганно мигнул золотым переливча-тым глазом.
– Видишь ли, летописец… – Змеелову мой пыл почему-то понравился... – Очевид-цы, скорей всего, описывали свои встречи не с одной конкретной особью, а с… клубком змей. Существует в змеином мире такое явление.
Тебе, должно быть, уже известно, отрок: все существа на этой земле стремятся к продолжению рода. Но не с одинаковой, так сказать, тягой. Змея-самка, выходя из зимов-ки, перво-наперво должна несколько раз поесть. А самцу достаточно на солнышке по-греться, и он уже готов. Однако подруга, пока как следует о свадьбе не поразмышляет, ничего ему не разрешит. А тут еще прекрасных дам в змеиной популяции всегда меньше чем кавалеров. Они буквально нарасхват. Чуть зазеваешься, можно с носом остаться.
Ну, женихи и начинают за своими любезными ухаживать, увиваться. По-своему, конечно, по-змеиному. Выглядит это довольно странно. Со всех сторон они обвивают су-женую, спутываясь в клубки. И эти чуть шевелящиеся клубки змей лежат в укромных местах неделями! Змеи ничем особенно не заняты, просто ждут своего часа: когда избран-ница сделает свой выбор.
Я не только в тропиках, а у нас под Бобровском видел в оврагах и заброшенных карьерах клубки безобидных ужей – с автомобильное колесо!
И вот какой-нибудь крестьянин идет по лесу, по горной тропке, с фонарем, или хоть с факелом. И вдруг лучом натыкается на такой переплетенный шикающий клубок! Самцы, реагируя на шум и свет, разом вскидывают головы. Ужас! Кошмар! Змей Горы-ныч о десяти головах! Крестьянин пускается наутек, крича: «Свят, свят, Живые Помо-чи…» И потом до конца дней во всех пивных рассказывает как встретился с нежитью, драконом, чудищем лесным. После стопки да на публике дракон и в размерах увеличива-ется, и в пасти у него образуется огнемет…
Папа понимающе улыбнулся:
– Оказывается, это просто у змей брачные игры такие – клубочные…
– Ну! – засветился в ответ великан-очкарик и заговорщицки подмигнул.
А я вдруг обиделся:
– Чему вы радуетесь, не пойму?.. Оставили от сказки рожки да ножки… Что я зав-тра биологичке скажу? Что из принципа не буду народное творчество научно обосновы-вать?
– Вот уж чего не надо! – поддержал меня неправильный змеелов. – Сказка должна оставаться сказкой, не пытайся делать ее былью. Ведь без сказки – это уже не жизнь по-лучается, а так – анатомический театр.

Хозяин подземного озера

Летом я отдыхал в Железноводске. Мама лечила свой гастрит, а меня взяла для компании.
Город-курорт стоит на горе Железной – потухшем вулкане. Повсюду бьют тер-мальные источники, до того горячие, что прежде чем эту воду попробовать, я в носик по-ильника дул. Всякий раз вылетала струйка соленого пара и светлые фонтанные брызги. Мама шептала: "Не хулигань на процедурах". А что еще, скажите, там делать?
Подогретая вулканом минералка привлекает в Железноводск множество гастритов из разных стран Европы. Чтоб они могли без помех наслаждаться целебной влагой, мы с приятелем решили поискать что-нибудь действительно интересное… И отправились в поход по окрестностям.
В нескольких километрах от санатория в стародавние времена жили неандерталь-цы. Было бы странно не посмотреть их убежище.
Мой курортный друг Роман на четыре месяца старше, но приехал недавно и не ус-пел загореть. Поэтому командующим назначился я.

* * *
Лесная дорога тонула в солнечных бликах и птичьем щебете. Совсем-совсем нико-го, только веточки хрустят под ногами. Шли-шли. А потом внезапно увидели "Стоянку древнего человека", так было начертано сверкающей краской на огромном указателе у подножья скалы.
Подошли поближе и... о, ужас!.. В древней пещере кто-то до сих пор обитал! Сей-час как выпрыгнет – волосатый, полуголый, с дубиной... До нас долетали приглушенные смешки и говор, правда, слов было не разобрать. Сдерживая дрожь, я раздвинул кусты можжевельника…
На краю огромного зева пещеры стояли синие кеды не первой свежести. Еще одна пара "первобытной обуви" сушилась на ветке серебристой сосны. Оказалось, историче-ский объект временно заселили юные исследователи из местного краеведческого центра. Я раньше слышал выражение «камень упал с души», но не знал, что при этом подскакива-ешь вверх. На территорию стоянки мы с Ромкой буквально взлетели.
Жильцы проявили гостеприимство. Скоро все блаженно растянулись на полу за-копченного грота, где когда-то, у веками не затухающего костра, судачили древние неан-дертальцы. В этот день мы с удивлением узнали, что быт наших пращуров большой суро-востью не отличался. Дикари жили со всеми удобствами, и можно даже сказать, с ком-фортом.
Когда историки развели костер, я изумленно уставился на дым. Он не стлался по пещере, не ел глаза, а тянулся столбиком вверх, уносясь в разломы покрытого мохнатой сажей свода. Пройдя лабиринт трещин в толще скалы, дым сочился в небольшое отвер-стие почти на самом верху склона. Тяга была такая, что дымоход аж гудел. Издали, навер-ное, казалось, что смирный вулкан проснулся, и вслед за дымом вот-вот полетит пепел, выплеснется огненная лава... Интересно, какие сны снились у этой печурки нашим лохматым пращурам?
Рядом с пещерой-спальней располагалась утоптанная поляна, заставленная серыми валунами разных размеров – столовая. Один валун был большой, как круглый раскладной стол у нас на даче, а вокруг вросло в землю множество отполированных тысячелетними дождями "пуфиков" и "банкеток". На краю поляны трепетал крошечный студеный родни-чок, который когда-то наверняка был большим, обильным. В такой замечательной столо-вой древние люди могли и фуршет накрыть, и в кости сыграть, посостязаться в армрест-линг.
Как ни жаль было покидать гостеприимную пещеру, поход есть поход. Ребята-историки, напялив недосушенные кеды, с вершины скалы показали нам, где в лесной ча-щобе прячется термальное озерцо. Водоемчик невелик, берега от температуры почти без растений, вода белесая, как слегка недоваренный кипяток. Там наши далекие предки на скорую руку устраивали постирушки, приводя в порядок манто из мамонта.
Вернувшись в санаторий, мы весь вечер рассказывали про родовое поместье дика-рей, где и спальня есть, и банкетный зал, и ванная комната. Пацаны слушали зачарованно, а чей-то папа сказал, что мы, оказывается, не все достопримечательности осмотрели. У дремучих неандертальцев еще имелась большая холодильная камера. «Грот вечной мерзлоты» называется. Там можно было сразу стадо мамонтов заморозить или во время изнуряющего зноя укрыться, да не одному-двум охотникам, а целому племени.
– Холодильник всего в двадцати минутах ходьбы от стоянки древнего человека, – сказал чей-то папа. – Внутри горы Развалка. Кто хочет, всех завтра туда отведу.

* * *
Наутро к гроту вечной мерзлоты двинулся шумливый табун мальчишек и девчат с сумками. Взрослые, снаряжая экспедицию, велели взять с собой куртки, теплые ботинки и карманные фонари.
Когда подошли к Развалке, нашему удивлению не было предела. Из огромного черного зева горы, куда, наверное, мог бы въехать поезд метро, вылетала густая струя хо-лодного пара. Будто Развалка курила. Пролетев несколько метров, пар рассеивался, оседая на траве сверкающей крупной росой. В круглых каплях топорщилось солнце, высовывая острые лучики.
Пацаны загалдели, обсуждая это странное явление природы. Почему, когда в горе Железной жарко и из ее недр бьет кипяток, в соседней Развалке – вечная мерзлота? Наш проводник объяснил, что это – обыкновенная гора, а не потухший вулкан. Что свое назва-ние Развалка получила из-за глубочайшего развала и пустот в ее толще. Дожди идут, по-падают в развал и застывают в холоде подземелий, превращаясь в вечный лед и снег.
Мы немного пообсуждали такую физику, а пар из тоннеля все летел и летел. Что-то тут явно было не так… Сложнее, что ли… Кто-то из девочек предположил: может, грот вечной мерзлоты на самом деле – потайной вход в подземное ледяное царство? Вдруг именно оттуда сбегают снежные люди, о которых иногда пишут газеты? Видно, там их притесняет очень вредный снежный король… Если версия верна, то выскакивают бегле-цы как раз из этого черного тоннеля. В дымке, как привидения…
Все, как по команде, замолчали. И уставились в окутанную туманом черноту под-земелья. Стало тихо-тихо. Только где-то в ветвях перепархивали легкомысленные пичуги.
– Ну что, смелые найдутся? – спросил, ухмыляясь в усы, неизвестно чей папа. За-курил и принялся совсем не вежливо выдыхать струю синего дыма навстречу развалкино-му пару.
– Я смелый! – неожиданно крикнул бледнолицый Ромашка. И даже подпрыгнул, чтоб казаться выше. Пришлось и мне вслед за ним, как эхо, тихо «якнуть»…
Чей-то папа связал нас за хлястики курток веревочкой, конец которой намотал себе на руку:
– Чтоб не потерялись!
Мы зажгли карманные фонари и гуськом двинулись в подземную страну.
…В тоннеле нас сразу объяло холодом. И чем дальше мы проникали вглубь горы, тем делалось холодней. Я несколько раз оглянулся на постепенно меркнущий туманный выход: там было жарко и безопасно. А потом тоннель резко ушел в сторону, стало совер-шенно темно, лишь лучи фонарей разрушали плотный антрацит мрака. Чей-то папа пред-ложил нам остановиться и выключить электричество. Надо же узнать, что такое могиль-ная, адская тьма. Мы выключили и тут же включили огни. Правда, по очереди – сначала я (успел!), потом Рома. Кромешной тьмы не получилось.
Внезапно до нашего слуха донесся странный шелест. И тут же прямо с каменного потолка посыпался мелкий, как бисер, частый ледяной дождь. Мы крутили фонари во все стороны. Лучи метались и, скрещиваясь, зажигали в дождевых струях семицветную раду-гу. Это было так неожиданно: радостная радуга в мрачном чреве горы!
Скоро экспедиция достигла просторного зала в залежах вечного льда. На улице плюс двадцать восемь, а здесь – зимнее царство! Фонари, казалось, стали гореть ярче, как цирковые прожекторы. Заиндевелые стены сверкали, переливались, каждый кристаллик брызгал быстрым бенгальским огнем. Нет, среди таких чудес не может злой король угне-тать снежных подданных. Слишком красиво, а красота даже тиранам умягчает сердца…
Чей-то папа, как Карабас Барабас кукол, подергал нас за веревочки и сказал:
– Продолжим, друзья. А то, чего доброго, батарейки сядут.
…Довольно долго вся исследовательская группа лезла по узкой длинной каменной кишке. При этом старший по званию громко пыхтел, протискиваться ему было особенно трудно. Кишка все никак не кончалась. И тут у меня мелькнула мысль, что если в самом конце сидит-таки снежный человек – пограничник подземного государства, он сможет в одиночку противостоять целому полчищу вползающих врагов. Будет бить кулаком каж-дому по башке, да и все. Куда как просто держать оборону: лаз после первого удара на-глухо закупорится завоевателем…
Представив себе такую перспективу, я взялся стыдливо канючить. Мол, ничего не попишешь, выбился из сил, поворачиваем обратно…
Но отступление оказалось невозможным. Когда наш предводитель пытался дать задний ход, дутая капроновая куртка задиралась ему на голову, и Карабас застревал в ка-менной кишке, будто пробка в бутылке.
После нескольких попыток попятиться начальник экспедиции известил ее членов, что лезть может только вперед. Это придется делать ровно до того места, где удастся раз-вернуться. Мы с Романом одновременно решили, что никогда не бросим чужого предка. Даже если это будет стоить нам жизни…
Так мы тискались, тискались… Пока не услышали радостный возглас Карабаса и его грязные туристские ботинки не перестали судорожно дергаться перед самым моим носом. Чей-то папа выскочил из кишки в необъятную расселину, отозвавшуюся на наши вопли многократным эхо.
Выбравшись на гладкую каменную площадку, мы с Ромкой суматошно вертели фонарями, пытаясь угадать размеры огромной пещеры. И вдруг!.. В это трудно пове-рить… Нашим взорам открылось большое подземное озеро. Оно неподвижно стояло в ка-менных берегах. И было холодным, чистым, прозрачным до самого дна. Озерная вода ка-залась бледно-лазоревой, как глыба льда на разломе.
Мы сразу присмирели, не решаясь беспокоить настырным электричеством сонную толщу воды. И даже, не сговариваясь, собрали лучи в одно размытое желто-зеленое пятно почти у самого берега… Вот тут (я чуть не выронил скользкий светильник) внезапно в центре пятна мы увидели белую рыбину. Не обращая на путешествующих никакого вни-мания, она неподвижно стояла в лазоревой воде, едва шевеля бесцветными плавниками. Хозяин подземного озера был седым, как призрак, с редкой пластинчатой чешуей. Глаза его закрывали лунные бельма, возникшие оттого, что пещерный властелин никогда не знал света.
Мы стояли перед его невидящим взором в почтительном молчании, не дыша. Но тут стало ясно, что слепая рыба как-то чувствует наше присутствие. Быть может, слышит? «Чужие!» – было написано на ее тревожном, напрягшемся лице. Властелин вдруг разом вздыбил острые полупрозрачные плавники на спине и брюхе. И задвигал бескровными губами. Будто творил заклинанье… Мы тут же смекнули, что подземный король пригото-вился к защите своих заповедных рубежей…
…Обратный путь по каменной кишке мы с Ромкой преодолели в два раза быстрей пыхтевшего сзади взрослого: недобор роста и веса имеет свои преимущества. Карабас да-же выпустил из руки веревочку, продернутую в наши хлястики – с такой скоростью уле-петывали от короля.
Когда все уже шли по тоннелю к выходу, чей-то папа поинтересовался, как мы представляли себе нападение престарелого слепого карася на трех нехилых богатырей? Но, по-честному, мы и сами не знали…
Как только экспедиция в клубах морозного пара вышла из грота вечной мерзлоты на яркое солнышко, нас встретили радостные ребячьи вопли. Мы оцепенели и крепко за-жмурились, потому что глаза успели слишком примириться с мраком подземелья. На сомкнутых веках плавали веселые солнечные круги. Несколько минут я все вокруг слы-шал, но ничего не видел. Как тот карась.

* * *
И до сих пор я вполне виновато вспоминаю белого, незрячего хозяина подземного озера. Быть может, мы зря его испугались. Скорей всего, он плавники-то поднял, чтоб по-махать нам: привет, мол, ребята! А мы понять этого не успели – слишком шустро броси-лись наутек.
Конечно, карась был старым, очень старым, хоть я и не умею определять возраст рыб. И наверняка его пракараси помнили умных неандертальцев, превративших таинст-венные катакомбы в склад свежезамороженной мамонтятины.


Лицом в небо


***
Месяц тучку ранил:
Пролетала мимо –
Врезался глубоко
В синее плечо.
Долгий дождь пролился.
Болью нестерпимой
Дождь насквозь пронизан –
Жжется горячо.

Вспыхнули деревья
Желто-рыжим светом.
Побурели травы.
Покраснел закат.
Люди в рощу вышли.
«Улетело лето.
Наступила осень» –
Люди говорят. 

С пятницы над городом шел звездный дождь. Это к земле приблизилось небесное «перекати поле» – комета Галлея. И мы уже несколько дней летели в ее метеоритном хво-сте.
В школе твердили, что такое случается раз в сто лет. И надо не упускать момент.
Никто и не упускал. Каждый вечер мы с ребятами вытаскивали туристские трапики на плоскую крышу нашей десятиэтажки и падали на спину. Лицом в небо.
Училка по физике объяснила, почему комета Галлея движется по столь замыслова-той траектории. Но если честно, я так и не понял… Если верить расчетам, комета-скиталица – всего лишь скол большого небесного тела, выброшенного взрывом с привыч-ной орбиты. Миллионы лет он несется куда попало. И будет нестись, пока не рассыплет все – до последней сверкающей капли.
Я и раньше видел, как ночной купол прорезает ярчайший серебряный чирк. Тогда говорят: звезда упала. А это сгорел в земной атмосфере потерявшийся метеорит. Но я ни-когда не думал, что может обрушиться ливень из огненно-белых чирков. Кажется, в неве-домой космической бездне кто-то жег бенгальский огонь, и к земле неслись его раскален-ные искры.

* * *

Теплым сентябрьским вечером с палаткой, подзорной трубой и Дуськой, мы с па-пой уехали за город – в чисто поле. Там не мешают уличные фонари и освещенные окна домов. Там неба куда больше, чем можно увидеть с нашего бетонного дома-пенала.
Папа поставил палатку на краю мелкой луговой лощины. Дуська сразу умчалась обшаривать окрестные норки: дворняга, а любит притвориться эрделем. Быстро темнело. Я попытался объяснить ей, что сейчас не время засовывать в ямки мокрый нос и призывно дергать хвостом, будто попалась добыча. Лучше не отрываясь смотреть вверх. Но красота мирозданья Дуську не интересовала.
Мы развели костер, открыли китайский термос с маминым чаем. Звезды высыпали все гуще, и вот первые небесные дождинки посыпались вниз…
Я знал, что если бы даже нам не мешал низенький луговой туман и стоявшие по-одаль деревья, все равно без хорошей оптики не удастся как следует рассмотреть больше трех тысяч звезд. Астрономы их уже давно подсчитали.
Купленная ради такого случая подзорная труба была неудобной и довольно тяже-лой. Иногда окуляр на долю секунды закрывала юркая черная тень – это охотился на ко-мариков невесть откуда взявшийся летучий мышонок. Мы его заметили сразу, как только стемнело.
– Рыжая вечерница, – предположил папа, – ужинает.
Дуська для порядка немного полаяла вверх, мол, нечего тут… Но крошечный «бет-ман» неутомимо носился над поляной, не обращая на нас совсем никакого внимания. Мышонок порхал, зависал, кувыркался, выполняя фигуры высочайшего пилотажа. Сего-дня он сможет накушаться впрок. Комары роем вились над нашим тишайшим лагерем. Их никто не пугал. Мы с папой неподвижно лежали на трапиках, глядя в исходящее звездным течением небо. Скоро я даже отложил астрономический прибор, чтоб видеть весь вышний простор разом.
Как все-таки жаль, что к нам сегодня не долетают даже крошечные кусочки косми-ческой пыли и льда.
Глупый летучий мышонок, неужели ты до сих пор не налопался? Отвлекись от охоты, лети вверх – туда, где вспыхивают и гаснут мириады бенгальских огней. Может тебе повезет дотронуться до одного из таинственных небесных скитальцев. Или даже поймать его на лету. Как медлительного майского жука.
– А почему ты сам не летишь? – Вдруг услышал я странный шелест, попискивание и скрип. – Мы тебя подтолкнем. Лети-и…
Я увидел, что непонятно откуда взявшийся выводок летучих мышей за пришитые по углам завязки тянет вверх мой трапик, и он без труда отрывается от земли. Когда мы-шиная упряжка набрала скорость, трапик рывком взмыл в вышину. Я свесил голову вниз и увидел почти погасший костер, темный квадрат палатки, глянцевую крышу «жигулен-ка» и папу, спокойно наблюдающего в подзорную трубу, как уходит навстречу комете Галлея мой удивительный звездолет.
– Пока, папа! – Крикнул я. И услышал:
– Счастливого пути, сынок!..
Я вновь перевернулся на спину и с изумлением обнаружил, что мыши свободно порхают поодаль, опять озаботившись комарами. А синтетический туристский матрасик летит сквозь звездное морошенье, не слишком синхронно махая завязками.
«Эх, надо было термос взять, собирать в него космические льдинки, чтоб не рас-таяли», – запоздало спохватился я и захлопал по карманам, как петух крыльями.
Когда звездолет набрал достаточно высоты, на него опустились первые звездинки – снежные хлопья на плоскую крышу. Странное дело: на лету, в воздухе пластинчатый космический лед фосфоресцировал, будто таил внутри источник света. А лишенный движенья, сразу же гас и начинал оплывать по краям.
Скоро у моих ног набралась целая кучка подтаявших ноздреватых льдинок, внутри которых, как мухи в янтаре, томились пылинки и камешки. Я рассматривал их на свет молодого двурогого месяца. Вот бы собрать эту безжизненную ледяную пустыню, как собирают пазлы. Чтоб представить себе, как он выглядел – инопланетный пейзаж?
Я рассортировал льдинки по находящимся внутри предметам. И обнаружил, что взорвавшаяся планета была когда-то так себе. Похожий лед счищают дворники с наших улиц: песок, мусор неясного происхождения, камешки-крошки… Только в одной доволь-но крупной льдинке, которая никак не хотела таять, сидело что-то непонятное, цветок, что ли… Я зажимал осколок неведомой планеты то в одной, то в другой ладони, дышал на него, даже сунул за пазуху. Льдинка обожгла мне кожу тысячелетним космическим холодом, и я сразу выхватил ее из-под свитера. Но она уже покорно растеклась между пальцами, превращаясь в обычную дождевую воду. Цветок приблизился, а потом обнажился совсем. Но… это был совсем не цветок… Я цепко держал двумя пальцами за короткую ножку восьмигранник обычной детский мозаики, новенький, как только что из магазина. Розовый, с сиреневым отливом.
Его появление в горстке скучного инопланетного мусора сначала обрадовало. А потом испугало. Простой, как правда, кусочек мозаики не оставлял сомнений: планета, среди мельчайших осколков которой я лечу на матрасолете, конечно же, была населена. Вплоть до момента какого-то печального катаклизма. И не просто червями или там – ди-нозаврами. На ней жили и играли дети. Вроде меня…
Я так увлекся научными изысканиями, что утратил чувство опасности. Матрасолет уже давно поднялся на недозволенную высоту. Состав звездного дождя изменился. Мимо со свистом неслись довольно крупные металлические осколки разной степени раскален-ности. Горя, метеориты уходили вниз и гасли, не долетев до поляны, где остались папа и Дуська. В разряженном воздухе слышался запах гари, похожий на запах костра.
Внезапно огненный чирк с противным комариным зудением пронзил правый пе-редний угол моего незамысловатого корабля. В трапике образовалась ровная дырка вели-чиной с окуляр подзорной трубы. Обугленные края ее дымились В дыре, как в иллюмина-торе, далеко внизу проносилась едва различимая земная твердь. А огненные чирки уже пронзали черноту пространства очередью, как трассирующие пули.
Это было необычно, невиданно, но называть зрелище завораживающим я бы не стал.
– Эй, снижайся, поворачивай обратно! – орал я трапику, поскольку знать не знал, как космическими матрасолетами управляют. И судорожно дергал передние завязки пер-пендикулярно вниз.
Пытаясь совершить нужный маневр, я быстро додергался: одна тесемка оборвалась и неспешно поплыла за бортом. Через мгновенье объятый пламенем метеорит, пролетая, подпалил ее, и завязка запорхала, горя с одного кончика, как фитилек.
– Папа-а! – во всю глотку заорал я. И тут же услышал:
– Что ты, сынок? Ляг поудобней. Спи…
…Я открыл глаза. Вместо звездного неба с остро наточенным месяцем в самом зе-ните вокруг стояла плотная тьма. Будто из поднебесья я свергся под землю. В метро. А может, в могилу…
– Где мы? – спросил я шепотом.
– В палатке. Тут совсем темно. Спи, рассвет нескоро.
– Выходит, все это сон? – я обрадовался и огорчился одновременно. – Я куда-нибудь летал? На матрасе…
– Конечно, летал. Правда, маршрут был короткий – от кострища в палатку…
– А где Дуська?
– В машине спряталась. Ее, понимаешь ли, летучая мышь укусила.
– Ой?! Расскажи!
* * *
Оказывается, звездопадом я любовался недолго. Папа пытался меня будить, но без успеха…
Ночь выдалась тихой, ни ветерка, ни звука. Только в кудрявой кроне векового дуба, стоявшего в стороне от прочих деревьев, кто-то все время возился и перепархивал. «Птицы, должно быть. – Подумал папа. – Им-то чего не спится?»
Он то подкладывал ветки в костер, то обшаривал подзорной трубой звездные рос-сыпи. Дуська в охотничьем азарте перенюхала все окрестные канавки. Пару раз она при-бегала за папой, но тот так и не удосужился помочь ей извлечь особо ценного крота или промысловую ящерку. Охотнице ничего не оставалось, кроме как выуживать добычу са-мостоятельно.
Собака (эрдель, ну чистокровный эрдель!) старалась ввинтить в отверстие норы не только настырный нос, но и прочую морду – по уши. А хвост стоял торчком и призывно дрожал, посылая сигнал: «Ату его!»
– Знаешь, как гляделось смешно. – Рассказывал папа. – Будто Дуську, как репку, посадили в землю, чтоб выросла большая-пребольшая…
В конце концов Дуськин «радиомаяк» допосылался-таки сигналов. На украшенный репьями, свалявшейся песий хвост из-под текучих звезд, как ястреб с высоты, кинулся тот самый летучий мышонок, что весь вечер крутился над нашим лагерем. А может, и другой совсем, кто их в темноте разберет… Кинулся нетопырь с чисто конкретной целью – кровушки собакиной напиться. Иголки зубов вонзились в беспечную Дуськину попу, и она закричала, не вынув пасть из земли. Как уж смогла…
На задушенный дворняжкин вопль папа подпрыгнул как ужаленный. Он не просто спас полноправного члена нашей семьи от вампира. Он изловчился поймать негодного мышонка, накрыв его своей бейсболкой. Так я ловлю кузнечиков на даче…
– Я его в футляр от подзорной трубы засунул, – не героически, а как-то даже вино-вато вздохнул папа, – Пусть отдохнет немного. А то ишь какой агрессивный… И дырочку для дыхания кусаке оставил. И листиков посочней положил. Хоть вампир, понятно, не вегетарианец… Ну, ладно, спи.
… Но мне так и не удалось уснуть до рассвета. Уж очень не терпелось увидеть на-шего пленника.
С первыми лучами солнца, еще в полусвете, мы выбрались из спальной части па-латки под тент. Футляр от подзорки висел в матерчатой петле, как его накануне пристроил папа. Молния была застегнута не до конца, и в маленькой дырочке виднелся крошечный красноватый пупырышек – мышкин нос. Затем красноватый пупырышек сменился на черный блескучий кружок: нетопырь уставился на нас с гневом и любопытством.
– Ах, негодяй! – заворчал на него папуля. – Ты почто нашу Дуську обидел?
Черный кружок исчез, но красноватый пупырышек тоже не объявился. Вампиренок сделал вид, что в футляре его не стояло…
– Пойдем, Илюш, выпустим. Такого кусаку приручить не выйдет. Упорхнет при первой возможности. Знаешь поговорку: сколько летучую мышь не корми, все равно в лес смотрит.
По земле стлался жиденький туман, подсвеченный розовыми лучами еще не взо-шедшего светила. Звезды погасли, метеориты уже не сыпались вниз. Прозрачный обмы-лок месяца тонул в легкой пене перистых облаков.
По колено в тумане мы брели к одинокому дубу.
Вблизи огромное дерево выглядело еще внушительней. Толстые ветви, каждая из которых тянула на отдельный, самостоятельный дубок, могли удержать тысячи птичьих гнезд. Но здесь, в недрах кроны, как в суверенном государстве, гнездились отнюдь не птицы.
Земля вокруг дерева, кора мощного ствола, ветвей, даже листва были покрыты на-ростами мышиного помета. А в развилке трех самых больших ветвей виднелся зев огром-ного, как пещера, дупла, отполированный обитателями, что по ночам неутомимо шмыга-ли туда-обратно.
– Вот, оказывается, кто тут с вечера крыльями хлопал. Демоны ночи. А с рассве-том, ишь ты, спать улеглись – комаров с мотыльками переваривать… Выпускай, сынок, нашего. Соскучился, поди, по своим.
Я отодвинул молнию на футляре, надеясь, что летучий мышонок высунет голову, и я успею разглядеть его зубастый «фейс». Но не тут-то было. В щелке раздался беском-промиссный вспорх, и Дуськин обидчик уже сидел на нижнем ободке дупла, как на пороге неприступной крепости. А через секунду решительно исчез в черноте своей деревянной цитадели.
На нас с папой он даже не оглянулся. Лишь презрительно передернул плечиками: ходят тут всякие…
Это была большая ночница, не взрослая, а подросток. Они иногда появляются в нашем пригороде, гнездясь в архитектурных нишах, на чердаках и за оконными рамами заброшенных домов.

* * *

…Когда мы сворачивали лагерь, я снова вспомнил сон в звездную ночь. И как не вспомнить! Погружая в рюкзак свернутый туристский трапик, я обнаружил, что одна из четырех завязок оторвана, а в самом матрасе зияет обугленная дырка.
– Ой, что это? – испуганно спросил я то ли себя, то ли папу.
– Уголек от костра попал, наверно, – сказал отец без должного интереса, – надо было меньше по сторонам зевать.
– От костра? А это… Больше ничего не находилось? Ну такого… Не нашего…
– Чужого?
– Да! Пластмассового чего-нибудь, детского, вроде цветка?
Папа посмотрел на меня без одобренья и промолчал.
В дальнейшие расспросы я решил не вдаваться. При свете дня не разберешь: а был ли сон?..
Лучше подумать обо всем будущей ночью, на крыше родного дома. Когда вновь станет терять звездинки бесприютное «перекати поле».


Лошади в наем

Словно перья
В волосах прекрасной дамы
Из давно забытых – рыцарских – времен,
Был он важным,
Но стоял не очень прямо,
Всем былинкам
Отдавая свой поклон.
Заноситься папоротнику сложно:
Издалека
Родословную он вел,
А ни разу
Словно лютик придорожный
Или клевер –
Не запах и не зацвел.

По пути в Березовку я с Павкой разминулся. А без самого закадычного друга кани-кулы разве в радость?
Уж я его ждал, ждал… Сначала сказали: в июле вернется. Потом, говорят – в авгу-сте.
Тетя Тоня, Павлушкина мама, подрядилась в столицу малярничать. А сына отпра-вила в Бобровск к бездетной, одинокой родственнице – тете Мире. Та и рада племянника возле себя целое лето держать… А я, интересно, как же?
Павел в городе бывал редко. Не знает там никого. Тетя Мира весь день в кремле, на графских развалинах да на старом городище – туристов развлекает. Для директрисы му-зейного комплекса лето – пора горячая. А любимый племянничек в пустой четырехком-натной квартире картины на стенах разглядывает. Ценитель, тоже…
Он там скучает, я тут. И чего тогда не возвращается?..
Чтоб скрасить Павке одиночество, тетя Мира в день приезда велосипед ему пре-поднесла, с ручным дисковым тормозом, кучей скоростей, амортизаторами. Будто велоси-пед способен лучшего друга заменить…
Так он с подарочком лишь к сентябрю и приперся в родную деревню. А мне уже на другой день уезжать.
Весь тот вечер я Павкиным приключениям удивлялся. И уж запутался: верить, нет? Оказывается, он не из любопытства и приятности до осени у тетки затворничал. А в силу особых, даже загадочных обстоятельств…

* * *
Батяньки у Павла отродясь не водилось, маме Тоне помочь некому. Вот он и решил в городе работенку себе подыскать. Времени-то навалом…
Сперва пытался устроиться на почту подменным почтальоном, что заменяет основ-ного по выходным. Благо у Павла, как у почтальона Печкина, как раз велосипед появился. Да еще какой – загляденье! Едешь по улице, спицами сверкаешь и в калитки газеты суешь…
Но на почте начинающему Печкину сказали, что шестиклассников на такую ответ-ственную должность не берут. Газеты теперь денег стоят, если перепутаешь почтовые ящики, пощады не жди.
Потом внимание моего друга привлек щит на заборе с объявлением: «Лошади в на-ем». Плакат явно висел уже давненько, поверх него успели наклеить мелких бумажек: «Хочешь похудеть, спроси меня – как?», «Пропал сиамский кот, просим вернуть за возна-граждение».
Дома Павел не раз возил в телеге картошку – с огорода в подвал. И, как все дере-венские пацаны, частенько катался верхом – хоть и без седла, охлюпкой. Даром что ли, тишайшая кобыла Белопахая всегда была в нашем распоряжении…
Павка решил, что работа с лошадьми – самая что ни на есть его.
Друг списал адрес, где в наем сдают самых замечательных животных. И отправил-ся туда немедленно.
Он уже не раз наблюдал, как по главному городскому проспекту, поскрипывая рес-сорами, катится легкая пролетка. На кожаном диване сидят разряженные малыши под присмотром тоненькой няни, похожей на кинозвезду. Иногда пролетку нанимают бабуш-ки-мечтательницы, чтоб послушать цокот копыт и снова почувствовать себя курсистками. Бабушки гордо задирают припудренные носики и надтреснутыми голосками выводят: «Гимназистки румяные-е, от мороза все пьяные-е…»
А на облучке чудесной коляски сидит мальчишка. Или девочка. Павкиного, как раз, возраста. На них всегда щегольские глянцевые полусапожки, черные рейтузы и шелковая сорочка с воздушным жабо. На головах круглая шапочка с лаковым козырьком. Было не трудно догадаться, что в таинственной фирме «Лошади в наем» служащим выдают такую униформу.
Счастливые извозчики, гордо поглядывая по сторонам, иногда изображали стро-гость. Кучер для солидности принимался вертеть кнутом, сплетенным из черного конско-го волоса. Гикал, причмокивал, но лошадку не бил. Маршрут и оптимальная скорость бла-городному животному известны лучше, чем вознице. Даже вожжи нет смысла держать. На перекрестках, перед красным оком светофора, лошадь останавливается без команды – в общем потоке машин. Опускает мордаху, так что длинная завитая грива в ленточках касается асфальта. И в такой покорной позе ждет, когда загорится зеленый. На промежуточном желтом конек без понуканий вскидывает голову, и как ни в чем ни бывало, в бесконечной череде машин цокает себе дальше.
Чаще других в экипажах развозили туристов. Один раз мимо племянника с фран-цузской делегацией прокатила тетя Мира. Старательно грассируя, она показывала рукой в сторону единственного в городе католического костела, где недавно снимался фрагмент Парижско-Российского фильма. Павлик смотрел тете вслед, стоя на тротуаре в обнимку с велосипедом, и глотал поднятую пролеткой пыль.
Мой друг решил, что если позволят поработать кучером, он согласится на любые условия. Даже – совсем без зарплаты. Ведь было бы странно, если б тебе давали возмож-ность получать удовольствие да еще платили за это…
Гужевой транспорт в нашем городе возрождается каждое лето. Зря я об этом Пав-лика не предупредил…
…Дважды проехав на велике вдоль всей улицы, что была указана в объявлении, пытливый школьник ни конюшни, ни еще чего-нибудь подобного не обнаружил. Не по-нимая, в чем же тут дело, он стал читать все вывески, какие только были: «Детский сад № 47», «Пекарня Поляковой», кафе «Потешные огни», магазин диетических продуктов «Геркулес», «Площади в…»
Ох, ты!..
На дощатом заборе, окружавшем затянутый маскировочной сеткой пустой дом с колоннадой, висело знакомое объявление. Только здесь на него ничего постороннего не налепили, буквы не разбрелись от клейстера, и текст читался полностью. Не «Лошади в наем», а «Площади в наем».
Павел стоял, опираясь на руль велосипеда, не в силах оторвать взгляд от объявле-ния, которое по мановению чьей-то волшебной палочки из прекрасного стало ужасным. Павлу не нужны площади. У него своих – некуда девать…
Он уже готов был очнуться от разбитых грез о лошадях, как вдруг строки поплыли в сторону, шаткая калитка, на котором висел листок, открылась. В прогале возникла до-родная старушенция с лицом, похожим на печеное яблоко. Вопреки теплому сухому день-ку, на бабке красовалась стеганая телогрейка и резиновые калоши на босу ногу. А седые, легкие, как пепел, волосы она покрыла куском маскировочной сетки, каковой был укутан весь этот чудной дом. Сетка свисала низко, закрывая ватник и торчавший из-под него си-ний сатиновый халат.
Старая бабища была так похожа на попавшую в рыбацкую сеть, полинявшую от времени черепаху, что Павка прыснул.
– Что высматриваешь? – прошамкала черепаха. Двигая челюстями, она угрожающе трясла морщинистыми щеками, даже шевелила кожей на лбу. – Забраться вздумал? Кра-ны-шпингалеты поотвинчивать? Руки коротки. У бабы Фани с такими, как ты, расправа скорая. – Она вынула из-за спины руку, и Павлик увидел скрученную из конского хвоста плетку, точно такую, какой машут возницы на облучках.
Несбывшийся кучер решил, что с такой колдуньей лучше не объясняться, и судо-рожно пытался тронуть с места. Но ручной тормоз, который он перед тем выжал до отказа и поставил на предохранитель, не давал вращаться переднему колесу. Не сообразив, в чем дело, Павлик безрезультатно дергал велик. И молчал.
Старуха подняла рыхлую белую ногу в калоше, перенесла через приступку калит-ки и гневно нависла над мальчиком. Он услышал ее несвежее дыхание, вырывавшееся из груди с каким-то посвистыванием и похрюкиванием.
– Ты чей? – властно спросила седая хранительница сдаваемых в наем площадей, подняла конец маскировочной сетки и смачно высморкалась. – Соседских всех знаю. Ры-жих, да еще с конопушками тут, стал быть, нет.
– Я не это… Не местный. Работу надыбить хотел. Кучером на лошадях. Думал, тут конюшня. А тут вы… – Павлик наконец понял, почему не крутится колесо, снял тормоз с предохранителя и уже хотел рвануть в даль светлую…
– Погодь! – тяжелая старушечья рука легла на его костлявое плечико. – Велосипед у тебя дорогой. Стал быть, родители не бедствуют. А чего ж тогда на заработки послали? Или сам пошел?
– Велик мне тетя Мира подарила. Долго рассказывать… А деньги всегда нужны – мамка одна бьется.
– Мамка, стал быть…
– Ну да.
– Подзаработать хочешь…
Тут уж Павел опять промолчал: чего пять раз одно и то же перемалывать.
– Ну пошли, работничек… – бормотнула бабка, переложила пудовую руку с Пав-лушкиного плеча на сиявший никелем руль и резко дернула.
Велосипед, застоявшись на тормозе, чуть не сам рванулся вперед, во двор чужого дома, задорно мотнув педалями. За калиткой старушенция ловко пристроилась бочком на узкое спортивное сиденье и, издав азартное «и-е-е-х!» понеслась по песчаной дорожке к дверям.
– Эй, куда? Стой! – крикнул Павка и бросился вдогонку сверкавшей новыми рези-новыми калошами всаднице.
Но, сраженный нелепостью происходящего, зацепился сандалетой за приступок ка-литки, и… грохнулся на оранжевом песочке во весь рост. С внешней стороны – на боль-шой безопасной улице, где носились машины и неспешно прогуливались разморенные летним солнышком туристы, остался слетевший с ноги сандалет. А сам он, всем организ-мом, оказался на территории замаскированного дома. Куда Павке совсем не хотелось.
Калитка, коротко скрипнув, закрылась, будто у хранительницы имелся дистанци-онный пульт управления. Это было последним, что мальчик отметил, помутившимся от удара сознанием…

* * *

Очнулся он не коротко – не быстро. И совершенно в другом – зачарованном – мес-те.
Открыв глаза, Павел увидел щекастого голенького ангела, дудящего в золоченую дудку. Небеса были синие, а облачка легкие, нежные, как пух ангельских крылышек.
«Ой, сейчас Бог покажется…» – напрягся Павлуша, решив, что убился. Однако Всевышний не приходил. И «новопреставленный», не шевелясь, чтоб не нарушать заве-денного порядка, незаметно скосил глаза в сторону.
Странно…
Прямо из розоватого лебяжьего облачка торчала многоярусная хрустально-золотая люстра. В висюльках путался солнечный луч, брызгая бликами по небесам. Скосив глаза так, что аж в виске заломило, мой друг различил забранную шелковой шпалерой стену и бархатную занавесь на сводчатом окне.
– Навряд ли это тот свет, – засомневался Павлик, – это дворец какой-то…
Убранство дворцовых покоев можно было бы признать роскошным… Но!
С той стороны цветного оконного витража предательски шевелилась на сквозняке зеленая маскировочная сетка. За которой явственно различался высокий забор из свежих не оструганных досок, доносилось звяканье трамвая и приглушенный гул городской ули-цы.
Старая карга втащила его в дом! – догадался Павка.
Он возмущенно вскочил.
На том конце большой, совершенно пустой залы с чередой бронзовых, увешанных оплывшими свечами канделябров, стоял черный в золотых шишечках трон. Трон, как и зала, был пуст.
Мальчик подбежал к окну и потряс дубовую раму, силясь открыть. Торопливо на-щупал шпингалет, замаскированный под львиную лапу. Но поднять задвижку не успел…
– Ос-с-ставь! – как плеть, просвистел властный голос, и Павка испуганно отпря-нул. На черном троне, прямая, как каменная истуканша, сидела пожилая дама, чем-то напоминавшая бабку, что нахально угнала его умопомрачительный велик. Но истуканша была помоложе, постатней, не в телогрейке, а в расшитом шелковыми павлинами платье с высоким кружевным воротом. Ворот подпирал напомаженные щеки, подернутые паутинкой морщин. Кружева свисали и сверху, с чепца, доходящего до сурьмленных бровей.
– Где мой велосипед? – машинально поинтересовался Павлуша, не надеясь, однако, что эта бабка ответит за ту.
– Служанка донесла мне, что ты нуждаешься в деньгах. Так или нет? – Будто не ус-лышав, спросила величавая дама. И не дожидаясь ответа, продолжила: – Я, герцогиня Ан-жуйская, дам тебе возможность заработать.
Повисло напряженное молчание. Раздавалось лишь хриплое дыхание знатной осо-бы, будто ей требовалось срочно откашляться, но дама решила повременить.
– А… чего… делать-то надо? – как можно беспечней спросил Павка, и про между прочим сделал пару шажков по узорчатому паркету в сторону окна.
– Тебя подвергнут остракизму вместо моего внука Готфрида.
– Чему меня… того… этого?..
– Остракизму, дурак! – Герцогиня зло стукнула кулаком по обтянутому черным бархатом подлокотнику трона. Украшенные множеством перстней пальцы засверкали. – Ты пройдешь церемонию разжалования из рыцарей. И получишь награду. – Она вырази-тельно помусолила переливчатыми перстами.
– А он сам, внук-то, чего же… не пройдет?
– Значит, есть причина. Король постановил разжаловать Готфрида за трусость во время турнира. Бедный мальчик сбросил с головы шлем еще до начала поединка. Что оз-начает сдачу на милость противника. – Герцогиня скорбно вздохнула – За улюлюканьем и свистом толпы никто так и не услышал, что Готфрид, вопреки охранному кодексу турни-ров, намеревался сражаться с незащищенной головой. У мальчика был жесточайший на-сморк, в шлеме, да еще с опущенным забралом, он задыхался. Готфрида стащили с лошади и с позором увели с арены герольды, так и не позволив пришпорить коня. Король пре-бывает в страшной досаде на моего внука, ведь он самолично посвятил Готфрида в рыца-ри – в числе немногих, особенно достойных дамуазо*.
– А что ж фельшера не позвали? Справку бы дал про насморк…
– Не говори лишнего. Ритуал разжалования из рыцарей назначен на завтрашнее ут-ро. Готфрид лежит в горячке – сказались простуда и унижение. Я и сама нездорова… – Она сдержанно кашлянула. – Если завтра внук не сможет явиться на площадь, его величе-ство решит, что юноша еще трусливей, чем показал себя на турнире. Тогда Готфриду ос-танется лишь умереть…
– А может, просто… послать его куда подальше?
– Готфрида? – дама удивленно подняла сурьмленную бровь.
– Зачем? Вашего короля!
– Ты настолько глуп, что, видимо, не сможешь быть мне полезен… – Герцогиня Анжуйская сразу стала чернее тучи. – Но ты почти такого же роста, возраста и телосложе-ния, как мой Готфрид. В шлеме подмены никто не заметит… – Она решительно встала с трона и, волоча по паркету длиннющий парчовый шлейф, пошла вдоль череды напольных канделябров. Пользуясь тем, что дама погружена в размышления, Павка сделал еще один шажок к окну… – Быть по сему. – Произнесла герцогиня и утвердительно остановилась. – На эшафот взойдешь именно ты. – Она ткнула пальцем в сторону пленника.
На улице совсем не по-рыцарски завыла автомобильная сигнализация. «Может, я сплю?» – подумал мальчик и украдкой щипнул себя за кисть. Не помогло. Герцогиня Ан-жуйская осталась стоять на том же самом месте. Автомобильные рулады она, похоже, не слышала. Впрочем, сигнализация быстро стихла.
– Скажите, бабуля… тетенька… – Дама поморщилась, но поправлять невежу не стала. – Пардон, ми… миледи… Где все-таки мой велосипед? И где у вас телефон? Я бы хотел сделать звонок другу, если уж на эшафот волочь собираетесь… – Это он, наконец, про меня вспомнил!
– Твой ве-ло-си-пед, – с некоторым затруднением произнесла герцогиня Анжуй-ская неизвестное ее эпохе слово, – взят мной в качестве залога. Чтоб ты, дружок, раньше положенного времени не вздумал бежать. После церемонии получишь. Вместе с тугим кошельком. Второй упомянутый тобой предмет в моем родовом замке отсутствует.
– А чего там будет-то? На церемонии вашей?
– К ритуалу тебя начнут готовить на рассвете. Примешь ванну с лепестками жас-мина. Слуги помогут облачиться в шитый золотом полукафтан и пурпурную мантию. На ноги наденут башмаки с золотыми львами. У тебя какой размер? – Вдруг беспокойно спросила миледи.
– Не знаю. Я один сандалет вообще потерял…
– Подними ступню. Так… Ничего, набьем в башмаки сенца… Затем приведут коня – гнедого першерона в полной боевой броне. Принесут доспехи и оружие. Ты наденешь кольчугу из двойных колец, на голову возложишь шлем с драгоценными камнями и перь-ями. В руки возьмешь щит и двуручный меч.
– Здорово! – Восхитился Павка, которому предстоящее мероприятие понемногу начинало нравиться. Он даже пожалел, что я не увижу его в таком живописном прикиде.
Будто не услышав, герцогиня Анжуйская продолжила:
– Оруженосец поможет тебе сесть на коня и под уздцы поведет першерона по ули-цам Руана…
– Бобруйска – вы хотите сказать?
– …к лобному месту у ратуши. Вокруг будет улюлюкать толпа, забавляясь чужим позором. В тебя полетят протухшие яйца, сгнившие помидоры. Гнедого станут пугать, колоть, дергать за хвост…
– Конь-то чем виноват?
– С балконов тебе на голову польется содержимое ночных горшков…
– Ничего себе! – Возмутился Павел.
Герцогиня достала откуда-то из складок необъятного платья маленький кружевной платочек и приложила его к ноздрям, будто уже слышала запах нечистот и тухлых яиц.
– «Позор Готфриду – трусливому зайцу!» – станут кричать последние простолю-динки. – Она на секунду закрыла платочком глаза – наверное, картина, вставшая перед ее внутренним взором, была невыносима. – Когда тебя возведут на эшафот, герольды отбе-рут оружие, сломают и растопчут его ногами. Со щита сорвут родовой герб и бросят его в грязь…
– Да я не отдам! – Неожиданно для самого себя разгорячился Павка. – Как тресну этому герольду двуручным мечом по бестолковке!
– Не забывайся, несчастный! – С угрозой произнесла герцогиня. – Ты полностью в моей власти. К тому же, размер вознаграждения будет зависеть от того, сколь хорошо ты сыграешь роль… Помни: на эшафоте перед тобой только одна задача. Как бы герольды тебя не пинали, не урони с головы шлем. Никто не должен знать, что остракизму подверг-ся не Готфрид. Даже когда уже опозоренного, положат на носилки и понесут в церковь, чтоб отслужить молебен как по мертвому, не вздумай поднять забрало!
Тут в огромной гулкой зале, неизвестно откуда взявшись, самозвано затрезвонил мобильный телефон. Веселенький мотивчик чижика-пыжика взвился к самому потолку в золотой лепнине и дудящих ангелочках. Герцогиня Анжуйская чуть заметно вздрогнула. И принялась делать вид, что ничего особенного не происходит. Пощипала воск на завит-ках канделябра. Выставила из-под платья носок атласной туфельки и спрятала обратно. Кашлянула. Аккуратно чихнула. Поправила сбившийся чепчик, из-под которого вылезла седая прядь.
Но тоненький механический голосок опять и опять жизнерадостно спрашивал:
– Чижик-пыжик, где ты был?
И тут же отвечал:
– На Фонтанке водку пил.
Ситуация явно вышла из-под контроля…
Знатная дама, потеряв значительную часть величавости, начала торопливо рыться в складках расшитого платья, отчего шелковые павлины зашевелились, словно живые.
Наконец, с отвращением, будто лягушку из канавы, герцогиня вытянула из складок телефон.
Но к уху она поднесла трубку уже любовно:
– Кхы-кхы… Слушаю, внучок. Опять конюх старшой вызвал? А за что жа, Гри-шань? На работу проспал? Я ж тебе будильник завела! И гнедого опять не почистил? А, только репьи из хвоста не выбраны… Хлыстик ты не потерял, а у меня в каптерке забыл. Да я же в прошлый раз к старшому конюху на разнос вместо тебя ходила! Опять вместо тебя идти? Трус ты, стал быть…
Кому и что еще говорила герцогиня Анжуйская, Павка уже не слышал. Звонок мо-бильника будто расколдовал его, снял наважденье. Павел, уже не таясь, бросился к окну, дернул вверх львиную лапу, где прятался шпингалет. По витражу побежали блики, рама отворилась. Он прыгнул ласточкой, наугад – в свисающие клоки маскировочной сетки.
А прямо под окном были сложены коробки с надписью «реквизит», укрывшие от посторонних глаз его обожаемый велик…

* * *
Следующий раз, очнувшись, он увидел не лебединые облачка, а пластиковый под-весной потолок квадратами. Павлик лежал в больничной палате с холодным компрессом на лбу. Рядом притулилась осунувшаяся от переживаний тетя Мира.
– Павлушенька, солнце мое… – Только и произнесла бедняжка, когда племянник удивленно захлопал глазищами.
– Где хоть мой велик? – разлепил Павка засохшие губы.
– В ремонт сдала. Уж больно ты его покорежил, когда из окна съемочного павиль-она прыгнул. И сам поранился… – Тетя жалостно всхлипнула. – Я же просила: Павушка, будь осторожен. Что я теперь маме Тоне скажу? Зачем тебя туда занесло? Съемки уже давно закончились, артисты уехали, декорации почти все вывезли. Сейчас собственники здания не знают, кому его снова в аренду сдать. Объявления на всех заборах расклеили. А мальчишки все равно, как мухи на мед, на съемочную площадку лезут. Куда только эта выжившая из ума вахтерша Фаина смотрит?.. Я еще схожу к ней, миленький, разберусь. Только уж ты прости меня, не серчай…


Узница подземелья

Молния озарила сад нестерпимым белым сиянием. Вход в погреб был по-прежнему пуст. Пудовая дверь с ржавой щеколдой, которую мы отворили еще в сумерках, не скрипнула, а чудно загудела. Это по саду пронесся короткий порыв ветра. Яблони зашумели и стихли.
– Дождь накрапывает… – прошептал Севка и заклацал зубами от страха.
– Хорошо. Они по дождичку и выходят…
Мы лежали у самого погреба, но на безопасном возвышении – копенке недосохше-го сена. С земли она нас не заметит.
Мы очень надеялись, что она примет, наконец, «приглашение к столу». Прямо над тропкой, ведущей в прохладу подземелья, свисал желтоватый китайский фонарик. Вокруг сновала невидная собой мошкара и златоглазые ночные мотыльки. Мошки на первое, ко-мары на второе, мотыльки на десерт. Ведь как она должна была проголодаться за триста миллионов лет! Не вытерпит, выйдет поесть.

* * *
Жабу принес с работы Севкин папа. В термосе. И сразу выпустил в погреб.
Он очень боялся за ее самочувствие.
Причины были. Ведь эту амфибию он не на лесной тропинке поднял, а вырубил из каменного угля. Севкин папа – шахтер.
Этим летом шахтеры работали в странном – сыром и затхлом – забое. Угольные пласты имели множество отпечатков древних растений: разлапистых папоротников, хво-щей, плаунов. И несколько раз, отколов отбойным молотком очередную глыбину черного, матового продукта разложения дремучих лесов, шахтеры обнаруживали засохшие тельца доисторических лягушек. У Севки в двух пол-литровых банках, спрятанных в тумбочку от разрушающего света, и хранятся сейчас эти мумии – предмет моей острейшей зависти.
Но самое большое чудо поджидало шахтеров, когда в забое стали попадаться жи-вые земноводные! Сначала лягушка, а потом, одна за другой, две жабы.
Попрыгав по угольному отвалу с полчаса, все три амфибии начали задыхаться в угольной пыли и, увы, на руках у шахтеров скончались. Их бренные останки подняли на гора и отнесли в контору – показать горному инженеру. Тот недоверчиво повертел амфи-бий так и этак, возмущенно хмыкнул:
– Поприкалываться вздумали? Оболтусы! – и недрогнувшей рукой спустил усоп-ших в канализацию.
Тогда-то Севкин папа стал брать в забой большой металлический термос с широ-ким горлом. Чтоб посадить в него лягушку, как только она обнаружится. Как в барокаме-ру. Перемена условий будет минимальна, и, может быть, доисторическое земноводное выживет.
Целый месяц дядя Толя спускался в шахту с пустым термосом на поясе рабочей робы. Но ископаемые амфибии больше не попадались. Над ним трунили проходчики, но дядя Толя был упрям.
И он дождался. Однажды, отвалив отбойным молотком жирный пласт каменного угля, он увидел уже знакомые отпечатки мохнатых папоротников и… серую с темно-коричневыми пятнами жабу. Дядя Толя вежливо тронул ее грязным шахтерским пальцем: не дохлая ли? Жаба в ответ приветственно дернула лапкой. И тут же, не успев сделать ни единого вдоха, переместилась в спасительный термос.
Находчивый горняк даже работу бросил – сказался больным и на скрипучей клети покинул забой. Древнюю жабу требовалось как можно быстрей отвезти на дачу – в по-греб.
На счастье я как раз в это время играл в Севкином саду в бадминтон, и процесс вы-пускания уникального существа застал.
…Дядя Толя отвинтил крышку и положил термос на порожки погреба.
Доисторическая амфибия убежище покидать не собиралась.
– Спит, видать, – предположил шахтер и легонько постучал по термосу прутиком.
Тут-то мы ее и увидели…
Жаба высунулась наружу и, ослепленная закатным солнцем, зачарованно замерла. На темно-серой коже у нее было множество мелких, чуть примятых красновато-коричневых бугорков – видно угольные пласты тяжелехоньки. А вылупленные глаза бы-ли медно-красные, с золотистым крапом. Жабу опьянил свежий пронзительный воздух, она попыталась привстать, но – упала. А потом, будто решившись, осторожно вдохнула, расправляя слежавшиеся легкие.
Существо, которому в обед триста миллионов лет, – а ведь именно тогда на планете образовались каменные угли! – медленно-медленно выползло из термоса на поверхность чужой для него планеты. Мы смотрели во все глаза с нестерпимым и опасливым любопытством. Такого перенесения во времени не доводилось наблюдать может быть еще никому!
Оценив обстановку, жаба почти свободно приподнялась на лапках и поползла вниз, в погреб, чуть задевая брюхом прохладные земляные ступени. Скоро она раствори-лась в темноте подземелья, откуда пахло проросшей прошлогодней картошкой. Как при-зрак…
– Так-то вот. – Севкин папа довольно потер темные, как у мулата, руки, в которые навсегда въелась угольная пыль. – А то мне соседи: врешь, Толян, врешь, Толян… Пускай теперь поглядят. Надо и каким-нибудь ученым сообщить, чтоб изучили.
Севка было заспорил, мол, ученые отберут бесценный экземпляр для опытов. Но шахтер сказал, что наука требует жертв. Чем огорчил нас обоих. Мы сочли, что пересе-ленке из прошлого будет лучше в саду, а не в институтской лаборатории…
…И вот уже третью ночь мы с другом дежурим у погреба, пытаясь выманить за-творницу наружу. Ставили у входа молоко в блюдце. Раскладывали чуть придавленных майских жуков. Даже отобрали у Муськи полусъеденную мышку, надеясь, что гостью привлечет запах крови.
Жаба не появлялась. А сегодня приладили над тропинкой маячок для насекомых – пускающий разноцветные блики потешный китайский фонарь.


* * *
Самым доступным дяде Толе ученым оказался мой папа. Если честно, никакой ис-следовательской деятельностью он уже не занимается, а чинит компьютеры на оборонном предприятии. Но даже на даче папа не расстается с ноутбуком, а это кажется пытливому шахтеру самым верным признаком учености.
Разумеется, папа страшно заинтересовался живым реликтом. На пару с дядей Толей в первый же день, взяв электрический фонарик, слазил в погреб. Но… таинственная оби-тательница не нашлась. Грубо рыться они не решились, боясь испугать бесценное живот-ное, а на поверхностный взгляд, кроме картошки и банок с огурцами в погребе не было совсем ничего…
В Интернете папа сразу же отыскал форум ученых, интересовавшихся исключи-тельно земноводными. Уставившись в монитор ноутбука, они с дядей Толей, как срос-шиеся близнецы, весь вечер торчали на форуме. Мы поочередно пытались заглянуть, что им там пишут, но папы отмахивались от собственных детей, как от назойливых мух. Ведь обладание самым старым существом на планете обещало настоящую сенсацию!
Мы с Севкой обиделись и, присев на крылечке, придумывали, как выманить сенса-цию из погреба, пока она еще не попала в руки исследователям-живодерам. (Может, они не такие уж и живодеры, но, будь наша воля, мы бы жабу все равно не отдали…)
Папам на форуме быстренько объяснили, что сведения о лягушках и жабах, най-денных живыми в угольных шахтах и каменных карьерах, мелькали еще в шестнадцатом веке. В Лондоне однажды такую лягушку даже демонстрировали на выставке. Когда мос-тили набережную в Тулоне, из камней без конца выбивали живых лангустов. А однажды в Германии из глыбы мела извлекли вполне живого морского ежа.
К сожалению, все животные, освобожденные из расколотых каменных тюрем, бы-стро гибли. Видно, никто из передовых натуралистов не догадывался поместить их в «ба-рокамеру», как шахтер Толян, не имевший специального образования.
И что уж совсем не понятно – каким образом реликтовые звери могли оставаться в живых в своем застенке в течение столь умопомрачительного времени?
Лягушечник с мировым именем (нам с Севкой даже не удосужились фамилию это-го светила назвать!) настойчиво утверждал на форуме, что животные впадали в анабиоз – особый сон, когда все процессы в организме прекращаются.
С ним ругался широко известный в узких кругах биологов профессор, который ни-как не мог взять в толк почему у освобожденных узников нет даже намека на слабость мышц, неизбежную при долгом анабиозе. Они скачут и плавают как молоденькие. Вплоть до того момента, пока не упадут замертво.
А один физик, консультант ЦУПа (потом выяснилось, что это Центр управления космическими полетами) высказал может быть и фантастическое, но куда более убеди-тельное предположение.
Некоторые угольные или каменные глыбы каким-то непостижимым образом пре-вращаются в хронокапсулы, внутри которых затормаживается, а то и совсем останавлива-ется Его Величество Время. Лягушка или жаба, попав в такую хронокапсулу, даже и не думает спать. Животное вообще не подозревает, что уже миллионы лет миновали. Жаба убеждена, что время не прерывалось. Прошел всего-то миг, когда можно было разве толь-ко моргнуть. Закрыла глаза в одной эпохе, и тут же открыла – совершенно в другой!
Как тогда должна была изумиться наша гостья из прошлого, нежданно-негаданно оказавшись в Севкином саду!
Что она теперь предпримет? Не пустится ли на поиски того водоема, где прошло ее золотое детство? Ведь если жабу перенести из родного пруда в другой, пусть он даже лучше прежнего, она все равно отправится искать свой родимый мокрый дом. В сумерках вылезет из укрытия, где пряталась весь день, терпеливо дождется ночного мрака, прохла-ды и сырости. А потом где скачком, а где и жабьей рысью, плотно прижавшись к земле и выбирая пути поукромнее, она может преодолеть немалое расстоянье!
Не потому ли папы не обнаружили ископаемую особу в погребе, что ее там уже и след простыл? Вдруг она улизнула через кротовый ход или даже сама устроила подкоп? Некоторые жабы – самые настоящие копатели. Они откидывают почву задними ногами и постепенно погружаются в нору задом наперед!
Мы пытались высказать эти подозрения папам, но наше участие в форуме с обрат-ной стороны монитора никто даже не заметил…
Помыкавшись еще немного возле наших «сросшихся близнецов», мы решили дей-ствовать по собственному усмотрению.
Надо использовать последний шанс еще раз увидеть доисторическое животное сво-бодным. Уже завтра из Москвы к погребу прибудут двое премудрых мужей, которым ус-пел настучать про жабу любознательный Севкин отец.


* * *
…Дождь не капал, а тихо висел – едва уловимой, чуть видимой пеленой. Молнии больше не жалили землю, и боявшийся грозы Сева перестал дрожать. Воздух так напол-нился парной влагой, что фонарик мог погаснуть…
Мы вовремя забрались под рубероид, которым дядя Толя предусмотрительно на-крыл копенку. Дождю было нас не достать.
– Неужели и сегодня не выйдет? – тоскливо поинтересовался Севка.
– Должна…
Будто боясь обмануть наши ожидания, у погреба раздался чуть слышный шорох. Мы выскользнули из-под рубероида и свесили головы вниз.
– Она!
– Да нет, лугушка… – Я увидел в слабом отсвете крошечного лягушонка, весело прыгающего по направлению к китайскому фонарю. – Комарика захотелось…
Теперь еле уловимый шорох раздался с другой стороны: на тропинку из-под по-росшего мхом известняка выползла большая черная жаба. Это была известная нам особа, у дачного домика ее видели постоянно.
Черная жаба – дама немолодая и хитрая больно. Сама охотиться не желает. В су-мерках приползает к крылечку садового домика, где на порожке стоит кошкина миска.
Трехцветная Севкина Муся знает, что жаба придет, даже ждет, если подруга задер-жится.
Впрочем, какие они подруги? Жаба никогда не приближалась к Мусе, а Муся к жа-бе. Они знакомы на расстоянье. Но друг друга не забывают! Хотя б потому, что одна но-ровит за чужим столом потрапезничать, а другая сильно любит пофорсить.
Муся начинает ужинать, только когда черная жаба подтрусит к порожку и с зави-стью уставится ей в рот. Кошка сразу всем существом начинает изображать неземное удо-вольствие. Вот, мол, как меня кормят, не то что некоторых… Жаба смотрит, что молоч-ный суп или кусочек рыбки навеки исчезают в аккуратном Муськином ротике, и пускает длинные слюни. По ее горлу время от времени проходит голодный спазм.
В самый разгар жабьиных мучений Муся вдруг делает вид, что ее позвали в дом. Бросает недоеденный ужин и, подняв хвост трубой, великодушно уходит. Черная жаба торопливо кидается к плошке. С отменным аппетитом она уплетает кошкины объедки, воровато поводя по сторонам круглыми луполками.
Спектакль повторяется каждый вечер уже которое лето. Это одна из самых давних традиций Севкиного сада.
Сейчас Муськина нахлебница двинулась вслед за лугушкой. То ли мошки прель-стили, то ли лягушатина…
– Ой, смотри, смотри, сколько их! – зашептал Сева, указывая на тропинку, на кир-пичи у забора, на ванну, где мокла перебродившая крапива – ею дядя Толя удобрял ого-род.
Отовсюду, из каких-то неведомых щелок, как паста из тюбика, под теплый ночной дождичек выдавливались земляные жабы. Они поворачивались туда-сюда, будто вполго-лоса обсуждали прогноз погоды. Некоторые сидели отдельно, неподвижно, как божки-истуканчики. Другие без раздумий пускались в направлении нашего фонарика – в столо-вую.
Я никогда не думал, что на одном, пусть даже таком просторном, дачном участке обитает столько жаб! Мы насчитали их полтора десятка и сбились. А ведь кроме черной Муськиной приживалки ни одной больше никогда здесь не видели!
– А наша, наша-то где – древняя? – Севка висел на копне почти что вниз головой. – Что ж мы с тобой отвлеклись? Пропустили, наверно! Может, она уже тоже к этим ушла!
Его тревога имела все основания. Засмотревшись на обычных садовых жаб, мы со-всем перестали следить за входом в погреб. Наша реликтовая, добытая в шахте матрона вполне могла прошествовать мимо нас незамеченной! И раствориться в заурядной толпе омываемых парным дождичком садовых соплеменниц…
О, горе нам, бестолковым!
Что скажут участники форума, когда приедут изучать сенсацию? Как будут выгля-деть наши отцы в глазах научных светил, если в погребе никого не окажется?
Пока мы с Севкой в раздумьях скребли макушки, под китайским фонариком нача-лось что-то вроде общего собрания. Одна из присутствующих (вдруг это наша? Отсюда в темнотище не разглядишь!) забралась на пук прошлогодней травы и принялась оглашать округу глухим однообразным хрюканьем. Другие внимательно слушали ораторшу, иногда делая утвердительный рывок головой вперед – так, мол. Уже потом я сообразил, что это жабы просто кружащихся мошек лопали, а сначала был абсолютно уверен: да – разговаривают!
Хрюканье продолжалось довольно долго, и так как жабьего языка мы не знали, смысл дискуссии постичь не удалось…
Согревшись под рубероидом, убаюканный шелестом капель в яблоневых кронах и монотонным нутряным жабьем бормотаньем, я неожиданно стал задремывать. Как вдруг, Севка с размаха ткнул меня в бок костлявым локтем и сипло выдохнул:
– С-смотри!
По тропинке в погреб мимо нашей копны прошлепали штук десять разнокалибер-ных жаб – почти все, кто присутствовал «на собрании» под фонарем! Не одна, которой цены нет, а целый табун современных самозванок. В том числе черная Муськина лизо-блюдка!
– Этой-то чего в погребе надо? – резонно возмутился Севка. – Она же всю жизнь вот под теми камнями ошивалась. Сейчас дверь запру, и не вылезет больше к кошке дар-моедничать!
– Ладно тебе! Муська ее сама угощает. Видно, наша ископаемая всю эту ораву кар-тошку есть позвала. Или червячков каких…
Дождь кончился, подул ветерок. Сразу стало холодно, как бывает под утро. В такое время все жабье семейство прячется в землю и цепенеет в неподвижности.
Было ясно, что ничего нового про нашу переселенку из прошлого сегодня уже не узнать.
Мы подперли кирпичиком дверь в погреб, сняли с палки фонарик и отправились спать.


* * *
Спал всего-то пару часов, а успел увидеть сон. Странный, необыкновенный… Я будто смотрел на мир удивленными жабиными глазами в тот самый момент, когда она переносилась из доисторической эпохи в нашу…

…Я должна найти пруд, в котором родилась. Не оставаться же навсегда в этом жалком краю…
До сих пор не могу понять, как я здесь оказалась?
Я ловила медведок в зарослях папоротника, зарываясь носом в их рыхлые норы. Жуки были сладкие, с хрустинкой.
Я уже как следует набила брюхо и собралась возвратиться в пруд. Надо было вы-лезти из ямы, которую сама же прокопала, выуживая жуков. Илистая почва перенасы-тилась влагой, ведь дожди почти не прекращались. И, тяжелая после обильного ужина, я несколько раз оскальзывалась, съезжала на дно.
Потом решила подождать, пока медведки просядут в моем желудке под действи-ем пищеварительных соков. Брюхо спадет, я стану подвижней.
В лесу стоял крепкий запах гниения – это разлагались упавшие сигиллярии, кала-миты*.
Сквозь их завалы будет не так просто добраться к пруду, сплошь покрытому зо-лотом водяных лютиков.
Я села, закрыла глаза и прислушалась к процессам, происходящим в утробе…
Не знаю, сколько я так просидела, показалось, совсем недолго…
…Вдруг кто-то грубо коснулся моей спины. И тут же округу накрыл абсолютный, непроницаемый мрак.
Даже осенняя ночь, когда за тучами не видно звезд, не бывает такой темной. Светятся гнилые деревья, мерцают голодные глаза хищников. В травах зажигают фона-рики светлячки. На болотах фосфоресцирует газ, с рычанием вырываясь из глубины. В воде поблескивают отраженным светом панцирные рыбы.
А тут – не было совсем ничего. Адская тьма. Конец времен.
Я попыталась продвигаться ощупью. Но ни единой щелочки, куда можно было бы протиснуться, не обнаружила. Со всех сторон – идеально ровные, без малейшей зазуб-ринки стены. Будто сомкнутые раковины продуктуса.**
Как ему удалось меня проглотить?

Так вот чем был в глазах нашей пленницы хваленый термос! Не барокамера, а ра-ковина хищного моллюска. Черная, как могила...

…Свет обрушился на меня так внезапно, что перед глазами замельтешили разно-цветные искры.
Когда веки удалось приподнять, я увидела… лысую землю. Никогда прежде не до-водилось мне видеть совершенно лысой земли. Она тянулась неширокой полоской, уходя вниз, в пещеру. А рядом земля тоже была почти лысой – нельзя же назвать раститель-ностью жалкую травку и низенькие деревца, росшие обочь!
Откуда-то сверху раздался стук. Стенки раковины, в которой мне довелось оч-нуться, задрожали. Точно так начиналось землетрясение, которое я однажды пережила. Я спешно покинула хлипкое убежище.
Полоска лысой земли оказалась теплой и чуть шершавой на ощупь. По траве бро-дили розоватые отсветы, значит, сейчас – время заката.
В тот миг я и увидела этих двуногих…
Один большой и два поменьше, но те, что поменьше – тоже очень большие!
Почему они склонились надо мной? Собираются съесть? Что ж… Такова жизнь. Все в этом мире служат пищей друг другу. Давно ли я ела медведок, хрупкая воронеными крыльями. А сейчас будут терзать меня.
Но что за убогие существа! Куда ни шло, если б меня съела змея, или накрыл собой жадный трилобит*. А то – какие-то уроды… Тоже лысые, между прочим, как и все в этих чудных местах. Без панциря, без чешуи, без бугорков на коже…
Может, они – черви?
Сердце мое зашлось, я упала в ожидании смерти.
Вопреки здравому смыслу, гигантские прямостоящие черви по-прежнему глазели на меня, не пытаясь рвать на части.
Я посидела еще немного, чтоб дать им возможность поступить как должно. А они все стояли и стояли. Смотрели и смотрели. Будто им некуда спешить. Будто не на-до добывать пищу, бороться за место под солнцем, продолжать род!
Не хотите, как хотите. Собирайте медведок, раз они вам милей.
Я решительно поднялась и пошла по лысой полосе в сторону отверстой пещеры. Как нежно тянет оттуда начинающейся прелью, гнилыми растениями, живо напоминая запах родного пруда.
И дым отечества нам сладок и приятен… О, это верная мысль!

Вот какими, оказывается, были ее «спасители» – бестолковые лысые черви…

* * *
На вокзал – встречать с электрички московских гостей – папа поехал на «жигулях». Не взял ни меня, ни Севу, одного только виновника торжества – дядю Толю. Сказал, что количество мест в машине ограничено, а ученые не одни пожалуют – с газетчиком. Масштаб события их обязал…
Ближе к обеду, как только Севкина мама вынула из духовки здоровенный яблоч-ный рулет, они как раз и подрулили.
Двое ученых и журналист – никогда не перепутаешь, кто есть кто. Ученые были с бородками, но почти без волос. А журналист без бороды, с густым ежиком на голове, в рваных джинсах и с сигаретой в зубах. При ближайшем рассмотрении он почему-то ока-зался теткой, хоть и с мужскими повадками.
Компанию дядя Толя сразу повел пить чай с рулетом. Нам с Севкой опять не хва-тило места – теперь уже за столом. Мы толклись в дверях утлого домика, боясь что-нибудь пропустить.
Сперва дядя Толя рассказывал про свою шахту: сколько лет там рубают уголь, ка-кая влажность, температура, загазованность… Перечислил в строгом хронологическом порядке все палеонтологические находки. Для чего, не спросясь, изъял из Севкиной тум-бочки банки с мумиями. Гости разложили засохших лягушек на столе между чашками с чаем и кусками яблочного рулета. И давай шуметь, вертеть, фотографировать…
Севка было вякнул от дверей, что мумии боятся света, а тем более фотовспышек. Но ученые, полюбовавшись засохшими экземплярами, спрятали их в герметичный пла-стиковый контейнер, и повели речь об экземплярах живых. Севка понял, что больше он мумии не увидит, и их сохранность перестала его интересовать…
– Известно ли вам, коллега, – один из ученых приобнял дядю Толю за широченные плечи, – что многие животные впадают в спячку на зиму или во время засухи. Скажем, североамериканская саламандра «карликовый сирен» при неблагоприятных условиях мо-жет проспать более года! При этом основные процессы в ее организме замедляются в ты-сячи раз, а то и прекращаются вовсе…
– Особенно любопытный феномен представляют собой как раз жабы! – с другого боку от дяди Толи начал другой ученый, и преданно заглянул шахтеру в глаза. – Сам об-раз их жизни способствует попаданию в слои грязи, которая через многие годы превраща-ется в самый настоящий камень. А когда камень разбивают, животные порой оказываются живыми! Некоторые исследователи уже пытались подтвердить их невероятную живучесть экспериментально. Доктор Фокс посадил двадцать жаб в глыбы известняка и песчаника, обернул глыбы листовым железом, чтобы исключить приток воздуха, и закопал все это в землю…
– Ничего себе экспериментики… – Прошептал рядом Сева. – Его б самого зако-пать…
– …Через год подопытных животных отрыли. И что же вы думаете? – Ученый по-рылся в бородке, будто отгадку прятал именно там. – Почти все жабы были живы! В пес-чанике они чувствовали себя плоховато, но в известняке даже прибавили в весе! Поэтому пойманный вами бесценный экземпляр, – он влюблено уставился на дядю Толю, – так ва-жен для науки. Ведь ваша амфибия – старше динозавров! Мы с вами, батенька, войдем в историю. В своей докторской диссертации о серой жабе шахты «Подмосковная» я специ-ально укажу: кто посредством обычного термоса сумел сохранить ей жизнь!
– Позвольте, коллега! – строптиво завозился предыдущий ученый, – я в своей на-учной работе намерен привлечь Анатолия Ивановича как полноправного соавтора! А вы собираетесь его имя только упомянуть! Как вам не стыдно? – он возмущенно засопел, и придвинул контейнер с мумиями лягушек к себе поближе.
– А кроме банальных земноводных вы в шахте кого-нибудь находили? – Спросила прокуренным голосом журналистка, и когда разомлевший от всеобщего внимания дядя Толя обернулся к ней, несколько раз щелкнула затвором фотоаппарата.
– Кого это?
– Ну, мало ли… – Туманно протянула газетчица и принялась увлеченно поглощать рулет.
– О! История знала куда более удивительные случаи! – Воодушевленно поддержал тему будущий автор диссертации про нашу жабу. – В середине девятнадцатого века во Франции строили железную дорогу. Близ города Нанси взорвали огромный валун. Из на-ходившейся внутри каверны появился самый настоящий птеродактиль. Он успел пару раз немощно взмахнуть крыльями, издал жуткий крик, и испустил дух…
– Берусь утверждать, что птеродактиль был обычной газетной уткой! – Взвился второй ученый. – Газетчики в большинстве своем недобросовестные люди! Их не заботит достоверность сведений, им сенсацию подавай!
Уплетавшая рулет журналистка обиженно поперхнулась и мстительно уставилась на ученого. Он поспешно добавил:
– Я не о присутствующих, разумеется… Я в общефилософском смысле!
– Вы можете философствовать сколько угодно, коллега! Но доисторическое жи-вотное ждет нас в погребе. Птеродактиль это, жаба, или даже инфузория – принципиаль-ного значения не имеет. Ведь если серая жаба смогла перепрыгнуть из далекого прошлого в настоящее время, то же самое способен повторить любой биологический объект. Даже человек! И это приближает нас к разгадке тайны бессмертия, которая не дает покоя людям всю историю цивилизации…
– Господа… гм… коллеги! – неожиданно встрял мой папа, – вообще-то  темнеет… Надо еще и жабу отыскать, и на последнюю электричку вас вовремя доставить. Может, пойдемте в сад?
Вся компания с готовностью отставила чашки и устремилась на улицу.
На порожках дачи, возле плошки с молоком, уставясь немигающим взглядом на груду замшелого известняка, выжидательно сидела рыже-бело-коричневая Муська. Кошка заметно беспокоилась, переступала передними лапками, нервно поджимала пушистый хвост. Молоко осталось нетронутым, возле плошки лежал и целехонький кусок рулета. В ее глазах с продолговатой щелью вместо зрачка отражение известняковой груды как бы имело разъем – будто кошке удалось раздвинуть камни и заглянуть внутрь жилища ее на-хлебницы-подруги. Ненаглядной жабы в каменных недрах не обнаружилось, и Муську это не на шутку встревожило…
Кошка ведать не ведала, что ее приятельница сегодня ужинать не выйдет. Ведь мы с Севкой под утро заперли черную жабу в погребе – в числе других.
И зачем они только туда поперлись?

* * *
В погреб полезли мой папа, дядя Толя (естественно!), дымившая бесконечной сига-ретой газетчица и один из ученых. Второй остался стоять между мной и Севой у самого входа. Нам сказали: погреб не резиновый, всех не поместит.
Правда, второго ученого приглашали в подземелье вместо папы, но он предпочел остаться наверху. Одной рукой московский гость нетерпеливо теребил бородку, другой крепко прижимал к груди банку с мумиями. Было похоже, что светило науки предпочел синицу (сушеных лягушек) в руке, чем журавля (древнюю амфибию) в небе. (Фу ты, запу-тался: в погребе).
Как же он оказался прав!
Скоро в подземелье раздался радостный возглас первого ученого – и он возник на порожках с жабой в дрожащих руках. Ученый победно улыбался, держа животное на поч-тительном расстоянье, будто жрец святыню. Он силился что-то сказать, но напор чувств был таким мощным, что ученый лишь открывал рот – как рыба, выброшенная на берег.
Бедняга так и не успел изречь ничего такого великого, как в погребе снова раздался возглас – радостный и возмущенный… Наружу выскочила журналистка, вертя перед собой еще одну, точно такую же, жабу. Она, не церемонясь, держала ее за одну лапку, жадно разглядывая и нещадно дымя земноводному в самый нос.
– Е-мое!.. – Восхитилась курилка. – Еще одна прискакала…
Тут из низенькой дверцы в подземелье начал одним плечом вперед протискиваться дядя Толя – огромный, как Гоблин. В руках-лопатах знаменитого горняка сидело… по се-рой жабе. Прокомментировать их явление ученому миру шахтер не смог, только шумно засопел и стал постепенно наливаться пунцовой краской…
Мы с Севой сочувственно переглянулись: может, расскажем про жабье собрание под китайским фонариком минувшей ночью? И что это мы садовых самозванок ненаро-ком в погреб напустили…
Но мой друг, быстро взвесив все «за» и «против», отрицательно помотал головой. Я его одобрил: положение дяди Толи оказалось столь щекотливым, что вызывать его пра-ведный гнев решился бы сейчас только камикадзе…
Вслед за шахтером на свет Божий вылез из подземелья и мой папка. Жаб он насо-бирал больше всех, сажая, как в передник, в полу рубашки.
Все напряженно поглядывали то друг на друга, то на плененных животных.
В хорошем настроении осталась одна журналистка, которую происходящее забав-ляло…
– Куда б их посадить-то? – Весело спросила она понурого хозяина дачного участка. – Для сортировки.
Дядя Толя быстро сунул нам с Севой по жабе и одним качком опрокинул на траву ванну с перебродившей крапивой. Поставил уже пустую ванну обратно и пригласил:
– Сади сюда.
Мы с Севой первые, а за нами и все остальные отправили пойманных амфибий в осклизлую, густо покрытую зеленой крапивной тянучкой ванну. Жабы сразу взялись там барахтаться, кидаться на стены, съезжать вниз.
Еще пару минут назад, помести их в менее антисанитарные условия, можно было бы надеяться определить, кто есть кто. Теперь же жабы перемазались настолько, что все стали одной масти – густо-крапивно-зеленой. Как теперь возраст у них разобрать?
– Постойте, коллеги… Это что ж получается? Тут их раз, два… четыре… девять штук? И все из месторождения каменного угля? Я в студенчестве любил розыгрыши, но теперь уж мне не до них. – Ученый, по-прежнему прижимавший к груди пластиковый контейнер с мумиями, обиженно заморгал. – Если в погребе как следует порыться, там, видимо, можно еще с десяток наловить. – Он снизу вверх, как драчливый петушок на ин-дюка, воззрился на дядю Толю.
– Вот дела-то… – Совсем застыдился багрово-красный шахтер. – Сколь уж лет в погребе картоху храню, сроду жаб там не видел. У нас в саду и живет-то одна, во-о-н под камнями. – Дядя Толя показал пальцем на известняковую груду, будто это присутствую-щих утешит. – А ту, что в шахте взял, для аккурату в погреб определил. Думал: условия подходящие, и удобней сыскать будет, как срок придет.
Ученый, что лазил в погреб, взял моего папку под руку и повлек обратно в подзе-мелье. Пока они там рыскали, компания играла в молчанку. Тишину нарушали только частые влажные шлепки – это жабы все пытались выбраться из ванны.
Когда поисковики вылезли наружу, они выпустили к прочим еще двух амфибий.
– Больше нету… – Облегченно вздохнул мой папка. – Все обшарили.
– Итак – одиннадцать! – Снова с вызовом начал ученый, присвоивший мумий. – Как же мы определим предшественницу динозавров? По каким, скажите, приметам? Кто ее знает в лицо?
Дядя Толя, ища поддержки, оглянулся на нас с Севкой. Мы дружно потупились. Ведь это нелепое шоу невольно устроили именно мы. И еще хорошо, что дядя Толя об этом не догадывается…
Пришлось признаться, что древнюю жабу никто из нас троих как следует не раз-глядел. Она была довольно большая, серая, с вылупленными глазами. И только… Мало ли таких… А в ванной сейчас барахтались одинаково зеленые противные жабищи, не одного, правда, роста… Трех самых мелких можно было претендентками на сенсацию не считать.
– Я предлагаю… – Начала газетчица и многозначительно затянулась сигаретой.
– Я тоже. – Поддержал мой папа. – Трех маленьких выбросить. Остальных помыть.
Дальше стало происходить действо, странное во всех отношениях. Особенно – на посторонний взгляд. А посторонних взглядов было уже предостаточно: опершись о забор, разделявший дачные участки, на нас, как на малохольных, смотрели соседи.
Жаб мыли дружно – мы с Севой и папа, дядя Толя поливал из оцинкованной ого-родной лейки.
Ученые с чувством оскорбленного достоинства стояли рядом, отпуская обидные замечания, а журналистка скакала вокруг, беспрерывно щелкая фотоаппаратом.
Забегая вперед, скажу: именно сцена с помывкой была опубликована во всех воз-можных ракурсах в газете «Подмосковные вести». И текстик прилепили соответствую-щий. Вот на что идут в погоне за сенсацией иные ученые: насобирают сорок кадушек жаб да лягушек – и давай из них эликсир бессмертия вымывать. Ученых достоверность сведе-ний не интересует, им сенсацию подавай!
После омовения несчастных жаб, которые едва шевелились от усталости, разложи-ли в рядок на травке.
Тут с порожков дачного домика с тоненьким «миу-миу…» принеслась нежданная Муська. Брезгливо дергая лапками в лужицах крапивной слизи, кошка без раздумий под-бежала к одной из купальщиц и чистым розовым язычком лизнула ее в нос.
Черная жаба, а это, конечно же, была реликвия Севкиного сада, радостно потяну-лась к Муське, будто обрела наконец родную душу. В этом сомнительном мире сплошных сумасшедших…
Кошка отбежала на несколько шагов, и оглянулась на подругу, приглашая следо-вать за собой. Та с готовностью двинулась было следом…
– Нет, позвольте! – попытался встрять ученый, будто присвоенных мумий ему по-казалось мало. – Куда? Как можно-с? Быть может, именно эта – она?
– Нет, это тутошняя, в камнях живет, – Успокоил его дядя Толя, – прям не пойму, чего кошкина-то угощалка в погреб залезла?..
Муська, поминутно оглядываясь и пригласительно мурлыча, повела жабу прями-ком на порожки дачи – к своей плошке. В этот невероятный вечер они впервые дотрону-лись друг до друга. Больше того: Муська даже не подумала исполнить привычный ритуал. Она села на свой коврик и, умильно щурясь, принялась смотреть, как оголодавшая подру-га, рискуя подавиться, торопливо глотает здоровенные куски рулета. И чтоб они все-таки проскочили куда надо, с силой, как насос, втягивает в себя молоко…
– Очень трогательно. Но науке может быть интересно только как опровержение мифа, что жабы едят лишь движущиеся предметы. Или она у вас специальной дрессурой на пироги натаскана? – взялся вредничать теперь уже другой ученый, тот, что дважды слазил в погреб. – Кроме этой чудачки, всех представительниц жабьего племени придется забрать с собой.
Окончательно растерявшийся дядя Толя безропотно принес пластмассовое ведерко, насыпал землицы, надергал травки посочней, сгреб расползающихся амфибий и вручил ведро ученому.
– Семь, – сказал он с надеждой, будто счастливая цифра могла его извинить…
Папа с готовностью завел машину и повез компанию на станцию.
Откровенно говоря, мы с Севой так устали от переживаний, что были рады этому отъезду.
Больше нас был рад разве что дядя Толя…

* * *
С приходом ночи собрались тучи, заворчал гром. По листьям зашлепали редкие крупные капли. Очень далеко, над железнодорожным узлом, заплясали белые молнии.
Садовые жабы в красном пластмассовом ведерке ехали сейчас в Москву на обсле-дование.
Но переселенки из прошлого среди них не было.
Я пришел к этому выводу окончательно и бесповоротно. После того, как тысячу раз подряд восстановил в памяти все события и облик каждой помытой нами амфибии.
Ученые забрали самых обычных, живших на любом дачном участке, серых и зеле-ных жаб. Им попалась даже одна камышовая – редкость для наших мест. Но та, из шахты, спаслась!
Я не мог точно сказать, что именно заставляло меня так думать. Какие-то чуть уло-вимые признаки, манера поведения… Шестое чувство… Но я готов был поклясться, что трехсотмиллионнолетняя старушка по-прежнему где-то здесь! Она нас всех вкруг пальца обвела! Не без помощи бородавчатых соплеменниц…
Это меня так вдохновляло, что сердце принималось то грохать молотком, то трепе-тать бабочкой. Я не мог спать.
И пошел к Севке.

                * * *
Большущий папин зонт скрыл сразу полмира. И я невольно вздрогнул, когда ус-лышал откуда-то сверху:
– Илюха, сюда давай! Я на копне!
Севка, не побоявшийся грозовых сполохов и грома, сидел под рубероидом на копне у погреба. Один! И даже зубами почти не клацал!
Я диву дался – что его подвигло на такой мужественный поступок.
– Ты чего тут? – Спросил я, засовываясь бочком под рубероид. – Грозы бояться пе-рестал?
– Не, все равно боюсь… – Признался друг, и задрожал сильней. – Я только глянуть хочу – не выйдет ли? Живодеры-то простых жаб увезли, зуб даю. И папка тоже так сказал. А наша, шахтная, тут где-то. Не знаю даже как объяснить…
– Севка! – Я задохнулся от радости, что мои умозаключения подтвердились. – Ни-чего не надо объяснять! Я и сам так думаю! И к тебе шел, чтоб как раз это сказать!
Тут раздался такой громовой разрыв, что даже я испугался. Молнии зачастили, вы-свечивая холодным серебряным пламенем все уголки сада. По земле заметались короткие тени – черные вспышки в бело-голубом мертвенном свете.
И тут-то мы и увидели эту тень!..
На фоне раскрытой настежь двери в погреб отразился увеличенный в несколько раз, как это бывает в настоящем театре теней, резкий, угольно-черный жабий силуэт.
Молниеносный ослепительный сполох тут же погас. Но он остался на глазной сет-чатке, как негатив фотографии. И еще несколько секунд я отчетливо видел, как узница хронокапсулы стоит, пружиня на полусогнутых лапках, будто марафонец на старте.
– Видал? А? Видал? – Задергался Сева, выбивая зубами барабанную дробь. – Уде-рет сейчас! Как поймать-то?
– А надо? – Засомневался я, не давая другу спрыгнуть с копенки. – Что хорошего можем предложить ей мы – лысые черви? Пусть живет, как хочет…
– Да чего она, бедолажка, может хотеть? – Обмяк друг, и вылезти под дождь боль-ше не пытался. – Небось, пруд свой искать придумала. А его и на свете нет…
Дождь вдруг обрушился с сокрушительной силой. Дорожка в погреб запузырилась, превращаясь в бурливый ручей. По коричневой жиже понеслись листочки и веточки, мелькнул уносимый потоком луговой лягушонок.
В Севке взыграла хозяйственность, накрывшись моим зонтом, он решительно вы-лез из-под рубероида. И основательно запер дверь в подземелье:
– А то картоху зальет.
Тем самым отрезав сбежавшей жабе возможные пути к отступлению…

* * *
В августе, когда надо было вычистить погреб, чтоб заложить новый урожай, Сев-кин и мой папы произвели там настоящие археологические раскопки.
Провели в подземелье электричество, дабы в сумраке случайно не раздавить драго-ценное животное, которое, по истовому убеждению дяди Толи, все еще было там. Остатки картошки вынимали с предельной осторожностью, осматривая каждый клубенек. Банки с овощными салатами поднимали двумя пальчиками и переставляли на расчищенное место. Из ямки, где по весне скапливалась талая вода, выметали мусор чуть ли не зубной щеткой.
Все предосторожности оказались напрасны. Старшая сестра динозавров как сквозь землю провалилась. Погреб был пуст, вычищен, проветрен, в нем осмотрели каждый сан-тиметр.
Пора было загружать молодую картошку, но дядя Толя хмурился и медлил. Считал, что совершил непростительную ошибку.
Надо было не выпускать ископаемую амфибию из термоса до самого приезда уче-ных.
Сидела в своей хронокапсуле триста миллионов лет – и еще посидела б чуток.
А теперь ищи ее свищи…
Куда делась – кто знает…


Сюрприз для Яйцеголового

О, тихо как!
Ни ветерка…
Луна перестает светиться…
И мной разбужена жар-птица,
                Дремавшая у жар-цветка.
Я сеть не выпущу из рук:
Жар-птица – не сверчок запечный!
Лети!
И впредь не будь беспечной,
Когда царевичи вокруг…

У нас в Бобровске ни зоопарка, ни захудалого зверинца нет. Можно совсем про-пасть без зверья, если б не птичий рынок.
Его еще граф Бобровский учредил неподалеку от поместья. Тогда здесь и тараканьи бега, и бои бойцовских петухов устраивали. И сражения злющих-презлющих собак, кото-рых дома держать нельзя, только в резервациях.
Тотализатор на рынке работал, где зрители делали ставки на особо шустрого тара-кашу, петуха-задиру или беспощадного пса.
К Бобровскому из Москвы на тотализаторе сыграть даже великие князья наезжали – родные дети российского императора. Тайно, конечно…
Цвели тогда эти места. Хотя правильней сказать – процветали.
Жаль, что в войну фашисты сравняли дворец Бобровского с сырой землей. На фун-даменте экскурсоводы теперь только картинки показывают – старинные гравюры, где бе-лоснежный дворец на легкокрылую чайку похож.
А птичий рынок ничего – с тех самых пор уцелел. Без тотализатора, правда, без та-раканьих бегов. Но на мохноногих коньках-горбунках ребят катают. Как и на двугорбом верблюде по кличке Саид. Я на горбунков уже не сажусь – ноги неудобно поджимать. А на Саида – просто обязательно. Он добродушный, лохматый, и к работе своей привык – хоть бы раз плюнул в кого.
Хоть рынок и зовут птичьим, тут можно много чего купить.
– Молодая корова, стельная первым телком. Не молоко, а сметана, характер золо-той – не брухается… – Нахваливает низенькую пятнистую коровку бабка в посадском платке.
– А вот хомячиха с хомячатами, ручная да ласковая, – предлагает рядом лопоухий мальчишка и затравленно зыркает глазами по сторонам. То ли хомяки не совсем его, то ли продавать жалко.
Дальше тянется бесконечный ряд корзинок, где безмятежно дрыхнут молочные щенки и котята. Что их вот-вот купят, даже не подозревают. Так и унесут от мамки под общим сонным наркозом…
Лично меня притягивает загадочный пятачок, где продаются аквариумные рыбки. В трехлитровых банках плавают и юркие крошечные гупии, и неповоротливые лупогла-зые вуалехвосты. О чем они думают, в первые в жизни оказавшись на открытой улице? Каким находят наш мир?
– Места-а! – Кричит дебелая тетка и бьет хворостиной козу. – Места-а, говорю!
Но коза все равно не стоит на месте, а упорно лезет куда-то за мешки с пшеницей и комбикормом. А ведь это товар совсем постороннего мужика. Он в пропыленный ГАЗик залез – считать выручку.
Если прикинуть, самые большие барыши должны приносить сейчас птицы редких пород – фазаны, павлины, лебеди. Новые русские богачи заводят их для красоты усадеб – так теперь модно. Но вот в старинном неспешном Бобровске торговлю райскими птицами не назовешь бойкой…
Редких пернатых привозят в город загадочные люди из ларька «Частное предпри-ятие «Жар-птица» – очкастый дядька с тощим поясом-кошельком и немая раскосая жен-щина, похоже, калмычка.
Ларек «ЧП «Жар-птица» открыт не каждый базарный день, а так, изредка. Должно быть, фазанов с павлинами не просто для продажи наловить.
У ларька одна стена из сетки-рабицы. За ней дорогостоящие пленники и сидят.
Крутой вираж судьбы их явно не вдохновляет. Павлин весь день стоит, понурив голову, собрав веер разноцветного хвоста в трубку. Фазан постоянно забирается под самую крышу на жердочку, так что зевакам видны только лапы и не слишком презентабельное пузо с потертыми пуховыми перьями. А лебедь, на этот раз черный, с морковно-красным носом, все время спит, засунув голову под крыло. От банального домашнего гуся (их весело гогочущие табуны продаются совсем на другом краю рынка) спящего лебедя отличить невозможно.
Иногда калмычка заставляет лебедя проснуться – колет сточенным металлическим прутиком, будто пробует на готовность. Свариться на таком солнце в вольере без водоема (хоть бы корыто какое поставила!) проще простого. Но лебедь – молодец, держится пока. После двух-трех уколов он вскидывает голову с носом-морковкой и пронзительно грозно ругается. А кто б на его месте смолчал?..
Немая калмычка с плоским лицом стягивает за хвост с жердочки и фазана. Он пе-репугано трепыхается и, упав на пол, некоторое время не может прийти в себя. Очухав-шись, принимается размашисто клевать зерно из чугунной жаровни, раскидывая клювом по углам. Не потому что голоден, а так – недоволен.
И только павлина женщина предпочитает не тревожить. Ведь если этого недотрогу колоть, как лебедя, или вместо фазана по клетке таскать, он свой великолепный хвост ни за что не распустит. Даже скукожит сильней. Для форсу павлину кураж нужен, полная свобода воли и гордость за себя, любимого…
Редкие птицы так подолгу томятся за сеткой-рабицей, что мне не терпится: когда же их купят?
И вот как-то раз эта замысловатая сделка почти состоялась…

* * *
Мы с Анжелкой, девочкой с верхнего этажа, пришли на птичий рынок мадагаскар-ских тараканов продать.
Это настоящие динозавры тараканьего мира – десять сантиметров в длину, на спи-не твердый панцирь, а шипят по-змеиному. Как только к их коробке подходишь, тараканы голову в твою сторону поворачивают и черными малюсипусенькими глазенками смотрят, будто спрашивают: «Чего уставился?». Уж на что я зверье люблю, а этих что-то никак…
Анжелка – девочка необычная. У нее и домашние любимцы необычными быть должны.
Папа у Анжелы сенегальский студент, в наших краях обретался недолго. У дочки многое от отца: шоколадная кожа, черный одуванчик мелких-мелких кудрей и губищи яркие – в пол-лица. Движется тоже особенно – пластично, словно Багира из мультика про Маугли. Мама увидит Анжелку в окно, обязательно скажет: «Илья, обрати внимание, на-стоящая красавица растет».
Шипучих мадагаскарских тараканов ей кто-то для прикола из Египта привез. Ту-земный сувенир. Девочка, конечно, обрадовалась: «Йес! – думает, – ни у кого больше та-ких навороченных тварей нет»
Посадила тараканов в коробку от микроволновой печки, сверху стеклом накрыла, чтоб видно было и чтоб не разбежались. А по бокам коробки дырочек навертеть при-шлось – для воздуха. Дышать-то и тараканы должны!
К несказанной радости Анжелки под стеклом довольно скоро вместе с шестью взрослыми тараканами штук пятьдесят малюсеньких тараканочек зашевелилось – молодь народилась на свет.
– Усю-сю, утю-тю!... – сюсюкала над ними Анжелка, и за просмотр мадагаскарских малюток с окрестных пацанов домашними работами брала: кто примеры ей порешает, кто сочинение сочинит.
Только мне их дозволялось навещать бесплатно – сосед все-таки.
Обычным, ничем не примечательным утром хорошо налаженный учебно-тараканий бизнес у Анжелы кончился.
Встав с постели и, по обыкновению, сразу подойдя к коробке с африканцами, моя необычная соседка ни одного новорожденного под стеклом не обнаружила. Нет, взрослые по-прежнему топтались на месте. Они сразу повернулись в сторону заверещавшей хозяй-ки и угрожающе зашикали.
– Где, где маленькие? – захлопотала вокруг Анжела, – вы что, паразиты, сожрали собственных детей? – Она бесстрашно залезла руками к черным страшилищам, поочеред-но отловила каждое и прощупала брюшки на предмет только что состоявшегося канниба-лизма.
Факт его не подтвердился.
При легчайшем надавливании брюшко мадагаскарского таракана проваливалось до самого панциря. А ведь малышей в коробке было не пять и даже не десять, на каждого взрослого по десятку. Хватит как барабан брюхо набить.
К тому же на дне коробки ни крошек, ни объедков не валялось…
– Охо-хо-ню-шки!.. Украли! – заломила Анжелка похожие на стебли коричневые руки. И стала дергать себя за черный африканский одуванчик. – Кто? Когда? Я же рядом спала, будто пес цепной!
Анжела немедленно позвонила в милицию – требовала приезда следователя с ов-чаркой-ищейкой. Если овчарке дать понюхать больших, она легко отыщет маленьких…
Но детально расспросив, в чем состоит преступление, дознаватель с говорящей фа-милией Отчехвостин приехать категорически отказался.
– Ты лучше по углам тараканчиков-то пошукай, – посоветовал Отчехвостин. – Не-бось сквозь отверстия для воздуха убегли. Старики не пролезут, а молодняк удрал, как только освоился. Теперь не одну твою квартиру, весь дом заполонят. Мало жильцам обычных прусаков, еще эта мадагаскарская дрянь изо всех щелей полезет. Смотри, жало-бы пойдут, приеду, и не кого-нибудь, тебя оштрафую. Данные записал… Заставлю роди-телей дезинфекцию всего дома оплатить. Разведут гадость всякую, а ты за них отвечай…
К концу разговора дознаватель так разошелся, что даже по столу кулаком грохнул. Что-то упало и разбилось. Отчехвостин выругался и пообещал Анжелке, что свою люби-мую пепельницу он ей еще припомнит.
После чего я был немедленно вызван к соседям для срочного избавления от афри-канских шипучек.
– Илюш, помоги! Продайте их подешевке на птичьем рынке. Не убивать же!... –Просила меня белокурая Анжелкина мама, похожая на ожившую куклу Барби. – Только покупателя обязательно надо предупредить, чтоб дыхательные дырочки не ножом, а ши-лом проколол. А то и у него мелкие таракашки удерут. – Про дырочки она нам раз пять сказала, пока мы пили чай на дорожку. – Продайте, ну их к лешему. Милиция если прие-дет, скажем: мы не в курсе. Никаких тараканов не видели. Это вас телефонные террористы ложно вызвали.
Мы взяли коробку и отправились на птичий рынок.
– Вот ужас-то, если мадагаскарцы всю нашу десятиэтажку заселят… – виновати-лась Анжелка. – По вентиляционным трубам они до любого этажа доберутся. А плодятся видал как? Почти как мушка-дрозофила. Когда начнут с потолков хозяйкам в суп падать, будет мне на орехи… Куда ни шло, если только оштрафуют. А ведь могут, наверное, и в тюрьму посадить…
– Вот еще придумала! – успокаивал я несчастную мулатку, пока мы неспешно трю-хали на трамвае к рынку. – Нет в Уголовном кодексе такой статьи: за распространение тараканов. Я же все-таки в юридический класс пойти надумал. Читаю всякое… Наверняка знал бы.


* * *
У ларька «ЧП «Жар-птица» оказались в тот самый момент, когда из представитель-ного черного «бумера» вылез бритый мужик в наколках. Мы, не сговариваясь, окрестили его Яйцеголовым.
– Ты, кляча! – хрипло поманил он к себе калмычку, стаскивавшую с жердочки фа-зана.
– Она немая! И не слышит, скорей всего… Хозяин вон там, где дверь в частное предприятие. – Машинально подсказал я бритому, пристраивая тараканий домик на ка-мушек.
Владелец черного «бумера» в мою сторону даже не взглянул, но совету внял. Рыв-ком отворил дверь в ларек и позвал:
– Эй, командир петушиный, подь-ка суды!
На порог вышел знакомый нам дядька с поясом-кошельком.
– Почем красоту продаешь?
– Кого приобрести хотите? Лебедя? Фазана? Павлушу… павлина, то есть?
– Лебедя ты сам ешь, с фазаном… Я такую жару минералочкой обхожусь. – Яйце-головый пятерней поскреб волосы в разрезе черной сетчатой майки. – Мне не павлин, а один хвост его треба. На камин в вазу поставлю. Видал я такой у одного правильного па-цана вчерась. Ох, красота!.. Ни роз, ни орхидеев не надо, когда павлиньи хвосты по вазам натыканы. Братков особняк как след упакован. А мой чем хуже? Чем мой хуже, я тебя спрашиваю? – Яйцеголовый за пояс притянул к себе хозяина ЧП и слегка потряс.
– Нет, нет, ваш особняк, безусловно, лучше! Но… видите ли… Как же я смогу про-дать вам один хвост, без павлина? Они, естественным образом, неразделимы… Вам лучше оставить свой заказ, и мы постепенно сможем сформировать вам букет из тех перьев, что павлин время от времени сбрасывает.
– Ты что, птичник, не дотуркался? Я ждать не умею! Мне хвост евоный сейчас ну-жен. Сей секунд. Если отдельно не продаешь, вместе с петухом заверни. Я дома их топо-риком быстро разделю… – Яйцеголовый протяжно, по-лошадиному, заигогокал. – Только сперва надо глянуть: хорош ли хвостяра. Мне треба, чтоб красивше, чем у того пацана был.
Обескураженный хозяин «ЧП «Жар-птица» следом за бритым покупателем подо-шел к вольеру и показал калмычке, что надо поймать Павлушу и развернуть его хвост.
– Вот живодер! Хочет птичке хвост отрубить, – зашептала мне в ухо Анжелка.
– Вижу. Прямо садист какой-то…
– Может, милицию кликнем?
– Да он скажет: я пошутил!
Чтоб никто не заметил нашей заинтересованности, Анжела на все лады затянула:
– А вот тараканчики с Мадагаскарчика. Всего шесть штук, впервые в городе. Один – десятка, два – пятнашка. Шипят, как змеи, плодятся, как кролики.
К нам тут же пришмыгнула стайка дошколят – не купить, а так – поглазеть. И вновь я взглянул в вольер с экзотическими птицами, когда после непродолжительной борьбы калмычке уже удалось оседлать Павлушу. Она зажала сильную птицу между ко-ленками, а руками раскрывала его хвост – сине-зеленый, в розовых перламутровых кра-пинках. Будто опахало какого-нибудь падишаха...
В вольере тесно, особенно не развернешься. Голова павлина оказалась позади му-чительницы, он всячески извивался, норовя щипнуть ее обтянутый трикотажными шорта-ми филей. А кпереди – к покупателю – оказалась обращена изнанка павлиньего хвоста, товарного вида не имевшая…
Калмычка пыталась отклонить мощные хвостовые перья птицы нужной стороной к Яйцеголовому. Но выходило только частями – по несколько штук. Отпустит руку, чтоб перышки наклонить, половина хвостового опахала захлопнется.
– Ну говорю ж – кляча! – охарактеризовал калмычкины действия взыскательный покупатель. – Ловчей, ловчей давай!
И тут Павлуша с перепугу и от негодования (да и сдавили его с обеих боков не слабо!) таким фонтаном выдал наружу содержимое своего кишечника, что браток от вольера отпрянул как ужаленный. Но… не успел.
Жирный сгусток павлиньего помета шлепком лег на его лакированный длинноно-сый штиблет. И закапал на травку.
У меня язык не повернется повторить тираду, которой разразился хозяин роскош-ного «бумера» и особняка с камином. Он сразу расхотел покупать именно этого павлина, именно с этим хвостом, именно в этом ларьке. Кривясь от отвращения, он судорожно об-чищал штиблет о траву, густо усеянную тополиным пухом. Пушинки толстым слоем на-липали на запачканный лак, будто их сажали на клей. Яйцеголовый затряс ногой, чтоб скинуть одуванчиковый пух, но тот сидел крепко. Крутой пацан, как птенчик, начал опе-ряться… Это заставляло Яйцеголового бесноваться все сильней.
– Поглядите, люди добрые, на тараканчиков с Мадагаскарчика! – Высоким чистым голоском затянула Анжелка, чтоб разбавить ругань у вольера. – Ни у кого нет, а у вас бу-дут! Впервые в городе! Один – десятка, два – пятнашка! Купите – не пожалеете, гости придут – удивятся!
– Чего? – повернулся к нам запыхавшийся покупатель райских птиц. – С чем тор-чите? – Он подошел близко, невыносимо воняя свежим павлиньим подарком. – Что за фигня такая? – удивился он, заглянув в коробку. – Я на зоне с ноготь большого пальца тараканов видал. Но чтоб таких! Не доводилось…
Он, не спросясь, я только ойкнуть успел, сунул руку в коробку и взялся приклады-вать к тараканам пальцы – измерять.
– Во блин! – восхитился бритый, – этот с указательный, а эта рожа – с безымян-ный. Может, не тараканы? А скарабеи какие?
– Шипящие мадагаскарские тараканы, век свободы не видать! – поклялась Анжел-ка. – Вечерней лошадью привезены с моей далекой родины. – Она подтвердительно трях-нула смоляными кудрями.
– Ухода не требуют, специальных кормов тоже, – вступил я в рекламную кампа-нию, – берите – не пожалеете. Вы станете единственным в Бобровске владельцем столь экзотических представителей экваториальной фауны. Только… Э… Непременно дырочки для воздуха побо-о-льше пропилите. Таракаши хоть и южане, но ветерок любят… Чтоб избежать конкуренции, берите оптом. Только у вас будут.
– Ну?! – то ли удивился, то ли подтвердил Яйцеголовый. – Ни у кого из конкрет-ных ребят таких чертей не видал… Почем просишь?
– Один – десятка, пара – пятнашка. Если оптом – за пятьдесят отдам. Лишь бы в хорошие руки… И главное – дырочки, дырочки побольше, – подольстилась Анжелка и одновременно издевательски улыбнулась пунцовыми африканскими губами.
– Держи сотку, Лева мелочиться не станет. – Яйцеголовый сгреб коробку ручища-ми в синих перстнях и русалках.
– А павлин-то как же? – из вольера спросила вдруг «немая» калмычка на чистей-шем русском языке.
На нее цыкнул хозяин «ЧП «Жар-птица»:
– Не набивайся. Не возьмет.
Довольный неожиданной покупкой, бритый еще раз потер о травку свой ботинок, сел в «бумер», дуднул Анжелке и уехал.

* * *
…Мы шли с птичьего рынка через весь город пешком. И безудержно, злорадно хо-хотали…
– Нет, как ты ему дырочки пошире пропилить присоветовал! Ох-хо-хо! – закатыва-лась Анжелка, держась коричневыми пальцами за тощий живот. – Ой, мамочки, щас ум-ру!..
– А как в него павлин-то стрельнул прицельно! Будто всю жизнь тренировался!.. Ха! Ха!
– Правильно сделал! Тоже мне – богатей нашелся! Погоди, будет у него не особ-няк, а тараканник. Вспомнит, как баланду на нарах хлебал.
– Анжелка! Ты где таких нехороших слов набралась?
– Телевизор смотрю. Это ты все учишься…Хи-хи-хи – … – Залилась она опять счаст-ливым смехом, видно представила, как Яйцеголовый идет по наборному паркету, по-минутно поскальзываясь на тараканах.
А я смеялся и думал: главное, что у Павлуши хвост цел!


Книга собачьей жизни

Когда родители дома, хорошо. Но когда их нет, тоже неплохо. Особенно если со-бираешься сделать, что они не слишком одобряют…
Я запер за папой дверь, забрался с ногами на диван, открыл заветный томик и вновь погрузился в мрачную атмосферу средневековья…

«…Поль перебежал улицу О-Фер, норовя как можно быстрей оказаться подальше от Кладбища Невинных. От него крепко пахло овечьей подстилкой, на которой спал в душном закутке поварской. Но еще сильней пахло протухшими рыбьими потрохами.
Этого запаха Поль боялся сейчас больше всего…
Утро только занималось над Парижем, на улицах ни души. На тот случай, если парии учуют его и кинутся вдогонку, Поль давно уже вытащил из-за голенища кухонный нож с широким щербатым лезвием.
Он знал, что парии нападают на людей лишь в исключительных случаях. Но кто сказал, что седомордый вожак, по уши измазанный рыбьей кровью, не сочтет встречу с Полем как раз случаем особым?
Мальчик бежал в сторону хозяйской лавки, где служил чистильщиком рыбы, не разбирая дороги, по щиколотку увязая в подсохших за ночь кучах конского навоз. На них тут же слетались молчаливые спросонок мухи.
Картина, которую он застал на Кладбище Невинных только что, ужаснула боль-ше, чем сатанинское наваждение, увиденное вчера около полуночи…
…Вчера, поздним вечером, по приказу хозяина Поль запряг в повозку старушку Флору, застелил дно тряпками, чтоб не измазать доски омерзительным грузом. И довер-ху заполнил повозку отбросами крупной партии кефали – головами, потрохами, зеркаль-ной чешуей. Отбросы не вывезли вовремя, и теперь они нестерпимо воняли, так что да-же ко всему привыкший Поль морщился и зажимал нос.
Хозяин велел под покровом ночи отвезти потроха на северную сторону Кладбища Невинных. Сбросить там в ров для бродяг и, как это делают могильщики с человечески-ми телами, присыпать сначала известью, что всегда стоит в ящике на краю рва, а по-том землей.
Ослица Флора послушно цокала копытами по брусчатке – ею кое-где стали усти-лать улицы Парижа.
Пока они подъехали к кладбищу, стало совсем темно.
Лавируя между надгробий, Поль надеялся быстрей достичь северной стороны, чем если б он поехал окружной дорогой, по которой похоронные бригады свозят сюда трупы бездомных.
Но когда чистильщик кефали был уже почти у цели путешествия, безмолвие ночи разорвал протяжный, душераздирающий… волчий вой.
Так в полнолуние воют только они – оборотни…
Кровь застыла в жилах маленького Поля. Он натянул поводья, Флора встала, не-доуменно встряхнув вихрастой головой.
Вой раздался еще раз, и тут же его подхватили сотни – нет – тысячи! – серых бесов. Будто каждый был бесприютен и одинок…
Их тоскливая тонкая песня взлетела над темным кладбищем, и поплыла вверх – в черные, затянутые ватными тучами небеса.
Леденея от ужаса, Поль привстал в повозке и глянул вперед – поверх темной Фло-риной головы.
Почти рядом, за кустами жасмина и чередой гранитных плит, удачно скрывавших повозку от соглядатая, он с изумленьем увидел… мириады желто-зеленых созвездий. Крошечные горящие светлячки были рассыпаны по всей северной стороне, но особенно много их собралось там, где, должно быть, как раз – ров для парижских бродяг.
Светляки колебались, мерцали, перемещались, гасли и вновь загорались. И из их скоплений раздавался отвратительный, тягучий, зовущий и пугающий вой. Значит, там горели… желтые волчьи глаза!
Не помня себя от страха, Поль дернул вожжи влево, затем вправо, стремясь раз-вернуть Флору. И тут же понял, что сделать это без шума и лишних телодвижений не-возможно. Ослица с повозкой закупорила собой узкий коридор мраморных стел. Беспре-пятственно она могла двигаться лишь вперед. Туда, где исходили пронзительными вопля-ми ночные оборотни…
Инстинкт самосохранения был присущ малолетнему чистильщику рыбы, как и всякий другой.
Так быстро он не бегал еще никогда. Сработанные ритуальных дел мастерами каменные кресты мелькали перед его глазами, как бабочки. Ветки хлестали по лицу. И единственное, о чем он мечтал – не споткнуться.
Только уже вбежав на улицу О-Фер, он увидел, что его никто не преследует…
Достигнув первого из больших господских домов, Поль легко подтянулся на руках –  и оказался в глубокой архитектурной нише. Где можно было отдышаться и, свернувшись виноградной улиткой, обдумать происходящее.
Итак.
Флора осталась на кладбище.
Если оборотни заметят ее и укусят, заражая своей бесовской кровью, кем станет простодушная ослица? Днем сможет по-прежнему быть собой. И он, Поль, попробует, как ни в чем ни бывало, привезти на ней хворост из Булонского леса.
А ночью? О! Флоре, хочешь, не хочешь, придется обернуться кровожадным пре-дателем-волком. И, может быть, загрызть своего погонщика, прислугу и хозяина. Мо-жет быть даже, осел-оборотень проберется наверх, в деревянную душную мансарду, где почивает белогрудая жена хозяина, красавица Мари. С первенцем Жаном-Батистом в лыковой корзине, подвешенной к потолку…
Поль с трудом повернулся в тесной нише спиной к безмолвной полуночной улице, уткнулся носом в ноздреватый камень чужого дома и бессильно заплакал…
Он заливался слезами ровно до того момента, как круглая глазастая луна утрати-ла блеск, став прозрачной и хрупкой подтаявшей льдинкой. Во дворах кричали петухи. Время нечистой силы ушло.
Поль выбрался из раковины ниши и, не встретив ни души, вновь предстал на клад-бище.
Ослицы Флоры не было в живых.
Не было также и трупа ослицы. Имелся только ее обглоданный скелет, состояв-ший из до блеска вылизанных костей.
Не было в повозке и вонючих потрохов. Даже пропитанные рыбьей кровью тряпки, которыми он собственноручно устилал днище, оказались съедены.
А вокруг печальных останков вповалку спали сытые… парии.
Хотя Поль старался ступать бесшумно, большой, совершенно седой пес, дремав-ший на почетном месте ночного пира – в его повозке, при появлении мальчика очнулся и поднял голову.
Морда вожака диких собак была в засохшей ослино-рыбьей крови. А глаза, при ут-реннем свете уже не казавшиеся зеленоватыми звездами в скоплении других созвездий, выражали недовольство и нетерпеливое предупрежденье…
В это раз Поль еще быстрей бежал с Кладбища Невинных, чем несколько часов назад…
Ах! Лучше бы хозяин закопал протухшие отбросы кефали в саду, как делал уже не раз. Вместо того чтоб тайком сваливать их в братский ров к нищим!
…Парии стали беспокоить Францию еще прошлой осенью. Их голодные полчища, наводя ужас на крестьян, проникали из южных стран, откуда собак гнали с помощью регулярных войск и народного ополчения. Но еще никогда диким собакам не удавалась достичь самого Парижа.
Никто толком не знал, где парии объявились впервые. И что это, по правде, за су-щества?
В рыбной лавке и в соседней булочной шептались, что в псов обернулись гонимые всеми бродяги далекой страны Индии. Париями называют там низшую касту людей. Так что хоть без волков-оборотней дело сегодня и обошлось, но без людей-оборотней вряд ли…
Поль понятия не имел, где загадочная страна Индия. Но точно знал, что в сосед-ней Италии несколько лет назад лютовала животн;я болезнь холера, выкосившая насе-ление нескольких городов. Тысячи домашних собак потеряли кров и принялись разбойни-чать на границе с Францией, где пастухи по-прежнему пасли овец, и было на кого на-пасть.
Может, это они и есть? А не индийские парии – люди-собаки?..
Чистильщик рыбы спрятал нож за голенище, вновь забрался в ту же полукруглую нишу и попытался собраться с духом.
Больше всего на свете ему хотелось сейчас оказаться в своем закутке на кухне, на вытертой овечьей подстилке, закрывавшей сундук со столовым серебром.
Хозяин был человек остроумный. Он держал подмастерье на запертом огромным висячим замком сундуке, чтоб тот закричал, если в дом заберется вор и кинется на мальчика с ножом. Тогда хозяин встанет, схватит вора, выбьет из его рук окровавлен-ный нож –  и спасет серебро от пропажи.
Поль представил картину, которую, затаившись на сундуке, с замиранием сердца наблюдал каждое утро. В поварскую, позевывая, входит красавица Мари. Склоняется над разделочным столом, выпускает из корсажа сливочные груди и начинает сцеживать ос-тавшееся после кормления сынишки молоко в глиняную кружку в амурчиках. Струи цви-кают о стенки кружки, молоко пенится, истончая ни с чем не сравнимый аромат неж-ности и любви… Мари довольно улыбается: молока много, и малышке Жану-Батисту хватит даже когда он подрастет.
Мари могла бы взять на прокорм какого-нибудь сиротку, но муж не разрешал, чтоб сиротка, окрепнув, не обожрал его ненаглядного наследника.
Возвращаться в дом лавочника Полю нельзя. Он повинен в гибели хозяйского иму-щества – ослицы Флоры. Всей жизни жалкого чистильщика рыбы не хватит, чтоб от-работать ее стоимость. Да еще повозка, которую захватили злые парии…
Как только парижане узнают, что дикие собаки облюбовали кладбище (а это на-верняка произойдет уже сегодня!), соберутся всем миром, чтоб гнать их прочь. Множе-ство собак падет в этой битве за ареал обитания. И, должно быть, их трупами запол-нят приготовленный для бродяг ров, куда Поль так и не скинул потроха кефали. Ров при-сыплют известкой и закроют землей.
Среди гонителей парий будет и его хозяин с челядью. Он увидит повозку, скелет Флоры, а его, Поля, презренных останков нигде не будет. И хозяин догадается, что раз-норабочий бежал. С тем огромным, пожизненным долгом, что образовался у нерадивого работника, когда он посмел спастись.
Идти в предместье Парижа, в отчий дом Поль тоже не может. Там еще четыр-надцать голодных ртов. Его и отдали в услужение за питание, чтобы сбыть с рук.
К тому же, именно там по доносу хозяина рыбной лавки его станет искать по-сланный судейскими стражник. Вернись домой, и стражник, посадит в застенок, где крысы и тьма.
Кто знает, может, его даже публично казнят на Гревской площади, как тогда казнили бородача в лохмотьях, с иссеченной, порванной плетьми спиной. И знатные да-мы, коим слуги заранее займут места у самого эшафота, будут слать палачу в алой мас-ке воздушные поцелуи и одобрительно кивать шляпами в цветах и лентах…
Поль направился в совершенно другую сторону.
Спеша опередить появление людей на утренних улицах, мальчик со всех ног бежал по переулку Друат в направлении заставы Дю-Кур.
В маленьком домике почти у самой заставы жила женщина, которую он обожал. Кормилица Ани. Родители трехлетнего Поля посылали малыша в дом Ани качать люльку с воспитанником в надежде, что добрая женщина подкормит заодно и его.
Их расчет оправдался. Может быть, только благодаря беспредельной доброте Ани, золотушный, кривоногий, недоношенный мальчик Поль, о котором епископ, совершая крещение, сказал: «Эх, заморыш…», выправился, выжил. И с семи лет кормится собственным трудом.
Поль иногда бывал у Ани, если дела рыбной торговли требовали присутствия у за-ставы Дю-Кур. Они неизменно встречались, как любящая мать с благодарным сыном. Ани наверняка укроет его сейчас от преследования парижской полиции…
Поль достиг домика кормилицы, когда в его окна глянули первые лучи встающего над ратушей солнца. Мысленно помолившись деве Марии, он осторожно стукнул по стеклу…»

…Услышав поворот ключа в дверном замке, я испуганно захлопнул книгу. И спешно сунул ее подальше в шкаф, куда редко заглядывают. Книга была не из тех, что ро-дители рекомендовали читать. Но я слишком любил все-все про животных, чтоб пропус-тить такую классную вещь. А про диких псов вообще ничего не встречалось. Кроме «Ди-кой собаки динго», где про самих динго ничего особого нет…
Вернулся папа. Он был на собрании жильцов нашего дома. Соседи решали, как быть со сворой бродячих собак, что с недавних пор хозяйничает во дворе. Лохматых бес-призорников, кажется, пять или шесть. Они ни на кого не нападают, но малышей в песоч-нице пугают сильно. Да и взрослые тети без газового баллончика «Анти-дог» из подъезда уже не выходят.
Соседям жалко вызывать специальных людей, что ловят ничейных псин и увозят в неизвестном направлении. Может быть, даже – на живодерню… Поэтому они решили скинуться по малой сумме на содержание своры в собачьем питомнике «Любимец». Папа сказал, что завтра он едет в питомник договариваться. Поеду ли я с ним?
Еще бы я не поехал!..


Угольщик с планеты Лемурий

Разминулось с нами наше лето.
Тени по полям усталым бродят.
Шар воздушный с воздухом нагретым –
Выцветшее солнце вверх уходит.

Белыми туманами покрытое,
Отлетает, как душа безгрешная,
Бледно-бледно-голубое, нежное,
Тонкое, прозрачное, размытое…

Я стою, слежу за ним испуганно:
Не помочь уже остановиться!
Одуванчик бедный, ветром угнанный,
В небесах бескрайних растворится…

Без него останутся на свете
Звери, травы, маленькие дети…

В самом дальнем углу клетки сидел... инопланетянин. Тот самый, из амери-канского фильма "Звездные войны". Да, это точно он. Я не ошибся. Чуть приплюснутая сверху голова, уши-локаторы, невероятно огромные, круглые, редко мигающие глаза. Только у инопланетян в фильме была зеленая лягушачья кожа. А этот – в пушистой свет-ло-коричневой шерсти. Обрасти успел в нашем суровом климате.
Кто его в клетку-то посадил? Как можно? Это скандал на всю Вселенную!. Ах, бе-долага... Съежился весь. Дрожит. И ведь, похоже, дирекция не понимает, что инопланетя-нина в зверинец упекла...
Передвижной зооцирк приехал в наш город из Мурманска. Там, на Севере, выход-цу с другой планеты было, должно быть, еще хуже. Если на родине узнают, что иноплане-тянин сидит в холоде, взаперти, война миров не заставит себя ждать...
Из соседних клеток равнодушно смотрели на порхающий снежок рыжая и черная лисицы, полярный волк, смоляной с проседью ворон. Им-то начало зимы нипочем. Но этот круглоглазый чужак!..
Я взглянул на пояснительную табличку. "Кошачий лемур. Полуобезьяна. Обитает на острове Мадагаскар. Питается фруктами.
Данный экземпляр найден в Восточной Сибири на месте падения Тунгусского ме-теорита*. Предположительно был завезен туда кем-то из иностранных туристов. Чтобы зверек не погиб в чуждой ему среде, он был пойман и передан нашему зооцирку."
Странно. Скорее всего, настоящий лемур сбежал, и инопланетянина заперли в его освободившуюся клетку. Или ошибочно приняли за лемура. Или он что-то там пытался лемурить по-своему, а директор подумал, что существо представилось...
"Зверей кормить нельзя" – значилось на табличке рядом. Я развернул чупа-чупс и, убедившись, что смотритель зверинца сосредоточенно вылавливает сачком из бочки мин-тай для белого мишки, бросил конфетку брату по разуму. И негромко спросил:
– Эй, ты откуда? С какой планеты? С Лемурия?
Чупа-чупс описал дугу и стукнулся прямо перед инопланетянином. Некоторое вре-мя он удивленно смотрел на леденец, явно не понимая, для чего предназначен этот стран-ный предмет. Потом с опаской взял чупа-чупс за самый кончик палочки и покатал туда-сюда по грязному полу. К леденцу сразу прилипли соринки. Лемурянин брезгливо ото-двинул его подальше и потерял к конфетке последний интерес.
Клетка была небольшая, с соломенной подстилкой. В пластмассовой плошке – под-сохший винегрет. Рядом – деревянная горка с лесенкой, на которой инопланетянин обязан был делать гимнастику. Чтоб согреться. Но он сидел неподвижно, укрывая длинным хвостом тоненькие пальчики на передних лапках. И невыразимо грустил.
Я стоял, опираясь о чугунные прутья барьера для зрителей – все придумывал, чем бы еще подсластить его жизнь. В какой-то момент лемурянин рассеянно поднял голову. И мы встретились с ним взглядом...
Глаза инопланетного существа были круглые, сине-серебряные, как зеркала. Я уви-дел в них пустынную улочку зверинца и себя, пристывшего к прутьям. Даже снег на моем капюшоне и белые кроличьи варежки светились в этом бездонном зазеркалье. Он, не от-рываясь, смотрел мне в лицо, он видел, кто перед ним. Но я ему был безразличен. В мыс-лях лемурянин явно витал далеко от этого грустного места.
Он думал о том, что судьба могла бы сложиться гораздо удачней. Что не дело бла-городному лемурянину сидеть в застенке и катать по грязному полу чужой чупа-чупс. Что как раз в это самое время другие, более удачливые лемуряне продолжают в свое удоволь-ствие жить не тужить на родимой планете. Всего-то в десятке световых лет наискосок от этой дурацкой солнечной системы. Близок локоток, да теперь не укусишь...


* * *
...И что его дернуло во время обычных метеоритозаготовок погнаться на миг-катере за идущим по касательной к атмосфере Лемурия здоровенным куском антрацита? По инструкции треста, где он служил угольщиком, полагалось ловить титановым сачком только метеориты, подчинившиеся силе притяжения их планеты. Такие идут камнем вниз – прямиком к поверхности.
Их цивилизация давно истощила природные ископаемые Лемурия. Выработка соб-ственных месторождений прекращена. И даже обыкновенный уголь приходится сейчас добывать, как когда-то добывали лишь редкие и драгоценные металлы.
Самый качественный антрацит, за поимку которого трест платил хорошие деньги, угольщики отлавливали на верхнем краешке атмосферы. Чуть промажешь, и метеорит сгорит не в чьей-то домашней лежанке, а в верхних воздушных слоях.
На работе шахтерам везло по-разному. Космос непредсказуем. Сколько метеоритов окажется на подлете к Лемурию, угадать невозможно. Не трудовая смена, а игра в рулет-ку.
В тот день его друзья-шахтеры уже сбросили уголь со своих миг-катеров на цен-тральный эхо-погрузчик. А ему досталось меньше всех. В кузове перекатывались не-сколько полуоплавленных дешевых угольных кусков. Вот он и рискнул...
Метеорит был размером с айсберг, иссиня-черный, с вороным отливом – самый ка-чественный антрацит. Городской котельной его бы хватило на год. Такой, понятно, не войдет в кузов, и к эхо-погрузчику его придется буксировать.
Что небесное тело шло по касательной к атмосфере Лемурия, лемурянин заметил сразу. Еще до красного, запрещающего светового сигнала на пульте установки сачка. Но за всю историю небесных разработок с орбиты еще не сорвался ни один миг-катер. То ли никто, согласно служебной инструкции, не пытался поймать чужой метеорит. То ли опас-ность попасть под непреодолимое влияние силы тяготения другой планеты сильно пре-увеличена...
Лемурянин с силой нажал рычаг выпуска титановой сетки. Кабину сотряс дребез-жащий, пульсирующий вой аварийной сирены. Но кольчуга сачка уже образовала огром-ную воронку на предположительной траектории антрацита. Лемурянин до сих пор уверен, что если б вой сирены не давил ему на нервы, он поставил бы сачок правильно. Первый раз, что ли!..
Метеорит не вошел в сетку, а ударил в край стального кольца, за которое крепятся титановые чешуйки. Скрежет, огненные сполохи... И первоклассный антрацит продолжает полет в прежнем направлении. От удара миг-катер отлетает в сторону, разво-рачивается на 90 градусов и оказывается как раз сзади уходящего метеорита. Вне влияния силы притяжения Лемурия.
Что миг-катер сорвался с орбиты, в диспетчерской треста поняли сразу. Катер с по-кореженным сачком улетал в безбрежное космическое пространство вплотную к иссиня-черному метеориту. Издали казалось, что лемурянин продолжает гнаться за облюбован-ной глыбой. Чтоб заготовить.
Но он даже не смотрел в сторону этого подлого небесного тела.
Приникнув лицом к иллюминатору заднего вида, лемурянин не отрывал взгляда от родного Лемурия. Планета делалась все меньше, пока не превратилась в красноватую ис-корку, неразличимую среди других небесных тел. "Вот и все, – подумал лемурянин, и за-крыл круглые глаза-зеркала. – Вот и все..."


* * *
... – Эй, мальчик, – меня тряс за плечо смотритель зверинца. – Ты что тут битый час стоишь? Зверек понравился? Иль придумываешь, как нахулиганить?
Служитель был старенький, но почему-то сердитый. Может, ему тоже прохладно-вато в ушанке, фуфайке и синем форменном переднике?
– Я плохого ничего не делал. Только вот чупа-чупсом угостил брата по разуму.
– Кого? Брата? Так вы вдвоем пришли? А где ж брат-то? Старший? Младший? А не врешь ли? Ты ж тут все время один пеньком торчал. Брат, видать, поумней тебя. Домой ушел. И ты иди. Глянь, нос-то, как у мандрила – красный. Замерз? Зверинец через два-дцать минут закроется. Иди домой, говорю.
Служитель тихонько толкал меня к выходу на площадь, где ходят троллейбусы. Будто боялся, что останусь.
– Топай, топай ногами. Самое главное, чтоб ноги теплые были.
– Дедушка, а как случилось, что лемурянин сюда попал? Его надо с учеными по-знакомить для обмена опытом...
– Что, ученым делать нечего? Щас, все бросют, начнут у лемура опыт перенимать. Как в углу сидеть. Его директор с завтрашнего дня в контору на жительство переводит. Чтоб не простыл. Посетителям лемур все одно ни к чему. Скучный животный. Умеет только глаза таращить. Давай-ка я тебя в троллейбус подсажу. Как звать-то?
– Меня? Илья.
– Ты, Илюша, никуда не заходи, сразу домой. Уж, поди, родители ищут...
В троллейбусе мне досталось переднее сиденье против лобового стекла. Город оку-тали сумерки, уже зажглись фонари. Мигала, переливалась световая реклама. Я не отры-ваясь смотрел в лобовое стекло на созвездия электрических огней. Троллейбус плыл среди них, как миг-катер сквозь мириады звезд...

* * *
...Лемурянин достал из аптечки ампулу с раствором для анабиоза. Набрал полный шприц и сделал себе укол. Лучше уж разбиться о чужую планету, приостановив жизнен-ные процессы организма, отключив сознание.
Пока анабиозин еще не заморозил его кровь, лемурянин включил навигационный компьютер и сделал несложный расчет взятого миг-катером курса. Получалось, что рас-плющиться ему предстоит о молодую, неизученную пока планету в солнечной системе – Землю. "Хотя какая мне теперь разница?..» – подумал лемурянин засыпая, опустился в шезлонг и забылся в спасительном анабиозе.
...Он почувствовал боль в мышцах и наждачную резь в глазах. "Неужели еще не долетели, а я уже просыпаюсь?» – испугался лемурянин, пытаясь разлепить неподатливые веки. Когда это удалось, он привстал с шезлонга.
В разбитые иллюминаторы миг-катера протягивали ветви молоденькие березки и сосенки. Сквозь листву в кабину вливались солнечные лучи. Шумел ветер. «Ку-ку, ку-ку, ку-ку…», – совсем рядом без всякого повода кукукала птица.
– Ни фига себе! – вслух удивился лемурянин. – Я что – благополучно при-землился?
На секунду ему захотелось опровергнуть этот невероятный факт. Но березовая вет-ка прямо к носу протягивала аппетитные клейкие листики...
На Лемурии дикорастущая растительность давно была съедена, стволы деревьев пущены на обогрев резиденций состоятельных лемурян. А здесь, на Земле, позавтракать вставшему ото сна гостю из космоса не составило никакого труда. Он с удовольствием пощипал молодых листьев и сережек в желтой пыльце. Вот только нечем запить...
В последующие несколько дней лемурянин расшифровывал пленки бортовых са-мописцев. Разгадка того, почему катер не разбился, оказалась проста. Машину спас летя-щий впереди метеорит.
Когда оба небесных скитальца – угольная глыба и миг-катер – вошли в земную ат-мосферу, метеорит, как ему и положено, начал гореть. Продукты сгорания образовали плотный газовый шлейф. Миг-катер следом летел к земле, пружиня на этом газовом обла-ке, как на батуте.
Метеорит вошел в земную поверхность в Сибирской тайге, в районе реки Тунгуска. Страшный удар поднял в воздух комья земли, камни, древесную щепу. Мусор-ная взвесь сделала посадку падающего миг-катера почти совсем мягкой, только что стекла из иллюминаторов высыпались.
Осмотрев окрестности, лемурянин понял, что после его приземления уже прошло почти сто земных лет. Тайга, выкошенная упавшим метеоритом, успела восстановиться. И как только его, спящего, не растерзали таежные звери? Или – растерзают еще?
...Уже назавтра лемурянина поймали члены геологоразведочной партии, стоявшие палаточным лагерем на реке Тунгуска. Он несколько дней не пил, жажда сжигала ему же-лудок. В поисках воды лемурянин описывал круги вокруг места катастрофы, их радиус все удлиннялся.
И вот между рыжих сосновых стволов он увидел серо-голубую поверхность речной заводи. Вне себя от радости, забыв осторожность, лемурянин выбежал на берег, пал на колени и жадно, долго лакал. Ничего вокруг не видел, не слышал. Он даже не сразу понял, что за злая сила оторвала его от долгожданной влаги. Почему белый свет вдруг померк перед глазами. И что, в конце концов, совершенно самостоятельному лемурянину делать на дне пахнущего хозяйственным мылом большого холщового мешка?

* * *
... – Молодой человек, конечная остановка. Выходите. Мечтать надо дома на дива-не, а не в троллейбусе, – на весь салон загремел из динамика голос водителя. И я очнулся от своих размышлений.
Чтоб попасть домой, пришлось ехать несколько остановок в обратную сторону. Взволнованная мама ждала у подъезда и все повторяла:
– Как ты мог, Илья? Ведь взрослый уже, а ответственности никакой… Больше ни в какие зверинцы не отпущу.
Пришлось попить чаю с малиновым вареньем для профилактики простуды. А по-том парить ноги с горчицей.
Я держал ступни в горячей воде, укрытый до самого носа пушистым шерстяным пледом. По телу разливалось тягучее тепло.
В свое оправданье я сказал маме чистую правду. Что задержался по неотложному делу государственной важности. И завтра его еще предстоит продолжить... Что в одной из клеток зверинца сидит несчастный, продрогший насквозь лемурянин. Он страшно одинок. Он потерялся к нам с далекой, очень далекой планеты...
– Это потому, что он маму не слушался, – прервала мои откровения мамуля и под-сыпала в таз еще горсть горчичного порошка. – Ты тоже чуть не потерялся. Ушел, и нету. Я уж подумала: инопланетяне унесли.




Синяя птица Марина



(…два лета спустя)


повесть





Птицы ночной протяжный
Медленно гаснущий крик
В недрах дубравы возник –
Темной и влажной.
Ночь заперта на крючок.
Утро, у двери не стой!
Промельк звезды золотой –
Желтый косящий зрачок.
Из-под замшелых камней
Синяя выползла мгла.
Блудных болотных огней
Стаю с собой привела.
Крадучись –
Шорох в траве…
Кто там? Змея или еж?
Спрятался с вечера дождь
Призраком ссыльным в листве,
Чтобы теперь, при луне,
Падать за шиворот мне…
…Ночь устремилась в зенит…
С треском лучинным горит
Месяца тонкий пруток…
Как я хочу, чтоб восток
Озолотиться не смел!
Чудится:
Только нарушь
Ночи основу, и мел
Дня на равнину обрушь,
Больше уже не вернуть
Блудную стаю огней –
Именно эту. Ей
Прежний заказан путь,
В черном разрыве ветвей
Той же звезде не мелькнуть…
Только
другая
ночь
Спустится, не дыша...
Будет ли так хороша,
Как эта?..


* * *
Злилась она из-за имени. У девочек не должно быть мальчуковых имен. И зачем я спросил: «А зовут тебя как?» – будто жутко хотел познакомиться…
Федора зло щелкнула вожжами по крупу задумчивой древней кобылы, и та сделала вид, что пускается вскачь. Телега задергалась по рассыпучему щебню – им была окульту-рена площадь у автостанции.
– Делать мне нечего – буду дачников встречать, – проворчала возница. Голос у нее оказался не мужской, обычной девчачьей писклявости. – Дед твой звонил тебе на мобилу? Известил, как меня зовут? Тогда чего вопросы задаешь – дурацкие… Рой, видишь ли, у него отроился. Нету времени с автобуса внука забрать… А у меня будто ни забот, ни хлопот. Сиди уж… И придержи саквояж. А то на кочках поедет, Маринку спихнет.
На чем разговор и расклеился. Федора, не глядя, вела экипаж в сторону Березовки, а может, у савраски по кличке Белопахая сработал автопилот. Я подтолкнул под себя по-больше соломенной подстилки, зажал коленями спортивную сумку на колесиках и при-нялся гадать, что за Маринка должна к нам подсесть по пути. Надеюсь, у нее будет по-больше дружелюбия…
Но до самой деревни нам не встретилось ни души. Солнце палило. В ослепитель-ном воздухе, как бубенец, звенел невидимый жаворонок. Позади телеги вздымался и с достоинством оседал пыльный шлейф. Девчонка ни разу не обернулась, даже когда при-нималась сдирать спаленную загаром кожу с худого плеча.
На тряских досках телеги подпрыгивали купленные в райцентре буханка черного, шпроты в промасленной банке и полбатона колбасы с облепленным соломинками срезом. Я было дернулся завернуть Федорины покупки в одну из газет, которые вез дедуле. Но взглянув на сердито набыченый затылок с непослушной косичкой, счел за лучшее признаков жизни не подавать…
Среди этого хаоса полном порядке был только потертый берестяной короб, кото-рый Федора изредка трогала обожженной солнцем рукой – здесь ли? Внутри короба кто-то иногда копошился и чудно журчал. Только потом выяснилось, что это и есть Маринка – редкой, васильково-сиреневой окраски голубка. Федора возила ее в райцентр на птичий рынок, но нарочно цену заломила так, чтобы птицу никто не купил.
Благодаря Федоре, я и познакомился с ее  дедом Федором Вяхиревым – знамени-тым на весь район голубятником. Он оказался куда разговорчивей правнучки и общался просто с удовольствием.

* * *
«Калякать» дед начинал одинаково. Кряхтя, говорил:
– Ну давай покалякаем…
Садился ровно на середину лавочки, что стояла под окнами неказистого вяхирев-ского дома, и открывал жестяную коробочку с надписью «Монпансье». Мелкие, как изюм, леденцы действительно в ней хранились – лет, эдак, пятьдесят назад. А всю новейшую историю коробочка служила табакеркой.
Федор Федорович не крутил из табака «козьи ножки», а употреблял курево стран-ным способом – в нос. Пристроит на большом пальце табачную пирамидку, и что есть мо-чи вдохнет. Сперва над одной ноздрей издевается, потом над другой.
После понюшки дед начинал неистово чихать, краснея, тряся головой. С носа сва-ливались очки, из уха выскакивал динамик слухового аппарата, а носовой платок каждый раз норовил куда-нибудь запропаститься.
Я впервые видел, как нюхают табак, и решил никогда в жизни этого не делать. Но старый Федор был убежден, что чихательные процедуры придают живость членам и яс-ность уму.
Память у девяностолетнего деда, на мой взгляд, отличалась большим своеобразием. Он помнил прошлое в мельчайших подробностях. А что было нынче с утра, умудрялся к обеду забыть. Например, он каждый день спрашивал, как меня зовут. Но запомнить не мог и изобретательно обходился без имени.
Когда, отчихавшись, дед предавался воспоминаниям, это была неписанная история страны, увиденная их окошка березовской голубятни…

* * *
– Ты вот, малец…
– Я не малец.
– Ты, молодой человек, думаешь, я зачем Федору Федорой назвал?
– Для прикола?
– Ради обычая! У нас в роду одного из мужчин в каждом поколении обязательно Федором величали. А внук мой, отец Федоры, одну за одной пятерых девок родил. Тьфу, бракодел… Вот я и назвал меньшую Федорой. Может, хоть от нее в скорости сыновей до-ждусь… А ты-то чего покраснел? Мал еще краснеть на такую тему… То-то я углядел, правнучка нос от тебя воротит. Грубит для форсу…
– Почему же так обязательно, чтоб Феди в родне были?
– Дак ведь первый-то Федор Федорович еще полтораста лет назад это имечко за-столбил. Зачал, стал быть, род Вяхиревых. Ты хоть скумекал, что за птица такая – вяхирь?
– Не-а…
– Голубь такой в здешних лесах водился. Лесной дикий голубь. Красив был, куда до него клинтуху, али теперешнему оборванцу – сизарю. На крыльях кайма белая, а грудь, что роза горит, прямо снегирь, не голубь.
Но боле всего вяхири размером брали: полтора фунта чистого веса, тушкой уже. Случалось и поболе.
Так вот предок наш, первый из Федоров, на диких голубях куда как разжился. Раз неурожай, бескормица, подавай сюда голубятину.
Когда тут дикий мясной голубь водился, его разве ленивый не бил. Во время сезонного пролета стай на улицу высыпал и стар и мал. Бочки, чаны заранее готовили для засолки мяса. Стаи вяхирей шли плотно одна к другой, что осенью тучи. Иной раз даже солнце скрывалось – прям таки голубиное затмение. Народ палил вверх, не целясь – при таком нашествии дичи даже слепой не промажет. Птицы падали сотнями, покрывали зем-лю, застревали в ветках дерев. Бабы не успевали щипать, потрошить. Тушки обжигали прям посередь деревни на кострах. Псы таскали потроха, зарывали птиц про запас. Ветер крутил голубиные перья, как снежные взвихри пурга. Порой стаи шли над землей столь низко, что птиц, став на крышу, сбивали оглоблей, шестом. В лесу на местах ночевок вя-хирей, их сбирали с березок, дубов, как яблоки.
Бойня продолжалась много лет, и не только ради промысла, а так, для разминки. Мой-то предок, Федор первый, похитрей других был. И не то чтоб в мясных рядах стоял со своим невидным продуктом. А по огульной цене приловчился сдавать на кормежку армии. Ты вот думаешь, мы на каких хлебах француза из-под Москвы гнали? То-то что на голубятине…
– Ой! Мы ничего такого в гимназии не проходили…
– Ишь ты, ученый какой… Я тебе не про ту историю, что в учебниках писана, а про настоящую – из уст в уста. Где правда, а где чуток прибавлено – не тебе решать.
Дед обиделся и опять полез за табакеркой. Карманов у стеганой душегрейки было целых четыре, и пока дед обстоятельно обшаривал каждый, его удалось отвлечь.
– А куда ж теперь лесные голуби делись?
– Куда все делось, туда и голуби… – Он разочарованно огляделся кругом, будто впервые увидел забитый сурепкой палисадник собственного дома, щелястый забор и по-лынную околицу. – Тебе голубей-то случалось когда гонять?
– Не-а… У моего дедушки куры да гуси. Пчелы еще.
– Ну а в городе?
– В городе у меня попугай. Я его погонял один раз по комнатам, чтоб мамину пальму не общипывал. Так он с перепугу за гардероб завалился. И пищит там от ужаса. Между шкафом и стеной зазора мало, попугай все никак не мог встать на крыло. При-шлось гардероб отодвигать – выручать птичку.
– Попугай – это так, пустое. Главная человечья радость – голуби. Свистеть-то уме-ешь? Ну, хоть так… Эй, Федя! – крикнул он вглубь усадьбы, – Открой косяк, пускай полетают.
Голубятся с крышей клинышком, которую дед называл косяком, возвышалась над курятником и сарайкой как долговязый старшеклассник над малышней. У голубятни име-лись толстые слоновьи ноги – усиленные железной оплеткой столбы.
Длинным, заглаженным ладонями шестом недовольная Федора поддела щеколду голубиного общежития, и его обитатели устремились на волю. Были они все разные – си-зые, белые, рыжие, серые, в пятнах. С перьевой юбкой на ногах, с пышным пуховым во-ротом, в котором по маковку тонула голова. С непомерно выпяченной грудью. С клювом в индюшиных наростах.
Голуби расселись на коньке голубятни, будто им скомандовали: «По порядку рас-считайсь!» С правого краешка присоседилась и моя знакомица Маринка. Ярким пятном она выделялась на общем фоне, будто сумела вобрать в себя всю синеву василькового по-ля.
Мы с Федорой свистнули одновременно. Профессиональный девчонкин свист вы-шел громче и переливней. Главный районный голубевод, по его собственному признанию, свистеть уже лет двадцать не пытается: зубов у деда Федора почти что нет, а «с прореженными какой такой свист?» Для маскировки дефекта дед носит кустистые усы, сильно похожие на алюминиевую проволоку.
Стая разом снялась с конька, сделала круг над усадьбой и стала набирать высоту. Слепящее, синее, без единого облачка небо кружило стаю и, похоже, с силой втягивало в себя. Как торнадо.
Удаляясь, птицы гляделись мельче, и скоро стали как бабочки. А полевой василек Маринка  растворилась в небесах без остатка.
Я неотрывно смотрел вверх и чувствовал странную связь с исчезающей стаей. Буд-то держал ее на солнечном луче, как воздушного змея на нитке.
Пронзительный безмерный свет небес тянул в вышину. Чувство легкости и неуем-ный восторг заполнили сердце. Я неожиданно понял, что, кажется, тоже лечу. Я стоял ме-жду сорными грядками кустового укропа и странным образом одновременно летел, вме-сте со стаей растворяясь в бездонном эфире…
Поизучав сквозь очки мою вдохновенную физиономию, Федор Федорович что-то сам себе буркнул.
Показалось: «Попался малец…»

* * *
– Ты как сам-то кумекаешь: Березовка во все времена такой куцей была – восемна-дцать домов, в половине которых дачники? Шалишь, малец…
– Да какой я малец?
– Нет, господин хороший! В мою молодость почти двести домов тут отстроились. Церковь, понятно, перед Второй мировой закрыли, там по сейчас зерновой склад. Зато библиотека работала, в клубе кино крутили, а над конторой громкоговоритель цельными днями песни пел да вести с полей излагал. Весело было. Земля возделана, сады ухожены, в каждом окне горшок с геранью. Красота. И чуть не во всех дворах имелась своя голубят-ня. По истреблении диких голубей у мужиков к домашним сильный интерес прорезался. – Фе-е-дь-ка! – вдруг заблажил дед, я даже вздрогнул. – Кому говорю: снеси попить телку, оборался уже! Тебя теть Нина задарма что ль Зорькиным молоком поит? Не задарма – за дело! Чтоб ты Пашке попить снесла, пока она бумажки в конторе подшивает.
Федора чем-то рассержено громыхнула на кухне, но на порог не вышла. Привязан-ный на лугу против дома трехмесячный бычок Пашка крутил ушами от мух и требова-тельно мычал. Время обеденное, а ему не подают…
– Я-то на второй день войны с немчурой в действующую армию призвался. Голуби на сынка остались – Федорина, значится, деда. Смекнул?
– Угу.
– Железнодорожный узел хоть и в пяти верстах, а во время бомбежки станции дос-талось и нашей деревне. Вся семья в подвал забилась – еще-то деться куда? Вой падающих бомб, крики, взрывы… Голуби, как безумные, шарахались в косяке. Федя умолял мамку: пусти, дай отворить дверку, сгорят голубки, пропадут. Только разве до птиц, когда ребята юбку облепили? Тут как раз младшенький, грудной, заканючил. Пока мамка его к титьке прилаживала, Федор к люку кинулся, да и был таков. Открыл-таки голубятню. Взмыла перепуганная стая в небо, тем и спаслась. А мальчишку осколок задел, тут и упал, у косяка. Думали – замертво. Ан, нет: правое плечо развалило. В тот же день к вечеру наша медчасть через деревню пошла. Хирург сжалился, прооперировал наспех. Всю жизнь потом у Федора правая рука двигалась хуже левой. Но в совхозе работать – не на рояле играть. Феденька, ты телку хлебца поболе покроши. – Начал он опять в сторону двери. –Вот юноша как раз поможет ведро донесть. – Применял дед к внучке то кнут, то пряник. –
В дверях показалась Федора с ведром молока для Пашки. Я уже какой раз видел на ней странные черные шорты, поразительно напоминающие дедовы семейные трусы, раз-вешанные тут же на бельевой веревке. Только к шортам сверху были пришиты джинсо-вые карманы, явно споротые с посторонней куртки.
– Пойдешь, что ли? – глядя в противоположную сторону, обратилась она ко мне. – Не хошь – как хошь. Я и сама донесу.
– Он хочет, – подпихнул меня дед. – Пускай подойником мышцу разомнет.
Наследница потомственных голубеводов шла впереди по утоптанной до блеска тропинке, и даже ее растрепанная косичка с оранжевой резинкой вместо бантика выража-ла неудовольствие. В проймах кофточки без рукавов виднелись бессердечно общипанные плечи – розовые, с неокрепшей новорожденной кожицей. Их терзало полуденное солнце, и сообразительная восьмиклассница попеременно закрывала то одно, то другое ладошкой.
– Дора, – сказал я, неожиданно для самого себя удачно сократив ее мужское имя. – Иди домой или куда-нибудь в тенек. Я Пашку сам попою.
– Как ты меня назвал? – переспросила Федора, не оборачиваясь. – Дора? Вот клево! Это же настоящее женское имя. Хоть и не наше – импортное…
Она круто развернулась на узенькой тропке, и я впервые увидел ее глаза – радост-ные, распахнутые как-то уж слишком…
– А дед все: Федя да Федя… Задолбал уже. – И миролюбиво объяснила: – Пашка из чужих рук пить не будет. А это… – Она скользнула рукой по плечу – Надо было зонтик взять. Да у меня черный, большой…
«Как раз под шорты», – подумал я, предусмотрительно промолчав.
Измученный жаждой теленок встретил нас так гостеприимно, что едва не сбил До-ру с ног. Она присела на корточки, подставив ему подойник с молоком и размокшими кусочками ржаного хлеба. Пашка пил, поминутно толкая ведро безрогим лобиком, будто это вымя коровы-матери.
А я стоял над ними, держа расстегнутую рубаху за полы – как крылья. Чтоб мла-денчески розовым Дориным плечикам достался кусок спасительной тени.

* * *
Когда-то ладное хозяйство Вяхиревых по старости деда Федора пришло в упадок. Огород зарос, забор покосился. Вместо курочек да поросят в сарайках обитал всяческий хлам. Одна голубятня упорно напоминала о прежнем празднике жизни.
– Федорины-то родители со своим девичьим выводком давненько уж в райцентр перевелись. Сюда и глаз не кажут. Только на Новый год были, да по весне – на Пасху. Го-лубей не водят – некогда им. В деревне, говорят, девок замуж спихнуть некуда. Мне для утешения и обслуги меньшую оставили. Вот… как там по-вашему?.. прикольно будет, еж-ли Федора раньше сестер замуж выскочит. Хотя с другой стороны – за кого? Голубиной охотой жениха не добудешь. Разве что ты, друг залетный, начнешь токовать… Фу ты, опять покраснел.
У деда начался сеанс чихотерапии, и я впервые желал, чтоб он продлился подоль-ше. Может, увлекшись затяжными понюшками, дед свернет со щекотливой темы…
– А что ж дальше в деревне было – после Победы?
– После войны… а-апчхи!.. голуби стали, почитай, единственной здешней забавой. Разруха, работа с темна до темна. А бросишь голубка вверх, простоит он в безоблачной сини над твоим трактором часиков пять, и, откуда только ни возьмись, силы берутся. Ра-дость, свет на душе. Будто голубь связывает тебя с небом. Недаром его на иконах как Ду-ха Святого писали.
Самым шиком считалось, чтоб в домашней стае были птички всяких пород. Разво-дили турманов, горлиц, чубатых, дутышков, да еще – трубастых, почтовых, чеграшей… На базаре хороший голубь стоил в несколько раз дороже курицы. Особо почитались голу-би-охотники, кто из соседних стай регулярно чужаков приводил. Это тебе не воровство какое-нибудь, а честный спорт. Чужака потом хозяин выкупал на птичьем рынке. Предъя-вить его к продаже было вроде как делом чести.
Без голубятни, считалось, ты не то чтоб совсем не человек, а так – серединка на по-ловинку. Как у вас теперь без копутера.
– Без компьютера?
– Без него. Пацаны, у кого отцы зараньше косяком не обзавелись, ходили на сжа-тых полях колоски собирать. Набьют за пазуху, и ну канючить: «Дядь Федь, дай голубка пустить». За рубаху проса я до трех штук давал. Подкинет малек чеграша, а он, как верто-лет, вертикально под облака уходит. Стоят пацаны зачарованные, глаз от птицы не ото-рвут. У вас в Бобровске сохранились кой-где голубятни?
– На нашей улице ни одной нет. А про другие места надо будет у папы узнать. Я не в курсе.
– Не в курсе он… Чем вы только время свое убиваете. Живете кой как… – Дед сер-дито зашевелил кустами алюминиевой проволоки под носом, и заерзал по лавочке от ме-ня подальше. – У кого косяк есть, тот всегда при деле. Голуби – те же люди. У каждого свой характер. Одному крошечного гнездышка хватит, другой стремится целый полок под себя подбить. А любовь какая у голубей – с ухаживаниями, поцелуями, свадьбой. Ты хоть видал когда?
– Не-а…
– А надо б тебе посмотреть, поучиться. Чего покраснел?.. – Старик примирительно заерзал в обратную сторону. – О душевном расположении самец извещает голубку гром-ким таким токованием. Сам садится повыше, чтоб побольше претенденток обозреть. Пре-рвет воркотню, взлетит вверх – вот, мол, я каков, полюбуйтесь. Сядет – и опять зажурчит. Выберет голубку, и давай целовать. Ежли та не прочь…
Голуби – единственные птицы, которые о детках своих так пекутся, что выкармли-вают их специальным птичьим молоком…
– Да что вы? Я думал: птичье молоко – это так, сказки.
– Ну молоко – не молоко, а птичий творог точно есть. Он у голубей в зобу образу-ется к моменту вылупления птенцов. Птенчик запихивает голову прямо родителю в зоб, и творожок жиденький сосет.
Веселей всего с голубями было на демонстрации ходить седьмого ноября да перво-го мая. Заверну тройку почтовых голубей в газету, положу в сумочку, будто нет у меня ничего. А как только гимн зазвучит, разом брошу их в небо. И не один я. Этого момента, как специальной команды, многие голубятники ждали. До двухсот голубей взмывало над людьми да знаменами. Они кружат, а мы песни поем.
Сейчас-то в Березовке лишь у меня голубятня. Да в райцентре есть несколько. Одна надежда на Феденьку – что не бросит наследного дела…
В это время из глубины усадьбы послышался истошный кошачий вопль, и надежда старого голубевода в фамильных шортах выскочила в палисадник, крепко держа за холку известного разбойничьим нравом деревенского кота Валета. Кот дико таращил глаза и отчаянно царапал воздух всеми четырьмя лапами.
– Вот же гад – опять в косяк лез! – Гневно обличила потрошителя Дора. И затрясла орущего кота как грушу. – Утоплю щас в бочке, пусть теть Нина не обижается.
– Что ты, Феденька, не по-людски это, не по-соседски. – Засуетился дед, вставая с лавочки, подбирая разом упавшие очки и табакерку. – Вы лучше с... историком крапивкой его поучите. Чтоб помнил. – Дед голой рукой бестрепетно сорвал несколько сочных стеблей высоченной крапивы, забившей пространство под вишнями. Пришлось взять протянутый «букет» и пару раз стегнуть кота по надутому ором брюху.
– Не так! – забраковала порку Дора. – Сама всыплю. – Она выхватила у меня с го-товностью отданную крапиву и попыталась перехватить кота в левую руку для ловкости бичевания. Но в нужный момент Валет сделал отчаянный рывок и, оставив в пальцах хранительницы голубятни клок рыжей шерсти, молнией прыснул прочь.
– Говорила ж утопить – в самый раз будет. – Обескуражено подвела итог Дора. – Еще полезет – так и сделаю.

* * *
– Илья, ты что ж это у Вяхиревых все дни пропадаешь? – Бабуля вытерла руки о клетчатый фартук с карманами, и положила рядом с кружкой молока пирамидку золоти-стых, только из духовки, плюшек. – У деда еще с зимы шесть ульев как следует не обде-ланы. Все тебя ждал. А ты на пасеку и носа не кажешь. Огород в осоте, никак не протя-паю. Прошлым летом то мне, то дедушке помогал. А теперь?
– Старого Федора небось слушает, оторваться не может, – как всегда, заступился дедуля. – Ты ж сама знаешь, до чего тот разговористый.
Дедушка поставил на стол миску с медовыми сотами. Одной ладонью смахнул в другую танцующих на ободке ос и выбросил их в форточку. Сколько раз я видел этот фо-кус, но никогда не мог понять: почему они его не кусают? Не могут, видно, прожалить заскорузлые дедушкины ладони.
Он снял с головы пчеловодную сетку, брезентовый фартук и заверил продолжаю-щую ворчать бабулю:
– Ульи я все наладил. Вон, – он кивнул на миску с сотами, – в синем и в коричне-вых опять магазины полны. Пусть парень погуляет, выполем осот.
– Так уж Леша сколько раз приходил друга искать, – не унималась бабушка. – А друг с утра уйдет, и – до вечера. Как это сегодня пораньше вернулся, ума не приложу… Хоть бы к обеду домой заявлялся. Сидит весь день на одной серпухе. За неделю скулы да мослы остались. Мать в воскресенье приедет – мне, не кому-нибудь, попадет.
– Бабуль, да я сыт. Дома закормили, организм разгрузки требует. А огород сейчас пойду полоть с дедушкой. Там много? Или не очень? А то мне на закате солнца надо еще раз к Вяхиревым сгонять. Голубиную охоту посмотреть.
– Вот еще, нашлись охотники. – Бабуля опять наполнила мою кружку молоком и пододвинула миску с сотами. – Ты плюшку в медок помачай. Сразу поправишься. В про-шлом году как хорошо с Лешей рыбалили. Утром да вечером на реку сходите, а днем – по хозяйству. Леша говорит, скоро срок метелице лететь. Надо снасти собирать, фонари ла-дить. Рыба того гляди из глубины поднимется бабочку жрать. А рыбаки голубей гоняют.
Я звонко хлопнул себя по макушке. Как, как можно было забыть? Я же специально для этого в деревню ехал! А еще пытаюсь трунить над своеобразием памяти девяносто-летнего Федора Федоровича!..
Ловить рыбу, заранее приманив на поверхность воды бабочку поденку – умопо-мрачительное занятие!
Век этой бабочки короток, как зимний день. Единственное, что она успевает – пло-диться. Тысячи прозрачных, легчайших, невесть откуда вылетающих насекомых мельте-шат над рекой, как обрезки слюды или мельчайшие осколки луны – слабой, утренней. Это круженье крошечных привидений и зовут полетом метелицы. Исполнив скоротечный та-нец, поденка слабеет и падает – в огромных, просто невероятных количествах. Прозрач-ные тельца бабочек накрывают приречные ложбинки, кусты, камыши. Можно идти и сгребать их ногами, как тополиный пух.
В эти счастливые для рыбаков дни они стараются привлечь как можно больше по-денки именно на поверхность реки. В местах, где течения нет, бабочка-пушинка не тонет, силой поверхностного натяжения ее держит вода. В заводях рыбаки оставляют на ночь лодки с зажженными фонарями. Бабочки летят на свет и – падают, падают, падают… Призрачный летний снег.
Навстречу поденке из глубин реки всплывает кормиться рыба. Пасется себе, будто скот на лугу. Даже низовой, придонный сом любит отведать деликатес – насекомых. Здо-ровенные увальни, как утюги, движутся туда-сюда по заводям и широким ртом собирают павшую бабочку. Тогда их можно брать почти что голыми руками.
В прошлом году мы с Лешей и поденку светом приманивали, и вытаскивали де-душкиным «пауком» до обморока объевшихся рыбин. Народу в деревне осталось так ма-ло, что мы оказались единственными здешними рыбаками. И весь суммарный улов дос-тался именно нам. Мы даже не ловили, а просто собирали рыбу. Как грибы после парного дождя…
Как я мог заслушаться голубиных историй, забыть обо всем на свете? А ведь по-денка летит всего ничего – пару быстрых ночей!

* * *
Ночной полет голубей – красивейшее зрелище! Солнце только-только окунулось за горизонт, и небо над ним постепенно теряет цвет. Было пунцовым, сверкающим, как срез на гранате. Через десять минут стало огненно-алым, чуть спустя, – красным, а потом – ро-зовым. Нежно-розовый начинает болезненно блекнуть, уходить в серое. Теперь горизонт обозначился четко – черным зазубренным краем. Будто кто-то разом отрубил светлое время суток от темного. Здесь наступает ночь. А там, куда свалилось солнце, все еще день, день.
Птицы, стремясь на освещенную часть неба, поднимаются все выше и выше, пока не достигнут верхних слоев атмосферы. Постепенно стая превращается в точечную груп-пу на головокружительной высоте – среди первых звезд. Теперь птиц может различить с земли только человек с хорошим зрением.
Дед Федор этого уже не мог. Он немножко постоял в желто-сурепочных дебрях между мной и Дорой, зябко повел плечами и, загребая ногами желтые былки, отправился в избу – спать. А мы все смотрели и смотрели на голубей. Желали им счастливой охоты.
Там, в фиолетовой выси, выпущенные из многочисленных голубятен соседних де-ревень, птицы сбиваются в огромные стаи. Они летают всю ночь. А утром приводят с со-бой чужих крылатых любимцев. Вот он каков, голубиный лов – без сетей, силков и при-манок. Только за счет обаяния.
Именно так оказалась в распоряжении Доры синяя птица Марина. Она явилась не-жданно-негаданно, и даже видавший виды дед Федор не мог понять – каких она кровей?
– На николаевских высоколетных похож, – предположил дед в день ее появления. – Их еще тучерезами звать. Они разных цветов, бывают и синего. Но эта уж больно синя. А на крыльях, глянь, по семь сиреневых перьев, будто покрасил кто. Что за птица такая, откуда принесло?.. Ты ее, Федя, как положено по уставу, на базар свези. Не найдется хозя-ин, не выкупит, тогда твоя. Будет у нас в косяке синяя птица счастья.
По неписанному уставу голубиной охоты добытого голубя надо обязательно вы-ставить на рынке – чтоб хозяин имел возможность выкупить. Конечно, делали так не все. Ничто человеческое голубятникам не чуждо, в том числе зависть. Поймав чужую птицу, «неуставные» охотники держат ее взаперти, даже в темноте, чтоб дорогу домой забыла. И допускают к выгулу долгое время спустя. Сперва в связке – бечевой привязав несколько птиц друг к другу, а уж потом – так.
Дора не пошла против правил. Она целый час проторчала в голубином ряду с бере-стяным коробом в руках. В тот день, когда на обратном пути подсадила меня в телегу к Белопахой.
Хозяин Маринки выкупать свою голубку не пришел. Да хоть и пришел, не вернул бы синекрылую. За назначенную Дорой цену можно было скупить весь птичий рынок, включая рыбок и хомячков.
– Не могу я что-то с ней расстаться, – винилась обладательница птицы счастья. – Да и не местная она, чужеземка. К хозяину Маринке все одно не попасть. А будет ли ей у чужих людей лучше, чем у нас с дедом – это еще как сказать…
Птиц уже совсем не было видно – ночь полностью вступила в свои права. Одна за другой вспыхивали звезды, из-за кустов выглянула красная, слишком большая луна. В городе я никогда не видел таких лун-великанш, как в Березовке.
– Почему ты называешь Маринку чужестранкой?
– Чужеземкой? Потому что ни в соседних деревнях, ни в райцентре таких, как она, нету. Дед бы знал. Ее, по-видимому, тучей из о-очень дальних мест принесло. Как высо-колетных голубей-персов. Их же ураган пригнал из Ирана к нам, в Россию. Да и нельзя ее продавать…
– Потому что синяя?
– Потому что моя. К тому же… м… тайна у Маринки есть. Только я тебе ее не ска-жу.
– У ветреной голубки тайна? Но – откуда?
– Дык… от верблюда.
Оборвать разговор Дора умела.
Мы немного прошлись по пустой деревенской улице. В окнах домов уже гасли ог-ни, по мере нашего приближения в палисадниках взлаивали собаки. Впереди во всю мощь сияла луна. Набрав высоту, она перестала быть слишком большой, и простужено красной. Теперь это был обычный, серебряный с голубыми пятнами, диск. Значит, за многоэтажными городскими корпусами великанши просто не видно, пока она не отлетит далеко-далеко от земли. Все стадии ее превращения можно наблюдать только на воле.
– Дора…
– Ну.
– Подходит срок метелице лететь. Пойдешь рыбачить? Знаешь, как здорово ночью на реке! В лодке фонарь горит – желтым маяком в небо. На воду белая бабочка валится. Рыба играет вокруг. А мы с Лешей «пауком» ее, «пауком»… Я прошлым летом разиню-галавлика голой рукой поймал. Пойдем! Деда Федора рыбкой подкормишь для крепости оставшихся зубов.
Обладательница синей птицы задумалась. И начала было общипывать кожу на об-горевшем носу. «Сейчас устроит себе носище, как у Деда Мороза в разгар новогоднего застолья», – забеспокоился я. И, легонько потянув за тонкий мизинчик, отвел Дорину руку подальше от ее лица. Она строптиво глянула мне в глаза, выдернула руку и спрятала в карман дедовой душегрейки, которую он нам услужливо оставил «для посидеть».
– И Леха белобрысый пойдет?
– Конечно.
– А лодка чья?
– Деда моего долбленка. В полном нашем распоряжении. Со снастью для тебя что-нибудь придумаем.
– Мой дед твоего не дураче, у него «паук» тоже есть. Но троих долбленка не удер-жит. Да рыба затяжелит еще… Зря надеешься, так не выйдет.
– Гм… Надо уточнить грузоподъемность лодки… Но Лешу я никак не могу не взять.
– Тогда меня не бери, – отрезала Дора сдавленным голосом. Занозисто отвернулась и, задрав так и не общипанный нос, быстро пошла к дому.
– Куда ты? – растерявшись, только и кликнул я вслед.
В ответ поднялся неистовый собачий перебрех, за которым едва различимо стукну-ла калитка стоявшего без огней дома почетного голубевода.

* * *
Утром, чуть ли не на рассвете, пришел Леша. Говоря откровенно, мне не слишком хотелось с ним видеться до тех пор, пока я не выясню водоизмещение долбленки. Но де-дуля уехал в райцентр на мотоцикле за пару минут перед его приходом. Меня не разбудил. Наступило воскресенье, и в деревню «с инспекцией» приезжала мама. Дед всегда встречает ее на мотоцикле, хотя за околицей пасется стреноженная Белопахая.
– Ты где пропадаешь? – подозрительно прищурился Алексей. – Дома вообще не за-стать. Я, пока тебя ждал, причиндалы все починил. Фонаря только нету, верней, батареек к нему.
– Ну, это мы сейчас устроим, – сказал я с тайной надеждой потянуть время до вы-яснения отношений. – Надо эсэмэску послать. – И сосредоточенно защелкал кнопочками мобильника: «Мама, купи четыре батарейки для фонаря».
– Баба Нюра говорит, ты на ту сторону речки к голубятнику ходишь. – Леша оби-женно засопел. – Не думал, что ты ни за что ни про что рыбу на голубей сменишь.
Стало совершенно ясно, что от разговора о рыбной ловле даже временно – до при-езда дедушки – не отвертеться.
– Леш, ты чего? Я сюда специально на рыбалку ехал. Просто с дедом насчет лодки пока не договорился…
– А он что – не даст?
Леша у нас платиновый блондин, почти альбинос. Ресницы и брови совсем свет-лые, телесного цвета. Поэтому, если не присмотришься, кажется, что их вообще нету… Волосы на голове тоже бесцветные, и хоть довольно густые, сквозь шевелюру все равно просвечивает беззащитный розовый череп. Сейчас дуги над глазами, где у обычных людей растут брови, взметнулись почти до темечка – так Леша был изумлен.
– Чтоб дед Сергей долбленку не дал? Как это может такое?.. У него ж что ни по-проси… А, издеваешься… – успокоился заядлый рыбак, и невидимые  брови приплыли обратно. – Нашу-то лодку папка уж давно на толчок* снес. Он и снасти толкнул бы, да не нашел. Я у Тарзана в будке пол отодрал и в дырку засунул. Так и пролежали всю зиму. «Паук» подгнил слегка, но я ж говорю – починил.
– Мальчики, быстро завтракать, – позвала с кухни бабушка.
– Я не хочу, баб Нюр, – громко ответил Леша и сразу пошел в кухню. Он знал, что от бабушки все равно не отвертеться, да и есть ему хотелось постоянно.
Я обрадовался наступившей паузе. Но про себя уже решил, что у Леши место в лодке будет обязательно. Уж не знаю как, но места должно хватить на всех. И на старых друзей, и на новых подруг…
Бабушка поставила перед нами сковороду со скворчащей, только что с огня, яич-ницей. Налила парного молока в огромные пивные кружки.
– Леш, –  сказал я, когда мой друг наелся и утратил бдительность, – деда пока все равно нету. Он приедет только во второй половине… – Тут я приврал, но исключительно для пользы дела. – Я сейчас к Вяхиревым пойду: как не пойти, раз обещал? А дедушка вернется, все технические вопросы разрешим, не сомневайся. Идет?
Леша тыльной стороной ладони вытер молочные усы, которые на его белесой фи-зиономии смотрелись очень даже кстати.
– Идет. Если чего, я с дедом Сергеем и сам договорюсь.

* * *
–До-о-ра-а-а! –  звал я у калитки знакомого дома. – Ты где-е? До-ра-а! – Шпингалет на калитке оказался замотан оранжевой резинкой для волос, которую я каждый день видел в косичке нашей вредины. Ничего не составляло снять тряпичный «замок», но было как-то неудобно. Ведь она не просто так его на шпингалет намотала…
– До-о-ра-а!..
В усадьбе не было никакого движения. Только в косяке, я это слышал, испуганно вспархивали голуби.
– Эй, До-ра!
Наконец одно из окон в доме, задрожав, с треском открылось, и наружу по пояс высунулся Федор Федорович. Дед спешно прилаживал к уху слуховой аппарат, и, похоже, нигде не мог сыскать очки.
– Чего ты орешь? Надорвался прям… В косяке она, с чужаками разбирается. Трех чубатых стая привела, лезь, погляди.
– Тут, видите ли, закрыто…
– Чего закрыто? – Дед подслеповато прищурился в сторону калитки. – Что там за-крыто может быть? Не дури, заходи. Придумает тоже…
Я без труда снял резинку со шпингалета и вошел в палисадник.
– Косяк заперт, Федор Федорович, – покричал я на всякий случай у голубятни.
– Это она дверь придерживает, чтоб не разлетелись. Лезь, не сомневайся. – Ско-мандовал дед из окна.
Я и полез.
На верхней ступеньке облепленной голубиным пометом железной лесенки остано-вился и подождал, думал, Дора мне сама откроет. Не могла же она не слышать, что я ее ищу, и что старик послал меня на голубятню.
Но дверка не двигалась, а когда я подергал за скобку, оказалось, что действительно заперто. Изнутри.
– Ты чего – обиделась? – спросил я, уже слегка сердясь. – Скрипучая дверка не сра-зу, но все же отъехала в сторону, и в полумраке голубиного общежития я увидел надутую подругу. Освобожденная косичка рассыпалась на тысячу тонких русых прядей, и каждая загнулась в свою кудряшку. В светлых загогулинах бродило семейство солнечных зайчи-ков, и прядки попеременно вспыхивали и гасли. Будто вокруг головы Доры пыталось вспыхнуть сияние, но не работал контакт… На плече, роясь клювом в сияющих прядях, сидела васильковая голубка. С другой стороны попытался прилепиться белый мохноногий турман, но девочка прогнала его нетерпеливым властным движением.
– Заходи, давай! Разлетятся…
В косяке она была совсем другой. Какой-то… не настоящей. Я конечно не малень-кий, чтоб сразу вспомнить про фей, или как их?.. лесных нимф… Но что-то старинно-былинное в ней явно сквозило…
– Закрой рот, кишки простудишь, – сказала нимфа, прикрыв дверь голубятни. Сол-нечный луч сжался, и сияние вокруг ее головы расконтачилось.
В голубятне был идеальный, прямо военный порядок, аптечная чистота. По трем бревенчатым стенам и даже над дверью тянулись полки в два этажа. Впритык друг к другу там стояли небольшие ящички – голубиные гнезда. Птицы вспархивали, перелетали, топтались на одном месте, что-то журчали друг другу в самый клюв, дремали, сидя на яичках. Имелась и веранда-карантин, лаз туда был закрыт.
– Зачем ты в бутылку лезешь? – Спросил я Дору, стараясь не слишком глазеть по сторонам, а на нее тем более (никогда не знаешь, отчего она раньше обидится). – Я ведь именно с тобой хочу на рыбалку пойти. Но Лешу, согласись, тоже не бросишь… Если в долбленку троим нельзя, можно плот собрать – куда еще лучше! Доски у деда есть. Моло-ток, гвозди… Весла долбленкины. Разве это проблема? Хватит дуться, давай по рукам! – Я протянул руку ладонью вверх, чтоб Дора хлопнула по ней в знак примирения.
Однако у нее были на этот счет свои мысли.
– Раз так, я тебе проверку устрою.
– Могу ли я сделать плот?
– Нет – можешь ли тайну хранить.
– Маринкину?
– Пока только мою.
– А у тебя тоже тайна есть?
– У каждой женщины есть своя тайна, – с вызовом сказала повелительница птицы счастья и погладила ее по васильковой спинке. Я заподозрил, что неуместно краснею…
– Что за тайна, давай, говори.
– Ее не говорят, а де-ла-ют, – нараспев протянула Дора. – Понял? Или маленький еще? Знаешь развилку, где одна дорога к заброшенной стройке идет, а другая – к церкви?
– К-кто ж ее не знает…
– Тогда как стемнеет, приходи туда. Часов в одиннадцать, в двенадцать, не раньше. Буду тебе секрет открывать.
– Маринкин?
– Вот дундук! Говорю же – мой! А пока иди-ка отсюда. Некогда с тобой.
Я так обалдел от ее грубой решительности, что даже не спросил о трех чубатых го-лубях, что утром привела стая.
Какая странная, даже хулиганская манера назначать свидания! Ночью, в чистом поле… Где даже собаки не бегают. Под покровом тайны. Которую не говорят, а де-ла-ют…

* * *
Когда я в смятении вернулся домой, мама уже приехала. И привезла целый рюкзак всяких вкусностей, ведь бабушка каждый день жаловалась ей по телефону, что я ничего не ем. Сейчас мне хотелось есть еще меньше, чем раньше, но для порядка я обрадовано поохал и сказал, что надо будет позвать Лешу. Чтоб продукты не испортились.
С дедулей, как всегда, не возникло никаких проблем. По первому требованию были выданы доски, ножовка, два молотка – мне и Алексею. В помощь начинающим кораблестроителям дед даже набросал чертеж плота, подумал, и к прочему инструменту прибавил рубанок:
– А то коленки об края обдерете.
Тут же, как оса на мед, прижужжал белоголовый Леша.
– Привет, одуванчик, – сказала мама и вручила ему магазинный копченый окоро-чок. – Подкрепись, тебя ждут огромные энергозатраты.
Леша с таким удовольствием, прямо без хлеба, ел жирную индюшатину, что меня чуть не стошнило.
Когда он с причмоком обсосал косточку, мы занялись настоящим мужским делом – строительством плоского речного судна водоизмещением – трое плюс рыба. Известие о том, что с нами на рыбалку собирается Федора Вяхирева, мой друг пропустил практиче-ски мимо ушей. Мне уже надоело выяснять со всеми отношения, и я специально сказал ему об этом только когда Леша с головой ушел в работу.
Он азартно возил рубанком, сглаживая края будущего плота. Из-под рубанка пада-ли древесные кудряшки, вспыхивая на солнце, как дикорастущие волосы укротительницы голубей.
Всякий раз, как я только вспоминал о ней, внутри, под ребрами, возникала вибра-ция, которую не сразу удавалось подавить. Будто замерз и дрожу.
Работа у меня клеилась хуже, чем у Леши, и если б не бдительность деда, плот вряд ли получился бы в строгом соответствии с планом.
Что за проверку она собирается мне устроить? Почему глубокой ночью, за преде-лами населенного пункта? И что это за сплошные тайны, в конце концов?
Может – не ходить?
Не выйдет. Надо было сразу отказаться. Если я не приду, Дора будет стоять на до-рожной развилке и ждать. Кто знает, ожидание какой длительности она считает пристой-ным? Вдруг проторчит там до утра? Вот же кретин я буду после этого!
Нет, не пойду.
Но как ее предупредить? Телефона у Вяхиревых нет. И как люди умудряются об-ходиться без телефона?..
– Я знала: рыцарь из тебя не выйдет, – скажет наследница старинного рода. И смачно сплюнет между зубами.
Пойду.
И кончим про это.
Как там мама говорит, если ее сердитый начальник в кабинет вызывает? Неизбеж-ное надо принимать спокойно.


* * *
Плот получился – прямо мечта! Вечером он был почти готов, остались мелочи. Де-душка походил вокруг со складным металлическим метром, сверил с проектным черте-жом, и довольно похвалил:
– Молодцы, умельцы.
Под рыбу дед собственноручно прибил к доскам плота старую ивовую кошелку, из тех, что в больших количествах пылятся на чердаке.
Мы с Лешей собрали стружки, подмели опилки и с аппетитом поужинали. Бабуля закатила такой пир, что маме пришлось забыть диету и гастрит.
Смеркалось. Настроение мое странным образом изменилось. Я ждал темноты уже без тревоги и даже с опасливой радостью. Вибрация в солнечном сплетении по-прежнему возникала, но теперь к ней примешивалось непонятное чувство сладости.
Я выпроводил Лешу, поплескался в бочке с водой. И украдкой сорвал с бабулиной клумбы здоровенный белый пион.

* * *
Ночная великанша сегодня была с одной щеки кривовата. «Стареет» – подумал я, бесшумно приминая кедами дорожную пыль. Березовка горела оконцами в стороне. Я ма-ялся на пересеченье трех дорог, как витязь на распутье. Слева вдали виднелась громада заброшенной стройки, покрытая торжествующей крапивой. Справа, еще дальше – за клад-бищем – высился темный полуразрушенный храм с колокольней. Луна как раз подобра-лась к его округлому боку и вот-вот должна была скользнуть по накатанной кирпичной кладке. «Тогда станет совсем темно», – подумал я, щупая карман с фонарем.
Дора не пришла. Как только ночное светило исчезнет за храмом, брошу этот ду-рацкий пион и уйду! Увы-ура. Ее вероломством я был огорчен и обрадован одновременно.
Сияющий диск скатился по церковной стене. Цветок я бросил. И решительно по-вернулся в сторону отчего дома… Но ни одного шага сделать не успел.
– Клево, что ты зде-есь, – ласково пропела Дора, соткавшись будто из воздуха. В лопухах она что ли сидела, пока я тут пионом махал? – Ну что, пойдем?
– Хоть объясни, куда.
– Навстречу луне, – загадочно сказала девочка. За ее спиной имелся довольно вну-шительный брезентовый рюкзак. Если в нем продукты, то их действительно до открытого космоса хватит…
– Она, как видишь, за церковь спряталась.
– В хоронюшки играет. Раз-два-три-четыре-пять, мы идем искать! – Предупредила Дора естественный спутник Земли. Более подробные объяснения маршрута ей явно каза-лись лишними.
– Давай рюкзак понесу.
– Понесешь попозже. Сейчас – я сама. – Она решительно двинулась в сторону хра-ма, я попилил следом, на пару шагов позади.
Воцарилось напряженное молчание. Я страдал от нелепости ситуации. Ведет неиз-вестно куда, как телка Пашку на веревке…
Чтоб разрядить обстановку, спросил, выпустила ли она этой ночью голубей на охо-ту.
– А то! Что ж я, трех чубариков в субботу на рынок повезу? Только Белопахую го-нять… Мои и днем сегодня чужачка привели. Тульского жарого.
– А ваши тоже когда-нибудь пропадают? Или они свою голубятню откуда хочешь найдут?
– Как же не пропадать? Они же птицы! Их тоже иной раз уводят. Это еще хорошо, если голуби к чужой стае прилипнут. Обычно их стихия губит.
– Какая… стихия?
– Если не углядишь, что дождь собирается, и выгонишь к вечеру, пропала стая. Ко-гда прохладно и хороший подъемистый ветерок, голуби уходят очень высоко – на всю ночь. А потом начинается дождь, птицы намокают и опускаются куда попало. Ломают крылья о провода, деревья. Если голубь ранен, не может лететь, им играют собаки. Пока не придушат совсем. Осенью, когда тучи идут низко и быстро, они могут захватить всю стаю и унести за много километров. Еще туман может собраться к утру, голуби теряют из виду свои косяки и улетают куда глаза глядят...
– Ты говоришь точно как Федор Федорович!
– Да потому что я его россказни с детства слышу. Скоро примусь табак из коробоч-ки нюхать…
Мы уже приближались к темному кладбищу, ощетинившемуся десятками могиль-ных оград. Березовцы давно не хоронят на нем своих, для этой цели отведено специальное место в роще на косогоре. Заброшенный погост, где много старых, и может быть, даже по-настоящему ценных надгробий, совсем зарос. Прошлым летом я ходил сюда с папой «для расширения кругозора».
Могильные ограды, кусты акации, сирени, старые растрескавшиеся черемухи – все, казалось, сплелось друг с другом, связалось хмелем и вьюнком в разноцветных граммофончиках. Продираться сквозь кладбищенские дебри было нелегким делом. К тому же и повода у нас с папой не было.
А какой же мотив может быть у нас с Дорой? Да еще практически в полнолуние?
– Мы что, собираемся клад искать?
– Что-то вроде.
Почти у самого кладбища, разделенного дорогой надвое, она свернула в траву и пошла у кромки оград, огибая некрополь справа. Луна, оцарапавшись о шпиль колоколь-ни, проливала потоки голубого сияния. Я недовольно тащился за Дорой, теряясь в догад-ках о цели нашего предприятия.
Миновав вереницу могильных оград, мы уперлись в округлый бок храмового при-дела. Дора сняла рюкзак, подергала одну из завязок и, будто фокусник, достала из него еще один – побольше.
– Держи, – шепотом велела она, сунув рюкзак мне в руки. – Бери за край, посиль-ней только, и вот сюда подставляй. – Командирша звонко хлопнула по осененной сереб-ряно-голубым светом глянцевой кирпичной кладке.
Звук получился громче, чем она рассчитывала. Дора испуганно присела в высокой траве, потянув меня к себе за рубашку. Несколько минут мы напряженно прислушива-лись, я не мог понять, к чему такая конспирация? Кроме звона цикад, ничто не нарушало тишину ночи.
– Боишься, покойничек из могилки вылезет? Начнет нас кусать, пить нашу кровь…
– Сторож проснется.
– Разве тут есть сторож? Что здесь охранять?
Дора, как впрочем, всегда, не ответила. Она отвечала, только если у нее самой воз-никала такая необходимость…
Убедившись, что неведомый сторож спит, она поднялась с корточек и потянула меня вверх – теперь за воротник.
– Подставляй рюкзак. Только крепко держи.
Подпихнув мои руки с рюкзаком еще выше – к определенному месту, она достала из кармана стамеску и ловко поддела черный от времени кирпич. Отчего он чуть высту-пил из стены. Дора вцепилась в него покойницко-белыми на фоне красно-черной стены пальцами и изо всех сил потянула. Ей даже зубами пришлось заскрипеть…
Кирпич медленно выехал наружу. Сразу же из отверстия хлынуло зерно – прямо в рюкзак.
От неожиданности я сперва чуть присел, просыпав немного в траву. Зерно валилось из нутра придела, как под напором. Еще бы! Как я мог забыть: здесь же зерновой склад!
Рюкзак наполнился скоро, и Дора тут же подставила свой.
– Возьми кирпич. Приготовься. Щас дырку заткнешь.
Кирпич я держал наготове, но закрыть отверстие удалось не сразу. Зерновой душ не давал как следует прицелиться, и пока я возился, в траве образовалась кучка, сильно напоминающая муравьиную.
– Плохо, – одними губами оценила Дора. – Это тоже надо подобрать. Если Толян увидит, капкан тут поставит в другой раз.
– Какой Толян?
– Складской сторож. Он сейчас на той стороне церкви, на раскладушке в алтаре спит. Архангел хренов…
Она велела мне снять рубашку, оставив в одном тельнике.
Холодно стало как-то уж слишком. Во всем теле начался знакомый мандраж, под-бородок дрожал, и я замолчал всерьез и надолго – лишь бы не заметила…
Дора старательно собрала в рубаху рассыпавшееся зерно. Я подсветил ей фонари-ком, держа его строго книзу, у самой земли, чтоб луч ниоткуда не был виден.
Через несколько минут мы уже трюхали по пыльной дороге к спящей деревне. На-вьюченные, как ослы…
– Это и есть моя тайна, – нарушила Дора молчание и оглянулась на удаляющийся храм.
– Что к-кирпич из стены в-вылезает?
– Что я воровка.
– А ты это… не п-первый раз?..
– У нас под кудником ларь стоит – почти полный натаскала. Эти рюкзаки вытрях-нем – по крышку будет. Дед всю жизнь в колхозе отпахал. А пенсию такую поимел, что три десятка голубей прокормить не способен. Пока я не взялась зерно таскать, на одних картофельных очистках да ботве стая сидела. Перо лезло у всех. А теперь видал, какие гладкие!
Дрожь моя неожиданно стихла. Я посочувствовал Доре, хоть и совсем не одобрил.
У калитки вяхиревского дома, опустив тяжеленный рюкзак, я еще раз попытался выяснить то, что меня терзало:
– Как ты решила: выдержал я проверку? И в чем она состоит, я, извини, так и не понял…
– Чего не понял? Что если б Толян проснулся, и Трезора на нас спустил, мы б, как голуби, на черемухе сидели? До самого приезда милиции… Проверку прошел. А тайну ты знаешь… Храни.

* * *
– Где ж ты полуношничал вчера? – подозрительно спросила бабуля. – Мама так и уехала, не попрощавшись – добудиться тебя не смогла.
Знала б она, что ночью я впервые в жизни ходил на дело… А потом ворочался, не в силах уснуть.
Странным образом меня не слишком напрягали криминальные наклонности Доры. Куда хуже, что она вертит мной как хочет…
«Я – воровка» – тоже мне, тайну нашла… Если у приблудной синей птицы тайна такого же качества, ну их обеих к лешему. Даже знать не хочу…
Только ведь голубь – что Дух Святой, дед Вяхирев, кажется, так сказывал. «Голубь Мира» – опять же есть понятие… Голуби не прячут пищу в укромном месте, как грачи или воробьи, а едят там, где найдут. Они не сидят часами в засаде, не рыщут и не выню-хивают, не роют землю в поисках кормежки. А питаются, чем Бог пошлет. И сыты! На-верняка птица Марина благонравней своей новой хозяйки.
– Леша уже без тебя позавтракал, вокруг плота хлопочет. Давай-давай, шевелись. – Понукала меня бабушка. – Что-то никак не расцветаешь.
Я съел традиционную плюшку с остывшим уже молоком. Хотя мама обязывала пить парное.
Сегодня за речку точно не пойду. Пусть Дора одна сидит. На ларе с зерном. Как Кощей Бессмертный на сундуке с золотом.

* * *
Спуск плавсредства на воду прошел под дружные продолжительные аплодисменты дедушки, который помог нам с Лехой дотащить плот до мостков.
– Давай поденку там приманивать, где живунов много.
– Кого много? – переспросил я Лешу. – Животных?
– Нет, живунов – ключей речных. Водорослей полно развелось, рыбе дышать не-чем. Она и прибивается поближе к ключам. Если на живунах лодку с огнем на ночь поставить, к утру поденка заводь под завязку забьет. Рыбка-то и всплывет на сладенькое. – Леха жмурился, как кот Матроскин, и поглаживал тощий живот. Будто сам был большой любитель прозрачной бабочки.
Дружно шмурыгая веслами с двух сторон плота, мы обследовали несколько заво-дей – и остались весьма довольны.
Вечером было решено прийти на мостки с удочкой, а пока…
А пока… я решительно не знал, чем заняться. Летний день, если нечего делать, до-лог… как полярная ночь. Уж и осот бабулин прополол, и помог деду улетевший на бузину пчелиный рой в амшанник затолкать. А солнце все стояло в зените.
В летнем дне всегда умещается несколько совершенно самостоятельных дней. Пер-вый называется утро. Если встать попозже, этот день достаточно терпим. Сегодня, к сча-стью, я так и сделал. А вот следующий за утром сам по себе день – нечто невообразимое. Он длится, длится, перемежая мелкие дела с крупными, и нет ему конца. Затем наступает день под названием вечер. Почти такой же бесконечный, как день сам по себе.
И если ты от чего-то маешься или чего-нибудь ждешь, три бесконечных дня кру-жатся и кружатся над самой землей, как голуби в одной связке. Прочь им не улететь…
Даже не думая о вероломной Федоре, я все равно незаметно съезжал на голубиную тему…
Короче, я решил больше не мучиться.
И… пойти к Вяхиревым.
К деду Федору. А совсем не к его настырной правнучке.

* * *
– Федор Федорович, вы ведь про голубей все знаете…
– Все знает один Господь Бог, – заважничал дед, и, предвкушая удовольствие вво-лю покалякать, смачно втянул в каждую ноздрю по хорошей щепоти табака. Крупные крошки повисли на проволочных усах, но прихорашиваться дед не умел. Тем более, когда он молчал так долго, что теперь его буквально распирало. Однако марку дед все равно держал:
– Тебя… а-пчхи!.. по честности… а-пчхи!.. что… а-апчхи!... интересует?
– Ваша синяя птица Марина, как думаете – откуда, чья?
– Знал бы откуда да чья, в собственные руки хозяину отдал. А-апчхи! За малое, чисто для порядка, вознаграждение…За мою жизнь в косяке несколько диковинных голу-бей перебывали. Кого стая привела, кого на обмен принял. Коллекционера знавал одного, давненько, правда. Он в Москве жил, и специально экзотическими голубями интересовался. Твой отец тогда, поди, на трехколесном велосипеде до педалей-то не доставал…
Ну вот. Коллекционер московский большие деньги на голубях справил, сейчас в олигархах состоит. Только уж не птиц, а природный газ продает. Я его частенько в теле-визоре вижу.
– Он чего, тоже голубятиной армию кормил?
– Ишь какой занозистый, поддеть решил старого человека… Приколист нашелся… Можно и без армии дела наладить. Кто сердцем к голубям прирастет, тот и тугую мошну и последнюю мотню птичкам жертвует. На Востоке за редкого, особенного голубя дворцы отдавали. Ты слышал хоть, кто был первым собирателем голубей?
– Не-а…
– Бухарский эмир! А мой московский знакомец на моих глазах на птичьем рынке за пару ташкентских бойных – голубя и голубку – автомобиль «Победа» выменял. Знаешь такую машину?
– Не-а…
– Эх, темнота… Вот как вас в гимназиях-то учат… Понял теперь, каким путем бу-дущий газовый воротила самую первую машину добыл? Это мы в деревне из одной любви голубей гоняем. А кто поухватистей, да где спрос поболе, там голуби – и искусство и нажива.
– А что за голуби были в коллекции вашего олигарха?
– Ой, много. Теперь уж я половину забыл, как звать. – Дед сладко зажмурился, вы-зывая в памяти прошлое. – Голубь-павлин был, хвост у него веером. Потом, значит, ки-тайские чайки с бантиками на груди. Острохвостый зеленый голубь, формой на сороку похож. Этот, как его?.. Английский карликовый дутыш, совсем малюсенький, длина взрослой птички от клюва до хвоста – не больше трех сантиметров. Представил такого мальца? Исполинский голубь Кинг, мясной, не летает почти. Саксонский лунный голубь с белым полумесяцем на зобе. Царицынские синие были…
– Синие, как Маринка?
– Нет. Синий цвет во многих породах сквозит. Да синий синему рознь. Такого, как у нашей голубки, я сроду не встречал! Ведь перо – что волна морская, даже не видать ее в небесах. Да семь сиреневых перышек на крыле. А поднимается видал как – винтом! Ма-ринку кто-то по специальному плану выводил. Ты хоть знаешь, сколько трудов надо по-ложить, чтоб новую породу вывести? То-то!..
– Почему тогда, если она такая редкая, вы ее не прочь старому хозяину отдать?
– Жалко ж труды его! Что нам с одной-то голубки? Если б Марина и супруга сво-его к нам привела – тогда другое дело. Плодились бы тут, до седьмого поту размножа-лись… Как и было велено! – Дед поднял коричневый от табака палец вверх, чтоб я не ошибся, кто на самом высоком уровне распорядился про размножение. – Синеньких птен-чиков народили бы. Вот когда счастье-то… Когда птенчики в гнездышках пищат…– Глаза старика наполнились предательской влагой. – Все ничего, если у того, кто Маринку вывести смог, еще одна такая голубка имеется. А если нет? Прервется линия. Не дождется разводчик птенчиков… – Он мокро хрюкнул.
– Хорош деда расстраивать! – гаркнул сверху властный голос, и мы оба даже под-прыгнули на лавочке. Хорошо хоть голос дамский, а если быть точным – Дорин. Заступ-ница по пояс вывалилась из открытого окна прямо над нашими головами. – Выспрашива-ет, предатель, вынюхивает… Все ему расскажи…
– Феденька, ты чего? – примирительно залепетал старик. – Малец голубями инте-ресуется…
– Да какой я вам, в конце концов, малец! Мне через два месяца четырнадцать лет! Я речку без отдыха четыре раза переплываю! – вдруг заорал я. Как с цепи сорвался…
– Да что ж это вы сегодня оба не в духе? Чисто псы брешете… Злые вы, уйду я от вас. – Обиделся дед, поправил слуховой аппарат, забрал коробочку от «Монпансье» и за-двигал по сурепке на задворки усадьбы.
– Добилась своего? – окрысился я на Дору. – Не дала с умным человеком погово-рить!
– Ты же всю дорогу у него про Маринку выпытывал. Зря! Дед ее тайну тоже не знает. Только я одна!
– Врешь ты все, – сказал я как можно равнодушней. И даже зевнул для убедитель-ности. – Если ее тайна наподобие твоей, значит, она банки грабит, или вообще – террори-стка. Даром, что ли, у нее и окраска маскировочная – под цвет неба.
– Тер… Ты откуда знаешь? – звенящим злым шепотом выдохнула Дора, и я удив-ленно поднял лицо вверх. Она сильно качнулась из окна книзу, будто решила вылететь оттуда ласточкой. Из выреза линялой майки выскользнул нелепый пластмассовый кулон ярко желтого цвета.
Я и раньше видел у Доры на шее белую суровую нитку, но думал, на ней крестиль-ный крестик. У Леши такой точно был. Да и у меня, только я его не взял в деревню, так как крестик был серебряный, и мама сказала: «В речке оставишь».
Образец туземной бижутерии, выскользнув у Доры из-за пазухи, лег мне прямо на лоб. Где я его тут же прихлопнул.
– Отдай! Отдай сейчас же! – взвизгнула Дора, и одной рукой с трудом удерживаясь за надтреснутый подоконник, другой стала рвать за нитку кулон из моего кулака. Делать это практически вверх ногами мог только человек с хорошей физической подготовкой…
– Упадешь! Убьешься!
Дергала она что было силы, и я уже готов был разжать пальцы. Но… Как ни сурова была суровая нить, а резких Дориных телодвижений не выдержала. Желтый кулон остался у меня в кулаке, а укротительница диких и домашних, спортивно-гонных, мясных и проч. под действием обратной силы влетела внутрь дома и громко шлепнулась на пол.
– Дурак! Козел! – услышал я уже приглушенно. – Отдай немедля! Это моя вещь!
Мирно сидя на лавочке под окном, я разжал пальцы. Кулон был странной формы – не как медальон, а как перстень. Если б его удалось надеть на палец, он стал бы перстнем окончательно. Верней, печаткой – без камня. Но пальчиков подходящего размера в приро-де не существовало. Если только у новорожденных карликов… Видно, из-за мизерности отверстия кольца Дора и носит его не на руке, а, продев нитку, на шее. Вещичка была и не функциональной, и явно копеечной.
Чего она за нее так яростно сражалась? Мне этот перстень не нужен ничуть. Уже потому, что чужой…
Из окна все еще раздавались ругательства, потом их поток прервался. Я явственно услышал сдавленный стон.
– Ты чего? Ушиблась? – спросил я испуганно, влез на спинку лавочки и оказался по плечи в окне.
Дора сидела на полу, жалобно терла ободранную коленку и по-собачьи лизала ее. Кончик носа припух, в глазах стояли слезы.
Я совершенно не выношу женских истерик. Это у меня от папы. Стоило маме всплакнуть, он всегда соглашался на любые условия…
– Возьми. – Я протянул желтую штучку с обрывком нити. – Я такое не ношу.
– Такое Маринка носит. – Неожиданно миролюбиво сказала Дора. Моя готовность без продолжения боя вернуть ей заветную вещичку оказала магическое действие.
– Какая Маринка? Птичка?
– Когда стая ее привела, у Маринки это колечко на лапке сидело.
– То-то я смотрю, размерчик не человечий…
– Это птичий маркер. Раньше каждый голубятник своих птиц шерстяной краской метил. А то – ищи-свищи… Сейчас еще фломастерами малюют, губной помадой. А кто покруче, тот – окольцовывает. – Сидя на полу, она протянула руку и взяла голубиный маркер с моей ладони.
– Ну…
– Баранки гну. – Спрятав колечко в джинсовый карман черных сатиновых шорт, Дора опять почувствовала себя хозяйкой положения.
– Это и есть секрет синей птицы? Что она меченая? Не маловато будет?
Хранительница тайн мгновение поколебалась, но все-таки решилась сказать:
– На внутренней поверхности кольца зашифрованный текст. Я его с помощью де-довой лупы как следует разглядела.
Моему недоумению не было границ…
– И что, по-твоему, все это значит?
– Скорей всего, Маринка – почтовый голубь. Хотя дед говорит, у почтовых тело совсем другой – более обтекаемой формы. Но он же в новых породах ни бум-бум… Ма-ринку или разведчики с депешей послали, или, как ты сказал – террористы.
– Чего ж она туда, куда надо, не полетела? Заблудилась? Что ж твои разведчики та-кого мало квалифицированного почтальона с депешей шлют?
– Говорю тебе, ее верховой ветер унес. Может, за тысячу километров!
– А шифр к посланию есть?
– Откуда?
– Давай попробуем дешифровать. Покажи, что там за цифры. Число, последова-тельность…
– Нет.
– Почему?
– По кочану.
– Вот чудачка! Что толку тогда в этой депеше? Тебе расшифровать дед поможет? Или кто?
– Конь в пальто.
Я понял, что разговор опять категорически окончен.

* * *
Вечером мы с Лешей увидели первый вылет поденки. Редкие невесомые бабочки, появлялись откуда-то из прибрежных ракит, мельтешили над чередой камышей и розовой, окрашенной канувшим солнцем, заводью. Нечаянно задев поверхность реки, слабая бабочка падала и гибла – призрачное тельце было не способно нести ничего кроме себя, даже капельку влаги.
Я покосился на Лешу, сидящего с удочкой рядом на мостках. Его лишенная пиг-мента физиономия, белые волосы, плохо закрывающие светлый череп, поразительно на-поминали снующую вокруг метелицу. Как будто с бабочкой-поденкой они были кровные родственники…
Однако у моего березовского друга имелись свои ассоциации. Как обычно, связан-ные с едой:
– Видал, над камышами разлеталась? А скажи, камыши на внешность – точное эс-кимо на палочке? Поденка думает, это ей шоколад выставили. А иначе, чего там суетить-ся… Давай сегодня долбленку с фонарем на живунах оставим. А завтра с «пауками» по серьезному пройдем…
– Нет вопросов. Пока что-то плохо клюет. – Я посмотрел на крошечных окуньков и подлещика, шевелящихся в притопленном садке. Весь улов натаскал Леша, насаживая на крючок по несколько бабочек сразу:
– Шашлычок для рыбки…
У меня рыбалка не клеилась. Мысли то и дело возвращались к Доре. Бывают же та-кие вредины! Сама шифровку разгадать не может. И мне не дает.
Сроду не видал таких противных и одновременно таких… м… желательных девчонок.
…На реке провозились допоздна. Долбленку то привязать было негде, то, спустив заскорузлую пятку в воду, Леша не обнаруживал своих живунов. Уже в полутьме, с мок-рым веслом на загривке я подходил к бабушкиному дому.
В нескольких шагах от калитки, спрятавшись за бузину, с которой мы с дедом сни-мали вчера пчелиный рой, стояла… Дора. Синее аккуратное платьице, надетое вместо де-довых трусов и застиранной майки, совершенно ее преобразило. Сейчас потомственная голубеводка была не врединой и грубиянкой, а скромной монастырской послушницей. Впечатление усиливали белый прозрачный воротничок и, как веточки, опущенные руки.
– Ты… чего?.. – напряженно спросил я, забыв поздороваться.
– Илья, – Дора первый раз назвала меня по имени, я-то был уверен, она вообще не знает, как меня зовут. – Дело есть. Где можно поговорить?
– Везде можно. Говори здесь. Или в дом пойдем.
– Нет, в доме нас могут подслушать…
– Опять секреты? Ты что – успела найти ключ к шифру?
– Я – ничего не нашла. Но – меня, понимаешь, нашли… – Сказала она с нажимом.
– Кто? – вскричал я, и «послушница» приложила палец к губам: потише, мол… – Агенты ЦРУ? Или мусульманские террористы?
– Ни до тех, ни до других дело пока не дошло. Меня Толян нашел.
– Какой Толян?
– Говорю же: сторож складской! Ты правда тупой или прикидываешься? – из мона-стырской послушницы, как бабочка из кокона, вылезла прежняя Дора.
Я опустил весла с плеча. Стало тревожно и почему-то… весело…
– Ты что, решила, это я ему донес про вынимающийся кирпич? И про ларь с зерном под вашим кудником? Уж это, извини, ни в какие ворота не лезет!..
– Ничего я такого не решила! Ты и в самом деле тупой! Он меня по следам вычис-лил.
– Следы разнюхал церковный пес Трезор?
– Нет. Мы с тобой их, будто специально, рассыпали…
– Дора, ты, часом, не температуришь? – Я сделал вид, что хочу потрогать ладонью ее лоб, она гневно отшатнулась. – Как можно следы рассыпать?
– Через дырочку. Рюкзаки-то крепкие, я специально перед дорогой осмотрела. Но вот твоя рубаха видно порвана была. Или я ее завязала плохо – все ж это не мешок. Зер-нышки по чуть-чуть на дорогу и падали. От церкви прямиком до моего дома.
– Как у Мальчика Пальчика в сказке… По ним Толян и приперся?..
– Дошло, наконец…
– Чего хочет? В милицию сдаст? – Веселость прошла, я разволновался уже не на шутку. – Ты, надеюсь, про меня ничего ему не сказала?
Дора презрительно дернулась. Я пожалел, что задал этот вопрос…
– Толян обещал, доложит участковому, если…
– Что?
– …выкуп не принесу…
– Какой… выкуп? Деньги?
– Можно и деньги. Только его сразу бутылка больше устроит. Тем паче – с утра. У него с утра «все нутре горит».
– И что делать? Ты хочешь, чтоб я у дедушки деньжат попросил? Бутылка-то у на-ших вряд ли есть…
– Не нужно мне от вас ничего, – с обычным вызовом произнесла «послушница». – Я уже чекушку объегорила. Хватит Толяну.
– Как это… объегорила?..
– У деда от суставов растирка на спирту. Ну, я оттуда отлила и водичкой разбавила.
– А от меня чего? В чем помочь?
– Ты со мной утром к Толяну сходи, в церковь. Одной что-то в лом… Ему чего хо-чешь в башку взбредет… Поубивала бы всех алкоголиков.
Видимо, я слишком заметно обрадовался, что мое участие в криминальной разбор-ке сводится лишь к охране. А она (охрана) – к банальному присутствию. Услышав мой облегченный вдох, Дора брезгливо усмехнулась и бросила:
– Завтра в девять на развилку приходи. – И круто повернувшись, почти побежала прочь.
– Подожди, я тебя провожу. Только весла брошу и кеды мокрые. Да погоди же, До-ра!
Она, не оборачиваясь, скоро шла вдоль палисадников, синее платье растворяло ее в густеющих сумерках. Как синее оперение – таинственную птицу Марину в высоком без-облачном небе.
Когда я, разделавшись с мокрыми кедами, вновь выскочил на улицу, Доры уже ни-где не было видно. Даже в виде маленькой точки в конце осененной восходящей луной деревенской улицы.

* * *
В условленное место пришлось бежать бегом. Бабушка забыла разбудить меня по-раньше, да еще потом грозно стояла на пороге, требуя, чтоб запихал-таки в рот котлету.
Видя, как я запыхался, Дора не стала язвить, а легко сказала:
– Пошли!
Она вновь была в привычных шортах, на шее висела белая суровая нить – надо ду-мать, с голубиным маркером. За спиной болтался брезентовый рюкзак, скорей всего? с четвертинкой дедовой растирки.
В этот раз мы не свернули в заросли на краю кладбища, а пошли по дороге дальше – непосредственно на храмовый двор.
Трава тут была примята машинами, что привозили с полей, а потом, по мере необ-ходимости, забирали зерно. У самой паперти высилась гора старых автомобильных по-крышек, лежала таратайка без откидного верха и колес.
Однокупольный храм с колокольней без колоколов производил грустное впечатле-ние. Стены разъели трещины, кирпич осыпался. На крыше водили хоровод несмышленые березки. «Церковь Благовещения Пресвятой Богородицы» – значилось на облупленной табличке, висевшей на одном гвозде – практически вверх ногами. Да еще, как я недавно узнал, прямо в алтаре на раскладушке регулярно спит алкоголик Толян…
– Знаешь, – прервала мои грустные размышления Дора, – будь моя воля, выгребла б отсюда всю грязь.
Я удивленно посмотрел на поборницу чистоты. Меньше всего я ожидал услышать нечто подобное именно от нее.
– Эта церковь в честь Архангела Гавриила была поставлена, который Деве Марии весть принес, что она родит Христа. Архангел не один был, а с голубем. Раньше тут икона такая висела – в полстены, местным художником писана. Белый голубь над Девой и Гавриилом сиянием весь сиял. Теперь эта икона в школе у нас в кабинете краеведения. Хочешь – сходи, посмотри. И места тут самые голубиные. А теперь Березовка от традиций своих отказалась, вот и исчезает с лица земли…
Я восхитился:
– Опять как Федор Федорович поешь!
Подойдя к высоченным, обитым износившимся железом дверям, Дора потянула за круглую скобу. Дверь с трудом подалась, пропустив в притвор храма полосу света. По-среди летней жары на нас дохнуло влажным холодом. Как из склепа.
– Дядь Толь! – громко позвала Дора. – Я пришла!
Послышалась недолгая возня, и к нам в притвор из-за еще одной такой же мощной двери вышмыгнул лохматый Толян в пижамных синих шароварах и видавшем виды пид-жаке, надетом на голое тело.
– Принесла, Федюша? Спасительница моя… – Мужик протянул к Доре трясущую-ся руку. – Давай. Не томи…
Дора достала из рюкзака маленькую бутылку с жидкостью чайного цвета.
– А что же не пол литра? Мы ж договори-и-лись, – Толян сделал нажим на послед-нем слове, поднял вверх палец с черным ногтем и погрозил.
– Больше нету, дядь Толь. Вы же срочно велели. Автолавка только послезавтра придет.
– Ну дак… Послезавтра остаток донеси. Прям с утреца. – Он взял бутылку и лю-бовно погладил. Заросшее недельной щетиной лицо от прикосновения к желанному на-питку размягчилось. – А я, давай-давай рюкзачок-то сюда, тебе сейчас еще кормочка всы-плю. Для птичек божьих разве жалко…
Сторож взял из рук ошалевшей Доры рюкзак и деловито скрылся в глубине храма.
И тут я понял суть возникшей интриги во всей ее банальной неприглядности.
Толян теперь от Доры не отвяжется. Он будет ходить к Вяхиревым и мозжить у нее бутылку за бутылкой. Грозя настучать про ларь с зерном участковому милиционеру…
– Погоди здесь, я скоро, – скороговоркой велел я, и, громыхнув тяжеленной две-рью, влетел внутрь храма.
В помещении было полутемно, разбитые окна, заделанные фанерой и листами ржа-вого железа, пропускали свет только через щелки. Узкие, острые, как клинки, лучи пронизывали пространство в разных направлениях. В лучах, сверкая, кружились золотые пылинки.
Слева я услышал какие-то звуки: это Толян шмурыгал совком для мусора, насыпая в рюкзак пшеницу.
– Э… Анатолий… как, простите, вас по отчеству? – спросил я, подойдя.
– Матвеич. Ма… Манаткин – фамилия. – Сторож встал с колен и даже сделал по-пытку отряхнуть шаровары.
– Анатолий Матвеевич! Я некоторым образом представляю здесь интересы извест-ной вам молодой особы. – «Что на меня нашло так кучеряво изъясняться?» – недовольно подумал я, но остановиться не мог. – И вы должны иметь в виду, господин Манаткин…
– Чего-о? – Толян непонимающе уставился в пространство, безуспешно пытаясь примерить мою ледяную вежливость к своей персоне.
– Повторяю: вы, господин Манаткин, должны иметь в виду, что ваши попытки вы-могательства в отношении несовершеннолетней Федоры Вяхиревой принесут результат, которого вы меньше всего желаете.
– А чо? – еще сильней озадачился Матвеич и поскреб совком напрягшийся в раз-думье висок.
– Я сам лично встречусь с участковым милиционером и расскажу ему все как есть. Что в рабочее время вы беспробудно пьете. Меняете зерно на спиртовую продукцию. И что, пользуясь проступком находящейся на иждивении ветерана войны малолетней девочки, путем шантажа отняли у нее двести пятьдесят миллилитров почти чистого спирта.
Сказать, что складской сторож уставился на меня, как баран на новые ворота – все равно, что ничего не сказать. Его заросшая физиономия столь мучительно кривилась, что я просто физически ощутил, как скрипят мозги, силясь постичь услышанное.
– Вы, надо думать, судимы? – Я сочувственно вернул его к привычным понятиям.
– Ну. Трактор угнал спьяну. И… того… с моста в речку сосклизнул. Два года ни за что втюхали…
– Значит, к вам органы милиции проявят особую строгость. Полагаю, после этого вы как минимум лишитесь последнего источника дохода – работы в должности сторожа.
– Ну. – Утвердительно кивнул Толян. Последняя мысль была для него вполне оче-видной.
– Баранки гну. – Сказал я, подражая Доре, поднял рюкзак с пола, вытряхнул из него зерно, и при полном молчании обескураженного оппонента покинул помещение храма.


* * *
В узком церковном притворе меня самого ждала полная неожиданность.
Как только я вышел из-за массивной двери, Дора шустро обвила мою шею руками и звонко чмокнула около рта.
– Спасибо, спасибо, друг! Как ты его отделал! Ишь, раздобрился – решил еще рюк-зачок нагрузить… Круто! Спасибо тебе!
Это длилось всего мгновение. Но каким же существенным оно было! Время, ока-зывается, не однородно. Бывает жиденьким, неинтересным, тянется бесконечно. А бывает кратким, зато – как кофе – концентрированным…
– Тебе надо на адвоката пойти – конкретный талант имеешь. Будешь в легкую баб-ки заколачивать. – В своей обычной манере продолжала развивать тему Дора, пока мы спешным шагом шли через церковный двор.
Я, правда, считал, что удаляться с ристалища надо плавно и с достоинством. Но в глубине кривого сарайчика, прилепленного к боку храмового придела, время от времени зло и голодно взлаивал Трезор. Дора утверждала, что у Толяна «не заржавеет» натравить собаку на нас…
Не сбавляя темпа, мы пересекли погост, и под уверенно матереющим солнцем, уже не торопясь, пошли по пыльной дороге в сторону родной развилки.
– Больше сюда сроду не пойду, – облегченно выдохнула Дора, оглядываясь назад.
«Ну и хорошо, – подумал я. – Встала на путь исправления…»
В том месте дороги, где мы должны были разделиться каждый к своему дому, Дора легонько потянула меня за рукав, понудив остановиться:
– Слушай сюда: покажу шифровку на Маринкином маркере.
Без лишних рассуждений достала из-за пазухи заветное колечко. Как фокусник, нажала куда-то, и маркер раскрылся.
«Вот как их окольцовывают. – Догадался я. – А без разъема колечко голубю на лапку не натянешь».
– Смотри. – Пригласила меня Дора, поднеся желтый пластмассовый полумесяц к моим глазам. – Видишь?
– Не-а…
– Лучше смотри.
Я увидел полоску крошечных темных цифр. И даже потрогал их пальцем.
Головы наши сблизились, как это всегда бывает, если два человека разглядывают слишком маленькую вещь. Меня настойчиво занимала мысль, далекая от голубиной ша-рады: «Что будет, если я ее тоже сейчас поцелую?»
В самый ответственный момент, когда я уже почти прицелился, Дора резко выпря-милась, хлопнув себя ладонью по джинсовому карману:
– Что ж я, балда такая, дедову лупу не взяла? Давай, цифры, какие здесь, крупно напишу? Я же их наизусть выучила.
Присев на корточки, она пригладила ладонью пышную дорожную пыль, и пальцем вывела на ней ряд цифр. Вот они: 89066240420.
– И все? – удивился я. – Не густо. Похоже на инвентарный номер. У нас в гимназии на партах такие.
– Сам ты… Думать не хочешь!
Дора решительно занесла над «шифровкой» ногу в коричневой босоножке.
И как раз в этот момент… меня осенило!
– Стой! Гм… Э… – Начал я и замялся. Мне не хотелось ее огорчать. – Ты только не расстраивайся. Видишь ли…
– Не тяни кота за хвост.
– Это не шифровка. И не депеша. А… номер мобильного телефона. Причем – рос-сийский. Оператор «Билайн». Полагаю, это телефон селекционера, который вывел породу голубей с васильковым оперением – хозяина Маринки.
– Шутишь?
– Можешь ему позвонить с моего мобильного. Хоть сейчас. Он как раз на это и рассчитывал, когда на маркере номер писал. – Я вынул из кармана маленький «Нокиа» и протянул ей.
Недоумение в лице Доры сменилось полным смятением, смятение – разочаровани-ем. И это было разочарование не в синей птице, которая так просто оказалась разжалован-ной из разведчицы и террористки в самую обыкновенную голубку, хоть и редкой поро-ды… Дора разочаровалась – во мне. То есть в человеке, который лишил ее ненаглядную птицу романтики и тайны.
О, я, жестокий!..
Так в древности правитель награждал гонца, принесшего добрую весть. И отрубал голову вестнику, доложившему новость злую…
– Ты уверен?
Мне уже нечего было терять:
– Абсолютно. Хочешь, сейчас позвоним? Скажем, что Маринка здесь.
– Нет! Она моя! В честной охоте добыта! Только попробуй!
– Пожалуйста, не волнуйся… – Я убрал телефон. – Как ты сама решишь, так и бу-дет. – Я топнул кедом там, где был написан номер мобильного, и цифры превратились в легкое серое облачко. – Я и запомнить не успел, что ты тут вывела. К тому же, Маринка и сама, если б захотела, вернулась уже к хозяину. Номер наш, никакая она не чужеземка… Дорогу домой найдет.
Вот это я опять зря добавил… Дора сразу стала чернее тучи.
– Спасибо, что предупредил… Но без выгула такую красивую птицу я тоже оста-вить не могу.
– Запри в карантине – временно.
– Само собой. Она в косяке на веранде неделю отсидела уже. Так все делают, если добытого голубя не хотят вернуть. Только не каждого можно насовсем к себе приластить. Они родную голубятню век помнят. На птичьем рынке иной раз специально тех голубей продают, что все равно домой возвращаются. Выгодно: и при выручке остаешься и при птичках.
– А как же они из незнакомых мест дорогу домой находят?
– Не знает никто. Может, по запаху или по солнцу. А может по магнитному полю Земли…
– Так ведь Маринка не улетает!
– Покуда нет. Значит, не приспичило… Дай срок! У нас с дедом голубка есть се-ренькая, как мышка. Зовем ее Мышастая. Один раз с выгула не вернулась – увел кто-то. Пять лет Мышастой не было. А потом все равно прилетела! Другое лето дома живет.
– Хочешь сказать, все равно улетит твоя синяя птица?
Вот зачем я опять не то сморозил?.. Адвокат из меня, как из тихоходки Белопахой – арабский скакун…
Дора не ответила. Она любила не отвечать.
Я представил себе, с каким душевным трепетом она будет теперь ждать свою лю-бимую Маринку, глядя без роздыха в бескрайний небесный эфир… Лучше б загадка пти-цы счастья была никому из нас не по зубам…
– Ты не грусти, слышишь… Еще ничего не случилось. А вечером обязательно на реку приходи. Мы с Лешей вчера все подготовили. Сегодня рыбу лопатой грести будем. Придешь?
Дора опять промолчала. И нетвердо пошла в сторону своего дома, где над косяком вспархивали и кружились легкие голуби.


* * *
Плот уже качался на темной воде, и Леша пытался оттолкнуться от скользких мос-тков, когда наконец появилась Дора.
– Тебя хорошо за смертью посылать… Ломаешься, как тульский пряник. Принцесса нашлась… – Недовольно забурчал Алексей, подгребая обратно к берегу.
Я подал Доре руку, но она протянула шест небольшого «паука», который несла на плече. И тут же легко перепрыгнула на чуть покачнувшийся плот.
– Не твоего ума дело. Греби себе. Да помалкивай.
– Ребята, давайте жить дружно. – Предложил я, усаживая единственную на корабле даму спиной к плетеной кошелке, в которую мы планировали складывать улов. Из Доры действительно получилась принцесса на троне с плетеной спинкой. На ней красовалась широкая, длинная – до земли – юбка с многоэтажными воланами, явно доставшаяся от кого-то из старших сестер. Из-под оранжевой резинки в косичке кокетливо выглядывало синее голубиное перышко.
На незамысловатый Лешин вопрос: «Что ты как пугало огородное вырядилась?» принцесса дала еще более незамысловатый ответ:
– Чтоб комары не грызли. – И спрятала босые ноги под воланами.
Мы выдвинулись на середину реки и зашлепали веслами к заводи. Вокруг подня-лась настоящая пурга. Тысячи белых бабочек сновали в воздухе, поблескивая в серебри-стом свете идущего на ущерб месяца. Ветки прибрежных ракит, листья отцветающих жел-тых «кубышек» были завалены их невесомыми останками. На песчаную отмель, куда я в детстве ходил купаться, намело столько поденки, что впору было сгребать бабочек в суг-робы. Или лепить из них «бабочкинскую бабу».
Заводь, куда мы всю прошлую ночь приманивали светом метелицу, скрылась в по-гибших привидениях, как в тумане.
Кроме нашего фонаря, посылавшего в небо мощный световой столб, нигде на реке чужих электрических приманок видно не было.
– Тс-с… – велела Дора, приложив палец к губам.
Мы замерли, подняв из воды весла. В ночной тишине вокруг плота слышались час-тые шлепки и всплески – речные обитатели лакомились нашим угощеньем.
Дальше началось просто невообразимое. Каждое погружение снасти в воду прино-сило не менее трех окуней. Попался крупный лещ, десяток подлещиков, всякая мелочь, которую мы даже не разглядывали. Мы методично окунали «пауки» с трех сторон нехит-рого плавсредства, и дедушкина кошелка содрогалась от обиженно бьющейся рыбы. За-пахло тиной и почему-то сырыми рыбьими потрохами. Доски плота заблестели серебря-ными монетками чешуи.
– Где ты, сомик, чушка родная? – приговаривал Леша, без устали работая шестом. – Плыви сюда, мой сладенький, моя дорогая конфетка.
Снежные хлопья бабочек бестрепетно опускались на Дорины кудряшки, запутыва-лись в оборках юбки с намокшим подолом. Дора увлеклась, напрочь забыв огорчения по-следних дней.
Месяц уже забрался в зенит. С берегов начал стекать в реку реденький луговой ту-манец.
Мы так упорно смотрели вниз, в воду, что не заметили, как они прилетели…
Первый шлепок по речной поверхности, звуком отличавшийся от тех, что произво-дила игравшая обочь плота рыба, уловил я:
– Ой! Слыхали?
– Что?
– Где?
– Камень, кажется, кто-то кинул…
Я еще не успел закончить фразу, как с темного неба посыпался град «камней». Камни сразу не шли, как им положено, ко дну, а пытались спастись, шлепая по воде… крыльями.
Это были…
Да!
Дорины голуби!
Она выпустила стаю на охоту, и вот теперь, налетавшись под крупными стоячими звездами, птицы возвращались домой. Ориентируясь, как бабочки – на свет. Как на грех именно в этот час что-то стряслось с линией электропередачи – во всей деревне не горело ни одного оконца. Только наш плот, как маяк-самозванец, слал во тьму режущий луч.
На судне возникла суета, даже паника. Разом забыв про рыбу, мы пытались выло-вить бьющихся в воде голубей. Это не всегда удавалось или удавалось слишком поздно… Десятка полтора мокрых птиц беспомощно забарахтались на усеянных чешуей досках. Несколько спасенных, увы, не подавали признаков жизни.
– Где Маринка? Маринка здесь? – Как заведенная, спрашивала Дора, возя «пауком» со своей стороны плота.
Синяя голубка не находилась, да и узнать ее, мокрую, в темноте было непростым делом. Фонарь мы сразу же выключили, надеясь, что оставшиеся в воздухе птицы проле-тят мимо реки.
Но они все падали и падали в воду, и я заподозрил, что здесь наверняка обитатели не только вяхиревской голубятни…
Когда птицепад наконец прекратился, вся поверхность плота была завалена голу-бями.
– Ты видел Маринку? – Дора вцепилась мне в руку судорожно сведенными паль-цами. – А ты?
Мы с Лешей молчали, не имея ответа на этот вопрос: суматоха, спешка была такая, что отличить синюю птицу от Мышастой или безымянной сизарки при всем желании ни-кто из нас не мог.
– Нету тут? – одними губами пролепетала Дора.
И вдруг, ничего больше не сказав, солдатиком прыгнула в воду.
– Стой, не дури!
– Разве найдешь?
– Хватит, бесполезно!
– Возвращайся! – Изо всей м;чи кричали мы с плота, силясь прервать эту нелепую спасательную операцию.
Но Дора нас не слышала, да и не могла услышать. Появляясь на поверхности лишь на пару секунд, чтоб быстро шумно вдохнуть, она снова уходила под воду. Ее затяжные нырки прямо-таки жилы из меня тянули. Я видел, чуял: девочка слабеет. И на всякий слу-чай скинул джинсы и кеды…
В какой-то момент тонкие, как камышиные стебли, руки Доры, показавшись над поверхностью воды, задвигались, будто в замедленной съемке. Но, сделав короткий сви-стящий вдох, она вновь нырнула. С упорством маньячки…
– Леха, бери фонарь, свети мне! – крикнул я, прыгая в воду.
Когда вызванное прыжком движение вниз прекратилось, я открыл глаза. Толща во-ды была черной и плотной, дальше локтя собственной руки ничего не видно. Наверху болталось желтое пятно от Лешиного фонаря, ничуть не раздвигая непроницаемый мрак.
В обозримом пространстве Доры не было.
Я заметался из стороны в сторону, пытаясь найти ее на ощупь. Но кроме осклизлых водорослей, мне не попадалось совсем ничего. Даже рыба в панике бежала, пока мы отце-живали глупых голубей…
Воздух кончился, и я выскочил на поверхность, как пробка из бутылки.
– Леха! – заорал я. – Вози фонарем в том месте, где она последний раз выныривала. Кругами вози!
Я набрал побольше воздуха и погрузился вслед за световым пятном. Луч отбирал у черного чрева реки крошечный кусочек, не проникая в толщу. Однако он обозначил мне радиус поиска. Я ушел в глубину под кружащимся желтым пятном.
Вот!
Так и есть!
Левой рукой я коснулся чего-то, непохожего на все остальное. И тут же понял: это Дорина юбка. Я потянул за воланы, как мне казалось, в направлении головы. Но там по-чему-то… была нога…
Задерживать дыхание стало невозможно, и я потащил принцессу наверх с наруше-нием всех правил спасения на водах – за ногу. Уцепившись за ремешок бессменной босо-ножки.
Перед самой поверхностью стало светлей от фонарного электричества.
Я вынырнул в круге света, как клоун в цирковом прожекторе… С Дориной ногой в руках.
Мне удалось быстро развернуть ее головой вверх, подставив бескровное лицо зри-телям-звездам. Но спасительного вдоха она не сделала.
Тело Доры не оказывало никакого сопротивления смерти. Голова болталась, руки распластались. Меня, как жало, пронзила мысль, что она, похоже… утонула…
– На берег давай! – Во всю мощь вопил Леша. – Гони ее к берегу!
Я перевернул девочку на спину и, безжалостно схватив за косичку, изо всех сил погреб. Уронив фонарь, в воду бултыхнулся Леша. Вдвоем мы быстро и даже легко вытащили Дору на траву.
Она не дышала. Я наклонил горе-ныряльщицу пониже, надеясь, что вода вытечет из ее дыхательных путей.
– Дора, очнись! – крикнул я и несколько раз шлепнул по мокрым щекам.
– Дыхалку давай открывать! Клади!
Леша ловко запрокинул кукольно неподвижной принцессе голову, с силой надавил пальцами с двух сторон на щеки, и губы ее разомкнулись.
– Я дую, а ты по три качка на грудь – дави. Поехали!
Он набрал полные легкие воздуха, и закрыв Дорин рот своим, с натугой выдохнул.
К моему стыду, вопреки трагизму ситуации, я почувствовал ядовитую колючку в сердце, которую, кажется, зовут ревностью…
Уже на втором качке тело Доры вздрогнуло, напряглось, и она сделала короткий прерывистый вдох. Изо рта хлынула вода, и мы с Лешей автоматически, не сговариваясь, подняли ее за ноги – вниз головой. И для верности потрясли…
Несколько минут она мучительно кашляла, содрогаясь худеньким телом. Вдохнуть у нее почему-то получалось лучше, чем выдохнуть. А вода лилась теперь из носа, и вроде даже из ушей.
Наконец Дора жадно, хоть и неглубоко, задышала и села на траве, поджав ноги ка-лачиком. Она вся тряслась, причем какой-то отдельной трясучестью: мелко тряслась голо-ва, покрупней вибрировали плечи, а пальцы трепетали, как крылышки насекомого.
Надо было срочно чем-то укрыть принцессу. Но у нас даже куртки не было!
Мы с Лешей обхватили ее с двух сторон, пытаясь согреть собой. Так сидели не-сколько минут, чувствуя, как гаснет нервная трясучка в теле только что спасенной.
Мне было болезненно жаль ее, я изо всех сил старался произвести как можно больше тепловых калорий, дыша ей в ухо, в щеку, в шею…
И что ж она сказала, как только смогла говорить? Спасибо, родные мои? Нет, дуд-ки!
Дора слабо шевельнулась, пытаясь высвободиться. И хриплым шепотом проскри-пела:
– Как голуби? Нашлась Маринка?


* * *
Пришлось оторвать дедову кошелку от плота и высыпать рыбу под куст. В освобо-дившуюся тару сложили бездыханных голубей. Большая часть птиц уже пришла в себя и наводила марафет. Птицы чистили, перебирали, расчесывали клювом мокрые перышки. Некоторые освоились настолько, что ходили туда-сюда по доскам утлой посудины, с лю-бопытством взглядывая по сторонам.
Птицы были пока не в состоянии лететь. Белый мохноногий турман волочил крыло, качуны, оправдывая свое название, хромали, причем один на одну лапку, другой на другую. А тульский жарый пытался ползти, и наблюдать его терзания было совсем невозможно…
Практически здоровыми смотрелись всего несколько птиц. Остальных мы, видимо, подмяли, спешно вынимая «пауками» из воды. В числе бодрячков была и гулена Мышастая.
Маринка не находилась ни среди живых, ни в числе полумертвых.
Голубей, что до сих пор не очухались, мы и сложили в кошелку – и бегом припус-тили ко мне домой. Остальных оставили прямо на плоту под присмотром мокрого до нит-ки Алексея. Раненые голуби могли стать легкой добычей любой деревенской кошки.
…Когда мы с Дорой втащили на бабушкину кухню кошелку с голубями, повтори-лась немая сцена картины «Не ждали». Нам некогда было толком что-то рассказывать, надо было отхаживать птиц. Нас ни о чем и не спрашивали, а сразу принялись помогать.
Дедушка схватил первую попавшуюся телогрейку и побежал на реку – спасать от переохлаждения Лешу. А бабуля остроумно приспособила для просушки голубей парик-махерский фен, так кстати забытый в деревне мамой.
Под лампой мы сразу нашли в куче птиц свет Дориных очей – Маринку. Она была черной от воды, но ко всеобщему ликованию беспорядочно дергала красными лапками. Значит, жива!
– Как сердечко у тебя колотится, дуся моя ненаглядная… – приговаривала заботли-вая голубеводка, направляя струю теплого воздуха в глубину васильковых перьев.
А бабушка проявила чудеса изобретательности, принеся из дебрей дома обогрева-тель, две настольные лампы и необъятную махровую простынь, на которой под тепловы-ми приборами удалось разложить всех пострадавших птиц.
Скоро они отогрелись, закрутили головками, начали вспархивать. Маринка, как ни в чем ни бывало, сидела у Доры на плече, теребя ей мочку уха, нежно воркуя.
Так и не подали признаков жизни только два голубка: сизарь и чилик. Мы с бабуш-кой и в клювы им дули, и даже держали поникшие птичьи головки над пузырьком с нашатырным спиртом. Бесполезно. Реанимационные мероприятия пришлось прекратить в виду полного отсутствия эффекта…
Недавняя утопленница Дора, едва не потерявшая всю свою стаю, убедившись в жизнеспособности синей птицы, впала в какой-то ступор.
Неестественно выпрямившись, она сидела на полу с воркующей голубкой на плече и невидящим взглядом смотрела, как мы хлопочем. Стресс давал себя знать в полной ме-ре. Даже на предложение бабушки переодеться в сухое Дора не отреагировала. У ее ног копошились ожившие птицы. Белый голубок сосредоточенно выклевывал из дырочек грязной босоножки застрявшие водоросли…
Я с нарастающей тревогой посматривал на мокрую подопечную.
С того момента, как я отбил-таки ее у жадной речной глубины, в меня, как нож в спину, вошло невероятное по новизне чувство – абсолютной ответственности за эту принцессу. Ведь я ее спас. И значит, я ей теперь должен. Что бы с ней ни приключилось, ответ держать именно мне.
Разве не так?
Бабуля тоже поминутно взглядывала на Дору и качала седой головой. Потом поша-рила на полках буфета, доставая крошечную рюмочку, из которой обычно пила валерьян-ку:
– На-ка, милок, микстурки. – И потрясла ее за плечо.
Глаза несносной восьмиклассницы медленно наполнились смыслом. Она отстранила бабушкино подношение и неожиданно внятно сказала:
– Илья! Завтра звоним с твоей мобилы по тому телефону. Маринку надо отдать. Я ее не уберегу-у… – И вдруг разрыдалась – громко, со всхлипами и причитаниями. Сразу став из ломаки и задиры маленькой деревенской девчушкой, у которой, кроме древнего деда и частично павшей смертью храбрых голубиной стаи, на всем белом свете особо и нет никого…
– Слава Богу, – перекрестилась бабушка, с довольным видом наблюдая, как убива-ется на полу Дора. – Слезами горю быстрей валерьянки поможешь. Возьми, Илюш, одеял-ку в спальне. Она сейчас отплачется и прям тут заснет.
Я вытащил лохматое верблюжье одеяло и замотал Дору, как новорожденного – кульком. Она не сопротивлялась, даже позволила согнать Маринку на пол.
Так я и сидел рядом, держа кулек, чтоб не разошелся.
Всхлипы сотрясали девочку все реже. Потом она бессильно склонила голову мне на плечо и заснула. Крепко, наверное – без сновидений.


* * *
Я проснулся от ужаса. Предутренний кошмар способом обратной перемотки по-вторял и повторял события ночи. С той, однако, разницей, что в непроглядно-черной реч-ной преисподней голубиной принцессы не было… Ну – нигде! Я кидался из стороны в сторону, суетливо шарил по осклизлому дну, натыкался на полуразложившиеся коряги, продирался сквозь липкие водоросли.
– До-о-ра! – орал под водой, выпуская из легких последний воздух.
– Не шуми, птичек разбудишь, – услышал я желанный голос и вынырнул на по-верхность.
Дора выпростала из верблюжьего кулька руку, намереваясь заткнуть мне рот. Я очухался и сел рядом с ней на полу:
– Привет!
– Привет.
– Как самочувствие?
–У Маринки?
– Да у тебя же, елки-палки!
– А мне-то что сделается?
Действительно… Что ей может сделаться, когда я тут?..
– Мне к деду надо. Небось заждался уже. – Дора вылезла из кулька вся и взялась перебирать многочисленные воланы на высохшей юбке. Будто птичка перышки…
– Бесполезно. Бабушка без завтрака не отпустит.
Мы вынесли на крыльцо и выпустили почти всех голубей. В том числе синекры-лую. Сели на порожке на лоскутном коврике и долго следили за их круженьем. Постепен-но голуби набрали высоту и полетели по-над Березовкой – вдоль реки, над косогором с чередой пустующих домов, над прозрачной рощицей с нарядным новым погостом, над «малокомплектной» школой, закрытым сельпо, шикарным луговым травостоем, забро-шенной стройкой, про которую мало уже кто помнил, чем она должна была стать…
Я помалкивал о ночном решении Доры вернуть Маринку хозяину. Но скоро она сама попросила у меня телефон:
– Дай мобильник. Только номер сам набери.
Дора замерла на порожках, уставясь в светящийся дисплей. А потом каким-то нут-ряным голосом сказала:
– Не могу… – И протянула «Нокиа».
–Передумала?
– Нет, я твердо решила. Дед правильно говорит: Маринке пара нужна. От птицы-одиночки редкостных птенчиков ждать нечего…
– Что ж не звонишь?
– Ты сам.
Дора сунула мне в руки мобильный и даже ушла в дом, чтоб не слышать, как я вы-дам местонахождение птицы ее счастья…
После нескольких гудков в трубке раздался, как мне показалось, несколько теат-ральный голос:
– Братья и сестры! С вами говорит автоответчик Крестовоздвиженского мужского монастыря. В настоящее время вся братия находится на утренней службе. Выслушать вас не можем. Оставьте свои чаяния сразу после звукового сигнала. Спаси вас, Господи!
Я благоразумно отключился. Монастырь какой-то… Что, монахам прискучило из-водить себя постом да молитвой? Они теперь голубиной охотой промышляют?
– Дора! – позвал я сквозь дверную занавеску красными горохами. – Надо будет еще раз цифры на Маринкином маркере посмотреть. Ты, наверное, их перепутала.
– Ничего я не перепутала. Что в трубе? Не отвечают? – Дора высунулась из крас-ных горохов, светясь надеждой, что вернуть птичку хозяину по независящим от нее при-чинам так и не удастся…
– В трубе автоответчик Крестовоздвиженского монастыря. Предлагает оставить чаяния после звукового сигнала.
– Чего оставить?
– Надежды. Ожидания.
– А… Ну, оставляй… – Дора сразу потухла, как лампа, которой прикрутили фи-тиль…
Сообщение для монахов я сформулировал следующим образом: «Синяя голубка с семью сиреневыми перьями на крыльях и желтым пластмассовым маркером находится в деревне Березовка Бобровской области в косяке Федора Федоровича Вяхирева. И может быть возвращена по первому требованию».
Пока мы шли к дому Вяхиревых, Дора затурканно молчала, оставив всегдашнюю манеру подчеркивать свое превосходство.
Пусть молчит. Или пусть ругается – все едино. Пусть превращается из беспомощ-ной голубиной принцессы в задаваку и вредину. Лишь бы двигалась и дышала. Не плакала мокрая на полу. Лишь бы не втягивала ее в себя мрачная речная глубина…


* * *
У калитки Дора остановилась:
– Ты деду, что я чуть не утопла, не говори. Старый он… Да и на реку больше не отпустит. Не скажешь?
– Нет.
Она благодарно боднула меня головой в лицо. Будто я – ведро с молоком, а она – телок Пашка…
Только что прочихавшийся голубевод сидел на лавочке и, застясь рукой, глядел на облака и утреннее солнышко.
– Где ж рыбка-то, Феденька? – Мельком поинтересовался дед и вновь уставился в небо.
– Стаю ждешь? – Спросила Дора, примостившись рядышком.
– Ничего не пойму… Куда делись?.. Сперва одиннадцать прилетели. Потом четыре, и недавно еще два – Снежок и Маринка. А остальных нету… – Дед горестно завздыхал. Алюминиевые усы повисли, а вкладыш слухового аппарата обреченно выпал из уха.
– Федор Федорович, – позвал я, жестом понуждая вставить динамик обратно. – Фе-дор Федорович, послушайте…
– Сама скажу, – перебила меня Дора. Видно, она боялась, что я все-таки ненароком проговорюсь про ее ночное купание. – Дед, голуби сейчас у Ильи на махровом полотен-чике досыхают. В речку вчера попадали, измокли все. Двух мы не откачали, кой-кого не достали совсем. Остальных подлечим немного – и будут как новые…
– Вот оно что… Как же в речку-то? Зачем? Разве они дороги не знают?
– Мы фонарем поденку приманивали, Федор Федорович, а голуби, оказывается, как и бабочки, на свет идут.
– А кто ж их из речки вынал? Как же это?..
– Илья и Леха белобрысый ныряли. – Скороговоркой выпалила Дора. – Не мне же в воду лезть…
– Да, дела… – Дед покряхтел, нашарил в кармане табакерку и стал пристраивать к ноздре двойную понюшку.
Праправнучка посмотрела на меня со значением: вот, мол, видишь, – что дитя ма-лое… Поэтому к самому главному решила приступить издалека:
– Дед, ты в монастырях когда-нибудь бывал? Как паломник, или там – на экскур-сии?
– Чего? – старик повернулся к внучке, так и не втянув табак. До того был обеску-ражен внезапной сменой тематики.
– В монастыре, спрашиваю, когда-нибудь был – в Крестовоздвиженском? Вроде, это не так далеко, типа – в соседней области?
Старик все-таки вдохнул табак и взялся чихать без остановки. Закончив чихатель-ную прочистку мозгов, стал несговорчив, даже строг:
– Федя, что ты пристала? Голуби чуть не погибли, а ты про монастырь плетешь. А-пчхи!.. Я в монахи не гожусь – дюже живу долго. Столько успел нагрешить, теперь не за-молишь.. А птичек от историка надо срочно сюда переправить. Что ж он будет с ними во-зюкаться…
– Переправим, дед, сегодня же… Ты только не волнуйся. Мы, понимаешь ли, выяс-нили, что Маринка из голубятни Крестовоздвиженского монастыря прилетела. И собира-емся ее монахам обратно сдать.
Старик посмотрел на Дору, будто она бредит. И решил прояснить ситуацию у меня:
– Вы там, часом, белену не ели?
– Тут все просто, Федор Федорович! У Маринки на колечке лапочном телефонный номер выбит. Мелко так, вы не видели. Мы по этому номеру сейчас позвонили. Кроме автоответчика, правда, переговорить ни с кем не удалось. Но информацию для монахов, что голубка здесь, уже оставили.
– Вот оно как!.. Ну что жа… Я ведь, Феденька, сразу говорил: давай возвернем птичку. Тем более, раз в святом месте гнездится… Это не даром все… Голубь у христиан всегда на особом счету. Потому как птица с понятием. После смерти Христа голубки скорбно так ворковали: «умер, умер». А воробьи знай себе радуются да чирикают: «жив! жив!». Не диво, что и Дух-то Божий в образе голубя на реке Иордани явился в час  креще-ния Христа**…
– А я сперва засомневался: с какой такой радости в монастыре станут голубей го-нять?
– Да разве монахи нелюди какие? Они и коровок имеют, и курочек. Огород, теп-лички, пруды рыбные. Только любое хозяйство без голубятни, как икона без лампадки при ней. Сколь ни молись, все вроде хмурится…
– Тогда, может, сами с монастырем переговорите, когда оттуда позвонят? – Я про-тянул деду мобильный, но он трубку брать не хотел, даже для надежности спрятал руки в карманы душегрейки.
– Что ты, что ты, мил человек… Я по телефонам в жизни не говаривал. Да и не слышу почти – батарейки сели.
– Хорош торговаться. Позвонят – сама отвечу, – прекратила прения принцесса, и сняла с бельевой веревки черные шорты с карманами.
Я показал ей, как пользоваться «Нокиа», и пошел домой.
Дедушка с Лешей уже наверняка принесли с берега рыбу.
Я рисковал пропустить деликатный момент дележа ночного улова на три неравно-ценные кучки.
Рыбку покрупней надо отобрать Доре. А нам с Лехой и мелкота сойдет.


* * *
Приехать за Маринкой обязался монах отец Илларион, по совместительству – зав-хоз голубиного питомника Крестовоздвиженского монастыря.
Дора болтала с ним по телефону каждый день минут по сорок. Мне оставалось лишь изумляться, как легко она обходится без своих коронных выраженьиц вроде «баран-ки гну» или «закрой рот – кишки простудишь». На время телефонных разговоров девочка удивительным образом преображалась, будто из трубки прямиком ей в ухо вливалась вежливость и благонравие.
К воскресенью, когда Илларион должен был появиться в Березовке, Дора знала о Крестовоздвиженском монастыре все, что так или иначе было связано с историей люби-мой птицы.
Монастырская братия не только молилась и вела натуральное хозяйство. В обители имелся небольшой заводик, разливавший в пластиковую тару воду святого источника. На бутылки типографским способом наносили эмблему, благодаря которой крестовоздви-женская продукция отличалась от любой другой. Это была голубая капля, где, как в зазер-калье, светился золотой крест с летящим на его фоне синим воздушным голубем.
Такое же клеймо ставили на книгах, издаваемых в монастырском издательстве. На изделиях в лавке церковной утвари. Изобразили на большом дорожном указателе, что стоит на проселочной дороге, ведущей к обители.
Синие голуби сейчас специально выводятся в качестве фирменного монастырского бренда.
Кропотливая работа идеального результата пока не дала. Занесенная в Березовку грозовым фронтом Маринка была первой представительницей новой породы – ее экстерьер*** обладал почти всеми заданными чертами. Будущей весной во время очередной паровки от голубки ждали более совершенных птенчиков.
Синюю птицу словоохотливый монах величал по-разному: Лазорюшкой, Цветком Васильком, Моряночкой… Оказалось, церковные люди не дают животным человечьих имен, только клички, пусть и ласковые…
Крестовоздвиженский инок считал, что пока что синие, как ни грустно, это просто вольерная, декоративная птица. У них, к сожалению, плохая способность к ориентации. Выпускали синеньких редко, только ради необходимого моциона. Без специального ухода они существовать не могут, их жизнь полностью зависит от того, насколько опытен голубевод-разводчик.
Но так уж случилось, что Моряночка по недосмотру молодого служки, удрала из родной голубятни, лишив заведение главной рекламной фишки – товарного знака.
И какое же счастье, что синяя птица промыслом Божьим нашлась!


* * *
В воскресенье утром с дедушкой на мотоцикле приехала моя мамуля.
Кроме вечной еды, она привезла батарейки к слуховому аппарату старика Вяхирева и какие-то заколочки с капроновыми цветочками на спинках – для Доры.
После чего они с бабушкой без лишних разговоров отправились за речку, где, по-доткнув подолы, два часа мыли и отскабливали запущенное жилище потомственного го-лубевода. Им с исключительным рвением помогала Дора, я едва успевал подносить убор-щицам нагретой полуденным солнцем воды из бочки под водостоком.
К приезду монаха Иллариона дом Вяхиревых светился той аккуратной, полной собственного достоинства бедностью, про которую принято говорить: «Как у вас мило!»
Мама особо проследила, чтоб Дора не вздумала напялить свои сногсшибательные шорты. И собственноручно причесала подшефную, уложив ей косичку кренделем. Вместо начинки из кренделя выглядывали мелкие белые цветочки. В уже знакомом мне синем форменном платье Дора смотрелась едва-едва оперившимся ангелочком. Как раз в тему…
…Всей компанией мы уже битый час глазели на дорогу, ожидая, что вдали появит-ся насквозь пропыленный усталый путник в стоптанных сандалиях, с нищенской котом-кой за плечами. Он будет попирать землю стертым посохом и по ходу каждого крестного знамения дрожащей рукой смахивать пот с чела.
Не тут-то было. Иеромонах влетел на деревенскую улицу на новеньком, только что с конвейера, внедорожнике. Сверкавшая на солнце белая «Нива» остановилась у крайнего дома, где живет конторский делопроизводитель теть Нина с телком Пашкой и разбойным котом Валетом. Видно, батюшка спрашивал у теть Нины дорогу.
После чего внедорожник, приветственно гуднув, лихо подкатил к вяхиревскому дому.
Подхватив подол черного подрясника, монах пружинно спрыгнул в буйную суреп-ку. Был он высок, плечист, бородат. Еще молод и, судя по всему, силен. Как человек, при-выкший много и в радость трудиться.
«Если у них в монастыре все монахи такие, – подумал я, – там не только новых го-лубей выведут, но и древних птеродактилей оживят…»
– Здравствуйте, родные мои, здравствуйте! – закланялся Илларион. – Спаси вас всех Господи и помилуй. А это спасительница пташечки нашей? – Он благодарно погла-дил Дору по кренделю с цветочной начинкой.
– Благославите, батюшка…– Подступили к нему бабушка и мама, сложив ладошки горсткой. Монах розовощеко улыбнулся, обнажив ровный ряд фарфорово-белых зубов. И, разумеется, благословил. Дед Федор за компанию благословился тоже, мама подпихнула к священнику и спасительницу монастырской птички. И только я, стоявший остолопом с другой стороны классного внедорожника, застеснялся и упустил момент…
Бабуля, пригласив инока отобедать чем Бог послал, зашепталась с мамой, спеша собрать на стол. А Дора потащила отца Иллариона на голубятню, чтобы тот немедленно убедился в добром здравии разлюбезной их сердцам Моряночки.
Мы с Федором Федоровичем, как два пенька, остались торчать на лавочке. Мне было обидно за кладезь народной мудрости, которому доставалось так мало внимания…
К счастью, скоро монах полностью переключился на Ф.Ф. Вяхирева, для чего бес-церемонно прогнал меня за калитку.
– Не дуйся, голубчик, – успела умаслить меня мамуля. – Пусть исповедает старика. Ведь девяносто второй годок разменял, шутка ли…
– Люблю, ох, люблю голубей… – признавался отец Илларион за обедом, аппетитно хрумкая только что сорванным огурчиком и отправляя в рот добрую половину селедки. –Чистая, незлобивая птичка, что младенец невинный. Всех бы сизариков бездомных в пи-томник собрал. Чтоб не побирались. Монастырским-то голубям привольно живется на всем готовом.
– А какие у вас породы? – автоматически спросил я, но мама под столом толкнула меня ногой – не перебивай, пусть солирует.
– У нас всяких полно. И белые волосатые, и курчавые, и глинистые, и рудожелтые. Вот у тебя, Федорушка, – обратился он к «спасительнице», – соломка-то в гнездышках перетерлась, надо свежей постелить. Зато рука чувствуется хозяйская да легкая, тебя бы к нам в питомник трудницей… К нам кто разок придет, тот уж всегда ходит. Я сам-то – отец Илларион повел богатырскими плечами, – заядлый турманатник. Уж как турманы начнут в небесах кувыркаться, глаз не отвести. Наши монахи только и тешатся, наблюдая за их полетами. Эдак после трапезы, пока не благовестили еще к вечерне, и день ясный, без дождика, даже старцы выходят из келий во двор. Сядут на крылечке, на завалинке и посылают служку ко мне – голубей пугнуть. А я порой и команды не жду. Увижу сверху, с голубятни, что старцы во двор выползли, да и скажу молодшей братии или кому из трудничков, чтоб спугнули стаю. А то и сам свистну. – Монах для наглядности сунул два пальца в рот и разразился такими руладами, что нас едва не контузило. Федор Федорович наверняка услышал бы этого соловья-разбойника, даже если б ему не привезли батарей-ки…
– Голуби – большая утеха для отчужденных от мира, – продолжил монах, насви-стевшись. – Взовьются стаи в небо, – и кружатся, кружатся над церквами божьими. А старцы поднимут кверху седые бороды и ищут каждый своего заветного голубка. И будто прозревают на время старые очи, спины согбенны разгибаются.
Покружась да накувыркавшись, голубки спускаются на землю и стайками подсту-пают к старцам. Птички уж знают, что у каждого в скуфейке горстка зерна припрятана, либо крохи от трапезы. С благодарностью за утеху да радость и бросают старцы угощень-ице Божьей твари – птичке небесной.****
Бесконечные уменьшительно-ласкательные суффиксы в устах такого качка неволь-но вызывали улыбку.
Наговорившись и запив обед литровой банкой парного молока, так кстати прине-сенного сгоравшей от любопытства теть Ниной, монах посадил Маринку в проволочную попугаичью клетку (хотя дед предлагал куда более комфортный берестяной короб), по-гладил Дору по крендельку с цветочками, трижды облобызался с Федором Федоровичем, гуднул на прощанье, и уехал…
Мы с Дорой забрались в косяк и сверху следили, как увозит синюю птицу мона-стырский внедорожник.
У небольшого оконца пришлось стоять близко – щека к щеке. Я слышал щекотное дыхание «ангелочка» на своих губах и неудержимо, по-глупому краснел…
«Нива» решительно пылила в сторону нашей заветной развилки, где повернула к заброшенному кладбищу и зерновому складу. У крайних могильных оград внедорожник резко остановился. Иеромонах выпрыгнул из машины, и спешным шагом направился на храмовый двор.
– Как бы его Трезор не порвал… – Тревожным шепотом прошелестела Дора.
– Этого? Этот сам кого хочешь порвет. Даже скульптура такая есть: «Монах, раз-рывающий пасть Трезору». – Весело сказал я, и она засмеялась.
От экзотической синей породы в доме голубеводов Вяхиревых остались только по-дарки отца Иллариона. Большой глянцевый календарь, где с высоты голубиного полета был снят храмовый комплекс Крестовоздвиженского мужского монастыря – целая гроздь разнокалиберных васильковых с золотыми звездами куполов. Да вереница пластиковых бутылочек с водой из святого источника, по которым летели, нагоняя друг друга, синие птицы счастья…

* * *
И все-таки я увидел таинственную птицу Марину еще раз.
…Остаток лета пришлось провести весьма необычным образом. Волей-неволей я стал кем-то вроде внештатного телохранителя Доры Вяхиревой. Меня об этом никто не просил, и Дора, по обыкновению, гнала прочь, не стесняясь лихих словечек. Но идиотский страх за благоденствие сей драгоценной особы был столь силен, что я ни разу не обиделся. И тем более – не ушел…
Когда повелительница голубей находилась непосредственно в поле моего зрения, сохранять спокойствие еще удавалось. Но стоило ей улизнуть на птичий рынок, или в школьный сад за яблоками, я себе буквально места не находил.
Я совсем забросил бабушкин огород и дедову пасеку. Леша на меня обиделся, а мама грозила отвести к желудковому врачу, потому что худобой я все больше напоминал отшельника-аскета. Я утратил интерес даже к рассказам почтенного Федора Федоровича, тем более что старик, стремясь удержать слушателя, стал интересничать, для чего не стес-нялся приврать…
Короче говоря, к тому моменту, когда надо было уезжать, незваного охранника ветром качало, и он сам понимал: его стоит уволить. Начало учебного года спасло меня от позора дисквалификации…
В середине октября, когда в воздухе бабочкой-поденкой носились первые снежные хлопья, в деревню без предупреждения вернулась… синекрылая Маринка. Дедушка по-звонил мне об этом в тот день, когда за голубкой на заляпанной непролазной осенней гря-зью «Ниве» вновь примчался турманятник Илларион.
Уж не знаю, по недосмотру кого из молодшей братии родоначальница синей масти вновь оказалась в бегах. Но все обвинения новой породы в неспособности лететь строго намеченным курсом следовало снять. Маринка явно знала, куда ей надо, и летела туда, не спросясь.
Свойства крылатого монастырского бренда оказались куда лучше, чем запланиро-вал сам разводчик.
Постепенно Маринка освоила трассу «Крестовоздвиденский монастырь – Березов-ка» в совершенстве. В этом батюшке-голубеводу пришлось убедиться не только в октябре, в феврале – тоже.
Февраль выдался ярчайшим, сверкающим и до того снежным, что в деревню мож-но было разве только прыгнуть с парашютом. Но самолета в обители, как мы поняли, пока еще не было…
Зимой, при ярком солнце голуби обычно сидят взаперти. Их лучше не поднимать в лет – пропадут. Стоокое зимнее солнце – ловушка для птиц. Отраженное бескрайними зеркалами снега и льда, оно ослепляет стаю, делает голубей бесприютными, как на ветру дым. Птицы не чувствуют высоту, и поднимаются туда, откуда уже нет возврата.*****
И вдруг…
Именно таким слепящим, непригодным для выгула февральским днем на коньке вяхиревской голубятни как ни в чем не бывало вновь уселась ветреница Маринка. Все-таки наши первоначальные подозрения о шифровках и разведческой деятельности какие-то основания под собой имели. У голубки были явные наклонности беглой лазутчицы…
Старый Федор просто за голову схватился:
– Ах, проходимка!.. Ах, неслушница!.. Как же ты летела-то вслепую, по какому та-кому компасу? Что отец Илларион теперь скажет? Сколько ему еще придется бензина сжечь, тебя забирая? Что ты привязалась к нашему косяку? Иди поклюй, и – кыш отсюдо-ва!
Синяя птица к причитаниям деда отнеслась без интереса. Она ластилась к Доре и хозяйничала в голубятне, будто настоящий ее дом здесь, а не в Крестовоздвиженской оби-тели.
По техническим причинам в этот раз голубку из Березовки никто не забрал.
То ли третий прилет ее показался монахам особым знаком, то ли места здешние сильно понравились – неизвестно. Но когда я приехал на майские праздники, родную де-ревню трудно было узнать.
Храм, куда мы с Дорой ходили воровать зерно, был пуст, гулок и ждал реставрато-ров.
Неподалеку блестел кровельным железом желтый бревенчатый теремок – только что сданный «под ключ» монашеский скит. В тереме обосновался отец Илларион с такими же, как он, богатырями в рясах. С восхода солнца и до первых звезд, прерываясь лишь на молитву, монахи трудились в храме, на расчистке брошенного некрополя, возведении трапезной и хозяйственных построек новой обители. Им в поте лица помогал потерявший рабочее место экс-сторож Толян. Он вел теперь трезвый образ жизни, и с Дорой, считавшейся монастырской достопримечательностью, был до смешного угодлив. А Трезор, уже привыкший к суете и стуку топоров, сыто поглядывал из свежесрубленной будки.
И над всем только-только зачинающимся скитом, как акробат на ходулях, нависала просторная березовая голубятня. Где уже становился на крыло первый выводок сине-сиреневых слетков – родных деток вольнолюбивой Маринки.
Теперь в Березовке две голубятни.
А скоро появится третья.
Но это будет уже совсем другая история…


***

Как пастушья свирель зазвенят тополя –
Им метели и стужи не жалко.
Хлебной влагой набухнет живая земля,
Облака заиграются в салки.

Из-под мокрого снега, осевшего чуть,
Самый первый ручей пробьется.
И захочется петь, и в ручье утонуть,
Где вода и колен не коснется.

Засидевшихся, выпущу я голубей,
Чтоб растаяли в выси светящейся:
Поднимайся, чеграш, только солнце не сбей,
 Отделившись от стаи крутящейся!

На снегу голубиная двинется тень,
И тогда, зачарованно замерший,
Я услышу как сок распирает сирень…
Как под камень, а не под камешек,
Под тяжелый, лежачий, попала вода –
На мгновенье его заставила
Ощутить, чего не умел никогда,
Зачеркнув
                вековое
                правило!







                Примечания

                Предисловие
*Экзотариум – зоопарк, где основа экспозиции – класс пресмыкающихся.

                Не ждали
*меломан – страстный любитель пения и музыки.

                Бедный хвостик
*колядовать – ходить по домам с поздравлениями и песнями, получать угощение во вре-мя старинного рождественского и святочного обряда.

                Плач по Змею Горынычу
* герпетологический центр – изучающий змей.
                Лошади в наем
*дамуазо – слуга и оруженосец, ступень, предшествующая вступлению в рыцарское со-словие.
                Узница подземелья
* сигиллярии, каламиты – представители флоры карбонового периода развития Земли
** продуктусы – плеченогие моллюски, одна створка раковины была у них плоской, дру-гая выпуклой.
*** трилобиты – морские членистоногие, достигавшие восьмидесяти сантиметров в дли-ну.

                Угольщик с планеты Лемурий
*Тунгусский метеорит упал в 1908 году в бассейне реки Подкаменная Тунгуска в Вос-точной Сибири. На площади около двух тысяч квадратных километров тайга была опус-тошена ударной волной. Однако метеоритных осколков не найдено. Отсюда версия, что Тунгусский  метеорит – ядро небольшой кометы или космический корабль, взорвавшийся при вторжении в плотные слои атмосферы.

                Синяя птица Марина
* толчок – в просторечье – вещевой рынок, толкнуть – продать.
** «…Дух-то Божий в образе голубя на реке Иордани явился в час крещения Хри-ста…» – согласно Евангелию, на пятнадцатом году правления римского императора Ти-берия начал Иоанн, сын Захарии, проповедовать и крестить людей а Иордане. И потому прозвание получил Иоанн Креститель. Люди приходили к Иоанну со всех сторон и рас-сказывали ему о своих грехах. И пришел к Иоанну Иисус, чтобы креститься.
– Не тебе, а мне надо креститься от тебя, – сказал Иоанн.
– Оставь это. Нам надлежит поступать по справедливости, – молвил Иисус.
Как только вышел Иисус из воды, увидел Иоанн Креститель Духа Божия, слетающего на Иисуса в виде голубя, и послышался голос с небес:
– Ты сын мой возлюбленный, в тебе мое благоволение.
*** экстерьер – внешний вид и телосложение животного.
**** «…Божьей твари – птичке небесной» – более подробно см. повесть Даниила Мор-довцева «Сидение раскольников в Соловках» (1870г.)
***** «…откуда уже нет возврата» – более подробно см. книгу В.А. Аралова «Высоко-летные голуби в Туле».


* * *

Гребенка радуги в дожде простоволосом,
Да капли влаги, полные огня,
Да славные сынишкины вопросы,
Наивностью смешившие меня.

Ты шел, цикорий раздвигая носом,
Срывал малину, пробовал касатки,
И задавался непростым вопросом:
«А для осы любой бодяжка – сладкий?»

Высчитывал: «Когда остынет лето?»
«Что прячется за лесом голубым?»
И все вопросы были как ответы,
Что жизнь – прекрасна,
Мир – неистребим!