Пошлый рассказец

Чуев вышел по УДО летом 1993 года. Мир здорово переменился пока его не было,  переменился и стал другим. Чуев тоже переменился. Он больше не был беспечным весельчаком, позволявшим своим кипящим гормонам, после срочной службы в сводном отряде морской пехоты черноморского флота,  тусоваться среди девчонок  библиотечного института.

Молодой бесшабашный завхоз студенческого общежития - Чуев, однажды, реализовал, без соблюдения строгих формальностей, машину списанной мебели, и получил за это деяние восемь лет в виде бонуса по приговору. А отбыв две трети срока, вышел на свободу другим человеком.

Прежде всего, он перестал чему-либо удивляться. Затем: он перестал верить на слово кому бы то ни было. Он никого и ничего не боялся, и ни у кого ничего не просил. Глаза его  утратили прежнюю доверчивую открытость. Чуев  теперь всегда смотрел холодно, равнодушно, прямо перед собой, и невозможно было угадать, что у него на уме, и что он предпримет в следующую минуту.

В его московской квартире, осиротевшей после смерти родителей, жила сестра с мужем, туда он не торопился, и временно осел у нас в городе. В общежитии текстильной фабрики, у своего приятеля по фамилии Гангнут. Жена Гангнута по обыкновению коротала с детьми лето в деревне у матери. Этот Гангнут работал грузчиком на фабрике, вечерами пьянствовал и появлению товарища обрадовался. Был он не любопытен, ничем кроме футбола всерьез не интересовался, и если речь не заходила об успехах «Ротора» в компании предпочитал отмалчиваться. Как они жили, о чем разговаривали, не помню, не знаю, неинтересно.

Ларисе тогда уже было за тридцать. Она тоже жила в общежитии. Работала в читальном зале библиотеки. Личная жизнь у неё как-то не устроилась. После первого бурного и единственного в жизни романа, окончившегося свадьбой ее избранника, она замкнулась в себе. Равиль женился не на ней, а на другой, позволив своим родителям,  выбрать за него его собственную судьбу. Больше они не встречались, он хотел, но она не разрешила.

И с тех пор единственным её сексуальным опытом можно назвать встречу с соседушкой, бравым пенсионером. Лариса однажды возвращалась из душа, в тапочках на босу ногу, в банном халате, мокрые волосы повязаны полотенцем. Сосед неожиданно появился на пути. Он был навеселе. Шел навстречу, улыбался дурашливо, а потом, подойдя вплотную, деловито положил ладони на халат Ларисы, восторженно хмыкнул и облапал молодую женщину, тщательно и с удовольствием облапал. От удивления и неожиданности его жертва не знала, что делать, она только вспоминала потом, что у неё задрожали руки, а в горле пересохло. Экзекуция кончилась внезапно, сосед похвалил её:

– Ай да баба!

И исчез по своим делам. А она была вынуждена каждый раз заново вспоминать и переживать эту сцену, когда здоровалась с соседом по утрам,  спеша на работу.

Но в этот раз все было по-другому. Парней было трое. Обычное явление девяностых: отморозки или наркоманы.  Подстерегли возле комнаты, в полутемном коридоре, обступили, и сразу начался кошмар.

–  Куда торопишься, мамка!

Она была старше этих ребят. Кажется, одного даже знала, иногда он заходил в библиотеку. Испугалась не сразу, даже при виде ножа не испугалась. Страшно стало, когда, выглядевший постарше скомандовал:

–  Стой.

А второй, неопрятного вида нахаленок, вырвал сумочку:

– Ключи от комнаты где? К тебе пойдем!

А третий, тот, что был знаком по библиотеке зашел сзади, крепко прижался к ней немытым перегаром, и зашарил руками по телу, одной рукой сразу проник под пояс юбки, а другой под кофточку, стащил с неё лифчик,  освобождая грудь.

Лариса не кричала. Хотела, должна была, но не могла, не получалось. Ужас парализовал ее. Она не раз слышала, что здесь бывает такое, но чтобы с ней. Она была готова умереть, чтобы этот кошмар кончился, а закричать не могла. Она чувствовала, как с неё тянут  трусы и колготки, одобрительно треплют по одной щеке, по другой больно бьют сильной ладонью, чувствовала как чьи-то сухие пальцы с нестрижеными ногтями сначала держат ее за подбородок, а потом лезут в рот. Она была на гране обморока, рассудок отказывался верить в реальность происходящего. Мир сузился до таблички двери напротив. Надпись гласила. "АдвоГатский кабинет".

Внезапно появился Чуев. Появился из неоткуда. Гангнут жил этажом выше. Чуев просто поднимался к нему  по лестнице. Услышал что-то. Остановился. Не сказал ни слова. Подошел к ним мягко и тихо. Пропустил мимо ушей угрозу. Потом молча и  равнодушно посмотрел в глаза старшего. В его собственных глазах ничего не было кроме пустоты, но там была не только пустота одиночества, но и бездна, бушующая пустота над пропастью. В этой пустоте было легко пропасть. И напугать эта пустота могла по-настоящему любого, кто способен различать пустоту равнодушия, от пустоты отчаяния, пустоты мобилизационной готовности, пустоты незаполненного протокола, пустоты молчания, какая бывает в последнюю минуту мира перед войной.

– Идите спать.

Велел Чуев. Голос его прозвучал сипло и равнодушно, но ему повиновались.

Хулиганы повиновались не просто голосу человека рост, которого был метр девяносто, а тело весило центнер. Центнер крупных костей и мускулов. Не просто голосу рокотавшему, как горный поток, доходящий до края пропасти из низин ущелья. Они повиновались голосу страшному в своей безапелляционной уверенности в праве приказывать, голосу похожему на рык, голосу спокойному, одновременно усталому и беспощадному.

–  Идите спать.

На этот раз Чуев обратился к Ларисе. Женщина была в панике. То и дело оглядывалась, пыталась приводить себя в порядок, смотрела на Чуева, на адвокатскую табличку, в сумочку в поисках ключей, суетилась и все не могла остановиться, продолжая жить в кошмаре. В ней и вокруг все перепуталось. Чуев сказал:

– Не бойтесь они больше не придут.

Лариса закивала и заплакала. Он пошел по коридору к лестнице. Когда дошел до порога она закричала:

– Не уходите. Не уходите, пожалуйста. Я не могу одна сейчас. Останьтесь, мне страшно.

Чуев остался у Ларисы. На другой день отвел на работу за руку, вечером встретил, и снова остался. Гангнут вынужден был смотреть футбол один. Время летело быстро. Прошел месяц, потом второй. Они жили вместе. Были они очень разные, не похожие. Разговаривали редко. Но целыми днями Лариса думала о нем. А он каждое утро уходил, и всегда возвращался под вечер.

О их связи быстро узнали все и в библиотеке, и в общежитии. Что можно скрыть в общежитии, где комнаты разделены перегородками толщиной в две дощечки, а двери на замки ставят от честных людей. Что можно скрыть в библиотеке, где все установочные данные авторов указаны на корешках переплетов, а их читателей - на карточках, помещенных в длинный фанерный ящик, стоящий на краю письменного стола.

Связь их была странной, и потому, конечно, казалась окружающим предосудительной.

–  Ты смотри, милочка, это… сейчас свяжется с братвой, с рекетирами этими проклятыми, перестреляют друг друга, –  по-товарищески увещевала Ларису заведующая абонементом и по совместительству жена участкового милиционера Дарья Юрьевна Король, –  хочешь, попрошу мужа, проверит его…. А то ты может, не знаешь, что они с такими,  как ты делают. Ты ему скажи, я не такая!

– Я не такая, –  Лариса весело подпевала  подруге.

–  Твой-то, Лариса, вчера у винного магазина подрался. Они с этим Гангнутом малахольным восьмерых побили, –  доверительно сообщала  старушка вахтер, делала круглые глаза и с заговорщицким видом  грозила пальцем.
– Неужели восьмерых? – заулыбалась Лариса.

–  Он вообще кто, хахаль твой, что делать думает, знаешь? Молчишь вот, и он молчит. Он молчит, а ты только орешь, да плачешь. Думаешь не слышно? Опять эту ночь из-за вас не спала. Я тебя по-женски очень понимаю, но поаккуратней надо. Он-то стосковался видать по девкам, а ты не девка. Тебе тут жить!

–  Я больше не буду, – Лариса пообещала пожилой сердобольной соседке, и покраснела, как краснела всегда при встречах с ее супругом.

Лариса и сама чувствовала необходимость открыться, поговорить с любовником о своих сомнениях, о будущем. Она не строила никаких планов, не знала его планов. Вместе им было хорошо, но так не бывает долго. Долго хорошо не бывает. Или это только так нам кажется, что не бывает. Но однажды это хорошо вдруг заканчивается. Заканчивается по разному, но всегда неожиданно.

Они были в тот вечер дома как всегда одни.

Чуев лежал на кровати поверх смятых простынь. Лариса подошла к книжному шкафу,   взяла книгу. Том Паустовского.
На ней была одета  мужская рубашка, одета прямо на голое тело. Рубашка была удобной, приятной и ничего не прикрывала толком. Чуев видел, как при ходьбе тело Ларисы улыбалось ему. Светилось.

Вот она постелила на стул салфетку,    усаживаясь напротив кровати, и начала читать вслух "Ручьи, где плещется форель".

Читала жадно, с увлечением, забыв, что сидит без трусиков,   подняла согнутую в колене ногу,   подтянула   её к животу,   и вдруг прекратила чтение, почувствовав взгляд Чуева. Она этот взгляд знала, но не была готова к нему сейчас:

– Я думала, ты спишь?! Неужели ты не спишь, негодяй?

– Нет, просто у меня была мысль, и я её думал с закрытыми глазами: кто из нас здесь лишний я или Паустовский?

Она испугалась, и пропела в ответ:

– Не-е-ет!

– Что нет?

– Я не могла назвать тебя негодяем, у меня это не могло получиться просто-напросто…

– Тогда ещё вопрос, а если я стану курить в кровати ты меня выгонишь?

Не дожидаясь ответа, Чуев достал со стола  пепельницу, поставил её себе на грудь и выщёлкнул сигарету из  полупустой пачки. Потом примирительно объявил, что Шолохов тоже курил "Галуаз". Потом замолчал. Молча нашарил рукой на столе зажигалку. И долго смотрел на Ларису, смотрел, как смотрят удавы.

Молчание казалось не выносимым.

– Между прочим, мужчины сначала дело делают, а потом курят. – попробовала пошутить Лариса.

– Это только в кино.

– Да, в кино всё по другому. В  кино женщины   не читают вслух книжки о любви для поднятия тонуса своим…, а вот, кстати, вот кто ты мне,   скажи   к т о    ты мне?

– Я? Может быть, жиголо?

Чуев выпустил в потолок тонюсенькую струйку дыма и зажмурился.

– Понимаю, нет, не понимаю! Что ты, как ты, какой ты? Может быть, вокруг тебя с утра до вечера танцуют хорошенькие женщины с прелестными формами?

–В общем да, я же руковожу самодеятельностью в сельском клубе!

– Ты понимаешь, мне не нравится такой поворот   –  от Паустовского к жиголо, я тебя не понимаю!

– Может, ты просто боишься, что у нас ничего не получится?

– Нет, не боюсь, ты сам трусишь, боишься!

– Да, это верно, у меня посттравматический синдром – в детстве меня изнасиловала пионервожатая!

– Как её звали?

– Мария Черни…

На следующее утро Чуев оставил Ларисе записку: «Пусть будет ночь твоя светла, пусть будет новый день мой весел, пускай останется зола на месте наших грустных песен!». Заложил ею том Паустовского, оставленный на столе, и уехал в Москву.



***

– Знаешь, это не будут читать.

– Почему?

– Потому! О чем рассказ твой?

– О любви.

– Запомни, дружище, нет на свете ничего пошлее рассказов о любви, – матерый редактор толстого журнала своим замечанием, едва навсегда не отбил у меня охоту   к занятиям литературой, вернее отбил надолго. Затем толи из чувства мимолетной приязни, возникшей между нами, толи по великовозрастной привычке учить молодых, он продолжил:

–  Не возражаешь, если я поработаю полотером?

–  Почему нет.

Мне было все равно. В июль катилось лето, у подъезда издательства парились в машине мои друзья, водка и перспектива свалить из Москвы на выходные за город, где только, что объявленный приговор рассказам о любви должен был получить на практике реальное подтверждение.

– Буду рад и признателен,  –  соврал я, и выслушал несколько замечаний.

–  Во-первых, не следует писать о интимных материях от первого лица, пусть будут не я и ты, а он и она; во-вторых, название, кто такие Лариса и Чуев, я их не знаю, и Анатолий Степанович не знает, матерый редактор кивнул на дверь кабинета главного редактора. А я равнодушно, но с притворным усердием вставил:

– Может быть «Двое»?

–  Двое? Двое, трое, четверо… это, знаешь что, это числительные порядковые, а у нас тут рассказец пошлый.

–  Спасибо, – я улыбнулся.

–  Нет, знаешь дружище, у меня тут дел не в проворот, ты сам давай поработай, над запятыми подумай, и главное не придумывай лишнего, кто там на ком когда женился, у тебя читатель для этого есть, понял?

– Ага, – зевнул я и пошел к выходу.

Рассказ я переделал. А спустя два или три месяца получил сообщение, что журнальной политике он все равно не соответствует – автор пиши ещё.

С тех пор прошло  двадцать лет. Сегодня я снова переписал этот рассказ. Переписал с учетом всех пожеланий моего первого редактора, полностью отдавая себе отчет в том, что судьба его довольно предсказуема,  потому что на свете нет ничего пошлее рассказов о любви.