Двадцать пятый кадр

          С тех пор, как он развелся, для немногих остался Яшей. А может быть, только для меня одного. Старея и теряя близких, мы все больше начинали ценить друг друга. И разговаривать чаще.
          Местом встречи стала летняя веранда загородного ресторана. Здесь можно было проводить время, неспешно выкуривая по пачке сигарет, попивая кофе и делясь мыслями, какие придут в голову.
          Яша закинул ногу на ногу и поднял чашку. Пошевелив седыми усами, он хитро глянул на меня.
          – Знаешь, никогда не упускал случая выпить кофе с удовольствием, но лишь недавно понял, как это сделать по-настоящему.
          – Насыпать соли вместо сахара?
          – Отнюдь! Нужна мелочь – отставленный мизинец.
          Он повернул чашку и демонстративно подергал пальцем.
          – Видишь? Не стоит поступать иначе. Думаешь, хвастаю? Если бы! Сокрушаюсь. Триста лет пил, как все смертные.
          – Поздравляю! Лучше поздно, чем всегда.
          – Никогда.
          – А какая разница?
          Я наблюдал, как Яша мочит в кофе усы и попытался паясничать – тоже отставить мизинец. Сразу вспомнил, что тот сломан давным-давно и почти не двигается.
          – Возьми-ка другой рукой, – усмехнулся он. – Не хочу наслаждаться в одиночестве.
          Яша не успокоился, пока я не поднял чашку левой рукой и оттопырив палец, не попробовал.
          – А? Слышишь разницу?
          Сделав большие глаза, я воскликнул с укоризной:
          – Как мог ты, злой кудесник, молчать так долго? Волшебный вкус!
          – Ерничаешь? А зря. Хороший вкус – не в чашке. Он – в голове. Его не пробовать, а придумывать надо.
          – Ну, не знаю, – я пригубил еще раз. – Мелочь.
          Яша кивнул.
          – Мелочь. А из чего вся жизнь складывается, по-твоему? Из них, – он задумчиво наклонил голову, – только из них. Мне тут попалась одна…
          – Женщина?
          Яша усмехнулся, но, не меняя выражения лица, стал глядеть куда-то в сторону.
          – Лучше. Книга. Ничем особо не примечательная, по форме вполне обычная, хотя и много меньше остальных. Держалась особняком. То ли из скромности, то ли компания не нашлась, но всегда стояла с краю. Глянешь внимательно – замухрышка.
Я удивленно приподнял бровь, но не стал перебивать.
          – Несколько раз брал с полки, вертел в руках, но возвращал обратно, так и не открыв. Книгу, мой дорогой, надо почувствовать.
          – Ах, вот ты о чем.
          Яша продолжал:
          – А эта никак себя не проявляла. Приятное чтение или искреннее вино – какая разница? Если бутылка уютно падает в ладонь, а глаз одобряет форму, содержимое будет выпито с удовольствием. Я не прав? С книгой так же.
          – И как у вас, сложилось?
          – Не сразу. Пришлось повозиться, – он душевно улыбнулся. – Это оказались рассуждения одного эстета. Девяносто восьмой год девятнадцатого века.
Яша уверенно поставил чашку на блюдце и вытер усы. Насколько я знал, а уж я-то знал, это был верный признак долгой беседы.
          – Хочешь, я расскажу тебе о мелочах. Ты сразу поймешь, как важно пальчик отставлять, – Яша ласково посмотрел на свой мизинец и улыбнулся, – как миленький. Автор меня задел. Речь шла о Риме. Мой город. А, по его мнению, красота Рима якобы заключается в сумме составляющих ее частей, которые сами по себе ничего не значат. Слыхал? И лишь в присутствии друг друга эти части обретают ценность.           Возмутительно!
          – Прочитал или выбросил?
          – Одолел с отвращением.
          – Аминь! – воскликнул я насмешливо, но Яша сделал предостерегающий жест.
          – Я полагаю, он ошибался. Поверь, красота этого города сама по себе, а все, так называемые «мелочи», которые там встречаешь, имеют свое собственное очарование. Их, конечно, не спросишь, может и рады бы стать частями целого, но не могут. Не способны. Там даже кусок травертина на мостовой уже обладает такой сединой изящества, что не побрезгует Афинский акрополь. А все эти рассуждения о красоте города – лишь миф для пилигримов – ведь, на самом деле, хранят ее вещи порой совсем незаметные. Или, если точнее, незамеченные.
          Я заинтересовался. Яша неизменно интригует, но тут его слова мне показались странными.
          – Ты хочешь сказать, что Рим прячет свою настоящую красоту, как воришка мелочь по карманам? И мы не способны увидеть ее разом? Всю целиком.
          – Именно, друг мой! Бес – в этих самых мелочах. Раз уж ты упомянул женщин, оставим на минуту вечный город. Скажи мне, кто их помнит?
          – Всякий!
          – Нет, кто помнит женщину целиком! Губы, ладони, глаза, любимая родинка на плече – вот, что падает на сердце. Слово ласковое, сказанное бог весть когда, звучит в голове и останется там в твой предсмертный час…
          – Почему в мой?
          – Хорошо, в мой. Я же серьезно, – Яша слегка выпрямился.
Пришлось согласиться.
          – Ты прав. Всю сразу я вижу женщину только на фото или с большого расстояния. Но люблю каждую из них по частям. Звучит глупо, хотя, по сути, так и есть. А как же понятие «любимый образ»?
Яша не ответил. Он опять задумчиво смотрел вдаль. С открытой террасы, где мы устроились, была видна река. Там пыхтел малюсенький пароход и время от времени посвистывал, разнося одинокий звук по округе, утонувшей в полуденной тишине.
          – Ты часто запоминаешь причину утреннего пробуждения? – вдруг оживился он. – Я – никогда. Но только не в Риме. Там, даже если не знаешь, почему проснулся, будь уверен – виноваты чайки.
          – Чайки?
          – Да, да! Ты не представляешь. Еще в сумерках начинают горланить. А голоса такие скрипучие, что кашель норманнского старика-капеллана. Помнишь, того, что щедро угостил нас сыром, а потом оказалось, что, на самом деле, ему продукты из холодильника девать было некуда?
          Я расхохотался.
          – Помню. Мы его за это водкой напоили, и он все ходил, лекарство от похмелья выспрашивал. Тот еще голосок.
          – А теперь представь Рим. Утро. И на каждой крыше по десятку таких капелланов. Гоняют крики друг другу, словно трепаные мячи по пепельному небу и правят предрассветный бал. Но что забавно, я слушал эту вакханалию и, воля божья, не горевал ни разу. А ведь еще во сне мерзкие твари, своими воплями прокалывают тебя насквозь, как барашка шампуром. И ничего. Вызов брошен – расплата неизбежна. Встаешь с сознанием, что пал в бою, но уступил наследникам древнейшей профессии…
          – Ты опять о женщинах или снова о книгах? – не сдержался я.
          – Ни о том, и ни о том. Что, правда, все еще веришь будто Рим спасли гуси?
          – Официальная версия, – я пожал плечами. – Еще пару веков потом горожане издевались над собаками в отместку, что они не залаяли о приближении галлов.
          – Собак, что и говорить, жалко, а про гусей – глупости. Мы поддаемся обольщению тех, кто смотрит в даль и не видит цветов под ногами. Как ты сказал? Могу увидеть женщину целиком только на расстоянии. Вот-вот. И перепутать одну с другой. По-настоящему, женщина ценна для нас не целиком, а тем местом, в которое посчастливилось ее поцеловать или за которое уцепился жадный взгляд. Короче, наследники древнейшей профессии никакие не гуси…
          – Это же не моя идея!
          – …Рим охраняют чайки. – Яша глянул строго и поднял указательный палец вверх. – Эти будят римлян, римских гостей и всю округу безо всяких галлов. Тысячи лет. Вот это мелочь! Или подробность – как тебе угодно. И меня это нисколько не огорчало. Радовало. И я не представляю себе утро Рима без этих голосов.  С ними, и только так, неизбежен рассвет, прозрачный воздух и хорошее настроение. Крики злых бестий по-настоящему красивы, – он скромно вздохнул, – как и мое чувство прекрасного, которое придает яркость впечатлениям каждого дня. Только смотреть надо пристально, а чувствовать внимательно.
          Яша поднял чашку с остатками кофе, как следует оттопырил мизинец, демонстративно подергал им несколько раз у меня перед носом и отхлебнул.
          – Таковы «мелочи». Вот скажи, – продолжал он, кивая официанту на пустую чашку, – что ты… принесите кофе!  …ждешь, устраиваясь в чайной комнате и заказывая в тон душистому напитку парочку хрустящих крекеров? Печенье, не так ли?
          – Так.
          – Печенье, – он утвердительно кивнул. – Каким оно и должно быть. Но отправляйся к Испанской лестнице, отвернись от окон, в которые великий Китс бросил перед смертью прощальный взгляд и отвори дверь в чайную сестер Бабингтон…
          – Хорошо, я отворачиваюсь. С трудом, заметь, потому, что обожаю его

          Сильны любовь и слава смертных дней,
          И красота сильна. Но смерть сильней.

          если ты об этом, и отворяю!
          – Об этом, об этом. Не отвлекайся, – попросил Яша. – Там, на углу – чайный дом. Его основали две славные девушки-англичанки еще в конце позапрошлого века, а они, поверь, знали свое дело. Там и сейчас готовят такие ароматы, каких не сыскать нигде боле. И, побывав там, я стал завидовать Николаю Васильевичу с такой яростью…
          Яша замолчал, вытряхнул из пачки сигарету и аккуратно положил фильтр на нижнюю губу. Я сделал то же самое и вопросительно посмотрел на друга. Мы закурили. Выдохнув струю прозрачного дыма, он заговорил с жаром:
          – Черт возьми, Гоголь утащил из Италии в Москву огромные фляги оливкового масла, и там, на родине, отливая по капле душистое сокровище, дегустировал блюда в столичных ресторанах. А вот чай от Бабингтонов с собой не увезешь. Он имеет вкус места. И при перевозке теряет аромат, как хромой равновесие, если отобрали палочку.
          – Таков, – Яша намеренно понизил голос, – скажу по секрету, каприз. Сталкиваясь с ним из года в год, я только со временем понял, что это и есть примета настоящего города. Его красота. Увозить надо воспоминания, а то, к чему можно прикоснуться, что можно услышать или попробовать на вкус, должно оставаться там, на своем месте.
          Мы оба вздохнули. Официант принес кофе.
          – Кстати, смешно, но вкус каприза, о котором я говорю, все еще английский. И с чашкой чая приятно отведать их традиционные домашние крекеры. Помню, как в первый раз ждал несколько минут, которые провел в окружении, думаешь кого?
          – Я не был там. Опять женщины?
          – Да ну тебя, право! – Яша засмеялся. – Тогда я был женат. Кошки! Минут десять сидел под внимательными взглядами кошек. Мурлыки всех размеров, цветов и оттенков наблюдали за мной и посетителями с каминной полки, чайников, подносов, салфеток, и даже занавесок на окне. Эх, как было тепло и уютно в чайно-кошачьем царстве. Я уж позабыл о печенье, а его как раз и принесли. Помню, девушка вежливо поставила тарелку на стол и почему-то быстро удалилась…
          – Потому, что ты был еще женат в то время?
          – Смешно. Я приподнял салфетку и ахнул!
          – Что там?
          – Представь, как вместо долгожданных крекеров с блюдца скромно глядит на тебя пара зажаренных до хруста корочек черного хлеба! Хорошо – не мигают. Этакие кулинарные брошенки. Дивись, приятель, английской щедрости.
          – Обман? Шутка?
          – Я тоже так подумал. Но стоило прежде попробовать.
          – И каково?
          – Пора вспомнить о мелочах и подробностях! Знакомо ли тебе чувство божественного? Не ахти на вид, но крекеры-то оказались вкусны до безобразия. И уже не вопрос, «что это такое?» мучал меня, а «как же они это делают?» И я, представляешь, попался. Напрочь! В такие-то вот мгновения и понимаешь, что добро пожаловать в Рим. Навсегда! И никакой вид из окна на весь Капитолий, на Колизей или Ватикан не заменят этих мелочей. Они и есть настоящая красота города.
          Мы помолчали.
          – Яша, ты рассказываешь вкусно, – согласился я. – Но как быть с закатом над Пинчьо?
          – Погоди, погоди! – Яша озадаченно переложил с места на место ложку на столе, передвинул блюдце и смял салфетку. – Я догадываюсь, что ты хочешь сказать. Но до холма Медичи мы еще доберемся. Понимаешь, в итоге, чем задел меня автор книги, которую я не хотел открыть так долго?
          – Вполне. Он допускал возможность полета.
          Яша глянул с раздражением.
          – Ты решил, это были сказки братьев Райт?
          Я широко улыбнулся.
          – Нет. Допускаю, что это были совсем не сказки. Кто-то видит мир в деталях, а кто-то, – я поднял руку и, в свою очередь, подергал мизинцем, –представляет его целым и неделимым. В этом есть особое удовольствие. А твои рассказы напоминают мне весеннего голубка. Знаешь, такую птичку, которая семенит по тротуару след в след за своей единственной голубкой, странно подергивает головой и курлычет, курлычет, курлычет… И настолько сосредоточенно, будто чует в этот момент только объект своего обожания. Но ничего не замечает вокруг и ни на что не обращает внимания.
          Яша согрелся во взгляде.
          – Ну, положим, не «курлычет», – он тихонько цокнул зубом, – а воркует. И не просто голубь, а влюбленный. Это важно. Смотри он по сторонам, ничего хорошего не увидел бы, а увидел – не разглядел. И, может быть, образ милой подруги – то единственное приятное воспоминание, которое пронесется в его голове, когда соседский кот будет рвать бедную птичку на части?
          – Трогательно. Но раз так, и не послушайся тебя, да оторви голубь вовремя взгляд от такой «мелочи», как извини, задница подружки, – остался бы жив.
          – Э, нет, – рассмеялся Яша. – Стоп-стоп! Ты не путай эстетическое наслаждение с безопасностью. Мы сейчас говорим о наслаждении. О том, какой жизнь видеть стоит, а не о том, как ее сберечь. И вообще, вертеть головой по сторонам – это инстинкт предков. Когда тебя за каждым кустом ждет враг и живодер, озираться – дело не лишнее. В такие моменты некогда смаковать бразильский кофе, согласен. Но, сам понимаешь, чтобы человек имел возможность эстетического наслаждения, а к этому благоволит наша истинная природа, должна была сначала появиться та самая чашка, и кофе, и стол со стульями, и чистые салфетки с мылом, и прочее, к чему привели тысячи, миллионы лет развития цивилизации.
          – Ладно, оставим это, – я отмахнулся. – Голубя съели, но воспоминания о жизни у него остались приятные.  Вот тебе другой пример. Вспомни «Тайную вечерю» в Исаакиевском. На нее долго-долго любуешься, пока не разглядишь, что, – ба! – это же обыкновенная мозаика. Вот только-только видел, будто живописное полотно, единое, целое, и – раз! – понимаешь, что ошибся. Вся картина состоит из мельчайших кусков. Так?
          – Это не те куски, – невозмутимо заявил Яша.
          – Почему же не те? И пусть не те. Впечатление-то складывается, именно скла-ды-ва-ет-ся только когда видишь изображение целиком.
          – Не то, – настойчиво повторил он. – Твои мозаичные куски и «мелочи», о которых говорю я – вещи разные. Осколки, в прямом и переносном смысле, – части чего-то большего, действительно целого. И это большее создано по замыслу. А мои «мелочи» – нечто изначальное. Самостоятельное. Поэтому, изначальное и целое – не одно и то же. Не веришь, – читай у Матфея...
          – Ну, ну.
          – Извини. Но про замысел, я надеюсь, ты согласен? И это очень странно, что впечатления, которыми полон Рим, никак с его «красотой» не связаны. Никак. И не являются частями чего-то большего или раннего. Улавливаешь?
          – Пожалуй, да.
          – То-то. Они на редкость индивидуальны.
          Яша закурил очередную сигарету.
          – Даже такой странный раритет, как единственный сохранившийся пролет моста Эмилия, что сейчас тоскует в полном одиночестве…
          – Знаю. Это за Тибериной, ниже по течению.
          – Он. Казалось бы, уж мост-то! Ну, точно часть огромного артефакта. Единая задумка, один план, единственная цель. Но, поди-ка, рухнул, обветшал, потерся, обсыпался и ныне с полным правом претендует на самостоятельность. Хотя, казалось бы, индивидуальности в нем не больше, чем в пульмане из железнодорожного состава.
          – Метко.
          – Гордость, с которой официант с Campo de Fiori забрасывает на плечи зимний шарф, горячий запах осенних платанов на набережной, зимняя прохлада Пантеона, безумство кирпичных узоров Палатина, десять ангелов, застывших на ветру, удивительный свет мрамора, отпущенного на свободу руками Бернини… Как вспомню Прозерпину – мурашки по телу! Кто? Кто, скажи мне, автор этого замысла. Где искать гиганта мысли, который предвидел, планировал, создавал, творил!
          Яша замер и медленно, очень выразительно поднял глаза вверх. Я посмотрел туда же. Над нами был распростерт легкий фанерный потолок летней веранды.
          –  Дай, расскажу тебе о Риме еще кое-что. Знаешь, когда я почувствовал его сильнее чем обычно? Когда увидал, как тамошние ребята раскладывали обломки ордеров и колонн на полянке возле терм Каракаллы. Это ужас! Остатки величия древней империи на стриженном «под ежик» газоне. Восьмерочкой! Им оставалось только заполнить пустоты черноземом да воткнуть гераньки. Ни один пророк не в силах такого представить! Не может святотатство быть ничьим замыслом. Даже злодейским! Додуматься же! – Яша гневно выдохнул. – Но сетовать глупо. Даже и такие впечатления, ведь ты не станешь спорить, – они мелочатее мелочей, – а делают Рим моим городом. Да что там Рим, они делают жизнь моей жизнью. Хороша она или смешна – не об этом сейчас…
          – Яша, ты вспомни что-то для души. Возражать-то я возражаю, конечно, но уж больно интересно послушать рассказы о личных впечатлениях. Твои «мелочи», не скрою, очаровательны.
          – Погоди-ка, вспомнил! Это о другом, но о том же. Ты поймешь.  Недавно в Нью-Йорке был забавный конкурс. Айфон против носков. Да-да! Ребятишки, кажется начинающие журналисты, из кожи вон лезли, доказывая, что лучше. И знаешь, кто победил? Как привыкли говорить футбольные комментаторы «с огромным перевесом победу одержали» … носки. У первых был девиз: «весь мир в кармане», а вторые упирали на «тепло и уют в душе». То, что возмутило меня в книге, как раз похоже на первое. Все сразу, все в одном и служит единой цели. Но мне кажется, мир холоден. Особенно, если весь сразу. А носки, и правда, греют и ближе сердцу. Носки – символ душевной теплоты! И кто бы подумал? А заметь, человека по айфону не отличить. Гаджеты нас встраивают и выравнивают. Носки – делают индивидуальностями. Вот!
Яша выставил ногу из-под стола и приподнял штанину. Над длинноносым лакированным ботинком красовался носок в полоску всех цветов радуги.
          – А?!
          – Узнаваемо, – кивнул я.
          – Это ты еще не видел, какие мне матушка в детстве вязала, – гордо отчеканил Яша, спрятал ногу и спросил:
          – Который час? Толкуем о Пинчьо сегодня или отложим?
          – Уйдем сейчас – потеряем вечер. На что ты собираешься его потратить? Свидание?
          – Ах, если бы! Да, глупый вопрос. Рассказывай, что у тебя за адюльтер с закатом?
          Я откашлялся и заговорил от души, совершенно не подозревая, какое впечатление мои слова произведут на друга.
          – К счастью, это история только на двоих. Мое общение с вечным городом было кратким. Перед поездкой я до дыр зачитал Мортона. А когда оказался в Риме – дошло до абсурда – целыми днями сидел в гостинице на Veneto и листал книгу. По-моему, это верх безумия, но, может быть и тут кроется какая-то из твоих мелочей.           Чтоб ты правильно понимал, я не считаю их глупостями. Вполне возможно, что крики «капелланов» и крекеры в чайном доме очень особенны. Но! Как-то вечером я гулял в садах Боргезе, а после вышел на Пинчьо. И там увидел закат солнца. Хотя… «увидел» – не то слово. Маленькое какое-то, тесное. Я увидал, узрел, я предстал перед ним. Закат над Римом! Яша, вот, что не дает мне покоя. Когда стоишь на самом краю холма и перед глазами полыхает гигантский, во все небо, пожар над городом… В этом было что-то настолько древнее, настолько сильное и потрясающее самую глубину существа, что видел, нет, не видел только, но чувствовал прямо нутром, как все вокруг сливается в единое целое. Уверен, пикни в тот миг какая-нибудь чайка, выгляни из-под салфетки крекер, сморкнись в жилетку турист-ирландец, появись шелест пиний за спиной, звякни вечерний колокол на Мария-Маджоре… вообще что угодно случись, даже фига в кармане у прохожего, – все это немедленно стало бы лишь частью целого, чего-то одного. Божественного, если захочешь. Вот это надо видеть. Быть там и чувствовать!
          Заметив, как Яша смотрит с явным уважением, а официант, заслушавшись, замер в проходе, я пафосно завершил пламенную речь:
          –  Вот. Что с этим-то делать?
          – Браво! Кричать «браво!» и восхищаться.
          Мой друг придвинулся на край стула и хорошенько потер руки.
          – Дорогой мой, ты гений. Ты сам не понимаешь, какой ты гений. Я сразу все понял. Сложилось.
          Он повернулся к официанту, который уже готов был в нарушение приличий слушать дальше, и заказал вина. Мы остались одни и Яша воскликнул:
          – У меня идея. Давай объединим наши усилия. Ведь жизнь, по большому счету, и как бы банально это ни звучало, – кино. Тем немногим, кто это понимает, она кажется непрерывным потоком событий, пейзажей и широкоформатных панорам. Но каждый раз, как мы хотим что-то описать или рассказать, вынуждены разбивать кино на куски, части и детали. И думаем, а я от этого не откажусь, что в каждой секунде, в каждом мгновении ровно двадцать четыре кадра. Вопрос в том, достаточно ли мы внимательны, чтобы их разглядеть! Тут не всякий справится. Это моя версия. Достойно?
          Я кивнул.
          – Все, о чем я говорил, – продолжил Яша, – и есть киношные кадры, яркие одиночные мгновения. Но, ты сейчас потрясающе изложил другую точку зрения. Судя по красоте, в какой предстал римский закат, вопрос не в том, дано ли нам увидеть первые двадцать четыре, а в том, достойны ли мы лицезреть самый великолепный, самый величественный кадр номер двадцать пять! Но это не просто панорама! Это – счастливый случай. Только человек, который с надлежащим вниманием видит капли, достоин охватить взглядом океан. Понятия не имею, когда ты успел изучить Рим так подробно, чтобы увидеть его целиком, но, что делать, повезло так повезло. А я вот, несчастный, застрял где-то между седьмым и восьмым и…
          – Не кори себя. Везет дуракам, – я похлопал Яшу по плечу.
          – Это верно, им, – согласился он. – А тебе-то за что? Слушай-ка, если ты когда-нибудь напишешь об этом разговоре, будь добр, упомяни о том, что закаты закатами, но и мелочи чертовски важны. Нам с детства придумали слово жизнь. Как будто ее нельзя поделить на части. Жизнь! Никто не ведает, что это такое. А и не надо. Мы, смертные, все воспринимаем по частям. А уж, вы, гении… вам подавай сразу целый мир.
          – Брось шутить.
          – Я не шучу. Двадцать пятый кадр кому попало не показывают…

          Вечер мы провожали долго. Пили вино и гадали о разном, в том числе, выстроены Яшины мелочи по порядку, или достались ему вразброс. Наконец, собрались по домам, обнялись, крепко пожали друг другу руки и простились. С тех пор, как Яша и предполагал, я много раз пытался записать этот разговор. И даже придумал начало, буквально несколько строк:
          «С тех пор, как он развелся, для немногих остался Яшей. А может быть, только для меня одного. Старея и теряя близких, мы все больше начинали ценить друг друга. И разговаривать чаще…»
          Но дальше дело не пошло. Рассказ остался не написан. Может быть потому, что наши странные споры и единодушие, которым они заканчивались, и были тем самым, настоящим двадцать пятым кадром, который оба увидели, почувствовали, сами сотворили, но так и не успели осознать.