Дувдеван Мар - Горькая черешня

    
                Мой прадед Аврум Вайнзоф, дед моей мамы Клары, был  управляющим у помещика Поповского в соседних Раскопанцах. То есть, был и главным агрономом, определявшим сроки уборки урожая многих ценных культур, от зерновых до редкого для Буковины, мелкого, но сладкого винограда. Был он также затейщиком разных интересных и выгодных предприятий. Затем стал арендатором немалых , по тем временам, земельных участков.

                Разъезжал по полям и нашим Сокирянам прадед на легкой бричке, запряженной парой лошадей. За день, он всегда старался успеть  сотворить как можно больше. Возвращался , зачастую , только поздним вечером.

                В большом десятикомнатном каменном доме , построенном им в начале прошлого двадцатого века, я провёл все своё счастливое детство.

                В чудном палисаднике, украшенном роскошными кустами семейной Розы, очень нравилось собирать нежные, мягкие пахучие лепесточки. Накапливал их в моем волшебном детском ведерке, покрытом изнутри сине-голубой краской.  Из лепестков получалось удивительно вкусное душистое варенье.  Бабушки Ривка и Роза подолгу варили его на допотопном старом керогазе.

                Чтобы вскипятить воду для чая, использовали видавший виды примус, который часто засорялся и начинал капризничать. Отверстия в его головке  приходилось чистить специальной иголкой. После этой процедуры обслуживания, на его блестящем золотистом корпусе откручивали небольшую чёрную крышку и доливали немного пахучего керосину.

                Иногда мне даже доверяли подкачать его специальным поршеньком с удобным металлическим штоком. В моих ручках, напряжённых от неимоверных усилий и ответственности, он ходил взад-вперед, постепенно увеличивая давление воздуха, который затем, как пульверизатор, распылял керосин для лучшего горения. Ослабевшее, было, пламя начинало немного шуметь и неистово рваться наружу.

                После того, как точно такой же примус рвануло прямо в доме  Иты и  Янкеля, мне эту почетную, но опасную операцию, поручать перестали. Помню, как еще долгое время, мои тётя с дядей ходили по сокирянский улицам с обгоревшими лицами, потемневшими, вдобавок, от марганцовки.

                В ту пору, они пригласили нас к себе на какое-то  торжество. Помимо нашей семьи, там присутствовали ещё и Креймеры - их ближайшие соседи. Угощали вкуснейшим сладким лимонадом, который тётя Ита мне наливала как взрослому, в особую рюмку из зеленоватого стекла с красивыми узорами.

                Она смешно хлопала глазами, покрасневшими от недавних ожогов.  Из-за обгоревших ресниц и бровей, взгляд сделался ещё более выразительным и немного смешным. Ита улыбалась. Это Крэймерша, в очередной раз, предлагала женить моего  дядю Абрашу, которому уже исполнилось девять, на своей дочери.

                Несмотря на мой трехлетний возраст, эта девчонка нравилась мне самому. Ее веселый дразнящий взгляд и особая кокетливая улыбка волновали кровь. Обсуждаемое сватовство и прозрачные  шутки с намеками меня только злили. Тем более, что дядя мой, было видно, очарован этой девочкой не был и на дуэль  вызывать из-за неё явно не собирался.

                Бабушка Рива со своим братом Янкелем предпочли выпить немного бромфн за гызынт ( водки за здоровье,идиш). Остальные  баловались вкуснейшей вишневкой. Взрослые выпивали из розовых фужерчиков, покрытых таким же красивым  узором, что и моя зеленоватая рюмочка.

                После селедки с луком и пишкалы (баночки, идиш) шпрот, наступила пора бульона с лапшой и курицы, затем холодца из петуха, приправленного белым и розоватым хреном и , наконец. Наконец, я дождался десерта.

                Чаепитие без сладкого, конечно, не обходилось. А Ита была мастерицей известной. Розовое, вишневое и черешневое варенья придавали особый вкус ее разнообразным печеньям в богатейшем меню выпечек. Лэйкех, штрудель, умынташ, флудн ( названия выпечке, идиш) с этими волшебными наполнителями, поражали  чудным вкусом и ароматами.
 
                Затем, в темноте, прерываемой лишь парой уличных фонарей, мы медленно возвращались домой через парк Шевченко. В узком проходе между строениями Лойфманов и буфетом Яши-инвалида всегда старались ускориться. Там тьма, сгущаясь, становилась кромешной. А мои бабушки с мамой явно побаивались и переговаривались довольно встревоженно. Нам с папой приходилось их периодически успокаивать.

                - Ша!,- раздраженно произносил отец, и взволнованный приглушённый разговор женщин замолкал на целую минуту    

                - Ой! Что это в темноте?,- снова вскрикивала мама,- и снова ее приходилось успокаивать

                - Это кошка обыкновенная! Только глаза у неё в темноте светятся. Трусихи,-важно покрикивал я 

                Вскоре мы уже поднимались к веранде по высоким ступенькам и входили в наш бесконечно длинный коридор. Такой длиннющий, что через несколько лет, именно там, я учился кататься на Школьнике - своём солидном двухколесном велосипеде. Было удобно. Велик периодически заносило к какой-то из стен, к которым можно было пристать , не падая, и остановиться.

                Огромный коридор, разделял часть дома бабушки Ривы, где жили мы с папой и мамой, и комнаты Розы, где до войны, кроме неё, жили  Залман и Ревуся - ее муж и двухлетняя дочь.

                Мой дед Мендель,  до войны, находился  в той же части дома, где сегодня и я. Может быть, спал в той же спальной?

                Интересно, а где, в каких комнатах, обитали Аврум с Цирл - мои прадедушка и прабабушка?

                Очень жалко, что забыл спросить.

                По нашему знаменитому коридору можно было даже пройти с улицы Горького на соседнюю, где жил мой старший дружок Вовка Ткачук.

                Улица Горького в Сокирянах была , как и в Москве, одной из самых значимых. Здесь располагались и самая красивая церковь, покрытая зеленоватой фигурной крышей, и украинская школа, и наш дом с парой небольших соседских строений.

                Все синагоги в Сокирянах, как почти все многотысячное еврейское население, были уничтожены во время войны. Погибли в гетто и Аврум с моей прабабушкой Цирл, и дед Мендель, и Залман - муж Розы, и их двухлетняя дочь Ревуся, и многие-многие другие.

                Одним из важнейших дел моего прадеда, помимо воспитания своих детей, включавших мою будущую бабушку, трёх  ее сестёр и двоих братьев, было разведение тутового шелкопряда. Производство натурального шелка стало в те времена довольно прибыльным занятием. Для этого Аврум высадил множество сортов шелковицы, удивлявших величиной и разнообразием ягод.

                Все  детство, до самого переезда нашей семьи из Украины в Тирасполь, я провёл , как мне кажется, не слезая с тех удивительных деревьев.

                Тогда они казались громадными. Сначала, созревали сладкие и очень вкусные чёрные ягоды с потрясающим тонким ароматом. Затем, приходила очередь белых шелковиц. Они произрастали на громадных деревьях. Но были особо вкусны только прохладным летним утром.

                Когда же поспевала длинная розовая ягода с волшебной кислинкой, можно было наслаждаться уже полным букетом. Каждое утро, напряжённо размышляя, я с трудом соображал, куда же залезть, куда податься, в первую очередь.

                Прекрасной особенностью чудных сортов было их постепенное созревание, продолжавшееся все лето, до самой осени.

                На память от прадеда  остался ещё один деликатес - лавровишня или горькая черешня, которую, на своём веку, я встречал только в тех местах.

                Прадед привёз эти саженцы из Румынии и высадил около нашего дома. Он тогда возил мою маму, с детства страдавшую от разных недомоганий, на курорт в городе Галац.

                Крупная чёрная черешня на вкус была очень горькой. Потреблять ее в том виде было почти невозможно. Однако при нагреве, когда высокая температура нейтрализовывала действие фермента, вызывавшего горечь, у варенья рождался неповторимый волшебный вкус и потрясающий аромат.

                Как-то, уже в Израиле, мне в магазине Суперсаль попалось варенье, импортированное из Румынии. "Дувдеван Мар" (горькая черешня, иврит).

                Я смаковал его очень медленно, по одной ягодке, вспоминая своего Прадеда Аврума, которого, впрочем, как и Деда Менделя, как многих и многих других, к великому сожалению, я так никогда увидеть и не смог...