Он был

Он был тревожным. Обморочно красивым и преступно опасным. За его внимание все девочки в округе готовы были отдать половину из пятнадцати прожитых лет, а его мужской дружбы могли добиться редкие смельчаки. Он был недосягаемо старше в свои почти двадцать. Его видели в компаниях сумеречных мужчин и ярко раскрашенных, пергидрольных женщин. Все было как в романах. Лицо его украшали шрамы уличных битв, в глазах тускло поблескивала сталь и презрение к миру. Он менял «баб», как перчатки, но я стала дамой его сердца.


…Почему он жил один никто не знал, но упорно ходила леденящая кровь легенда - что родители его в тюрьме, что они ограбили сберкассу и он тоже участвовал, что ему удалось избежать наказания, что награбленного так и не нашли, а он знает, где деньги, и теперь зло и хладнокровно сорит ими. Он хмуро надел мне на тоненький палец великоватый перстень с вычурным камнем, я приняла подарок, задохнувшись от ужаса и восторга, спрятала в тайник и никому не показывала. Слух, что я стала избранницей этого немыслимо прекрасного хулигана, разлетелся быстро, и я стала королевой разнообразных сплетен, включая тайного ребенка от него. Я загадочно улыбалась и блаженствовала под сенью его великолепия.

 
…Каждый вечер его свита под окнами свистом оповещала, что мой кумир хочет меня видеть, я сбегала по лестнице под грохот сердца, и один из его ординарцев сопровождал меня к месту назначения. В его трехкомнатной квартире всегда было накурено, там пили портвейн, громко смеялись, матерились и играли в карты. Я входила в комнату, находила его взглядом. Он кивал мне, похлопывал себя по колену, я пробиралась сквозь дым и азарт, усаживалась на его могучее колено, он обнимал меня за талию. В этот момент сердце не справлялось и останавливалось, но тут же получало электрический разряд - когда он тихо шелестел в ухо «моя». Мне подавали лимонад и румяные эклеры. Я ни разу ни попробовала ни того, ни другого. Думаю, что он считал это моим особым достоинством, аристократической меткой. Наверное, когда я уходила, яства жадно поедались его разбитной ватагой, но в моем присутствии к угощениями никто не прикасался.


Доиграв партию, он приподнимал меня - тощую и невесомую, осовевшую от дыма и мата - сгребал в охапку и перемещал в другую комнату. Там было по-деревенски чисто, вязаные салфетки франтовато покоились на полочках и колченогих этажерках. Он щелкал выключателем, бережно укладывал меня на кровать и обнимал, закрывая собой от пошлости мира. Мы молча лежали под барабанную дробь моего измученного сердца. Я не смела смотреть ему в лицо, но всегда точно знала – сейчас он нахмурился, а вот теперь улыбнулся, а теперь ушла его тревога, ему спокойно со мной, как ни с кем другим. Я была готова на все. Я принадлежала ему без остатка. Но он ни разу не перешел границы моего пятнадцатилетнего целомудрия.


…И вдруг эти встречи прекратились. Я до краев наполнилась ожиданием. Но никто не высвистывал меня по вечерам, никто не топтался у подъезда для сопровождения. Так прошла неделя, другая, третья. Собравшись с духом, я пошла к нему сама. Долго звонила в дверь, прислушиваясь к тишине внутри. Никто не открыл мне. Я сидела на ступеньках подъезда и плакала, хороня свою странную любовь.


А еще через месяц услышала знакомый свист и опрометью бросилась вниз по лестнице. Хмурый незнакомец молча вручил мне измятое письмо. Руки ходили ходуном, когда я разворачивала хитрую скрутку самодельного конверта. Из под глубоких заломов линованной страницы вынырнул ослепительный айсберг его любви, выраженной в одном слове - «Моя».