Атакан

Знаешь, какой город я люблю больше всего на свете? Закрой глаза - я черчу на твоих ладонях: "С-П-Б". Наверное, единственная взаимная любовь в моей жизни. Наверное, самая большая рана в моей душе.

В каждом городе есть пыль рода людского и улица Первого мая. В Питере наркоманы, алкаши, бомжи, дешёвые проститутки и улица Первого мая - понятия неделимые.

Кеды ступают по слякоти. Моросит мелкий дождь. На календаре в телефоне - тридцать первое декабря. Я бреду пешком от самого метро, ибо деньги на автобус остались в ближайшей аптеке, прохожу мимо магазина с красной вывеской "Пятёрочка", и меня мутит. Низкие серые дома, убогие и отвратительные, боже, которого нет, расскажи мне, как тут могут жить люди?

- Я от Марки, - бормочу я, хватаясь за дверной косяк под тяжёлым взглядом хозяина.

В коридоре по Бродскому пахнет капустой и мазью лыжной, а на стене отчаянно расплываются буквы, похожие на царапины на моих ногах: "Я никогда не умру". Свет здесь включается ногой, а разуваться необязательно. Даже мои видавшие виды кеды в грязной снежной каше и мужские джинсы смотрятся в этой квартире новыми.

- Варрамир, - бросает хозяин.

- Манназ, - я понимаю, что чудное словечко - это имя. Как зовут меня? Не знаю. Точно не так, как в красной книжечке, которую в случае чего придётся показать людям в форме. Поэтому, вертя на кожаном шнурке деревянную руну, я называю её.

В мутном зеркале в бронзовой раме, таком неожиданном в этой квартире, я вижу свои растрёпанные волосы. В сознании всплывает красивое слово "асатруа". Мотаю головой, по плечам разлетаются синие пряди. Что-то окончательно рвётся внутри.

Голая лампочка на сером шнуре утопает в кисее серого дыма. Жмурюсь. Снова мутит.

- А она уже, - на меня дышит дешёвым портвейном девица с синими, как лёд, глазами. Я валюсь на диван, закрывая глаза. Кажется, я на чьём-то теле.

- Как кукла, - это не Варрамир, но голос мужской. Как будто под водой слушаю... - Как тебя зовут?

Я повторяю. Я не запомню сегодня этих Сидов, Битых и Наринэ - синеглазую зовут Гейшей, а уткнулась я в шею Мармеладову, и его длинные волосы щекочут мне нос. Он гогочет, что сегодня займёт диван, а мне печально от этой достоевщины. О, вечная достоевщина русской жизни, о, вечная тяга к этой достоевщине!

Мы вдвоём. Я сижу на подоконнике в кухне. На голодный желудок кажется особенно мерзкой дешёвая "Ява", а Мармеладов деловито наполняет притащенный мной шприц на десятку чем-то из ковшика. Воняет бензином, тошнит, и мне подсовывают макароны. Серые, липкие, в мелких опилках моркови, зато блестящие от жира. А после этих непонятно куда девшихся макарон в правой ладони лежит шприц. А на левой руке я зубами затягиваю собственный пояс.

Я сижу на крышке унитаза, тупо глядя на синие дорожки под бледной кожей. Кажется, надо было сказать, что понравилось? Или заплакать из-за изнасилования? Понятия не имею. Я хочу лишь помыться, и ничего больше.

Лёжа на дне несуразной ванны, в которой половина зачем-то поднята выше, я гляжу в давно не беленный потолок и поздравляю себя: кажется, я стала наркоманкой. И мне, голой, мокрой, до слёз жалко себя и всю свою коротенькую глупую жизнь. Встаю, выключаю воду, и меня начинает рвать.

Поднимаю глаза в зеркало. Зачем здесь лежат ножницы и бритва? Какая уже разница... Синие волосы хлопьями летят на пол. Меня зовут Манназ, я родилось тридцать первого декабря две тысячи шестнадцатого года. И я брею свою голову, потому что видели ли вы приличных девушек с обритой головой?

На лестнице пахнет кошками. Между первым и вторым этажом под батареей лежит дворняга, чем-то похожая на немецкую овчарку. Наверху хлопает дверь, дробный перестук каблучков...

- Пусти меня, - говорю я.

- Ты голая! - кричит мне в ухо девчонка едва ли старше меня. - Пойдём на флэт!

Я засыпаю на том же диване, где недавно перестала быть приличной девушкой. Я просыпаюсь от сквозняка на полу.

В жаркой темноте сплетаются чьи-то тела. Я встаю и выхожу из комнаты, а затем и из квартиры, пока влюблённые не заметили меня.

На улице наконец-то закончился этот питрастический дождь, а я, кажется, украла чьи-то мартенсы. Ну и чёрт с ними. Мои кеды тоже уже на ком-то.

- Да пусти ж ты меня, - устало произношу я, даже догадываясь, кому принадлежат руки на моей талии.

- Надень хоть что-нибудь, обдолбанная, - Варрамир протягивает мне мою косуху и чьё-то платье с белым кружевным подолом.

- А я... - опустив взгляд, я понимаю, что напрочь забыла про одежду. В оранжевом свете фонаря тускло блестит колечко в затвердевшем от холода соске. Действительно, обдолбанная.

- А поехали в центр, - предлагает парень, отбрасывая с глаз чёлку. - Новый год же.

- С Новым годом, - я прижимаюсь к нему, такому тёплому и нисколько не мрачному. Он неловко гладит меня по голове и вдруг целует в макушку.

До метро мы идём молча. А в метро он зачем-то берёт меня за руку и спрашивает проникновенно - а хочу ли я посмотреть на мост с грифонами?

Мы идём в тишине, зачем-то целуемся за Казанским, и я, кажется, влюбляюсь в этого Варрамира, потому что ему на меня не плевать. Колени покраснели, а в животе будто распускается цветок, только ноги отчего-то всё тяжелеют и тяжелеют...

Тёмная вода стынет мертвыми глазами. Слишком тепло. Канал не замерз. Варрамир подсаживает меня, и я трусь щекой о шею грифона, и на меня смотрят прохожие, но плевать мне на них. Я уже никто.

А во дворе напротив Московского вокзала меня учат пить балтийский чай - водку с кокаином - и я обнимаюсь с сонмом девушек и парней - но несмотря на то, что цветок в животе наконец распустился, и мне вдруг легко и приятно понимать, что хоть где-то я своя, хочется уединения.

На пересечении Крюкова и Грибоедова канала сходятся семь мостов. Я стою на середине Пикалова. Интересно, отчего меня так тянет к воде? Отчего так манит не то сумашествие, не то небытие под черными линзами речной воды? Что расскажешь, Нева? Что ты прячешь?

Будто молнией, меня пронзает мысль, придающая сил. Кажется, словно вместо моих уже окоченевших от холода усталых ног вдруг дали крылья,и я взлетаю над мостом, продираясь сквозь толпы.

Губы трясутся от холода. Ничего-ничего, осталось недолго. Я поняла, отчего тянуло в Питер. Я поняла, зачем жила.

С Литейного моста шагают по осени сотнями. Не потому, сто не любит, не потому, что нет работы, не потому, что врач отводит глаза, говоря диагноз - просто потому, что жадный Атакан просит крови и смерти. Просто потому, что треба, которую я иду исполнить.

Кажется, где-то с шеи сорвался шнурок. Поднявшийся ветер треплет подол, и я, сделав резкий выдох, отпускаю перила. Ледяная вода обжигает, смыкается над головой, и я опускаюсь на дно.

А назавтра наконец пришли холода.