О страдании и радости

        Зубная заповедь
       
        В первый год пребывания в Америке я был вынужден фиктивно прописаться у знакомых родителей, чтобы иметь возможность получать социальное обеспечение. К несчастью, дочь моих номинальных хозяев училась в зубоврачебном колледже и нуждалась в практике на реальных зубах. В знак благодарности за оказанный мне на бумаге приют, я сел в стоматологическое кресло их дочери, зажмурил глаза и широко открыл рот.
        Это была моя первая чистка зубов. Несколько последующих лет я был убежден, что последняя. Галя, – так звали дочь и начинавшую дантистку, – обладала тяжелой и властной рукой, не делавшей коренного различия между зубами и деснами. Ее отточенный инструмент в виде крючка соскакивал с первых и вонзался во вторые. С тех пор чистка зубов вызывает во мне экстренную оборонительную реакцию: мне достаточно сесть в кресло стоматолога, чтобы мои кулаки конвульсивно сжались, а давление подскочило – в готовности к ожесточенному и бесплодному сопротивлению.
        Усердно калеча мне рот, Галя параллельно потчевала мои уши рассказами – так, вероятно, их учили в колледже расслаблять нервозных пациентов, к числу коих я принадлежал. Собственно, это были не столько истории, как назидания. И поскольку Галя не чувствовала себя вправе учить меня жизни как таковой (хотя, сидя в ее кресле с разинутым ртом, из которого все не мог исторгнуться гудевший в колоколах гланд вопль, я должен был производить впечатление крайней беспомощности и неприспособленности к выживанию), она сосредоточила усилия в привычной для нее сфере стоматологии.
        Замечали ли вы: если причинять человеку боль и одновременно наставлять его на путь истинный, он на всю жизнь запомнит услышанные назидания. Ассоциация происходит на уровне подкорки. Жертва подсознательно делает следующий вывод: если я послушаюсь и стану поступать, как от меня требуют, боль прекратится, потому что она – наказание за своеволие.
         Так, я навсегда запомнил, что надлежит пользоваться пастой с торговой маркой «Crest» и только ей. С тех пор, приходя в магазин за зубной пастой, я сразу направляюсь к той части прилавка, где призывно синеет «Crest», с первой буквой «C» угрожающе сочащейся яркой кровью раскуроченных десен. Никакие иные пасты и порошки («Colgate», «Rembrandt», и т.д.) не принимаются мною всерьез и в расчет.
        И еще я услышал тогда от Гали, что зубы следует чистить с широко раскрытым ртом, чтобы щетка свободно проникала в интимные уголки ротовой полости, не встречая на своем пути препятствий. А если на зеркало попадут брызги пасты – это не беда, потому что внутренняя гигиена важнее показной чистоты поверхностей.
        Моя жена негодует: как я умудряюсь заляпать только что вымытое ею зеркало?! И не просто заляпать, а безобразно изгадить его, словно я ставлю себе целью надругаться над ее усилиями поддерживать ванную в презентабельном виде. Я только печально развожу руками и улыбаюсь виноватой улыбкой нашкодившего пса. Но за камуфляжем улыбки – сжатые зубы решимости любой ценой умолчать об истинной причине беспорядка. Мне нужно оградить ее от расспросов, анализа и насмешек непроницаемым покровом тайны, дабы она продолжала служить мне с девственной упругостью сжатой пружины.
       
       
       
        Душа духов
       
        Печально наблюдать, сколько времени и усилий женщина тратит на сравнение и выбор духов. Их запах всегда чересчур агрессивен из-за попытки восполнить отсутствие органической, генерирующей аромат, основы концентрацией про запас. А вслед за нахрапом первого штурма, они быстро выдыхаются, становясь неуловимой тенью самих себя. Только тогда с ними, переставшими играть первую роль и скромно удалившимися на задний план, можно примириться: нос приближается и скользит вдоль женской шеи, лавирует между ловушек кудряшек, тычется за уши – без риска быть шокированным нахальным самозванством чуждого запаха.
        Цветочно-фруктовые эксцессы духов – не что иное, как бахвальство выскочки. И не нужно приводить в пример изыски великих парфюмеров: их достижения – жалкая пародия на естественные запахи природы, с которыми им не дано соревноваться: майской листвы после ливня, тлеющих октябрьских листьев, медлительного декабрьского дыма каминов, таящего в оттепель снега и отмерзающей сырой земли. И это лишь краткий список, понятный всякому и каждым ценимый. А ведь еще существуют более рискованные экзотические ароматы, доступные лишь знатокам и эстетам: свежего конского навоза, женских подмышек... Но здесь я, пожалуй, остановлюсь, чтобы не спугнуть целомудренного читателя в одном шаге от финишной ленты, источающей благоухание трудной и заслуженной победы над изнурительностью печатного слова.
        Мое отношение к запахам проблематично и негативно: я не ищу обонятельных обольщений, но панически избегаю малейших нарушений атмосферного целомудрия. Плебейский чад готовки, настырность лака для ногтей и хамство ацетона для его снятия мгновенно выводят меня из себя. Я способен уловить их тошнотворные отголоски из комнаты с плотно закрытой дверью и настежь распахнутыми окнами и лишаюсь от них рассудка –  как, по представлению женщин, мужчина должен терять голову от искусственных ароматов, которыми они уснащают свою кожу, заглушая ее очаровательный натуральный запах.
        И наоборот: там, где дело касается распознавания и дифференциации нюансов парфюмерных ингредиентов, я проявляю кромешную безграмотность. Жена часто дает мне понюхать свои запястья, на которые набрызганы совершенно не похожие, по ее словам, духи. Ей не нужен мой совет. Ей приятно позабавиться моими дикими и всегда ошибочными догадками. Я пытаюсь избежать западни и, вместо ожидаемых от меня нелепых домыслов, стремлюсь приникнуть к запястью на предмет лжесвидетельствующего поцелуя: мол, какими бы духами ты ни пользовалась, дорогая... Но задолго перед тем, как мои губы касаются нежной кожи, учуявший неладное нос бьет тревогу, заставляя голову – это уязвимое средоточие органов восприятия, которыми так легко злоупотребить, дезориентировав их противоречивыми впечатлениями – резко откинуться назад. Мозг приходит в хаотически-сумбурное действие, стараясь побыстрее исчерпать отведенные мне попытки, чтобы его оставили в покое.
        «Цитрус», – нерешительно заключаю я после нарочитой паузы, призванной создать впечатление обдуманного ответа.
        Но оказывается, что это запах табака (я ничего не понимаю: разве жена не говорила мне, что не выносит курева?)
        «Ландыш?» – сомневаюсь я, вспоминая об этом хрупком и беззащитном цветке только потому, что ощущаю свою беспомощность.
        Но выясняется, что это эссенция лаванды и бергамота, с нотками кумарина.
        Я понимаю, что в догадках следует быть смелым и безрассудным – как гусар, овладевающий женщиной:
        «Жимолость, акация и душистый горошек!» – иду я ва-банк.
         И тут жена теряет ко мне интерес, потому что все хорошо в меру.
        Итак, в лучшем случае, я равнодушен к духам. Но есть среди них одна разновидность, пробуждающая во мне глубоко запрятанный и неисчерпаемый мир блаженства. Я не смогу охарактеризовать их запах, но, столкнувшись с ним в действительности, сразу узнаю его. Впрочем, не станем забегать вперед, а, наоборот, перенесемся в незабвенное прошлое.
        Это был школьный новогодний вечер во Дворце Молодежи. Сей «дворец» на берегу Черной Речки – отдельная статья. Как жаль, что сам по себе он не имеет отношения к запахам (хотя, наверное, и у него имелся свой особенный дух, не удержавшийся в памяти из-за обилия иных, связанных с ним, впечатлений) – иначе у меня возник бы повод описать его во всех подробностях, как он того заслуживает. Ограничусь лишь упоминанием, что он, гордо носивший свое название вовсе не из романтических побуждений, но в социально-политических целях (если задуматься, оно мало чем отличалось от помпезности того же Дворца Пионеров), тем не менее, ассоциировался в моей вскруженной его антуражем голове с духом урбанизма и искушенности, на грани декаданса. Хотя, здесь я определенно преувеличиваю: его светлое помещение с огромными окнами и ботаническим изобилием (в образе фикусов, кактусов и папоротников) являлось антиподом затхлой порочности серебряного века. В нем устраивались выставки молодых художников-авангардистов и концерты джазовых ансамблей и рок-групп. Подумать только, все эти существенные детали не играют в данном повествовании никакой роли: с тем же успехом, новогодний вечер 9-го класса, 519-ой школы мог проходить в захолустном клубе пожарников. Или нет: Дворец Молодежи являлся ненавязчивым, но важным фоном. Его грандиозное минималистское убранство создавало торжественно-приподнятое настроение, необходимое для дальнейшего.
        А дальше я увидел ученицу параллельного класса Б., на которую раньше не обращал внимания. Она не была ни красивой, ни отталкивающей, ни умной, ни глупой. Она просто была – на периферии моего кособокого и ущербного школьного существования, заполненного стрессом самоутверждения и заботами самообороны. И вот я лицезрел невообразимую метаморфозу, дающую фору раздвоению личности Золушки и витиеватым сказкам тысячи и одной ночи. Если на свете когда-либо имело место Преображение, то я оказался его свидетелем. Ученица класса Б., которую мне теперь хотелось считать одноклассницей (чтобы стать хоть чуть-чуть ближе к ней), не только не напоминала саму себя, но и вообще все виденное мною прежде. На голове ее застыло сумбурное мгновение перманента (так обычно изображают медузу Горгону). Я впервые увидел то, что, как я впоследствии узнал, обозначалось эффектным французским словом «декольте». Через прозрачные слоги этого слова буквально проглядывало его очаровательное семантическое наполнение. Но самой важной деталью были не прическа и не рождение девической груди из пены рюш (или водоворота воланов?) – но свет в ее глазах. Глаза сияли. Передо мной стояла не повышенная в принцессу Золушка, но королева, которая, даже превратившись обратно в прислугу, осталась бы собою – ее Неподражаемым Величеством. Наверное, я стоял с открытым ртом. Кажется, я потерял дар речи. И вовсе не подлежит сомнению, что я не мог свести с нее глаз, которые, как сухой хворост, воспламенялись от подстрекательства ее очей. Но тут было что-то еще – менее явное, вынесенное за скобки ошеломленного сознания, но действующее подспудно, исподволь, непрерывно: запах, от которого расширялись ноздри, который хотелось заглотнуть в легкие, утопиться в нем с головой – так алкоголик реагируют на поднесенный ему стакан со спиртным после вынужденного длительного воздержания. Это были те самые – терпкие и сладкие, до одури упоительные – духи, что по сию пору безотказно приводят в ход заржавевшие шестерни моих чувств.
        В тот вечер я понял: жизнь не такая, какой кажется. Не в том смысле, что у нее есть скрытое под маской истинное лицо, но что она способна поворачиваться непредсказуемыми сторонами – представать одной и, минутой позже, совсем иной. Воистину, это был вечер превращений и оборотней: даже лингвистическая основа слов с легкостью выворачивалась в нем наизнанку. Ко мне подошла незнакомая девица, чтобы стрельнуть сигарету. Желая произвести на нее неизгладимое впечатление, – то есть, услужить, не потеряв достоинства, – я ловко извлек пачку из нагрудного кармана и щелкнул по донышку с такой залихватской удалью, что половина сигарет, вылетев оттуда веселой шрапнелью, рассыпалась по полу у наших ног.
        «Ну, ты стрелок...» – заметила девица то ли высокомерно, то ли снисходительно, то ли благожелательно, хотя стреляла сигарету именно она, а не я.
        Мне было стыдно и радостно, словно стыд был частью волшебства.
        А потом пробила полночь, новогодний вечер подошел к концу и я отправился пешком к метро по темной и тревожной, обдуваемой ледяным ветром, Петроградской стороне, храня за пазухой драгоценные впечатления. Я берег их от холода и завтрашнего дня с его возвращением к повседневной норме. Но теперь я знал: «норма» – лишь одна из гримас существования.
       
        «И чем же пахли те духи?» – интересуется жена, недобро щуря глаза.
        «Юностью, наивностью, восторгом, верой в чудо...» – захлебываюсь я.
        «Опять не угадал», – говорит она с облегчением.
       
       
        11 февраля 2017 г. Экстон.