Черный свет земли

Снег сошел, весна пришла за нами. Из разверстых могил лезут снопы цветов. Я подпалил кукольный подол Марены. Хотя одежду для нее я и изготавливал из чего придется, подол сарафана получился особенно пышным, словно натянутый на кринолин, и внешне напоминал колокол. Как будто можно было взяться за свисавшие из самой серединки женской души безвольные ножки и, раскачав их, попытаться извлечь звук.

Намалеванные на холстине глаза Марены выражали готовность погибнуть, раз надо. Огонь уже обнажил ее соломенную суть. Я стоял и смотрел, как он поедает свою жертву вместе с кусочками бумаги, на которых я чуть ранее аккуратно записал все то, что меня волнует. Теперь дым поднимет в небо мои просьбы и желания – это такой дремучий способ донести до богов напоминание о своих правах. Я всегда считал, что раз в год любой человек может постучать грубым башмаком в просинь небес и потребовать насущное. Только теперь людское мировосприятие немного сдвинулось во времени, и люди озвучивают свои желания почему-то на Новый год, хотя день весеннего равноденствия подходит для этого куда больше.

На улице стремительно темнело. Я сидел на торчащем из набрякшего снега яблочном пеньке на опушке заросшего сада. Снега вокруг почти не осталось, но в этом саду ему все нипочем. Рядом чернел старый деревенский дом моего деда. Я стараюсь приезжать сюда хотя бы раз в год, но получается это у меня с каждым годовым кольцом все хуже. Передо мной уныло торчал шест, на котором только что до тла сгорела Марена.

Я снова зачиркал спичкой, поджигая заранее приготовленную растопку. Поначалу отсыревшие за зиму дрова не желали гореть, а только шипели и дымили, но все же занялись, и теперь все веселее посвистывали. Пугливые тени бросились от костра в лесную чащу, которой стал такой знакомый сад. Я убрал коробок в карман и стал наблюдать, как разгорается костер. За последний год я не поджег ни одной спички, а за сегодняшний день уже две. Такие дела.

Возможно, если я больше никогда не приеду сюда, то до конца жизни так и не зажгу более ни одной. Что поделать, современный человек склонен лишь нажимать кнопки. На газовой плите, в лифте, автомобиле, телефоне. Придатки гаджетов, ретрансляторы масс-медиа – это все про мое поколение.

Из-за леса осторожно вылезла надкусанная луна. На ее фоне красиво смотрится черный профиль деревянного конька под крышей дома. Чуть ниже сверкают отблески моего костра в глубине черного непрозрачного окна, сквозь которое чуть ранее я смотрел на беспочвенность наших надежд жить хоть чуть-чуть иначе.

Деревня умерла. В целом, как поется в одной песне – ну и хрен с ней. Хотя, кажется, в песне все же умирал бог, а не деревня. Моему поколению еще удалось застать и прочувствовать топь, хлябь и коломья русской деревни, а больше никому это не нужно. Если уж мы придатки гаджетов, то легко представить, кто идет за нами. Но я все же ощущаю себя счастливчиком – одним из немногих, кто все еще имеет возможность без особых проблем уехать на некоторое время в деревню. Причем настоящую, где до сих пор топят печи и котят. Подобное место мне сейчас и нужно – такое, где никому не нужен я.

Вокруг костра, в растаявшем отверстии лежали черные листья. Вернее, то, что когда-то было опавшими листьями, а ныне потеряло первоначальный вид и превратилось в чистую материю. Я уже стал забывать, что под слоем снега все еще что-то есть. Это неудивительно, если зима длится почти весь год. А значит, и почти всю жизнь.

Свет от костра создает кусочек суши в безбрежной черной пустоте вокруг. И нельзя уже понять в это зыбкое время, существовал ли когда-то виденный мир на самом деле, или только казался. В данный момент я не уверен. Единственная константа, на которую опирается новый мир – это костер в самом его центре, безликий и как будто непричастный, просто горит не изменяя себе. Скрипят и ноют в огне сырые сучья, многорукие тени голых деревьев печально покачиваются и, кажется, шепчут.

Оказался я тут из-за соседа по лестничной клетке Тычоева. Вернее, из-за книжки, которую тот дал мне почитать. Сам-то помер, а книжечку после себя оставил. И по этой книжечке выходило, что нужно мне сидеть либо вот тут на яблоневом пенечке, либо в тюрьме. Ну, или в глубь земли отправится, этого права ни у кого не отнять. Глубь — весьма странное, но такое очевидное свойство земли.

Книг и без этой за мою жизнь прочитано было множество – запрещенных, опасных, дерзких. За них не преследовали, а только иногда делали вид. То, что ты много знаешь – никак не угрожает установленному порядку. Но после прочтения этой книжки ты понимаешь, что все, что ты знал – не верно. И вот это уже угрожает установленному порядку. Еще бы, что может быть непонятнее и непредсказуемее человека, который потерял способность определять то, где заканчивается его личность и начинается окружающий мир. Звучит не ново? И слава богу, не нужно этим интересоваться.

Тычоев пару лет назад вышел из тюрьмы и поэтому считал своей обязанностью помочь окружающим разобраться в вопросе «как себя обосновать». Мне досталась вот эта книга. О ней раньше я никогда ничего не слышал. Казалось бы, в век гиперинформации сложнее что-то развидеть, чем наоборот. Куда еще проще: сказал Гугл ОК — и Гугл ОК. Но не тут-то было – ни одного намека. Наверное, главным образом потому, что число яблоневых пеньков все же величина постоянная, да и в тюрьмах количество мест ограничено.

Я подбросил в огонь еще веток. Безлицые тени дрожали вокруг костра, с треском разлетающиеся угольки весело поглядывали.
Мое общение с Тычоевым началось с моего простого вопроса – чем занимаешься?

– Бога проповедую.

– В которого не веришь?

– В которого не нужно верить.

Тюрьма – она может быть не совсем школа жизни, но, вопреки устоявшемуся мнению и назначению, при правильном подходе может стать школой отчетливой расстановки всего по своим местам. Солженицын в Архипелаге писал, что лишь отринув от себя привязанность к вещам, можно по-настоящему успокоиться, в отличии от тех, кто держится за свой чемодан, вещи, цепляется за иллюзии – тот в большей степени несчастен и от того, что он якобы что-то имеет, чему он не хозяин, и лишь еще больше страдает.

Тычоев определял себя как монаха, хотя видел в этом несовершенство – в необходимости определять себя через что-либо: я есть рабочий. Я есть фанат. Я есть монах. Он говорил, что люди жалуются на недостаток ресурсов, невозможность сосредоточится в равномерной толще серых будней, что занялись бы чем-нибудь этаким, подумали о душе, только времени не хватает. А Тычоев попал в среду, где все наоборот, и с временем полный порядок – только оно и есть, очень много времени.

И провел он параллель между своим отбыванием наказания и послушанием в монастыре – дзен-буддийском. Нашел он в этом успокоение и ответы на многие философские вопросы. Конечно, в основном он учился преодолевать страдания. Но ведь для этого он туда и попал. Тычоев сумел нащупать самую мякотку в средоточие жестокости и бессмысленности окружающего мира. Не ту тюремную суть, что на поверхности вычурно и нагло лежит, чешуей блестит, а ту, что за долгие месяцы и годы можно отмыть от наносного.

— Я ведь раньше в бога не верил. Вернее, допускал, конечно, что он есть. Но только не где-то здесь. Бог пусть правит на том свете, а на этом господствует человек. Мы здесь покуролесим от души, погрешим, а потом уж за это отвечать будем. А потом понял, что на этом и строится все христианство – на личной ответственности человека перед богом. Но ведь все это христианство слишком далеко, начинается только когда помрешь. Да и к тому же как побочный эффект силный запах семитизма получается. Или антисемитизма? В конкретно нашей стране с антисемитизмом вообще такая нехорошая штука получается: либо ты антисемит, либо семит. Но это же Россия, тут нельзя без сюрреализма. В общем, забросил это христианство навсегда. Но без бога никак не получится. Человек без бога материал синтетический, при том что сам по себе бог синтетический, но только с его помощью человек может перестать быть таковым.

– То есть в бога все-таки веришь?

– В русского бога. Русский бог ходит задом наперед. Этим и страшен!

Иногда, особенно после граненой водки, которая ловко вписывалась в его философскую систему, Тычоев впадал в прелесть, начинал заговариваться и загибть что-нибудь смешное и филигранное, наподобие того, что Ленин является инопланетянином и что он разбился на летающей тарелке на Земле, и чтобы улететь, ему нужны такие технологии, которых еще нет на Земле. И теперь нужно ждать, когда технологии разовьются. Поэтому он приказал положить себя в мавзолей и разбудить когда нужно. Но беседы с Тычоевым я любил не за это.

– А в тюрячке все-таки интересный опыт приобретаешь. Есть, что обдумать, где и когда. Самое сложное, порой, это оторваться от своих умствований, ложных в основном, конечно, для разговоров, чаепития и прочих дел. Чтобы сокамерники не подумали, будто ты скучный и не компанейский. А так лежишь, смотришь в стену и коаны вместо сканвордов разгадываешь.

– Какие коаны?

– Да хотя бы вот этот: знаешь загадку про два стула? Ха-ха! Это же коан чистой воды. Конкретный дзен! Только с виду нелепый. Человек ведь сразу пытается найти ответ на уровне да/нет. Единица-ноль, шаг в сторону – расстрел, ха-ха! В дзен-буддизме можно было бы дать ответ Му, а у нас даже нет для этого названия. Пирсиг писал про это вот что: «Му просто говорит: «Нет класса; ни ноль, ни единица, ни да, ни нет.» Оно утверждает, что контекст вопроса таков, что ответы «да» и «нет» ошибочны, и их оба не следует давать. «Не задавай вопроса» — вот что оно говорит.»

– И что же ответить, если спросят: перед тобой два стула, что сделаешь?

– Проснусь, епта! Ха-ха-ха!

Потом Тычоев помер без видимой причины. Отошел без стона, без скрипа. Дверь-то на тот свет без петель. Я смотрел с балкона, как его выносили из подъезда в гробу. По его лицу было заметно, что он видел некоторое дерьмо.

Будет ли теперь он отвечать за базар? Будет ли кому ударом по лицу со смехом пояснять за хлопок одной ладонью?

Боюсь, что рай и ад возможны только в пост-человеческую реальность, когда после смерти человека через флешечку загрузят в соответствующую локацию. И таргетированный рай в большинстве случаев будет соответствовать спросу – в нем можно будет вести модные философские беседы под легким кайфом с такими же как ты сам, в красивых рубашках, со стильными стрижками бород и изумительными прическами, не отрываясь от непринужденного орального секса с едва знакомой девочкой-припевочкой.

Вряд ли бы в этот рай поместился он, Тычоев, и его друзья, синяки под глазами. Хотя до конца я в этом уверенным не буду, это все же Россия, тут нельзя без сюрреализма. И последняя радость в том, что границы сознания пока еще вертухаи не охраняют.

Я смотрел, как Тычоева грузили в кладбищенский ПАЗик, а он никуда не смотрел. Грязи по колено. Это у меня в душе. На улице уже подсохло. Я подумал, что надо бы выйти попрощаться с ним, но понял, что выходить необязательно, можно проститься и отсюда, и едва заметно махнул ему рукой.