Всё хорошо

ВСЁ  ХОРОШО
Это он сам сочинил. А если не сам, то кто?
Из рецензии профессора Лебедева
на одно философское эссе.
 
1.
Всё началось с того, что у меня возникли пробелы; с женой. Только теперь, крепким задним умом я понимаю, что все наши неурядицы были накарканы «Заводной птицей» Мураками, которая каким-то неизъяснимым метафизическим путем оказалась вещей. Если кто-то не читал или не помнит этого романа, в нем идет речь о безработном японце, жена которого подолгу задерживается на работе, а потом и вовсе исчезает. Заодно с женой исчезает и супружеский кот, и в его поисках несчастный японец находит таинственный колодец, в котором уединяется от враждебного мира. По ходу развития сюжета с ним происходят разные мистические истории с участием злых демонических сил, но в конце добро все-таки побеждает, жена возвращается и признается в том, что... ну, об этом потом. Книгу эту посоветовал жене для прочтения ее школьный товарищ, который эмигрировал в Америку и угодил там в тюрьму за поножовщину в русском ресторане. В тюрьме он подружился с раввином, отбывавшим срок за похищение еврейских детей (в благородных целях), и тот наставил его на путь нравственного совершенствования: приобщил к каббале, Мураками и прочим премудростям. В итоге наш русско-американский зэк, не выходя из камеры, заочно обучился в Нью-Йоркском университете на журналиста и написал впоследствии нашумевший бестселлер под названием «Амлаг», по аналогии с «Гулагом», добился досрочного освобождения с условием немедленной высылки на родину и уже в России стал телеведущим, хотя и не столь известно-популярным.
«Заводную птицу» мы читали с женой одновременно, но на разных языках, я на русском, а она на английском, считая, что так ближе к оригиналу: русский текст был якобы переводом не с японского, а с английского. Едва приступив к чтению, я стал замечать свое сходство с главным героем: я был таким же безработным, и моя жена тоже подолгу задерживалась на работе.
Здесь, наверное, нужно немного рассказать о себе. Само собой разумеется, я писатель – это уже видно из того, что я пишу вот эту самую книгу. Для тех, кто еще не знает, я писатель, как говорится, широко известный в узких кругах. Или, лучше сказать, в прошлом известный в кругу интернетовской тусовки, потому что после воплощения «Заводной птицы» в моей жизни – по сути, я сам и стал этой птицей – я надолго забросил писательство. Когда меня спрашивали, почему я не пишу, я всегда отвечал по-разному: устал, надоело, исписался, выдохся, исчерпался, разочаровался и т.д. Но настоящая причина, о которой я из скромности не говорил, была в другом: я испугался, что мои произведения могут тоже, как «Заводная птица», запрограммировать читателей. Раньше-то я придерживался широко распространенного мнения, что писательские фантазии не влияют на реальную жизнь и судьбы людей, а если и влияют, то очень незначительно. Ну, прочитал там какой-нибудь Вася в Интернете мою «нетленку», постанул на сетевой форум свою рецензию «зашибись» или «усраться» и пошел своей проторенной дорогой, выкинув мои сюрные сюжеты из головы как красивый, но бесполезный сор, как словесную мишуру, служащую лишь для украшения мозговых извилин и ничего не дающую для решения бытовых проблем или продвижения по службе.
И вот вдруг раскрутился во мне очередной виток мании величия: все, что я ни напишу, проявится в чьей-то жизни. А писал я о мало приятном – со всеми моими главными героями происходили странные жизненные катаклизмы, ломавшие и уродовавшие их почем зря. При этом сам я жил вполне счастливой жизнью: творил в свое удовольствие, сытно питался, попивал дорогие напитки, ходил в оперу и на концерты, играл в теннис, нырял с аквалангом, катался на роликовых коньках и горных лыжах, путешествовал (Италия, Испания, Франция, Голландия, Финляндия, Австрия, Швейцария, Канада, Мексика, Египет, Гавайи, Япония и т.д.) и главное – не ходил на работу. Деньги добывала жена на высокооплачиваемой работе в американской юрфирме. Она любила хвастаться, что  ее услуги стоят для клиентов 400 долларов в час, и сообщая об этом, она покрывалась от ушей до плеч пунцовыми пятнами, как третьеклассница, которой стыдно за свои пятерки перед троечниками. Правда, львиную долю этого  гонорара забирала себе фирма, но и в наш семейный бюджет довольно много перепадало. Сначала предполагалось, что я тоже буду пополнять семейную казну писательскими гонорарами: грезились миллионные тиражи, букеровские премии и прочие знаки читательского признания, выраженные в денежном эквиваленте, но постепенно, тихо и незаметно, все эти мечты сошли на нет. Тиражи не превышали тысячи экземпляров – и за свой счет. Ради эксперимента я пытался продавать книги через Интернет, и реализовал таким образом ровно одну книгу, да и то денег за нее не стал получать: засунул присланный мне чек под стекло в рамку и повесил над кроватью как охотничий трофей. Остальные экземпляры раздарил друзьям, родственникам и знакомым. Проклюнулся было и оптовый покупатель: однажды я получил такую «емелю»: «Пишет Вам большой почитатель вашего творчества. Хотел бы заказать у Вас пять книг на подарки друзьям». Сам не знаю почему, я ему ответил дословно так: «Зачем Вам пять? Берите сразу десять, дам хорошую скидку». Он понял, что я цинично издеваюсь, и больше меня не доставал.
В общем, коммерческого писателя из меня не получилось, но жена по этому поводу совсем не роптала. Благо, ее зарплаты на все хватало, еще и сбережения оставались, да она мне и сразу сказала: «Ты твори, а я тебя обеспечу». В этом отношении она была настоящий клад. Мы познакомились с ней в Интернете. Только что специально раскопал в сети, на неизвестном мне сайте «Веб-малина»,  свои давние квази-мемуары, написанные как взгляд из будущего, от лица 90-летнего старца, и вот как они заканчивались:
«О, это был счастливейший из счастливых дней моей жизни! В своей "Гостевой книге" я обнаружил послание от таинственной незнакомки по имени Юлечка-1: "Весь русский Интернет гудит: Ромалекс здесь, Ромалекс там... И есть за что. Ромалекс, ты молоток!" Я сразу почувствовал исходящие от экрана флюиды тепла, и мне жгуче захотелось познакомиться с Юлечкой и увнучить ее. Когда мы встретились... Мое сердце, старое замшелое сердце престарелого динозавра, расцвело дивными орхидеями. Спасибо, сердце – это была любовь с первого взгляда! Казалось бы, теперь жить и жить... Но мое тихое семейное счастье  раз от разу нарушали не в меру экзальтированные читатели. Что делать? Я  решил завести себе альтер-эго, своеобразного пресс-секретаря по связям с читателями. Быстро нашлась подходящая кандидатура: Александр Ромаданов по кличке Боярин, молодой спортивный парень, увлекающийся горными лыжами, роликовыми коньками и аквалангом. В меру обаятельный, местами лучезарный. Он с ходу согласился. С тех пор на всю мою почту  отвечает Саша. Это мое лицо в Интернете. Его фотографии печатают в газетах и журналах, его узнают в ресторанах и его встречают цветами  поклонницы. Ну и хорошо. А у меня есть любовь и творчество. За сим прощаюсь».
Правда, жена запрещала мне разглашать обстоятельства нашего знакомства на устраиваемых ее компанией фуршетах в дорогих ресторанах, но я все равно с гордым видом заявлял об этом, когда спрашивали, мол, нам нечего стесняться; жена мило краснела и дергала меня за рукав смокинга – ей казалось, что другим кажется, что всем-всем кажется, что в Интернете знакомятся только неудачники, которые нигде больше познакомиться не в состоянии.
Были, конечно, и мечты о славе и всенародном обожании, но моя карьера кумира шла под уклон с неумолимостью сухой арифметической пропорции: в первом ежегодном конкурсе сетевой литературы я занял первое место, во втором – второе, в третьем – третье. Меня сгубила, конечно же, излишняя самоуверенность на грани мания величия: глупо было надеяться на победу в двух конкурсах подряд, нужно было остановиться после первой победы и временно уйти с арены в зените славы, чтобы потом вернуться через несколько лет с новой убойной «нетленкой», но я лез напролом, не стесняясь повсеместно заявлять о собственной гениальности. Да и время было такое интересное: Интернет только появился, организованной рекламы в нем почти не было, поэтому каждый брал на себя заботу о собственном пиаре. Кто больше сам себя расхваливал на разных досках обсуждения под разными никами, тот и возглавлял рейтинг популярности. Об этом можно написать целую книгу – трагикомедию виртуальных человеческих жизней. Я пиарил как чумовой сразу в десяти местах под тридцатью никами, иногда по забывчивости сам с собой вступая в полемику. Сетевые обозреватели нарекли меня «одиозным сетевым провокатором», и я гордился этим высоким званием.
Коротко говоря, второй конкурс Сетературы отличался ожесточенной борьбой за главный приз – издание книги победителя не в сетевом самиздате, а в авторитетном бумажном издательстве, причем борьба шла не столько между произведениями, сколько между авторами: каждый выступал в роли «беспристрастного» критика всех других. И вот здесь-то я переусердствовал, резко выступив против романа Ширяна Баянова «Высший лепотаж», повествующего о быте наркоманов. Произведение это явно выделялось среди других своей сверх-скандальностью, и соревноваться с ним было все равно что детсадовцу драться песочной лопаткой с накачанным допингом профессиональным кик-боксером. Меня поддержали такие же, как я, обделенные скандальной славой, и в результате организаторам конкурса была направлена коллективная петиция с требованием исключить из конкурсной программы «бред наркомана, порочащий светлый образ сетевой литературы» (или что-то вроде того). Что и говорить, в итоге жюри под руководством издателей присудило первый приз «Высшему лепотажу», рассудив, что скандальную книгу легче будет раскрутить и распродать. Мой неоконченный опус с трудновыговариваемым названием «Хэтээмэль» разделил второе место с романом Никиты Антонова «Даз амнезия», повествовавшим о жизни современных москвичей в альтернативно победившем Третьем рейхе. Половина второго места – это было жестоким ударом, после которого я на какое-то время потерял дар литературной речи и написал под новым ником длинный злобный рассказ про развратных солдат исключительно на матерном языке. И опять я получил больную оплеуху из-за угла: никто этот рассказик не похвалил, кроме ставшего теперь авторитетным критиком Ширяна Баянова, который, впрочем, отметил недостаточную затейливость авторских матюков. В третьем конкурсе я уже участвовал без прежнего запала и не проявлял закулисной активности. Члены жюри как один хвалили начало моей повести «Пух и Прах» про двух друзей детства, но хулили конец как совершенно бездарный, и я даже был удивлен, что получил призовое место, хоть и третье, с такими-то характеристиками.
После всех этих неудач, которые кому-то могли бы показаться и достижениями, но только не такому «сверхгению», каковым я себя считал, я окончательно забросил художественную литературу. Я хотел быть либо первым, либо никаким. Жена в шутку называла меня «сто первым», потому что я не вошел в нашумевший список ста великих русских писателей, составленный китайским профессором русской словесности Ку Ли Цзыном.  Взамен литературы я увлекся эссеистикой на грани новейших научных теорий и своих собственных оккультных домыслов. Вместе с профессором филологии Михаилом Айнштейном я издавал сетевой альманах «Ветер будущностей», который был неплохим мозговым трестом, объединявшим в себе филологов, философов, физиков и биологов. Если прибавить сюда еще мои богоискательские статьи, выступления на радио в качестве соведущего музыкально-развлекательной программы «Смольный без провода» и электронные арт-проекты, то получится полная картина моих неоконченных предприятий, ни в одном из которых я не достиг выдающихся результатов.
Нет, я не стал широко известным писателем, выдающимся ученым, популярным радиоведущим или основателем новой религии, но я все-таки был счастлив: мне было по кайфу то, что я делаю, потому что я чувствовал, как во мне раскрываются, пусть и не до конца, какие-то новые окна, через которые в меня входит мягкими лучами теплый волнующий свет творческого озарения. И вот, весь этот мой блистательный внутренний мир в одночасье померк. Как только я понял, что мне изменяет жена, все мои произведения, идеи и прозрения проявились постыдным бредом, никому по сути не нужным и лишенным всякого содержания. И я осознал, нет даже не осознал, а физически, до хруста в хребте, ощутил, что никакой я не гений, а обычное двуногое животное, самка которого спаривается с другой мужской особью. И как только я это ощутил, мне уже совершенно не хотелось ничего «творить», а хотелось только побольнее укусить кого-нибудь от отчаяния, и я укусил себя за запястье, потому что рядом никого больше не было.
Впрочем, я не знал, что жена изменяет мне – я просто понял это, когда, наконец, дочитал до конца «Заводную птицу»*. Я начинал читать ее года три назад, осилил примерно до середины, да так и не кончил, охваченный какими-то своими новыми проектами. Теперь я узнал, что пропавшую жену никто не похищал, а она сама ушла от мужа, потому что больше не могла его обманывать: каждый вечер после работы она встречалась в постели с мужчинами, причем каждый раз с другим. Побороть свое физическое влечение к новым мужикам она была не в силах, хотя и мучилась угрызениями совести. Да, я был абсолютно уверен, что нечто вроде этого происходит и с моей женой. Это было как прозрение, но не такое, к каким я привык, не светлое и легкое, а тягуче-вязкое, стягивающее виски ржавым обручем мрачной догадки, и в сгустившейся передо мной темени я увидел перед собой его – это был знакомый мне сотрудник жены по имени Велимир Фарт, щеголеватый офисный работник с блестящими от геля смоляными волосами и тонкими усиками, похожий на царского шпика из черно-белых фильмов про революционеров-подпольщиков. Это темное прозрение продолжалось какую-то долю секунды, но я все-таки успел зафиксировать его своим натренированным умственной работой мозгом, иначе бы оно так и промелькнуло мимо меня смутным подозрением.
Придя в себя, я попытался мыслить логически и нашел в своем открытии как хорошие, так и плохие стороны. Хорошим моментом было то, что в отличие от похотливой японки у моей жены был один мужчина, а плохим – то, что она явно не испытывала угрызений совести. Я вспомнил, как она меня однажды продинамила в субботу, когда пошла утром на работу (это случалось, надо признать, не часто), а днем должна была поехать вместе со мной на званый обед к друзьям. Три с половиной часа мы ждали ее появления, она звонила, предупреждала, что опаздывает, «жутко извинялась», просила начинать закуски без нее и в итоге появилась только к чаю. Потом уже, когда мы вышли из гостей, она призналась мне с виноватой ухмылочкой, что вместе с Велимиром жарила в каком-то кафе в камине зефир на палочке (это якобы была в том году такая бой-скаутская мода, пришедшая из Америки), потому что проиграла ему в морской бой бутылку шампанского. Никакого раскаяния я в ее голосе тогда не почувствовал, наоборот он был каким-то бесшабашно-веселым, и я тогда успокоился, мол, значит ей раскаиваться и не в чем, но теперь-то я понял, что покаяние не входило в ее планы, потому что она заранее поставила на мне крест, как только попала в объятия Велимира.
Да, явно для нее так было проще, не признавать свою вину и до конца все отрицать, как на приеме у следователя. Но это-то и было для меня обиднее всего – выполнять роль дознавателя. Мне-то хотелось, чтобы она приползла ко мне в слезах и соплях, разорвала на груди блузку и покаялась, целуя мне ноги. Хрен с маслом! Вместо этого она пригласила меня в кинотеатр на премьеру фильма «Любовник» и заодно прихватила с собой Велимира – им видите ли раздавали бесплатные билеты в конторе (или разыгрывали в лотерею, не помню точно). В зале она, конечно, села между мной и Велимиром и то и дело комментировала происходящее на экране, нашептывая на ухо то мне, то ему. Напомню, что в этом фильме речь идет о том, как один уже немолодой мужчина после смерти жены узнает, что у нее в течение многих лет был любовник, и даже его 16-летний сын непонятно от кого родился. По ходу он знакомится с любовником, они то дерутся, то вместе пьют водку, то опять дерутся и все в таком духе. Я пытался смотреть на все это бесстрастными глазами, но постоянно ловил себя на том, что примериваю шкуру обманутого мужа на себя, и в голове моей крутилась одна и та же малоутешительная мысль: «Как хорошо, что я догадался об этом не через 20 лет, а всего через несколько месяцев!» (Велимир появился в офисе жены около полгода назад, по ее рассказам). После фильма, когда герой-любовник, не целлулоидный, а из мяса, впрыгнул в мотор и укатил, я спросил жену: «А у тебя есть любовник?» Она молча помотала в ответ головой, закусив нижнюю губу, будто боялась обидеть меня гордой улыбкой – и за то спасибо.
У меня еще не было доказательств супружеской измены, но я чувствовал это на собственной шкуре на каждом шагу: по ироническому отношению жены к моим творческим потугам, по ее независимой походке гуляющей самой по себе светской львицы, и наконец, по ее охлаждению к сексу. В лучшие времена она требовала от меня двух раз в день по будням (больше не получалось из-за ее работы) и трех раз по выходным, где угодно – в машине, на крыше, на лестнице, в туалете, в примерочной кабинке, на ветке среди яблок, наконец. Теперь и одного раза в неделю ей было достаточно. Однажды поздним вечером, или лучше сказать ранней ночью, когда она отказала мне в очередной раз, сославшись на усталость после работы, я ей задал прямой вопрос: «Ты что, уже в своем офисе натрахалась?» Вместо честного ответа она отвесила мне смачную пощечину – и я успел заметить, что перед тем как замахнуться, она замешкалась на секунду и взгляд ее остекленел, будто она вспоминала, трахалась она на самом деле сегодня на рабочем месте или нет. О, сколько душевных страданий мне стоило побороть в себе желание вмазать ей в ответ в пятак! И зачем, с какой стати я борол его в себе?! Этому я до сих пор не нахожу никакого объяснения, кроме воспитанного советской школой слепого уважения к женщине как к сверхранимому сверхчеловеку.
Перечисление всех примет жениной измены могло бы занять еще девять страниц печатного текста, достаточно остановиться на том, что однажды в три часа ночи, когда она вернулась с работы и поцеловала меня спящего в губы, я почувствовал кроме аромата кубинского рома и духа сигарет с ментолом еще и привкус спермы. Другой бы на моем месте, конечно же, тут же убил ее на месте будильником или другим попавшимся под руку предметом, а я еще полночи мучался в интеллектуальных раздумьях: «Могу ли я быть на 100 процентов уверен, что это именно сперма, а не трюфеля или какие-то еще пряные кулинарные добавки?» К тому же, этот поцелуй каким-то подлым образом подействовал на меня возбуждающе, и под храп тотчас отрубившейся жены я яростно дрочил под простыней, животрепещуще представляя себе, как она отсасывает по очереди у всей мужской половины своего отдела, выстроившейся в коридоре в шеренгу со спущенными до ботинок брюками. Да, и при этом я еще плакал холодными и скупыми мужскими слезами: как она могла променять меня, высокоодухотворенную творческую личность, на эту конторскую крысу в черном костюме в тонкую серую полосочку?! Вот до чего может довести ревность, крайне недостойное человека чувство. Фак!
Целых три недели я пытал жену, изменяет она мне или нет, пытаясь застать ее врасплох. Вот она подносит в ресторане ко рту ракушку с устрицей, а та пищит ей в лицо: «Ты мне изменяешь?». Вот она садится в такси, а рессора металлически скрипит под ней: «Ты мне изменяешь?». Вот она плюхается на мягкий кожаный диван, а тот с присвистом выдыхает ей под коленки: «Ты мне изменяешь?» Вот она включает утром телевизор, чтобы узнать, что там на улице, дождь со снегом или снег с дождем, а синоптик объявляет: «... до плюс трех. Кстати, ты мне изменяешь?» Это уже входило у нас в рефлекс, как спустить воду в унитазе:
– Ты мне изменяешь?
– Нет.
– Ты мне изменяешь?
– Нет.
– Ты мне изменяешь?
– Нет.
– Ты мне...
– Нет.
– Ты меня...
– Да.
– Что да?!
– Да, люблю.
– Я тебя спрашивал, ты меня обманываешь?
– Нет.
– Ты меня любишь?
– Да.
– Ты мне изменяешь?
– Нет.
– Точно?
– Да.
– А если изменишь, то скажешь?
– Да.
– Сразу?
– Да?
– Правда?
– Да?
– Клянешься?
– Да.
– Ты мне изменяешь?
– Нет.
Я бы сразу от нее отстал, если бы она меня спросила, почему я задаю такой вопрос (ха, отстал бы!), но она ни разу не поинтересовалась мотивами моего навязчивого любопытства и ни разу не вышла из себя, терпеливо снося бесконечные допросы. Это было археподозрительно! Вот, думал я, другая бы заорала в ответ: «Да, да, да, я уже всем успела дать, пока ты тут в жопе ковырял на кресле, писатель недочитанный! Когда ты меня трахал в последний раз?» – а потом бы разрыдалась и заперлась надолго в туалете, по телефону жалуясь подругам на недоделанного мужа. А эта смотрит на меня с умилением, как мать на ребенка, который допытывается, откуда дети берутся, из капусты или со склада в магазине игрушек.
И главное, видел я, что врет она мне в лицо, а все равно самоотверженно любил ее в тот момент, и казалась она мне еще привлекательнее, врушка такая, с румяной улыбкой, и не хотел я на самом деле правды знать никакой, а только хотел слышать в ответ: «Нет, не скажу тебе ничего. Потому что не хочу огорчать тебя. Я ведь люблю тебя и всегда любить буду, что бы там ни было. Ты у меня единственный до конца жизни. А Велимир этот – просто случайное увлечение». А я бы ее обнял и сказал: «Я понимаю тебя, дорогая. Я живу в своем иллюзорном мире литературных героев, а тебя переполняет жажда настоящих, а не бумажных страстей. Так пей же эту чашу до конца, до самого донышка, а я пока допишу свой заждавшийся роман. Перебесись, а я потерплю, ведь ты все равно никого больше так не полюбишь, как меня». В конце концов, когда я ее окончательно достал, она прошептала мне ночью в постели:
– Хорошо, я скажу тебе правду, только пообещай мне, что не будешь выяснять отношения ни с кем, кроме меня.
– Я не обещаю, – прошептал я в ответ.
– Тогда я ничего не скажу.
– Ты мне и так ничего не говоришь. И у тебя еще хватает наглости выдвигать условия. Я тебе ничего не обещаю, а ты мне прямо сейчас все расскажешь.
– Ну хорошо, я скажу. Но я все-таки полагаюсь на твою порядочность.
– На мою порядочность?!
– Да, в том смысле, что ты не будешь выяснять отношений. Это должно остаться между нами.
– Как это между нами? А он что, не знает, что ли?
– Кто он?
– Ну... этот... блин, я сейчас с ума сойду от этого бреда. Говори скорее, кто.
– Если ты мне не обещаешь, что не будешь выяснять отношения, то я тебе не скажу, кто он.
– Значит, ты признаешься, что ты мне изменяешь?
– Да.
– Но не хочешь говорить, с кем.
– Да. Нет.
– Я и так знаю, кто он.
– Кто?
– Велимир.
– Нет. И ради бога, не выясняй с ним отношения. Я тебя умоляю.
– Я не собираюсь выяснять с ним отношения.
– А что ты собираешься делать?
– Поговорить с ним по-мужски.
– Нет, ты не будешь с ним говорить.
– Почему?
– Потому что он не будет говорить с тобой.
– Почему?
– Потому что это не Велимир.
– Ты врешь?
– Нет.
– Ты врешь.
– Нет.
– Почему ты не хочешь говорить, кто это? Ты за него боишься?
– Нет.
– Тогда скажи, кто это.
– Зачем тебе это знать?
– Зачем?! Ты мне изменяешь и еще спрашиваешь, зачем мне знать, с кем?
– Что ты кричишь?
– Я не кричу.
– Ты кричишь.
– Я не кричу.
– Перестань кричать.
– Я не кричу!
– Вот поэтому я тебе и не хотела говорить. Я так и знала, что ты будешь кричать.
– Я не кричу.
– Ты плачешь?
– Я не плачу.
– Ты плачешь.
– Я не плачу.
– Перестань плакать.
– Я не плачу.
– Перестань орать.
– Я не ору.
– Ты орешь.
– Нет!
В ту ночь она так и не призналась, с кем. Но это было уже и не важно. И действительно, какая разница с кем, ведь я и так давно уже все знал. Оставалось только озвучить всю эту историю в диалогах. С Велимиром я все-таки поговорил. Я назначил ему встречу в своем любимом кафе в ближайшем торговом центре. Это место мне всегда казалось чистеньким и уютным – небольшой полутемный закуток среди пестрой и шумной толпы покупателей, – но в тот вечер, пока я ждал Велимира, потягивая какао, которое теперь почему-то стало модно называть горячим шоколадом, я неожиданно для себя стал подмечать жирные разводы на столах и мохнатую пыль на низко свисающих широких пластмассовых плафонах. Явно плохая примета. В ожидании своего соперника я стал вспоминать все прошлые случаи, когда женщины изменяли мне с другим, и к своему собственному удивлению не смог вспомнить ничего, кроме одной мутной истории – оказывается, мне почти не изменяли! Это открытие крайне поразило и даже развеселило меня, ведь у меня было такое поганое настроение, будто ни одна женщина никогда не хранила мне верности. Когда появился Велимир, я все еще прокручивал в голове ту самую мутную историю. Вид у него был вполне импозантный – фетровая шляпа набекрень, широкополое черное пальто нараспашку, белая рубашка с расслабленным тонким галстуком. Только лицо подкачало, оно вроде бы даже перекосилось как в судороге, рот криво съехал вниз, один глаз вращался, озыривая столики, а другой неподвижно смотрел на меня с грустью. Мне вдруг стало его по-мужски жалко, ведь я и сам неоднократно (да, да, да, как я мог об этом забыть!) попадал в такие ситуации, но выглядел при этом все-таки гораздо лучше (как мне самому казалось), и мне всегда удавалось по-человечески договариваться с обманутыми мужьями.
– Пока я тебя ждал, я вспомнил одну историю, – начал я задушевно. – Однажды я поссорился со своей девушкой на ее дне рождения, которое она справляла у себя дома. Там было несколько ее подруг и два моих друга, будем называть их Петя и Вася, чтобы попроще. Так вот, я поругался с ней и ушел, а все остальные остались. На следующий день ко мне зашел мой друг Петя и сказал: «Рома, мне очень тяжело говорить тебе об этом, и я не хотел даже и говорить, но я подумал, что как настоящий друг должен тебе все-таки сказать, иначе грош цена нашей дружбе». Так он мне сказал печальным голосом. Я, честно говоря, думал, что следующий заход будет такой: «Извини, но я переспал с твоей девушкой». Или даже так: «Старик, я трахнул твою бабу». Или еще лучше: «Мы с... а...» (я стал вспоминать имена, которые мне не встречались, это было сложно). «Короче, мы с Анфисой полюбили друг друга».
– Ну и? – спросил Велимир с кислой миной. Кажется, начало истории ему совсем не нравилось.
– Дальше он мне говорит: «Я остался ночевать у Анфисы, завалился в соседней комнате с Ленкой, а когда мы встали утром и пошли на кухню за пивом, то я увидел в приоткрытую дверь спальни, что она лежит в постели с Петей».
– Как с Петей?! – поднял брови Велимир.
– Да вот так вот, с Петей.
– А рассказал про это кто?
–    Ну да, с Васей, значит. Имена вымышленные, сам понимаешь, легко запутаться. Так вот, Петя говорит, что видел Васю и Анфису голыми в одной постели. Я, конечно, рассвирепел и стал разбираться с ними. Но Вася и Анфиса заявили, что ничего такого между ними не было, что лежали они не голые, потому что всю ночь разговаривали, Анфиса переживала, что со мной поссорилась, Вася ее успокаивал, а потом они так и уснули под утро в одежде. И вот, я попал в странное положение: Анфиса клянется мне в верности, Петя в дружбе, Вася орет, что он не предатель, и получается, что все меня любят, и один я как последний гад не знаю, кому верить и всех подозреваю.
– Ну и чем все это кончилось?
–    Тем, что я понял, что правду я никогда не узнаю и лучше про все это забыть как про кошмарный сон. Мы все помирились и больше про это никогда не вспоминали.
– И зачем ты мне все это рассказываешь?
–    Да, действительно, зачем? – искренне задумался я. – Надо сформулировать какую-то мораль, да? А... Мораль здесь примерно такая, что неважно, что ты сделал, главное – как ты к этому относишься.
–    Твои отношения с женой – это твои отношения с женой, – заявил Велимир официальным тоном.
– Точнее не скажешь, – усмехнулся я.
–    Ты должен сам разобраться со своей женой, и я тебе не смогу в этом помочь.
Мужского разговора, каким я его себе представлял, явно не получилось. И зачем я ему рассказал эту историю про своих друзей? Он наверняка подумал, что я ее выдумал. Надо было сразу набить ему морду.

2.
Надо было что-то делать, что-что срочно, незамедлительно предпринять, но что? Вариантов была масса: отлупить жену, проучить жену, выгнать жену, наставить жену на истинный путь, взять с жены клятву верности... Тьфу, какая мерзость! Зачем мне, небожителю, вымазали крылья в липком дерьме? Как я теперь буду спускаться по всякой мелкой нужде на землю со своих заоблачных высот? Раньше это было просто: повитал в облаках, быстренько спланировал на кухню, перекусил бутербродом с бужениной и легко обратно взмыл в свою творческую нирвану. А теперь?! Теперь я по нескольку часов в день прикован к унитазу, и все мысли заняты выдавливанием твердого кала из непослушной кишки. Боже, почему всякие моральные страдания должны сопровождаться еще и физическими, будто одной душевной травмы мало, нужно еще и закрепить ее печатью телесной боли.
И какая я, к черту, творческая личность, если все мое вдохновение зависит от поведения одной развратной особы, втершейся ко мне в доверие под личиной верной жены? Да, я любил ее, но теперь она – совсем не та, чьи замерзшие в ручье пальцы ног я согревал у себя за пазухой. Надо с этим смириться, а не требовать непонятно у кого «верните мне ту самую, единственную и неповторимую!» Кого возвращать, если она неповторимая? И главное – куда? На тлеющие головешки прогоревшего семейного очага?
Вот так я, мнивший себя философом, завис между небом и землей в вязкой каше безмыслия. Два дня я лежал на диване и не думал ни о чем, лишь прислушиваясь к своим эмоциям. Впрочем, у меня было стойкое ощущение того, что вот-вот должна прийти извне какая-то умная спасительная мысль – и она пришла: «Надо напиться!» Это было до того просто и смешно, что я тут же бросился к бару, но оказалось, что незаметно для себя я за 48 часов уже выпил все, что в нем было, да это и не бар был вовсе, а просто полка в комоде с несколькими бутылками, теперь уже пустыми.
Только теперь, подсчитывая поглощенные литры, я почувствовал себя тупо пьяным. Почему-то сразу вспомнились русские классики, которых мне всегда было безумно жалко. Подумать только, Пушкина убили за то, что он приревновал свою жену! А если бы не убили, сколько бы он еще создал бессмертных произведений! Хотя, может быть, все обернулось бы к худшему, он ведь и так, осупружившись, забросил стихи и взялся за прозу – и это после того, как стал счастливым обладателем любимой жены, а что случилось бы с его творчеством, если бы он, убив французского любовника Натальи, носил на сердце груз ее измены? Да, точно! Я даже рассмеялся вслух от своей собственной догадки – он бы опередил Толстого с «Войной и миром», благо попытки исторических повестей у него уже были. Получилось бы не так эпохально, как у Льва, но более жизненно, ведь он сам подростком пережил эту войну, а потом еще и дружил с декабристами, ее прошедшими. Название было бы еще более двусмысленное: «Война в миру». Французов он бы, конечно, не стал изображать мародерами-шаромыжниками из сострадания к погибшему молодым Дантесу. Напротив, там бы фигурировал один благородный француз по имени Дантон, спасший молоденькую московскую княжну от изнасилования пьяной солдатней из корсиканского полка. Естественно, между ними произошла бы амурная история с отягчающими последствиями: он бы потом так и остался в освобожденной русскими Москве, не в силах убежать от своей любви, – княжна переодевала бы его дворником, он бы мило мычал в ответ, изображая из себя немого для конспирации, а она же всячески его бы оберегала, но потом бы неминуемо стала презирать как пораженца, безжалостно издевалась бы над ним, вплоть до того, что грозилась бы сдать его кутузовской контрразведке, если он не утопит в Яузе свою любимую кошечку Ми-Ми, которую он вынес из подожженной по его же приказу церкви, потому что безумно, до обморочных истерик, ревновала его к ней. Вот такой намешался пьяный коктейль из классиков.
Пушкин Пушкиным, он мертвый классик, а я живой неудачник, и ничего-то я писать уже не мог, как ни пытался. Нет, вру, даже и не пытался, хотя хотелось. Проблема заключалась в том, что я хотел писать про то, что со мной происходит, но меня передергивало, когда я представлял себе, как это будет прочитано моей женой или Велимиром, или еще того лучше – она читает, а он ей через плечо заглядывает, понимающе гладит по волосам, успокаивает. А если не публиковать, то зачем писать? Можно и в голове сочинять. Но зачем сочинять то, что и так уже происходит? Зачем нужно все это проговаривать? Мы и так живем в бесконечном коридоре отражений, в котором нет дверей, а есть один только двусторонний проход, и в какую из сторон ни пойдешь, будешь от себя удаляться. Хотя, вот влез сейчас ради интереса в шкаф, посмотрел в зеркала на дверцах – а коридор-то не бесконечный, загибается он тупиково на каком-то там сотом пролете, потому что идеальных зеркал не бывает даже в идеале.
Так уж человек устроен, что ему во всем нужно смысл узреть, будь то диктатура Сталина или безобидный прыщик в паху (не говоря уже об опасном). Вот я зависал на диване в сумрачной зоне и думал: должен же быть какой-никакой смысл в этих моих переживаниях. Может, это мне наказание за то, что я смотрел на жизнь взглядом писателя, в отстраненной позе: вы тут разыграйте передо мной жизненные сценки, а я все как есть запишу, только имена изменю и повествование  эпитетами слегка приукрашу. Или даже не наказание, а наставление – реальность для того и существует, что ей жить надо, а не отражать ее под разными ракурсами. Или наоборот, не наставление, а испытание: вот преодолеешь полностью свои животные рефлексы, сдернешь плотную материю с золотой клетки сознания, оно и проснется, и откроются глаза твои на истину сверхчеловековую. Заманчиво, конечно, истину узнать, но вдруг открою я глаза свои прозревшие, осмотрюсь просветленным взором, да и увижу на изумрудном небе алмазами горящую надпись «все бабы ****и» – и что мне тогда делать? В сверхчеловеки попасть не так уж трудно, только обратной дороги оттуда не будет, это я нутром чую.



3.
Настоящая беда вероломно подкралась на мягких лапах с другой стороны: на третий день диванных медитаций меня перестала брать водка. Кстати, все это время моя неблаговерная искренне полагала, что я рудиментарно отделился от нее на независимое лежбище, но я-то медитировал – и это была настоящая, не замутненная мыслями медитация, на одних эмоциях. Но мне далеко было до истинного йога, без допинга я не мог медитировать, и когда он перестал действовать, я резко ощутил, что моя нирвана обломилась и мне хреново. И опять встал этот самый неразрешимый для русского человека вопрос, давно уже не окаянный, а элементарно пошлый: что делать? Может, раньше какие-нибудь революционеры-разночинцы его серьезно очень ставили, в смысле какие действия нужно предпринять, чтобы получить желаемый результат, но теперь все, несомненно, гораздо проще и прикольнее: нужно ли вообще что-то делать или ну его нафиг? Говоря конкретнее, искать другие источники успокоительного кайфа или продолжать тупо поглощать спирт в надежде на полную анестезию нервных клеток?
Честно говоря, я уже точно не помню, как меня осенило пересесть с «пробки» на «колеса», но с совершенной уверенностью могу заявить, что мысль об антидепрессантах вызвала у меня злорадную улыбку – я почувствовал себя в роли заговорщика против собственного мозга. Но ведь действительно, как ни крути, нужно признать пораженность своего организма маниакально-депрессивным синдромом, и страдаю-то не я сам, а моя мясная начинка, и душа здесь ни при чем, это только одно название «душевная болезнь», душа не может заболеть, она вообще непробиваемо-бессмертная, только иногда темнеет от мрачных предчувствий. Мысль о «таблетках счастья» была явно оптимистичной, и я сразу почувствовал, как просветлела моя душенька.
В предощущении каких-то сказочно-химических чудес я быстро оделся и полетел к врачу... Образно говоря, конечно, полетел – я ведь не настолько еще сошел с ума, чтобы вообразить себя легко парящим над смрадными автомобильными заторами; на самом деле я поехал на метро на прием к своему врачу – частному терапевту Зверяшкину, подрабатывавшему и гинекологом, и невропатологом. Кстати, я давно уже заметил, что к частным врачам ходить выгодно: они хоть и сдирают с пациентов три шкуры, зато у них всегда есть некий заветный шкафчик, плотно набитый бесплатными лекарствами – рекламным даром фармацевтических компаний.
– У меня депрессия, –заявил я с порога Зверяшкину, забыв даже поздороваться. – У вас есть надежное средство?
– Вы много приняли спиртного? – ответил он вопросом на вопрос.
– Относительно. А что, разит?
– Есть немного. А почему вы думаете, что у вас депрессия?
– Ну, мне изменила жена, например. Надо еще какие-то причины?
– Для диагноза нужны не причины, а симптомы, – назидательно заявил он.
– Я плохо сплю, мало ем и много пью.
– Это уже ближе к делу.
– Послушайте, я тут не на экзамене! – потерял я терпение. – Или давайте мне образцы, или я пойду к другому врачу.
– Образцы?!
– Ну, эти... бесплатные которые. Вы ведь меня знаете, я не наркоман, у меня действительно депрессия.
– Я уж вижу.
С благодушной улыбкой доктор Зверяшкин достал из большого сейфа две разные упаковки и положил на стол передо мной. На одной было написано «Рогеин», на другой «Аморалекс».
– Какая на вас смотрит?
Он внимательно оглядел меня как подопытную мышь, стоящую на распутье двух дорог в картонном лабиринте.
– И то и другое какое-то стрёмное.
– Чего-чего? Стрёмное?!
– Да нет у меня паранойи! Просто одно – анаграмма героина, а от второго амораловкой попахивает.
– Хм... Действительно, – он весело повертел в руках погромыхивающие пилюлями пластмассовые упаковки. – Я сам не замечал. Но это только в русском варианте названий такие «стрёмные» коннотации возникают. Героин латиницей пишется через «h» и читается как «хероин», но при этом ни с чем неприличным не ассоциируется. А «Аморалекс» – от слова «амор».
– Он что, как «Виагра» действует?
– Нет, речь идет скорее о чистой любви – тяге к жизни.
– А... – я хотел было сострить, типа «куда ее любить?», но на всякий случай передумал, на мою голову и так с дерева жизни шишки сыпятся. – Я как словист выбираю «Аморалекс», он красивее звучит.
– Ознакомьтесь на всякий случай с побочными эффектами.
Я прочитал: «Головокружение, сомнолентность, расстройство желудка, повышенное либидо, аноргазмия».
– Сомнолентность – это сонливость, что ли? – догадался я. – В сочетании с поносом...
– Расстройство желудка случается обычно только в первые недели. А отсутствие оргазма – это чисто женское, вам не грозит.
– Остается только головокружение и чрезмерное влечение, не так уж все и страшно, – подвел я итог, живо представив себе, как волочусь за красотками нетвердой походкой.
– Вот вам на первые два месяца, по таблетке в день, – доктор щедро выдал мне шесть пачек.
Едва выйдя из кабинета, я выдавил пальцем таблетку из фольги и взвесил ее на ладони – она казалась невесомой. «Надо же, – подумалось мне, – с одной стороны боль и страдания 80-киллограмовой мыслящей биомассы, с другой – один грамм неодушевленных химикатов. И все это чудесным образом уравновешивается. Правда, приходится доплачивать – кому сном, кому поносом, кому оргазмом». Аккуратно опустив таблетку на язык – она тотчас горько прилипла – я прислушался к своим внутренним ощущениям и почувствовал себя предателем собственной судьбы. Но если судьба кривая, так на кой ляд она нужна такая – надо выпрямлять! Я набрал в рот слюны и проглотил таблетку.
Может, это был психологический эффект, как с плацебо, но мне сразу, как только таблетка упала в желудок, стало предельно хорошо. Мир в одночасье преобразился: выглянуло умытое дождем солнце, на все лады зачирикали пернатые на проводах, и в тонких ветвях одинокой березы, уютно прислонившейся к железной стене продуктовой палатки, встрепенул своими иссиня-зелеными крыльями промокший до последнего перышка попугай.
– Привет, птица счастья! – помахал я ему рукой.
– Безымянный, прекрасный, всесильный, – скрипуче пропел он в ответ.
Я машинально оглянулся: никого, кроме меня, прекрасного и всесильного, вокруг не наблюдалось.
– Кыш домой, подхалим! – весело прогнал я его.
Меня охватило ощущение, что прямо сейчас, сию же минуту, должно произойти что-то очень-очень хорошее, и действительно: под ногами, в луже на краю тротуара,  я увидел пухлую борсетку. Отряхнув ее от воды, я расстегнул молнию и достал туго перетянутый резинкой рулон баксов. Баксы приятно оттягивали руку. Я оглянулся: рядом не было никого, кроме лавировавшей между лужами пухлой женщины с сумками.
– Это случайно не ваше? – протянул я ей борсетку.
– Щас! – она злобно выпучила глаза. – Нашел лошиху!
– Не лошиху, а лохушку, – попытался я ее поправить, но она уже убежала.
Странно, но мне самому мысль о разводке даже не пришла в голову. Я пересчитал «зелень»: там было двадцать две сотки, такого количества наличных денег я еще никогда не держал в руках, и у меня возникло вполне естественное желание как можно быстрее от них избавиться. Недолго думая, я выбросил борсетку, рассовал купюры по карманам и отправился в магазин электроники осуществлять свою давнюю мечту. Через полчаса я уже раздирал на ближайшей скамейке плотную картонную коробку, в которой лежал новенький ноутбук с широким экраном и со всеми технонаворотами, не самой последней модели, но достаточно мощный. Батарейка оказалась наполовину заряженной, и я тут же опробовал обновку. Подключившись через вай-фай к Интернету, я прочитал последние анекдоты, проверил обновления фоток на эротический сайтах и, наконец, решил заняться чем-то творчески-полезным.
У меня возникло жгучее желание описать историю со своей женой, которая представлялась мне теперь не такой уж мрачной, и даже отчасти забавной: вот сидит дома писатель, излагает свои умные мысли для читателей, а его жена в это время раскрывает другому мужчине секреты своего тела – в этом просматривается какая-то смешная закономерность: каждый делится с другими своим самым сокровенным. Сюжет, достойный Шекспира. Я зашел в «Ворд» и настучал заглавие: «Наказание обманутого мужа». Писалось неимоверно легко, и за полчаса вся пьеса была готова. Правда, она получилась одноактовая и с участием всего четырех персонажей: драматург Дарданеллов, конторский работник Лилия – жена Дарданеллова, Казимир Лептонов – начальник жены Дарданеллова и охранник Сережа. Сюжет простой, но смелый: Дарданеллов сидит дома, работает над пьесой о Диогене под названием «Моя бочка – моя крепость» и ждет жену с работы, она запаздывает, уж за полночь давно, а Лилии все нет. Дарданеллов начинает подозревать Лилию в измене с Лептоновым, он едет к ней на работу, врывается в офис и застает свою жену на конторском столе в обнимку с Лептоновым, оба голые. Дарданеллов оттаскивает жену за ноги от Лептонова и набрасывается на него с кулаками. Лептонов отбивается попавшимся под руку микрокалькулятором. На шум прибегает качок Сережа, он связывает Дарданеллова. Лептонов благодарит его за службу, но Сережа уже не обращает на него внимания – он замечает спрятавшуюся под столом голую Лилию. Сережа теряет голову от страсти и набрасывается на Лилию, Лептонов пытается оттащить его за вывернутые наизнанку брюки, застрявшие в ботинках, но силы неравны, в этом импровизированном перетягивании каната побеждает более крупный самец Сережа, и Лептонову ничего не остается, как с досады избить связанного Дарданеллова. Дарданеллов орет, Лептонов затыкает ему рот  колготками Лилии и продолжает метелить его ногами по ребрам. Наконец, Сережа бурно кончает и ретируется на свой пост, на ходу застегивая ширинку и кивая Лептонову: «Извините». Лептонов кидается к изнасилованной Лилии, набрасывает на нее свое пальто и выводит из офиса, чтобы отвезти на служебной машине к врачу. Дарданеллов остается в офисе один. Долго, минут пять, он мычит в зал со сцены, пытаясь выплюнуть изо рта колготки – это своеобразный монолог Дарданеллова. Колготки изо рта сами не вынимаются, но наконец-то Дарданеллову приходит в голову единственно правильное решение: он подползает к краю сцены и глазами просит зрителей, сидящих в первом ряду, помочь ему. Зрители смущаются, мнутся, но какая-нибудь сердобольная девица все-таки дергает за колготки, и тогда Дарданеллов громко взрывается, как хлопушка, осыпая партер разноцветными конфетти. Визги, смех, аплодисменты, занавес.
Я перечитал пьеску, живо представляя себе в картинках все действо, и остался собой доволен. Не бог весть что, простая вещица, но мне даже доставляло удовольствие смотреть на страдания обманутого мужа глазами постороннего зрителя, будто я здесь вовсе ни при чем, ни как прототип, ни как автор. Закончив творческий труд, я почувствовал сильный голод и отправился на поиски ресторана. Настроение было замечательное: в глазах солнце, под мышкой новенький ноутбук, в одном кармане штука долларей, в другом пачки колес – и никакой депрессии!
Бессистемно блуждая по переулкам с блаженной улыбкой на устах, я очень скоро набрел на некое помпезное заведение под вывеской «Кичъ», вход в которое представлял собой надраенную до красного блеска медную жопу – две ее сильно выпуклые половинки раскрывались посередине, впуская посетителя в узкий и длинный темный коридор, который, очевидно, должен был собой символизировать прямую кишку. Впрочем, уже в следующую секунду, как только за мной захлопнулись жопные створки, я ощутил себя не в тесном проходе, а в открытом космосе: стены, потолок и пол коридорчика были выполнены из черных зеркал, в множественной перспективе которых смутно угадывалась беспредельная вечность. В конце коридорчика меня встретила долговязая девица-метрдотель в коротком застиранном синем халатике и кумачовой косынке. К ее левой груди была грубо пришита потрепанная бирка с надписью «Нэнси».
– Вы покушать? – выразительно прошевелила она жирно накрашенными губами.
– А что, можно? – попытался сострить я.
– В первый раз? – доверительно наклонилась она ко мне халатным разрезом.
– О, да!
– Я вас проведу с экскурсией по нашему заведению.
– А это вообще... э... ресторан или что?
– Ресторан – фу, – покривилась Нэнси. – У нас ресторация –  комплекс, включающий в себя столовую с театром, кальянную комнату и баню с бассейном.
Мы зашли в уставленный мраморными столиками большой зал, обильно украшенный позолоченной лепниной, гобеленами, чеканкой, панно из соломки и картинами из янтаря. Зал был абсолютно пуст, только на сцене в дальнем конце сидели на складных стульях средних лет мужчина и молодая девушка.
– Эклектика, да? – Нэнси изобразила на лице приличествующую ей глупую улыбку.
– Ну, типа того, – рассеянно подтвердил я, с интересом разглядывая полукруглую сцену, окаймленную высоким аквариумом с двумя довольно большими серыми акулами. 
– Паша и Даша, – сказала Нэнси, манерно откинув узкую кисть руки в сторону сцены.
– Очень приятно. Роман, – кивнул я.
– Это акульи клички, – поспешно прошептала она мне на ухо и громко добавила, – а это наш режиссер Геннадий Гештальтов и актриса Марианна Лисицкая.
– Репетируете? – поинтересовался я, приветственно помахав рукой людям на сцене.
– Скорее, подбираем репертуар, – любезно отозвался Геннадий, пухлый брюнет с пышными усами во все щеки –  этакий жук-самец, сразу видно настоящий режиссер. – Думаем, за что сперва взяться.
– Могу предложить одну свежеиспеченную вещицу, – я потряс в воздухе ноутбуком, нескромно улыбаясь.
– Вы драматург? – спросила Марианна. Маленькая и хрупкая, с острой звериной мордочкой, она мало походила на актрису – разве что, на травести.
– Отчасти. В основном пишу прозу, иногда и пьесы.
– А что вы написали? – с любопытством оглядела меня Нэнси, будто в первый раз увидела.
– Моя пьеса была популярна в Интернете года три назад, но она нигде не шла.
– Как же она стала популярной, если ее никто не видел? – искренне удивилась Нэнси.
– Такой вот театральный парадокс, – пожал я плечами. – Как литературное произведение многим понравилось, но ставить никто не захотел.
– И как же она называлась? – вежливо поинтересовался Гештальтов.
– Кх... «Маргарита и Мастерок».
– Да, серьезно? Так это вы?! Тот самый одиозный Ромалекс? – оживился режиссер, даже привстав со стула.
– Ну да, тот самый... А почему «одиозный»?
– Пардон, пардон, – замахал он руками. – Не хотел вас обидеть, – он повертел сложенными пальцами у губ, закрывая рот на замок. – Просто ваша пиеса была очень уж... э... контравёршиал, как говорят англичане. Но образ Анны К., толкающей Мастера под электричку – это да, это пять. Надеюсь, ваше новое произведение не менее э... стильно.
– Не мне судить, – я подошел к сцене и протянул ему через аквариум включенный ноутбук. – Кликните на иконку “Nakazanie”.
– И я, и я хочу! – Нэнси резво поскакала на сцену.
Гештальтов и Лисицкая склонились на ноутбуком, сзади их обняла за плечи Нэнси, их освещенные электронным светом лица то и дело вздрагивали нервной улыбкой.
– Да, это што-то! – одобрительно пошевелил усами Гештальтов, захлопнув ноутбук. Он энергично постучал пальцами по твердой черной крышке. – Это может на самом деле сработать для нашей не сильно искушенной, но страшно избалованной публики. «Я все грехи тебе заранее простил, но эту настоящую измену я вытерпеть не в силах», – продекламировал он реплику Дарданеллова, театрально заламывая руки.
Марианна смущенно смотрела в пол, очевидно, все еще переживая себя в воображаемой роли Лилии Дарданелловой.
– Ты это серьезно? – Нэнси хлопнула по плечу Гештальтова. – Обычная порнушка, нет?
– Не порнушка, а порнмодерн, – поправил я ее.
– И как вы это все собираетесь разыгрывать? Трахаться на сцене? – спросила она взволнованно, но без особого возмущения.
– Зачем трахаться? Имитировать будем, – серьезно сказал Гештальтов. – В обтягивающем трико телесного цвета.
– А в чем тогда кайф? – продолжала разыгрывать из себя дурочку Нэнси.
– Натаха, кончай нудить, а? – взмолился Геннадий. – Ты ведь гуманитарный ВУЗ закончила. Как напялишь эту свою красную шапочку...
– Да ***рьтесь тут на глазах у всех, хоть за стеклом в аквариуме, мне-то что! – она сорвала с головы косынку, злобно тряхнула белыми кудряшками и гордо удалилась на свой заднепроходный пост.
– Не обращай внимания, – сказал мне Геннадий, цыкнув зубом ей вслед. – Она здесь все равно ничего не решает, только начальство из себя корчит. А я с хозяином договорюсь, он от такого протащится.
– Кхе-кхе! – демонстративно напомнила о себе Марианна.
– Да, а что думает о пьесе исполнительница главной роли? – повернулся к ней режиссер.
– Если конкретно, то Наталья права, в трико по сцене прыгать – нас засмеют и яйцами с икрой закидают. Надо ню.
– Тебе-то можно и голышом, конечно, у тебя ничего лишнего не болтается перед глазами жующей публики, Дарданеллов одетый по сюжету, Сережа под столом голым задом мелькнет пару раз, а вот Лептонов... – Геннадий уставился на меня.
Вслед за ним и Марианна ощупала меня пытливым взглядом.
– А что я? Я-то здесь при чем? – мне резко захотелось убежать, но было, похоже, слишком поздно.
– Театр у нас, сам видишь, маленький, можно сказать, домашний, – доверительно обнял меня за плечи режиссер. – Труппа не укомплектована, что называется. Мы тут вообще на положении крепостных актеров, пока аванс не отработаем... сам понимаешь. Короче, Лептонова только тебе и играть, больше некому. Из меня-то какой герой-любовник, с моими размерами... в смысле габаритами. Надо только подумать, в каком виде тебя на сцену выводить. Тут, видишь ли, люди кушают...
– А Сережу кто будет играть? – спросил я, чтобы перевести разговор на другую тему.
– Охранника? Ну... Натаху позовем.
– Это как это?
– Да так. Приклеем ей усы, сиськи жгутами перетянем, резиновый елдак пристегнем – зритель забьется в экстазе.
– А она согласится? – усомнился я.
– Она-то? – Гештальтов похабно ощерился, а Марианна сдавленно хихикнула.
– М-да, я вижу у вас тут все серьезно. Вот только... Как Дарданеллов будет в конце зрителей просить колготки изо рта ему вынуть?
– А в чем проблема? – пожал плечами режиссер.
– Ну, концы колготок в аквариумы упадут, намокнут...
– Ох, старик, есть в тебе постановщическая жилка! – развеселился Гештальтов. – Но ты пока о такой ерунде не думай, это само утрясется, в процессе репетиций. Там прикинем мизансцену к авансцене и кульминацию к номинации. Сбор завтра в десять утра на этом месте. Будем ставить, поздравляю, автор! – он энергично потряс мне руку.
– Мне бы перекусить еще, – вспомнил я цель своего визита.
– В ресторан повара еще не нашли, да и само заведение официально только в следующую субботу открывается, – доложила Марианна. – А в бане пиво с бутербродами подают.
– Может, всем творческим коллективом отметим начало совместной работы над постановкой? – предложил я.
– Нет, мне пора к красавице-жене и сыну-двоечнику, я поехал, а вы давайте, перекусите, помойтесь, заодно и в образ войдете, – подбодрил нас Гештальтов.
– Только в плане знакомства с натурой партнера, – просто, без жеманства заявила Марианна. – Но с условием, что без секса. Не канючить и не уговаривать.
– Обычно уговаривают меня, – ответил я ей наглой улыбкой.
– Кажется, режиссер здесь уже лишний, – откланялся Гештальтов.
Мы с Марианной (и действительно!) отправились в баню. Нэнси-Наталья любезно отперла нам резную дверь из черного дерева огромным чугунным ключом, предварительно взяв с меня по таксе 50 долларов плюс десятка за два светлых бельгийских пива с закусками. Раздеваясь в предбаннике, Марианна с вызовом повернулась ко мне лицом, и я понял, что она ожидает того же и от меня. Так мы и раздевались напротив друг друга, как какие-нибудь малые дети, в тайне от родителей договорившиеся обменяться показом сисек-писек. У Марианны оказалось тугое стройное тельце с аккуратной острой грудкой и круглой попочкой. Лобка у нее практически не было – то есть не наблюдалось бугристо выпирающего из схождения ног треугольничка, а вместо этого можно было увидеть резкое сужение животика, оканчивающееся ворсистой ямочкой. Голая Марианна неожиданно похорошела на лицо – ее глаза просветлели, а уголки губ потянулись вверх, и теперь уже она напоминала своим видом не кусачего зверька, а добрую бескрылую фею. Я подхватил ее на руки и прыгнул вместе с ней в бассейн – там она оказалась совсем невесомой, и я легко кружил по воде ее длинными светлыми волосами; она звонко смеялась, откинув голову на длинной выгнутой шее, и мне казалось, что я знаю ее уже лет сто, из которых не меньше восьмидесяти мы провели вместе в этом уютном бассейне. Так продолжалось довольно долго, и жалко было заканчивать, хотелось продлить приятный момент, но наконец мы замерзли в воде и пошли греться на печку – это была настоящая беленая печь, и топилась она душистыми березовыми поленьями. Мы удобно улеглись на теплых полатях лицом к лицу и так и пролежали до конца сеанса. Как ни странно, это было по кайфу – обмениваться на близком расстоянии теплом влажных тел, но при этом соприкасаться только ресницами.
* * *
Утром следующего дня я проснулся в хорошем настроении, и уже в девять чуть ли не вприпрыжку выбежал из дома. Только теперь, накануне постановки собственной пьесы, я вдруг почувствовал всю полноту своей ответственности как драматурга: это ведь не просто текст, который пробежит глазами какой-нибудь полусонный читатель, это программа наполненных смыслом действий, совершаемых, хоть и в качестве игры, реальными людьми, за которыми пристально наблюдают такие же, как они, но неподвижные и безмолвные индивиды. Одно слово, театр! Однако, вскоре я был выведен из приятных размышлений о природе Мельпомены неким вставшим у меня на пути типом лет пятидесяти, в котором коренастость фигуры явно диссонировала с плюгавостью сильно морщинистого лица.
– Вы – Роман Алексеевич, – констатировал он спокойным ровным голосом авторитетного человека.
– И что? – сухо спросил я, пытаясь вспомнить, где я его мог видеть. Меня редко называли по отчеству, и такое обращение мне сразу не понравилось.
–  Вы со мной не знакомы, – заявил он. – Меня зовут Иван Сергеевич. Мне надо с вами переговорить. Пройдемте в кафе, – он подхватил меня под локоть, увлекая в сторону пельменной. – Я угощаю.
– Постойте, о чем говорить? – я вырвал рукав из его цепких пальцев. – Я спешу.
– Давайте все-таки сначала поговорим, а потом вы уже решите, спешите вы или нет. Это касается Марьянки.
– Марианны? – догадался я.
– Да.
– Я с ней почти не знаком.
– Мне это известно, – заверил меня Иван Сергеевич.
Мы присели за столик. Он заказал «кофе с пельменями», я ограничился чаем с лимоном.
– Я ее муж, и как видите, старый. Старый муж молодой жены, – пафосно продекламировал Иван Сергеевич – или мне так показалось в еще не развеявшемся дыму театральных грез.
– Между нами ничего нет, – заверил я его.
– Мне это тоже известно. Лично про вас мне известно все, – доверительно сообщил он, понизив голос. – У меня такая работа, понимаете?
– Чистые руки, холодная голова?
– Вроде того. Мой отдел курирует Интернет, и вы, среди прочих культуртрегеров, входите в мою компетенцию.
– Чем же я конкретно вас заинтересовал?
– Своим творчеством, естественно. Вы, наверное, удивитесь, но ваши идеи уже дошли до самого верха, и там с интересом следят за их развитием.
– И что, их развивает целый отдел? – искренне усомнился я, несмотря на всю свою необузданную манию величия.
– Не целый, – коротко ответил Иван Сергеевич, давая понять, что не может посвящать меня в детали.
– Почему же тогда мои произведения не публикуют миллионными тиражами? – поинтересовался я.
– Народ не готов.
– А? – переспросил я с кислой миной: весь этот разговор сильно смахивал на параноидальную галлюцинацию.
– Вы сами не понимаете, что творите.
– В каком смысле?!
– Вам кажется, что все, что вы создаете – это чушь и бред, – спокойно продолжил Иван Сергеевич, не обращая внимания на мой возмущенный вопль. – И это действительно чушь и бред. Но не в этом дело.
– А в чем?
– Вот в этом мы и пытаемся разобраться.
– И что, вы за мной следите?
– Виртуально.
– Понимаю, – кивнул я. На самом деле я, конечно, ничего не понимал, но ясно ощущал, что расспрашивать бесполезно, и вообще весь этот разговор меня тяготил, хотелось поскорее его закончить. – Так что с вашей женой?
– Вы меня поймете...
– Ну да, ну да... Вам ведь про меня все известно. И про мою личную драму вы полностью осведомлены.
– Специально мы такие сведения не добываем. Побочная инфа. А вот вашу последнюю пьесу я трижды перечитал, и она мне, честно сказать, понравилась. Весьма реалистично.
– Хм... Меня редко обвиняют в реализме. Мне ближе абсурд, хотя то и другое в жизни часто переплетается.
– Вот именно! – неожиданно оживился Иван Сергеевич. – По-настоящему реален только доведенный до крайности абсурд. Это и есть мера реальности, погонный метр истины.
– Возможно-возможно... Но вернемся к основной теме, – я демонстративно отодвинул пальцем край рукава и посмотрел на часы.
– Да, так вот, пьеса мне понравилась, но я не хотел бы, чтобы в ней играла моя жена.
– Ну и скажите ей сами об этом.
– Ска-жите ей саа-ми об эээтом, – передразнил меня Иван Сергеевич. – И  что мне она на это ответит? Слушай, Роман... Алексеевич, я тебя как мужик мужика спросить хочу: тебе самому не западло Лептонова изображать в голом виде?
– Я тебе честно отвечу, Иван Сергеевич, – серьезно сказал я. – Вчера еще было не западло, и сегодня еще не западло было, но после того, как ты спросил... Чувствуется, конечно, что ты психологии специально обучался. Трехдневные курсы в академии, да? Ладно, ты не обижайся, я про тебя ничего не знаю, но могу понять. Хрен с ней, с этой пьесой. Ты мне только обещай, что твои философы в штатском не будут развивать мое «наследие». Поставь на мне крест как на неперспективном идеологе, а?
– Не проблема. Как раз проще всего, – заверил меня Иван Сергеевич.
Он коротко пожал мне руку, расплатился и молча удалился без излишних прощаний. Меня так и подмывало сказать ему в спину: «А твоя жена классно трахается ресничками!» Ну почему, почему меня посещают столь подлые мысли?! Однако, однако... Они могут сразу прочитать все, что я ни напишу в компьютере – вот что меня по-настоящему забавляло тогда и забавляет сейчас.

4.
На репетицию я не пошел, пьесу делитнул в «мусорную корзину», а таблетки от депрессии спустил в унитаз – пусть головастики в канализации потрепыхаются от счастья. А главное, мне пришла в голову тривиальная мысль, очень очевидная, но по непонятным причинам до сих пор ускользавшая от меня: заклинивший от ревности организм нужно поправлять не водкой и не пилюлями: клин вышибается клином, любовь лечится любовью. Я принялся за составление объявления для сайта знакомств. Подруга моей жены, съевшая собаку Баскервилей на этом деле, помнится, утверждала, что в подобных объявлениях ни в коем случае нельзя себя приукрашивать, лучше даже выпячивать свои недостатки, например: «Некрасивая взбалмошная стерва ищет свою идеальную половинку». На эту вроде бы невкусную приманку, если верить жениной подруге, клюнуло больше двадцати вполне порядочных мужиков. Теперь мне предстояло проверить, как такая тактика сработает на женщинах. Составленное мною объявление звучало так: «Я – неотмеченный достоинствами циничный сердцеед среднего роста, ленивый по жизни, но неутомимый в постели, как зайчик на батарейках. Ты – красивая и глупая рабочая лошадка, мечтающая подставить свою спину под опытного секс-жокея. Рост и вес не имеют значения. Если тебе изменяет муж, то это плюс, потому что мне недавно наставила рожки жена и нам будет о чем потрындеть. Неу-дачник».
В первый же день откликнулось три женщины: Иришка-27, Свиночка и Людаедка. Первые две закидали меня выуженными из сети фото– и видеоприколами вперемежку с короткими эротическими призывами типа «будем мстить вместе!». Людаедка прислала мне следующее проникновенное письмо:
«Дорогой Неу-дачник! Прочитала твое объявление, и сердце невольно сжалось в груди. Столько юмора и столько грусти всего в нескольких строках! В тебе угадывается легкоранимый интеллигентный человек, который продолжает шутить сквозь слезы, даже когда ему делают больно. Ты держишься молодцом несмотря на все мучения и пытки, заготовленные тебе судьбой, но все-таки в твоем виртуальном голосе я услышала жалость к себе. Ни в коем случае нельзя жалеть себя – это темный тупиковый путь, заканчивающийся глухой стеной непонимания. Конечно же, ты хороший и добрый муж, а твоя жена поступила мягко говоря некрасиво, а прямо говоря – подло. Но постарайся переступить через собственную мужскую гордость и подумай: почему она так сделала? Что толкнуло ее на это? Ведь не бывает дыма без огня, на все есть своя причина, и этой причиной можешь оказаться ты сам. Если твоя жена ушла от тебя, то это значит только то, что она была неудовлетворена жизнью с тобой. Счастливые пары не распадаются, ведь правда? Может, это были всего лишь мелочи: грязные носки под кроватью, забрызганная крышка унитаза, букет несвежих роз на восьмое марта... Если ты хочешь вернуть свою любимую, оглянись назад и подумай, что ты сделал не так. Никогда не поздно попытаться исправить свои ошибки. Нет ничего проще взаимных обвинений, но это равносильно приглашению на похороны любви. Если ты хочешь воскресить отношения, постарайся не злиться на жену, а сделай ей что-то приятное, пусть даже пустячок (флакончик духов, абонемент в массажный салон или просто гвоздичка на подушке), но докажи, что ты был и есть самый лучший из мужчин. Даже если у тебя ничего не получится, ты не будешь потом казнить себя за то, что не попытался ничего исправить. Вперед, за дело – и желаю тебе в этом удачи!»
Прочитав это письмо, я в первый момент действительно дернулся куда-то бежать, то ли срочно вытаскивать грязные носки из-под дивана, то ли в ближайший ювелирный за ожерельем из африканских алмазов. Но уже в следующую секунду я застыл как вкопанный, неожиданно для себя самого накрытый темной волной животной злости. Подскочив к клавиатуре, я на одном дыхании набил дрожащими пальцами следующий текст:
«Дорогая Людаедка! Ты либо конченая дура, либо изощренно глумишься надо мной. Я не собираюсь дарить своей жене гвоздички за то, что она трахается с другим. И можешь не сомневаться, я был идеальным мужем! Ну, хорошо, не совсем идеальным, и мои носки действительно валяются под кроватью, но это не оправдывает ****ства моей супруги. Во всем виновата только она одна – это она разрушила нашу любовь, растоптала наше счастье и надругалась над нашим будущим. А объявление я написал не для того, чтобы ты меня морально утешала или наставляла на правильный путь, а просто потому, что мне дико хочется ****ься. Да, все элементарно просто: я хочу забыть свою жену, и для этого мне необходимо поиметь кого-то еще. Кстати, твое высокопафосное письмо выдает в тебе чувственную натуру: я представляю, как одним пальцем ты давила на клавиши, разжигая во мне комплекс вины, а другим выпутывала затвердевший клитор из намокших волосиков. Тебе ведь тоже жутко хочется ебаться, да? Нам нужно как можно скорее встретиться – к черту слова, нас спасет только реальный секс!»
В ожидании ответа я впал в прежде незнакомый мне сексуальный транс – лежа на диване с окаменевшей мошной, я бездумно пялился в белый потолок, мелко дрожащий у меня перед глазами – весь мой организм жарко вибрировал, немыслимым образом ощущая  на расстоянии конкретное женское тело, о существовании которого десять минут назад я и не ведал, а теперь проник во все его поры и дышу в унисон с ним. Да, я ясно видел – не перед собой, а глубоко в себе – как в эту самую минуту Людаедка, ерзая на кожаном кресле тоненькими стрингами, пишет мне взволнованный ответ, и я совсем не удивился, когда, резко встав с дивана в правильный момент, прочитал на экране монитора:
«Милый Неу-дачник! Вы даже не представляете, до какой степени я смущена Вашим ответом. Да, Вы правы, я обожаю секс, и мне его сильно не хватает. В моей жизни тоже случилась неудачная любовь. Долгое время я переписывалась с одним мужчиной, который живет в Германии. Мы никогда с ним не виделись, хотя у нас был регулярный секс через сеть, но не в этом суть, главное – мы с ним подолгу беседовали на жизненные темы, и я чувствовала в нем родственную душу. Так продолжалось три – боже, три! – года. Я его звала к себе, но он не мог приехать: то работа, то безработица и нет денег, то еще что-то. Наконец, он пошел за билетом в турбюро, и эта драная сука-агентша уговорила его взять за те же деньги горящую путевку на двоих в Египет, для себя и для меня. Я, конечно, сперва была рада: Гиза, Люксор, Хургада, круиз по Нилу и вся такая романтика. Но потом случилась катастрофа: я не успела получить визу, и мой возлюбленный отправился в Африку с той самой агентшей, которая и продала ему путевку. Его аргумент сразил меня наповал: «Нельзя было сдать обратно». Вы даже не представляете, как мне было больно! И когда я увидела Ваше объявление, мне стало еще больнее – я подумала: вот ведь человек, его предали, вытерли об него ноги, а он еще находит в себе силы хохмить. Я хотела наказать Вас за Ваш юмор, которого мне так не хватает для оптимистических прогнозов на будущее. Можете даже покарать меня за эту мою подлость. Вытянуть ремешком по голой попе, если хотите. Мне крайне стыдно за себя, и я согласна на все ради Вашего прощения».
Мой ответ был коротким, как телеграмма-молния: «Куда ехать буду сегодня». Ответа так и не поступило. То ли Людаедка удовлетворилась эротическими фантазиями и передумала вымаливать прощение, то ли просто испугалась моего звериного напора. И действительно, сам виноват: повел себя как разбушевавшийся динозавр в детской песочнице. А все-таки жаль, что мы не встретились – мог бы выйти еще один занимательный сюжетец.
Не знаю, кроется ли какая-то скрытая закономерность в моих последующих неудачах в установлении полового контакта через сеть, но они имели место быть. Весь мой откликнувшийся на объявление женский контингент можно было подразделить на две половины: брошенные мужьями жены и жены, бросившие мужей. Первые, как правило, пребывали в депрессии разной степени, от легкой до клинической, и им было мало дела до моих переживаний – хватало своих. Вторые, напротив, были веселы и жизнерадостны, всячески меня подбадривали и утешали. Но что характерно, ни те, ни другие не горели ни малейшим желанием запрыгнуть в мою койку: все ограничивалось долгими поцелуями в подъезде, пожиманием груди на прощание и их то грустными, то веселыми обещаниями «в другой раз».
Сначала я думал, что дело здесь в психологии: брошеные просто морально не готовы к новым отношениям, пусть даже чисто физиологическим, а бросившие хоть и испытывают перед мужчинами некоторый комплекс вины, это не мешает им смотреть на всех мужиков свысока и считать их лузерами по аналогии со своим бывшим, не удержавшим в руках свое счастье – «меня, любимую». Но очень скоро я пришел к неожиданному открытию: все гораздо проще, чем кажется с точки зрения психоанализа, но в то же время и непонятнее, потому что объясняется одним емким словом, значение которого, в свою очередь, до конца необъяснимо, и слово это – «судьба». И действительно, в случае проявления в жизни какой-нибудь феноменологической закономерности, например, у Иванова было три жены, всех трех звали на букву «А» и все три ушли от него на шестой год брака, никому ведь не придет в голову выводить из этого арифметическую функцию типа 3А = 18 – просто скажут «судьба», подразумевая при этом, что дальнейшие наукообразные исследования проводить бесполезно. Встречаются, конечно, и такие, для которых судьба – это всего лишь русифицированная «карма», но я-то всегда полагал, что никакой кармы на самом деле не существует, как не существует в театре наказания для актеров, играющих злодеев – важно не кого ты играешь, а насколько артистично.
И вот мне, принципиальному отрицателю судьбы и кармы, довелось столкнуться с такой таинственной аномалией: всех девушек, откликнувшихся на мое объявление, – а их было больше двадцати – звали Маринами. Причем, эта своеобразная мариномания проявлялась в завуалированной форме, поскольку одни марины назывались мариями, другие марами, третьи ринами и т.д. – не попадалось только отошедших в прошлый век марусь и мань.  Из оригинальных были Маринара, Маринадка и Морпешка. Как ни странно, была даже одна «Юля», саморазоблачившаяся как скрытая Марина в приступе пьяной откровенности, вызванной полусладким шампанским, в которое я подмешивал «Балтику № 7» в несбывшейся надежде, что этот веселящий коктейль подействует еще и как афродизиак. Но самое главное, эта более чем подозрительная синхронистичность имен меня тогда совершенно не волновала, и я ее даже как бы и не замечал: мне казалось мистическим только то, что ни одна из девушек, не важно, как их там звали, не соизволила мне отдаться.
В этой цепи сексуальных фрустраций случился лишь один разрыв, когда на мое объявление ответила Розмарина из Нэшвилла (родом из Кременчуга, с ударением на «а», как потом выяснилось), которая, конечно же, тоже оказалась просто Мариной. Я вызвал ее в чат, и в начале седьмой минуты нашего виртуального знакомства она пригласила меня в гости, а в конце той же минуты я уже согласился. Она, наверное, и сама не подозревала, что все произойдет так стремительно, но уже на следующий день я летел в Вашингтон, чтобы там пересесть на самолет в Нэшвилл.  Все решилось так быстро, потому что у меня уже была виза с прошлого года, был бесплатный билет как бонус за мои прошлые дальние перелеты и не было ничего, что помешало бы мне немедленно сорваться с места по первому зову голодной самки с другого конца света. Мне особенно отчетливо запомнилось, как развалившись в самолетном кресле с модной тогда книгой про оборотней – проституток-лисиц и ментов-волков – я вдруг особо остро ощутил свою безумную уникальность: все, кого я видел вокруг себя в самолете, перемещались из одной точки в другую для  выполнения какой-то не ими установленной жизненной функции – летели на работу, в отпуск, по делам или навестить родственников, – и только я один мчался от своей законной жены за десять тысяч верст на две ночи к незнакомой женщине, которую никогда не видел даже на фотографии (сам не стал просить – мне так казалось интереснее, типа сюрприз). И главное, почему я так уверен, что некая таинственная незнакомка будет лучше хорошо знакомой мне жены? Может быть, именно потому, что я ее еще плохо знаю?
На пересадке в Вашингтоне я подключился в баре к публичному вай-фаю, чтобы проверить почту, и обнаружил следующее послание от режиссера Гештальтова:
«Рамалекс, дарагой, куда ты пропал, э? Насилу отыскал твое мыло. Сразу скажу, не абижайся, но твою пьесу мы без тебя поставили, по памяти восстановили. За кинжал не хватайся, да, но конец мы переделали с учетом названия заведения, нас приютившего. Короче, до Марьяны (Сереги) доходит, что ее (в смысле его) посодют, и она вертается мочить свидетелей, но меня (Лаптева) с Лидией (Натахой, то есть наоборот)  на сцене уже нет, и тогда он мочит в аквариуме связанного Суецкого – тот снимает в воде одежду вместе с веревками и имитирует половой акт с акулами. То есть, это зритель так думает, что он имитирует, а на самом деле он их жистоко дрючит, обхватив ногами снизу – профессиональный дайвер, на него полбюджета ушло, пришлось мне самому себе гонор резать.
Так што, нэ пириживай, обманутого мужа наказали по полной. Кстати, если тебе когда-то, не дай бох, изменит благоверная, ни в коем случае не спи с ней хотя бы первый месяц, даже если она тебя будет об этом умолять на коленях в пеньюаре – это хуже, чем с акулой».
По псеводкавказскому пьяному стилю Гештальтова и его неожиданной приписке в конце письма я заключил, что он, как и я, неожиданно для себя вступил в орден рогоносцев, и теперь забывается армянским коньяком. Однако представляю, в каком виде они восстановили мою пьесу, даже если имена действующих лиц переврали... И к тому же, амбала Сережу играет Марьяна – это как это?! Да, и вот что еще: почему мне до сих пор не приходило в голову использовать для удовлетворения сексуальных потребностей свою собственную жену? Блин, да потому что я с самого начала стал искать других женщин, чтобы забыть ее. Не-е-ет, надо подойти с другого конца: тупо спать с женой (что значит, хуже, чем с акулой?! метафорическая фигня!), чтобы не программировать себя на неудачу со всеми остальными женщинами, и тогда они сами прилепятся. Вот вернусь... В этот момент объявили посадку на мой рейс, и я вспомнил, что меня все еще ждет встреча с нэшвилльской незнакомкой.
Через несколько часов я, наконец, встретился с Розмариной у черного хода гостиницы «Гейлорд», в которой она работала горничной. Моя незнакомка выглядела гораздо хуже, чем я себе мог представить в самых пессимистических прогнозах: у нее была совершенно круглая, как мяч, мясистая голова с выбеленной шевелюрой, водянистые глаза цвета увядших васильков, сухие морщинистые губы, пышная веснушчатая грудь и тонкие жилистые ножки. Мне было даже страшно гадать, сколько ей лет. Плотно обняв и облапав меня сзади с шеи до колен, она легко перебросила меня за ноги через бортик в огромную пластиковую корзину на колесиках, забросала сверху бельем и поспешно, с крутыми заносами на поворотах, отвезла в пустующий номер.
– Я не поняла, чого мы ждем, – взволнованно спросила она, стянув с себя халат вместе с фартуком.
– Да, в жизни все нужно попробовать, – не помню уже, сказал я это про себя или вслух.
Это был поистине незабываемый секс, потому что хуже у меня никогда не было. За ночь Розмарина испытала шесть или семь оргазмов, но я в этом почти не участвовал, потому что она все делала сама: доводила мой член до состояния стояния, направляла его куда надо и ерзала на нем минуты три, пока не начинала приглушенно рыдать, потом еще минут пять давилась слезами и соплями и, наконец-то, десять секунд дергалась в сладострастных конвульсиях. После этого она отлучалась на часок в «офисину», потому что в ту ночь «заступила дежурной консьержкой», и ей нужно было сидеть в какой-то особой бытовке и ждать срочного вызова, когда какой-нибудь налившийся вискаря ковбой «уделывал ковры в холле» или что-то в этом роде. Под утро я уже даже научился не просыпаться, когда она залазила на меня.
В семь утра Розмарина растолкала меня и заявила капризным шепотом прямо в ухо, что ей уже «тошненько» от секса и она отправляется домой отсыпаться, чтобы к ночи снова быть «в боевой форме» – так она и сказала. Обрадовавшись такому обороту дел, я устроил голову поудобнее на подушке и в ту же секунду провалился в сон. Мне снился один из редких «долгоиграющих сюжетов» – так я про себя называю сновидения, в которых мне доводится прожить едва ли не полжизни, лет десять, двадцать или тридцать, причем со всеми бытовыми подробностями и без всякой быстрой перемотки кадров, в растянутом режиме реального времени, когда за одну секунду земного времени проходит один онейро-день. Когда такие сны прерываются, в первую секунду, которая по инерции длится нестерпимо долго, все еще находишься под ностальгическим впечатлением «той жизни», со всеми ее радостями и проблемами, но уже в следующий момент полностью приходишь в себя и думаешь с облегчением: «Слава богу, все это только сон, и мне не придется чинить разбитую машину, потому что я ее на самом деле не разбивал», – или что-то в этом роде, – и тотчас от всех долгих лет прожитой во сне жизни не остается ни малейшего следа, кроме смутного воспоминания о последнем эпизоде (визг шин, скрежет тормозов, глухой удар в стену, звон стекла и едкий дым) и темной догадки о том, что чинить машину по-любому уже некому.
Так вот, в ту ночь мне привиделся очень длинный сон про юного себя, из которого я запомнил только то, что он-я прожил в нем большой кусок жизни, с рождения и до подросткового возраста, и что в конце его я-он говорю какому-то спереди лысому, сзади седому мужчине со спокойным и вместе с тем проницательным взглядом:
; А вы знаете, что я больше десяти лет прожил в Америке?
–    И как тебе там спалось? – спрашивает он, внимательно заглядывая мне в глаза.
–    Хорошо спалось, особенно в дождь, – отвечаю я, удивляясь его вопросу.
На этом самом месте я и проснулся, а проснувшись и вспомнив свои последние слова, приподнялся на локте и заглянул в щель меж занавесок на окне: снаружи в комнату пробивалось солнце, а значит, дождя не было, и это не могло не радовать, потому что любые вещие сны отчего-то нагоняли на меня тоску, даже если сбывалось что-то очень приятное. Однако, по-настоящему беспокоило меня совсем другое, а именно то, что проницательный  мужик оказался осведомленнее меня самого, ведь во время нашего разговора я на самом деле спал в Америке, но во сне не знал про это, а он мне недвусмысленно намекал... Но тут моя мысль перескочила на реальные заботы: я посмотрел на часы, стрелки распластались на без четверти три, и я подумал, что неплохо было бы отправиться в город, чтобы осмотреть местную достопримечательность – в точности восстановленный Парфенон, – но тут же оказалось, что Розмарина утащила с собой в моем же чемодане всю мою одежду и вещи, даже бумажник забрать не постеснялась, только ноутбук любезно оставила, чтобы я мог получать от нее любовные послания типа «скучаю за твоим затверделым писюном». Обнаружив пропажу, я с минуту катался по кровати, давясь от смеха над самим собой: «сексуальный турист, мля!»
Подмога пришла неожиданно: около четырех вечера в мой номер настойчиво поскреблись ногтями по дверной фанере. Закутавшись в простыню, я подошел к двери и прислушался: снаружи раздавался шум возни и хихиканье, будто какие-то задорные девицы толкались бедрами у моего порога. Осторожно приоткрыв дверь, я действительно увидел двух молоденьких девушек – низкорослых мексиканок в белоснежной кружавчатой униформе, как у Розмарины. Они не были красавицами, но выглядели довольно мило: миниатюрные, пухленькие и заразительно улыбчивые.  До меня тут же дошел весь смысл происходящего: Розмарина унесла с собой ключи от номера, чтобы никто, кроме нее, не смог покуситься на ее лакомую добычу, но настырных мексиканочек это только раззадорило, и они стали ломиться ко мне в дверь. Не долго думая, я впустил их, и они тотчас принялись за незатейливый эротический спектакль под видом уборки помещения: изящно перегибались через диванные поручни, якобы подбирая мусор с пола, залезали на четвереньках под стол, вставали на стулья в попытке дотянуться до потолка и совершали другие подобные манипуляции, в результате которых перед моими глазами сверкали мелкими капельками пота их гладко выбритые смуглые ляжки. Увенчалось все это вполне естественным концом: под предлогом уборки кровати они весело стянули с меня простыню и, распахнув халатики, с двух сторон облепили мой голый торс своими мягкими грудками. И опять у меня был незабываемый секс, теперь уже один из самых лучших. На прощание они подарили мне свои джинсы, зелено-желтую маечку с надписью “An eye for an I” и черные резиновые тапочки для бассейна с эмблемой «Гейлорда», а также любезно одолжили двадцатку долларов. Джинсики, разумеется, спереди не сходились, а сзади далеко не доставали до копчика, поэтому приходилось постоянно натягивать на бедра короткую майку.
Однако «Гейлорд» оправдал свое возвышенное звание: еще когда я перемещался в номер в бельевой корзине на колесиках, не имея никакого обзора, я почему-то был уверен, что это заведение представляет собой полутемный дешевый отель, сильно обветшалый, но огромного размера  и с длинными узкими коридорами. Когда я вышел за дверь, то увидел, что нахожусь в гигантском ангаре со стеклянным потолком, многоярусными рядами дверей на стенах и неспешной рекой, плавно огибающей своими изумрудными водами райские кущи с трепещущими в водопадных брызгах тигровыми орхидеями. Да, а еще по реке скользили гондолы с гитаристами, распевавшими серенады в стиле «кантри», с пальмы на пальму перепархивали лоснящиеся ультрафиолетом павлины, с ажурных мостиков свисали неоново-ярко цветущие лианы и все в таком возвышенном духе, и от этой всей и вся такая туристская мишура, которой меня заплясали зайчики в глазах (вышло несвязно, но точнее не скажешь). Короче, по своей конструкции этот «Диснейленд» для пенсионеров напоминал тюрьму, как ее показывают в Голливудских «камеди-драмах» из жизни безвинных заключенных, а по оформлению – фешенебельный торговый центр. На выходе я впрыгнул в золоченую карету и коротко бросил извозчику в бархатной ливрее с позументами: «Парфенон!».
Храм, хоть и в натуральную величину, показался мне не больше московской пятиэтажки – обойдя его вокруг, я насчитал ровно 400 шагов. Когда я смотрел на иллюстрации  развалин на Акрополисе, Парфенон представлялся мне грандиозным сооружением – наверное, потому что у него не было крыши и воображение дорисовывало вместо нее высокопафосный античный небоскреб. Заходить внутрь у меня не было никакого желания. В Египте я на несколько часов погрузился в глубокую депрессию после того, как побывал в чреве пирамиды. Больше всего запомнился наклонный спуск по узкому и темному туннелю: скрюченные руки и ноги сводило от неудобства и напряжения, в колени врезались провода и кружилась голова от затхлого воздуха, но впереди мерещились какие-то древние таинственные существа, навроде человека с лицом льва, держащего в руках семь ключей Вечности. Первая комната оказалась совершенно пустой... не считая тусклой электрической лампы. Могло бы быть, конечно, и хуже: ползешь-ползешь на четвереньках по 120-метровому коридору, а в конце тебя ждут разложенные на ковриках ровные ряды микро-саркафагов из алебастра по 30 франков, рисовых «папирусов» по 15 и сфинксов-брелков на цепочках по 10, а для любителей дешевых распродаж – пластиковые глаза Гора по 50 пиастров. На самом деле, я ничего и не ожидал увидеть в этой давно разграбленной камере, но все-таки... «Свершилось, я внутри пирамиды Хеопса. Да, вот она, пирамида. И я в ней», – убеждал я себя в важности момента, но вместо ожидаемой магической энергетики ощущал только душную и влажную пустоту.
Выбравшись на поверхность и отдышавшись, я перечитал путеводитель в попытке выяснить, где именно меня обманули, и докопался до истины: в конце первого наклонного коридора должен был быть второй горизонтальный, вход в который я не заметил, потом третий уходящий вверх и, наконец, четвертый горизонтальный, заканчивающийся гранитной погребальной камерой с саркофагом фараона. Ползти обратно по нескончаемым коридорам я не чувствовал в себе сил, и от этого настроение еще больше испортилось. В довершение всего, такси, в котором я возвращался в Каир, надолго застряло в пробке. Водитель то ли гортанно напевал все это время для самоуспокоения, то ли выкрикивал проклятия, я так и не понял. Примерно через час коротких подергиваний нашего проржавевшего «Мерседеса» времен Насера мы, наконец, резко вырвались на просторную дорогу, перед этим плавно проехав мимо перевернутого грузовика с открытым кузовом, спокойно лежавшего на боку на чахлой траве между встречных полос, и рассмотрев простирающийся за ним шлейф из примерно тридцати человек с вывернутыми конечностями: казалось, они просто сильно утомились, прилегли отдохнуть и тут же отключились в неудобных позах и с открытыми ртами; все они были одеты в черные брюки и белые рубашки и почти все медленно шевелились, словно силясь поудобнее устроиться, но движения их были слишком слабыми. Ни полиции, ни скорой помощи, ни кого-то еще вокруг них не было, только любопытные лица за стеклами притормаживающих автомобилей.
Короче, теперь я боялся разочароваться в очередном «чуде света», пусть и не в самом, а в его полномасштабном макете, и никакими мечтами о золотой Афине не мог сам себя туда заманить. Итак, не заходя внутрь, я устроился на ступеньках храма и раскрыл ноутбук. На первом месте среди свежих посланий стояло письмо от жены: «Ромашка-Ромашка, забери одежу из чистки, закрывается в 8. ТвоЮ». Вот же! Как ни в чем ни бывало «твою-мою»... По-идиотски, конечно, требовать, чтобы она подписывалась «не только твоя Ю», да я и не требую, но вот что мне в голову ударило: неспроста она выбрала такую приписочку, то есть понятно, конечно, что  это словесная аббревиация – «твоя Ю – твою», – но хохмочки они потому и смешные, что в них есть какой-то смутно различимый второй план, на фоне которого изречение кажется смешным, типа я догадался, я умный, и это прикольно! И вот я о чем догадался: это  на первый взгляд шутливое «твоЮ» было зашифрованным посланием из прошлого от несуществующей теперь Ю., безумно-беззаветно любившей меня неземной любовью, послание, в первом, самом вульгарном, приближении к истине рудиментарно означало «твою маму, надо срочно что-то делать!». На втором плане его можно было бы при желании озвучить как «если немедленно не приложить особых усилий, то дело может принять весьма скверный оборот», а на третьем –  «торопись, судьбы мира в твоих руках». Так и быть, признаюсь, был еще и четвертый фон, изумрудно-плюшевый, на котором светлыми и прозрачными, как клюквенный сок, рубинами было выложено короткое «ёпт», но это представляло собой уже шифровку второго уровня, разгадывать которую у меня не было времени. Очнувшись от аналитических экзерсисов, я настучал открытым текстом: «Я сейчас в другом конце, буду поздно, заберу, если успею. Не твоР».
Да, моя милая прошлая Ю., беспощадно замученная оргазмами в чужой постели, ты права, надо что-то срочно предпринять, иначе кобздец! Я незамедлительно отправил следующее письмо Розмарине: «Если ты, нехорошая женщина, не подтащишь мой саквояж к Парфенону в течение часа, то ужинать будешь в тюряжке. Это я тебе как муж юриста говорю».
Ровно через 50 минут Розмарина подкатила к Парфенону мой чемодан на колесиках. Не удостоив меня взглядом, она оставила его посреди дороги перед ступеньками и, не замедляя шага, проследовала дальше. Но не успел я облегченно вздохнуть всеми фибрами души, как она порывисто обернулась всем телом на жалобно скрипнувших камешках парковой дорожки, словно пораженная какой-то  неприятной догадкой, и с неожиданной легкостью взбежав по ступеням, встала прямо передо мной. «Тебя Хуанка...?» – тихо спросила она, с горькой улыбкой ковыряя коротко остриженным пальцем глаз на моей майке.
Я даже не знал, что ответить. «Не твое дело, я свободный человек, с кем хочу, с тем и трахаюсь», – звучало как-то чересчур напыщенно. Вместо ответа я только медленно кивнул головой. «Горе ты мое цыбулевое!» – она запрыгнула ко мне на колени и под легкое потрескивание миниюбочных швов утешительно осыпала мою макушку короткими быстрыми поцелуями, будто я и впрямь  стал жертвой зверского изнасилования. В следующую минуту она уже стремительно тащила меня за руку к своей неподалеку припаркованной серебристой «Хонде», на удивление новенькой и симпатичной; я едва успел подцепить второй рукой чемодан.
– Эй, эй, эй! – осадил я ее. – Ты, типа, робота-трахальщика по Интернету выписала? Понимаю, конечно, что малопьющий интеллигентный мужчина – бесправное сексуальное меньшинство, но я тоже могу за себя постоять. В рыло двинуть и все такое... «Спущу кулак – подол обсеришь!» Приписывается Лермонтову, между прочим.
– Ты шо, с женщиной драться будешь, да? Ох, не ждала от тебя! – она с веселым интересом осмотрела меня, будто прикидывая, на какой минуте может закончиться наш поединок. – Пойдем уже, боец, варениками тебя побалую. А секс – в жизни не главное.
–  Ну, и что главное? – вздохнул я, уже предвидя ответ: у всех женщин он в таких случаях одинаков.
–  Простое. Человеческое. Общение, –  четко выговорила Розмарина.
«Вот и встретились два одиночества – изголодавшаяся по родным мужикам женщина и примчавшийся к ней по первому зову сексуальный маньяк – да, а кто же еще! И оказалось, всего-то нам и надо – посидеть, выпить и закусить, без всяких там излишних фрикций», – теперь уже благодушно кумекал я, запивая самопальной горилкой вареники с вишнями в просторном и чисто прибранном доме Розмарины, с неожиданным вкусом обставленном простой, но теплой на вид мебелью из светлого дерева. Горилки было много, целая пузатая бутыль с ручкой из-под «Смирновской», и она по-настоящему забирала, даром что не на ридно-украинском, а на мексиканском перце настоянная.
– И как этот ихний перец называется? – поинтересовался я для поддержания разговора, поднимая очередную стопку.
– Халапеньо.
– Ну, Маринка, давай халапнём за твое драгоценное здоровье. Бажаю тебе щастя!
– Взаимно, Ромик.
– Слушай, это... а где мы сейчас? – я повернулся в сторону окна, но увидел в нем только отражение своей пьяно-довольной физиономии на фоне   высвечиваемых фонарями тонких росчерков теней от куста сирени.
– У тебя что, галюники? – внимательно глянула на меня Розмарина с умиленной улыбкой.
– От чего, от горилки?! Нееет! У меня просто из головы вылетело, как этот город называется. Вот пытаюсь вспомнить, а на ум ничего не идет, даже первая буква, и такое ощущение, что пока не вспомню, за этими стенами ничего не будет, только свет от фонарей, а дальше – полная пустота... И это даже по кайфу – забыть, где ты, и ощущать себя так, будто ты нигде и везде одновременно. А?
– ...столица штата Теннесси. Население 575 тысяч 200 человек, это второй по численности населения город Теннесси после Мемфиса. Расположен на реке Камберленд в северно-центральной части штата. Является крупным центром здравоохранения, музыкальной индустрии и важным транспортным узлом...
– Так как ты, говоришь, твой город называется? – перебил я ее.
– Нэшвилл, Сашок, Нэшвилл.
– А, ну да... Но вообще-то я не Сашок, а Ромик, – я настороженно осмотрелся по сторонам, будто ища подтверждение тому, что я точно в Нэшвилле и именно Роман Александров и никто другой.
– Я поня... ла. Слушай, милый, – раскрасневшаяся от огненно-перченой  горилки Розмарина блаженно расплылась в кресле. – Я давно хотела узнать, но все не у кого было. Почему москали говорят «я понял», а москальки «я понялааа»?
– Кто это? – не обращая внимания на ее глупый вопрос, спросил я в свою очередь, заметив на стене возле часов с синими горошинами электронных цифр небольшую светло-коричневую фотографию в простой деревянной рамке, на которой была поймана вроде бы скромная, но в то же время хитрая улыбка симпатичной школьницы с ямочками на щеках. В ее лучистых широко раскрытых глазах читался вызов взрослому миру: «Все равно я останусь счастливой, что бы вы со мной не сотворили!» Или мне так показалось...
– Шо, не похожа?
– Совершенно, – честно сказал я, чтобы не обижать светлый образ школьницы. – Даже ямочек не осталось. Стерлись?
– Вот где теперь те ямки, – она картинно задрала ногу, демонстрируя мне целлюлитные складочки на зыбких ляжках.
– Маринка, не шизуй, – попытался я ее успокоить. – Это нормальное явление. Я и сам себя узнаю только на тех фотографиях, которые раньше видел. Мне даже часто снится, что я рассматриваю свои фотографии, которые никогда не видел в реальной жизни. Как бы кто-то щелкнул, а потом забыл снимок отдать. Или я кому-то случайно в кадр попал на фоне какого-нибудь фонтана или памятника и теперь хранюсь в чужом альбоме.
– Ну и что?
– Да ничего. Просто странное чувство возникает, когда себя узнаешь на фотографиях, снятых незнакомыми людьми, будто ты для них человек лишний, но в то же время и не случайный, раз они хранят твое изображение. Хуже, когда тебя узнают там, где тебя нет...
– Это как?
– Я недавно поехал мать с отцом навестить, и они откуда-то из шифоньера достали пачку старых фоток. Знаешь, как раньше складывали, когда сами в ванной печатали, – в черный пакет из-под фотобумаги. Стали, короче, показывать мне мое детство, и вот на одном снимке стоит мой школьный приятель, лет двенадцати, а рядом с ним – вроде бы я, а вроде и нет. То есть, очень похож, но мне почему-то кажется, что это не я. Смотрел я, смотрел на это изображение, и вдруг отчетливо вспомнил, как лет десять назад уже пытался доказать родителям, что это не я вовсе, а один случайный парень из соседнего двора, которого я видел всего раза три, он  вроде на каникулы к тетке приезжал. И главное, мы на самом деле совершенно не были похожи, просто так на фотографии получилось. Да, и самое смешное – то, что я сам это и снимал, мне тогда только-только камеру на день рождения подарили, и я на радости все подряд фоткал. Тогда еще «камеры» называли «аппаратами»...
– Ну и что, переспорил родичей?
– Да нет, я на этот раз и спорить не стал, все равно бесполезно. В прошлый-то раз они только обиделись, думали, я их разыгрываю. Главное, меня тогда поразила мысль о том, что если бы я десять лет назад не поссорился с ними из-за этой фотографии, то теперь бы и сам забыл, что это не я.
– Нас прошлых больше нет, – со вздохом подытожила Розмарина.
– Да, – согласился я. – Помню, я в детстве мечтал о мопеде, так мне хотелось мопед, что казалось, готов был все за него отдать. А недавно вот нашел на дороге пару тысяч долларов...
– Серьезно? Не бреши!
– Честно-честно.
– Так прямо и нашел кучку баксов?
– Ну, не целую кучу, а маленький рулончик... Так вот, нашел я столько денег, что мог бы запросто мечту детства осуществить, а я про нее даже и не вспомнил.
– И хорошо, что не вспомнил, это я тебе как бывший детский врач-психотерапевт говорю, – серьезно заявила Марина.
– Почему хорошо? – искренне удивился я.
– Да потому что если бы ты купил себе мопед, то тем самым порвал бы тонкую нить, связывающую тебя с детством, – неожиданно складно заговорила она. – Самая лучшая связь – не в том, что у тебя есть, а в том чего нет и к чему ты стремишься.
– Согласен, – я с новым интересом посмотрел на нее – нет, на надменно-чопорную врачиху из детской поликлиники она совсем не походила. – А какой ты бы мне поставила диагноз как специалист по душевным болезням?
– А не обидишься?
– Не обижусь, – пообещал я.
– Ты страдаешь заниженной самооценкой.
– Это я-то?! – я едва не подпрыгнул от возмущения.
4 бис.
Гербарий: лирическое отступление
Вместо эпиграфа: «Ничто – это когда нечего и некому сказать» – давно болтавшаяся в конце недописанной книги строчка, которую некуда было прилепить (по мере того, как я писал, она в силу текстопроцессорных технологий отодвигалась все дальше).
  Сейчас, между строк, смотрел через проектор, подключенный к компьютеру, «Глобальные новости» из сетевых архивов русского телевидения. Когда включал, не знал еще, что это такое – оказалось, астрологические прогнозы от Глобы. И этот астролог в больших очках и с кривыми зубами говорит: «Вам (в смысле не лично вам, а девам вообще) предстоит встреча с интересным человеком, которая вас обогатит духовно». Так вот, сегодня, 2 мая 2997 (упс, опечаточка, нуд ладно) года нам, звездным девам...
Нет, опять я на хохмы свернул, все виновата темнота, физическая и духовная. Пойду свет включу.
Вот, теперь клавиши видно, можно серьезно писать.
После своего прогноза Глоба перешел к разделу... ну, не помню точно. «Кто из великих сегодня родился» вроде наподобие того. Не сегодня, конечно, дураку понятно, а в этот день в прошлом. И стал Глоба рассказывать про Розанова. Я, конечно, слышал про такого философа, но никогда не читал целенаправленно, так, отовсюду понемногу, в основном в цитатах. Еще помню Паравозов любил Розанова цитировать и называл его почему-то русским фашистом. Или наоборот спорил, что это не русский фашист, как другие считают. В общем, со слов Паравозова мне представлялся Достоевский в немецкой каске с рожками и двойными молниями.
Я тут же включил искалку и нарыл  «Опавшие листья», про которые так проникновенно вещал Глоба. И вот я прочитал на большом светящемся экране черные буквы: «Бога вообще в «кабаке» нет. И сущность XIX века заключается в оставлении Богом человека». Сейчас я подумал, когда перепечатывал эти слова с большого экрана на маленький, у себя на коленях, а по-правде говоря, на паху:;«Как же повезло этим людям, что у них была такая сущность, Бога уже не было, а его сущность еще оставалась как теплые следы на холодной воде. Теперь ни того, ни другого». Это я сейчас так подумал, а в первый момент мыслей еще не было, я еще ничего не успел подумать, я просто ужаснулся, как человек ХХI века, услышавший слова человека из XIX-го: весь ХХ век прошел без Бога! Целых сто лет люди делали вид, что его нет, в надежде, что он появится, хотя бы лишь в силу того, что не замечать несуществующее абсурдно, но он так и не явился. Ведь плач о богооставленности – это не просто сожаление, это искренняя уверенность в том, что он когда-то был, а теперь его не стало. И во мне проснулась не вера в Бога предков, а вера предков в Бога – я генетически ощутил в своих молекулах эту слепую светлую веру, и это такой кайф, это сильнейший... ну, да, черт с ним, наркотик, хотя это такое слово занюханное и заколотое, что от него ничего метафорического уже не осталось. Но это был такой мгновенный кайф, быстро проходящий, почти без последствий, только легкая грусть, не ломает, не колбасит. Чистый кайф. Хотя, дело не в кайфе, но нужно как-то объяснить, что в этом хорошего. Конечно, это был не кайф, а больше кайфа, вообще что-то необъяснимое. И суть не в том, что, мол, когда слепо верили, тогда он и был. Суть как бы в синхронистичности: тогда он и был, и верили, а теперь и нет, и не верят. Несправедливость без всяких причин и следствий, голая констатация факта, при отсутствии логики: он и так был, а они зачем-то в него еще и верили. Или может, потому и разуверились еще в ХIХ веке, что сочли веру чем-то избыточным. Вот он, здесь, под боком, так зачем нам еще и верить в него? Лучше притворимся мертвыми, а потом скажем, что это не мы, а Бог умер. Потому что все относительно.
Да, и вот. Вот, ушло. Бог умер. Потерялся? Спрятался? А когда я курил у окна, все так классно в слова складывалось. Да, вспомнил, гербарий. Типа, у Розанова были опавшие листья, но они были еще наполовину живые, пахли теплой гнилью, парили смутными воспоминаниями о шелестящем ветре. Теперь у меня гербарий, от него исходит тонкий аромат пряностей и чего-то лёгко-галлюциногенного. Да, и вот в этих засохших листьях Он и есть, где же еще ему быть? Не в космических черных дырах ведь, на самом деле. Может, я и есть тот самый гербарий, в котором... – сказал я себе благодушно-мечтательно, но тут же понял, что я не желтый засохший лист, а медленно пережевывающий его жучок. Лист большой, жучку надолго хватит. И ощущения у меня от Бога чисто животные – в смысле вкусные в животе. Все очень просто, когда везде «кабак», в котором нет Бога. Ну да, его и не будет, пока он не придет. Его нельзя вообразить. В смысле можно, но бессмысленно. А не придет он никогда. Зачем ему ходить туда-сюда? Ему достаточно обещать, что он вернется. Потому что слово и дело для него неразличимы. А мы вот различаем настолько, что говорим «Бог умер», а сами не верим в его смерть. Или наоборот – не видим, но верим, что он есть. И от наших слов ничто не зависит, кроме самих слов. А он сказал «я есть» – и он есть. Сказал «меня нет» – и сразу непонятно, кто это сказал, потому что кроме Бога такого сказать никто не может, а Бога уже нет.
4 тер.
– Ты меня слышишь?
– Что ты сказала?
– Я говорю, у тебя – у тебя.
– Что у меня – у меня?
– Заниженная самооценка.
– А, ну да... В смысле ни хрена! Я искренне считаю себя величайшим гением всех времен и народов.
– И почему ты так считаешь?
– Потому что я на самом деле им являюсь.
– Но другие тебя гением не считают, да? Да-а-а. Значит, ты неприиизнанный гений!
– Ну, и... какая разница?
– Да такая. Гений – это признание. А непризнанный гений – диагноз. Хочешь, скажу, как у тебя развился этот синдром? В детстве ты увидел по телевизору или услышал по радио какую-то передачу про некоторого человека, который мог бы стать великим еще при жизни, но не стал, потому что его гений не был признан современниками. И только теперь, с большим запозданием, мы начинаем открывать для себя этого непризнанного гения. А теперь прослушайте сюиту номер один...
– И что, многие поражены этим синдромом?
– Среди детей – каждый первый. А среди взрослых – каждый стотысячный. Поэтому то, что для карапузов вполне нормально, для взрослых дядек считается отклонением. Ты не перерос свою болезнь, извини уж.
– Нет, это ты уж извини, дорогая психиаторша. Болезнь есть только там, где есть симптомы. Я не бью себя в грудь, как другие «непризнанные» и ничего никому не доказываю. Я не воображаю себя непризнанным гением из жалости к самому себе, я сознательно не стремлюсь к признанию. Мне больше нравится быть непризнанным, и я не ищу в этом утешения, мне это просто по кайфу. У меня не просто мания величия, она у меня в квадрате: я настолько высоко стою в собственных глазах, что открыто могу позволить себе быть и самым низким из людей. Мне, может быть, стыдно перед другими за свое величие, поэтому я и предпочитаю оставаться непризнанным.
– А это уже другая история. Когда ты пошел в первый класс, мама тебе дала наставление не высовываться вперед, потому что первые всегда первыми и падают – их в спину толкают, и они спотыкаются.
– Так ты еще и экстрасенс-сша?
– Училась, не буду скрывать.
– Ну и... замечательно. Давай лучше трахнемся на самом деле, без экстрасенсорики. Ты ведь не будешь отрицать, что в сексе я гений? А?
На этот раз все было гораздо улётнее. Можно было бы, конечно, объяснить этот постельный феномен тем, что мы лучше узнали друг друга; хоть ненамного, но духовно сблизились и тому подобное, но признаюсь честно: все время, пока я находился внутри Розмарины, у меня перед глазами стояла та самая фотография девочки с ямочками на щеках, и не просто стояла, но встряхивала непослушными волнистыми волосами, отбрасывая их за плечи, вздрагивала уголками губ, сдерживая улыбку, и прикрывала лучистые глаза тонкими веками с пушистыми ресницами, словно утвердительно отвечая на непонятный для меня самого вопрос. Нет, я даже в мыслях не занимался любовью с этой умопомрачительной девочкой, однако одно ее присутствие дико возбуждало меня, словно я прикоснулся к чему-то пронзительно чувствительному и тонкому, но не хрупкому, а бесконечно растяжимому в пространстве и времени. Самое кайфое в этих ощущениях было то, что они не были мимолетными, а продолжались постоянно, не утихая ни на миллисекунду – растянутый на два часа упоительный оргазм.
Даже когда все физически кончилось и я плавно соскользнул в сон, кайф еще продолжался, и мне снился один из самых приятных моих снов, который вот уже лет пять повторялся по нескольку раз в год: я захожу в церковь со сверкающей на солнце острой крышей, уходящей серебряным шпилем в синее небо, преисполненный сладостным чувством ожидания чего-то возвышенно-великого, что ждет меня за алтарем, и это что-то может быть страшным для других людей, но я совсем не боюсь, хотя и приятно взволнован, и я точно знаю, что подобных чувств больше никто, кроме меня, не испытывает в современном мире, и само слово для его обозначения давно вышло из обихода, и слово это – «благолепие», и всё навсегда хорошо, несмотря на то, что меня с детства учили, что так не может быть, что всё хорошее быстро кончается и что надо не стремиться к хорошему, а избегать плохого, потому что это гораздо проще и практичнее.
Наутро я проснулся ровно в семь, прекрасно выспатый и в отличном настроении. Мой самолет улетал в десять, до аэропорта рукой подать, как в любом небольшом городке, и таким образом оставался час на сборы. Розмарина тоже пребывала в прекрасном расположении духа, все утро порхала вокруг меня, потчуя сырниками и помогая завязывать шнурки, напевала песенки из советских мультфильмов и вообще вела себя так, будто мы не расстаемся, а только-только повстречались после долгой разлуки.
Наконец, мы вышли из дома, и тут, стоя на высоком пороге, я увидел нечто уже мне знакомое по онейрореальности: по другой стороне улицы тянулся нескончаемый деревянный забор, за которым угадывалось котлованное месиво строительной площадки, а сквозь коряво венчающую его колючую проволоку проступали в легкой дымке слитые в одно целое темные силуэты небоскребов. Точно такую же панораму я видел ночью во сне перед тем, как зайти в церковь.
– У вас тут церкви нет поблизости? – осторожно спросил я, не поворачивая головы.
– Хочешь замолить грехи на дорожку? – шутливо ответила вопросом на вопрос Розмарина.
– Так есть или нет? – переспросил я, не сходя с места.
– Есть, но не православная, не знаю даже, какая точно.
Не задумываясь, я повернул голову налево и действительно увидел ее – ту самую церковь из моего сна. Да, она была точно такой же, только не доставала шпилем до неба, потому что само небо было гораздо выше, чем во сне.
– Что-то не так? – озабоченно спросила Розмарина, заглядывая мне в глаза.
– Все так. Даже больше, чем так, – вздохнул я.
Мне стало неожиданно грустно: почему во сне эта церковь была такой кайфовой, а в действительности не вызывает никаких положительных эмоций? Почему?!
– Я видел эту церковь во сне сегодня ночью, –  признался я Розмарине. – И не только сегодня, но и раньше.
–  И что? – спросила она так, будто в моем заявлении не было ничего удивительного.
– Трудно объяснить, что в этом особенного. Понимаешь, у меня во сне было такое чувство, будто в ней хранится что-то очень важное и ценное. И не просто хранится, а как бы спрятано от всех. Только я знаю, что там что-то есть, и никто больше.
–  Это какие-то драгоценности?
–  Скорее, просто ценности. То есть, дело не в их материальной ценности.
– Что-то вроде Священного грааля из «Кода да Винчи»?
– Даже ценнее. Это что-то нематериальное, и потому бесценное.
– Хочешь зайти туда?
– Зачем?
– Как это зачем?! Я с тебя тащусь, Ромик: если тебе это снится, значит, все не просто так. Это знак судьбы, понимаешь?
– Понимаю. Но не думаю, что там на самом деле что-то есть. А если и есть... Даже если это Копье судьбы, то что я с ним буду делать? Выступать в олимпийском десятиборье?
 – Снесешь в музей или продашь. Будешь богатым и знаменитым, как этот... который Трою раскопал. Шлиман?
– Ну вот представь, найду я там Копье судьбы... Хотя, это тоже будет непросто: придется тайно проникнуть в церковь, разломать пол, раздолбить стены... Ну, предположим, я разгромил церковь, но все-таки нашел это самое копье. И что, идти с ним в музей? С одной стороны, нужно еще доказать, что это то самое копье, которое воткнули под ребро Христу, и доказать это будет очень трудно, потому что таких копий по всему миру уже несколько, а с другой стороны – налицо все улики осквернения и разграбления церкви. В итоге копье у меня отберут как вещдок, а самого меня упекут за решетку.
– А я бы все-таки рискнула! Может, это шанс всей жизни?
– Ну, вот и рискни. Что найдешь – все твое, – усмехнулся я.
– Без мужика мне там не справиться.
– Тогда сначала найди себе другого мужика.
– Дурной ты, Ромик! – обиженно надулась Розмарина. – Дурной и отморозко. Ты сам подумай, просто так такое не снится.
– Если и не просто так, то это не значит, что там что-то есть.
– А если не там, то где? Где???
– Успокойтесь, больной, не забывайте, что вы психиатр, – я успокоительно чмокнул ее в щеку. – Нам пора ехать в аэропорт.
– Может, все-таки зайдем в церкву? Хотя бы из любопытства. Ты вон сам от нее взгляда не отрываешь.
– Да, действительно, что-то я засмотрелся, – я с трудом перевел глаза с играющего солнцем шпиля на густо напомаженные губы Розмарины. – Но идти не хочу.
– Тебе страшно?
– Да, страшно, что там на самом деле ничего нет. Да и физически тревожно как-то, – я невольно передернулся, как от холодного укола.
– Тогда и бох с ей.
– Ага.
– Поехали?
– Да поехали!

5.
Похоже, мой дальний вояж остался незамеченным для жены: она так и не вспомнила про белье, которое просила забрать из чистки, пока я не принес его домой на следующий день после приезда. Впрочем, ничего удивительного в этом не было: она не замечала ни моего отсутствия, ни моего присутствия, и самое обидное заключалось в том, что делала она это не демонстративно, а вполне естественно, то есть вовсе и не «делала», а просто само собой это у нее так выходило. Я для нее стал привычным домашним животным, про которого вспоминают только тогда, когда случайно наступают ему на хвост, и оно обиженно взрыкивает.
В ближайшую субботу вечером она куда-то собиралась, очевидно, в оперный театр или на светский раут, потому что стояла, накрашиваясь, перед высоким зеркалом трюмо в черных лакированных туфлях на шпильках, черных стрингах с кружевным треугольничком на копчике и тонком черном же лифчике. Каждый раз, когда она приближала к зеркалу густые ресницы, загнутые кверху ёршиком для туши, ее атласная кожа под коленями туго натягивалась, а слегка заостренная попка медленно выдвигалась в мою сторону, покачиваясь в такт коротким движениям руки возле лица. И вот в тот самый момент, вместе с первой волной возбуждения, на меня накатило циничное просветление угнетенного  сознания: какого хрена я охочусь в Интернете ни пойми на кого, когда у меня под рукой есть такая классная женщина?! Ну и что, что она спит с другим? Можно подумать, сетевые ****и не спят ни с кем, кроме меня. Да, она меня предала, она причинила мне душевную боль, но почему я должен при этом страдать еще и физически? Наоборот, она должна оплатить свою подлую измену своим телом. При этой мысли я расстегнул молнию на джинсах и вытянул из ширинки изрядно набухший член. Жена, очевидно, что-то почувствовала голой спиной, потому что она на секунду замерла, ее лопатки заметно заострились, а вслед за этим она вывернула назад голову и окатила меня возмущенно-укоризненным взглядом, который в романах позапрошлого века было принято называть «убийственным», но меня, современного циничного самца, он отнюдь не убил и даже не ранил, только еще больше возбудил и раззадорил. Я мило улыбнулся ей в ответ, не пошлой, но скромной улыбкой, мол, ничего неестественного в моих желаниях нет, и это ее окончательно добило: она резко крутанулась на шпильках и быстро процокала в спальню на негнущихся ногах – тут же пол стал сотрясаться от глухих ударов снизу: сосед всегда неистово дубасил в свой потолок каким-то тупым тяжелым предметом, когда мы «ходили по его голове» в твердой уличной обуви, а не в пушистых домашних тапочках. 
Ночью того же вечера, пока жены еще не было, я изменил своему новому другу старому дивану, утешавшему меня в последнее время своим материалистическим потрескиванием, и раздевшись догола, завалился на прежнее супружеское ложе, которое, кстати сказать, было гораздо привычнее, мягче и шире диванного. Меня одновременно объяли комфорт и ностальгия по утраченной наивности. Обычно жена в ночь с субботы на воскресенье дома не ночевала, но у меня было стойкое предчувствие, что именно сегодня она заявится. Когда я засыпал, меня даже озарила смысловая галлюцинация: она придет домой в эту ночь именно потому, что тут лежу я, осененный небесами муж, к которому она к тому же не до конца еще равнодушна. 
Проснулся я внезапно, но не неожиданно – я проснулся от ее взгляда, который даже во сне ожидал ощутить на своей ничем не прикрытой коже. Она сидела в темноте боком на краю постели и смотрела на меня спокойным взглядом, выражение которого невозможно было определить: в нем не читалось ни любви, ни ненависти, ни злобы, ни жалости, ни раскаяния, ни вызова, – и вместе с тем в нем было что-то очень женственно-матриархальное.
– Когда я в первый раз увидела тебя, ты показался мне почти что старым, – проговорила она ровным голосом.
– Ты называла меня «дедушкой», – подтвердил я.
– У тебя были седые волосы на груди.
– А у тебя железные скобки на верхних зубах.
– Теперь ты мне кажешься маленьким мальчиком.
– Ты меня переросла.
– Не говори так. Это пошло. Скажи что-нибудь красивое, ты же писатель.
– По ночам в твоих зрачках полыхали цветные оргазмы. Помнишь, я обещал взять тебя в вечность?
– Вечность еще не наступила.
– Да, я тебя обманул. В вечность нельзя попасть, потому что она в прошлом, а в прошлое нет возврата.
–  А что в будущем?
– В будущем вечное ожидание повторения все той же прошлой хрени. 
– Да ну тебя! – стукнула она меня кулаком по полусогнутому колену. – Я думала, ты серьезно, а ты как всегда. Лучше скажи, где твои седые волосы на сосках? Выщипал?
– Зачем «выщипал»? Пальцами выдернул. А где твои железячки на зубах? Отверткой сковырнула?
– Привет, родной дурдом, – со вздохом завалилась она на меня.
– Я тебя никому не отдам, – сказал я, крепко прижимая ее к себе.
А про себя еще подумал: «Я тебя сам драть буду». И сам себе ответил: «Нет, это неправильно. Это подло и низко. Это не по-мужски». – «Но хочу я ее очень даже по-мужски». – «Она хороший человек, и не ее вина, что она полюбила другого, так само собой получилось». – «Я не спорю, что она хороший человек, но и я не плохой». – «Тогда отпусти ее уже, найди себе другую женщину». – «Я пока что не хочу другую, потому что от этой не успел отвыкнуть». – «И никогда не отвыкнешь, пока не перестанешь с ней спать». – «Да отвали ты уже!» – «Это ты кому, мне?» – «Нет, себе». – «Вот так и начинается раздвоение сознания». – «Да, правда, пора заканчивать этот занудный внутренний диалог». Все эти мысли вихрем пронеслись в моем возбужденном сознании за десятую долю секунды, пока ее теплые губы приближались к моим губам. Я перевернулся вместе с ней так, что она оказалась снизу, и навалился всем телом, но она оторвала губы, уперлась мне в ключицы ладонями и серьезно спросила:
– А ты про меня не напишешь какие-нибудь гадости в своем очередном романе?
– Я вообще не живописую гадостей, я лишь отражаю прелести.
– У меня такое ощущение, что за нами подсматривают.
– Кто?
– Твои будущие читатели. Мне мерещится, что они смотрят на нас, как на каких-нибудь участников «риэлити-шоу».
– Ну хорошо, я не буду делиться с ними интимными подробностями нашей личной жизни, – пообещал я.
Ну вот, теперь приходится выполнять обещание. Скажу только, что секс в ту ночь был реально классный.
*     *     *
Странная вещь: с самого начала любовной драмы у меня не было ни малейшего желания делиться с кем-либо своими семейными неурядицами, ни с родителями, ни с друзьями, а теперь, когда я снова стал спать с женой, не выяснив с ней до конца отношений, меня так и подмывало поведать кому-нибудь про это... Но тогда пришлось бы рассказать и про проблемы с ней, иначе вышла бы полная чушь: «Мама, поздравь меня, я начал спать с Юленькой!» Конечно же, мне хотелось рассказать про сексуальные отношения с изменившей мне женой лишь по одной причине, о которой нетрудно догадаться: мне интересно было увидеть реакцию окружающих. Да, вынужден признаться, что меня не покидало чувство неестественности происходящего, и меня сильно беспокоило не само это движение в неправильном направлении, а именно то, что я над этим задумываюсь, вместо того, чтобы поступать по своему разумению, не считаясь с навязываемой мне обществом моралью, как я всегда и поступал прежде, во всех других случаях.
Жена по-прежнему приходила домой посреди ночи, и у меня было много времени на постельную медитацию: лежа без сна до поздней ночи или даже раннего утра я медлительно прислушивался к собственным ощущениям и со злорадным упрямством мазохиста наслаждался самовнушенной беспомощностью – у меня не было ни сил, ни желания воспитывать или наказывать свою неверную половину. Я знал только, что желать мне ее вроде как западло, но я все равно жутко хочу ее, а если я начну ее воспитывать, то она перестанет давать мне, и это будет совсем плохо, не умозрительно нехорошо, а реально херово. Так прошло несколько недель: днем я вдоволь отсыпался, а по ночам ждал прихода жены, и когда она, наконец, являлась около трех после полуночи, я подолгу сношал ее, пока она не засыпала, а часто и после того, как она начинала мерно похрапывать.
Наконец, в один прекрасный день, маясь от безделья на диване, я каким-то непонятным образом, без ассоциаций и ни с бухты барахты, вспомнил про Гештальтова: он ведь меня предупреждал прямым текстом, мол, не спи с коварной изменщицей, козленочком станешь, – так если с кем и делиться своими терзаниями, так только с ним, тем более что человек он для меня почти что посторонний, перед ним, как перед врачом, разоблачиться не стыдно. Отыскать номер телефона Гештальтова через Интернет оказалось минутным делом, и вот он уже отвечает:
– Слушаю.
– Алло, Ге... -ннадий?
– Да, я Геннадий. С кем имею? – голос у Гештальтова был слишком  ровный, что выдавало в нем то ли усталость, то ли напряженность.
– Это Ромалекс. Известный тебе драматург.
– А, да, привет, дорогой, не узнал тебя, олигархом будешь. Пьеса твоя идет с помпой, но сборы, понимаш, мизерные...
– Да нет, я не насчет бабок.
– А зря, что не насчет! – внезапно оживился Гештальтов. – Тут проклюнулись спонсоры на киноленту, если не сорвется и снимем полнометражку, то есть реальный шанс погреть руки на широком прокате.
– Шутишь, да? Там всего сюжета на один короткий мультик. Заменить мужа  с женой на ежа и белочку – получится поучительная история для детей старшего дошкольного возраста на тему верной дружбы. Кстати, помнишь, ты мне писал про жену...
– Про чью? Твоей я не знаю, а у меня жен сроду не водилось.
– А говорил, жена-красавица...
– Слушай, Рома, я тебе прямо скажу, как мужчина мужчине... Если вдруг поменяешь сексуальную ориентацию...
– Серьезно, что ли?
– А тебе все шуточки, да? Ты лучше сценарий для фильма напиши. По жанру должен быть романтический боевик, это условие спонсоров.
– Понял, не дурак. Боевик с элементами романтики в стиле Тарантины, да? Муж рубит в капусту похотливых злодеев, мстя за поруганную честь жены.
– Что-то вроде этого. За основу можно взять твою историю... в смысле, пьесу. Муж узнает об измене жены-программистки, в порыве ревности хочет ее убить, но потом оказывается, что она стала жертвой своего развратного начальника: этот слюнявый урод ее настырно домогался, она как могла отбрыкивалась, но он ее так подленько накачал наркотой, раздел и отымел по полной, привязав проводами к серверной стойке. Оскорбленный муж как настоящий мужик покупает на рынке обрез и выступает один против целой армии мафиозных головорезов.
– А мафия-то здесь каким боком затесалась?
– Да какая разница? Ну, придумай смысловую отмазку какую-то, ты на то и творец. Это ж проще простокваши: начальничек призывает на подмогу «крышу», муж шмаляет с двух рук в бригадных пацанов и все такое в том же ключе. У меня уже название заготовлено, если ты не против, как автор «оригинальной идеи», в смысле исходной. «Не мочи Моченова». Моченов – это фамилия мужа, вместо Суецкого. Как тебе, покатило?
– Отлично, только мне в лом в этом шедевре участвовать.
– Зря ты, Роман, попсой гнушаешься. Это ведь понятие относительное. То, что нам сегодня недостойной попсой представляется, на общем фоне завтрашней культуры классикой обернется. Пушкину, знаешь ли, при жизни  за легковесность попеняли...
– Да нет, дело не в попсе, мне в последнее время всякая культура обрыдла, без разбору. Меня, понимаешь, стала раздражать страсть современных людей к всевозможному отражению реальности, будто она только для того и существует, чтобы ее в книгах прописывали, в новостях объявляли и в кино показывали.
– Ты что, и телевизор не смотришь?
– И книг не читаю, и даже музыку не слушаю. Просто лежу на диване и в белый потолок смотрю.
– И о чем думаешь?
– Ни о чем конкретном. Вообще, пытаюсь мыслить не словами, а эмоциями.
– Все с тобой ясно. Надумаешь лечиться – я тебе хорошего психиатра дам, на себе проверил. По законам природы у нас у всех только два пути: либо отражать, либо поглощать. И если не отражать реальность, то очень скоро ей так обожрешься, что унитаз искать побежишь. Надо заставить себя отражать!
– Надо, но в лом, – тяжело вздохнул я, устав от гештальтовских нравоучений.
На том разговор и завершился. Я стал думать, с кем бы мне еще поделиться своей сексуальной дилеммой, но никто так и не пришел на ум, кроме лучшего друга Вадьки, которого я уже косвенно ввел в свое повествование под именем то ли Пети, то ли Васи (см. первую главу). Вадька был уникальным другом: в отличие от многих других людей из моего окружения он по какой-то странной причине не любил обсуждать философские темы, хотя был эрудирован больше всех остальных, но зато мог часами, с подлинно серьезным видом, выслушивать мои стенания,    вызванные рваными половыми ранами (нет, это плохая аллегория, мне никто ничего не рвал, я имел в виду душевные раны, нанесенные в результате женских ударов ниже пояса). Помню как-то еще до женитьбы я жаловался ему на свою девушку, порядком меня достававшую своими капризами и не так хорошо меня удовлетворявшую, как поначалу, на букетно-конфетном этапе. Так вот, он не вставил в мой растянувшийся на десять стопок перцовки плач ни слова, ни вздоха, чтобы потом, когда я уже словесно иссяк, подытожить мое выступление поучительной притчей из собственной жизни:
– Однажды я стал убираться в квартире, и меня это так напрягло – напяливать все эти  рубашки на вешалки, – что я сгреб в кучу все свое шмотье, утрамбовал его коленом в старый чемодан и потащил в скупку. Он, зараза, тяжеленный получился, от хлама аж распух, а до местной комиссионки минут десять пешаком, и ты еще учти, что автобус туда не ходит, а попутный «мотор» ловить – водила засмеет, ему-то одну минуту всего ехать. Да, и еще у чемодана одно колесико оказалось свернуто, катить не получалось, пришлось по воздуху переть. А тут новая беда приключилась: на полпути ручка оборвалась, не выдержала. И вот сел я на этот свой злосчастный чемодан, закурил, и с первой затяжкой так горло перехватило, что чуть не зарыдал от обиды: и тащить этот тяжкий груз сил нет, и бросить жалко, несмотря на то, что тряпки там копеечные.
– Ну, и? – подогнал я его, потому что он надолго замолчал с грустно опущенными уголками рта, похожий на угнетенного своей мудростью Экклезиаста, каким я себе его представлял.
– А ты бы как поступил?
– Я бы связал все шмотки в одну длинную веревку, привязал бы к одному концу для тяжести бутсы, раскрутил бы и на провода забросил. Желательно, на высоковольтные, чтобы снять труднее было.
– А с чемоданом что бы сделал?
– А... не знаю, – честно признался я, потому что на самом деле ничего в голову как-то сразу не пришло.
– Ну, вот, – подытожил он, уже не без хитрого блеска в глазах.
– А мораль-то какова?
– Морали нет, сплошной цинизм. Взялся за гуж... э-э-э... что там в рифму еще есть, кроме «дюжа»?
– Мулен Руж?
– Да! Морали нет, сплошной цинизм. Взялся за гуж – и в «Мулен Руж», чтобы поправить организм.
– В смысле, не пойти ли нам в стрип-клуб?
– Именно это я и хотел донести до тебя своей басней!
Отклоняясь от общей канвы под наплывом эротических воспоминаний, не могу не упомянуть, что вечер в ту ночь удался, по крайней мере для меня: в «Partyзанке» на улице Василисы Кожиной мы сняли классную девчонку с гибкой фигуркой гимнастки – я на нее запал еще когда она запрыгнула вниз головой на шест и съехала с него на руках по спирали, растянув длинные ноги в шпагате и раскручивая при этом на одной из острых ступней фосфоресцирующие трусики. В услужливо поданном нам меню было прописано: «Уволить стриптизершу на всю ночь – 200 долл. США. Уволить официантку на всю ночь – 220 долл. США. Принять душ с администратором – 1000 долл. США за полчаса». По ценам тех времен это было безумно дорого, но у нас еще хватило духу острить:
– Интересно, чем официантка лучше стриптизерши?
– Она приличнее. Ровно на 20 долларов. Плюс чаевые.
– А «администратор» какого рода, мужского или женского?
– Это ты только в душе узнаешь, если, конечно, захочешь...
Здесь надо заметить, что деньги у Вадьки всегда водятся в избытке, они к нему вообще липнут, как наэлектризованные, и никогда не кончаются, как в старой  доброй сказке. Сам он объясняет столь замечательный феномен своими «древнеиудейскими корнями», утверждая, что рассказы про бедных евреев придумали евреи богатые, и не для того, чтобы им не завидовали, как мог бы подумать какой-нибудь недалекий антисемит, сам же и завидующий, а по каким-то связанным с кабалой мистическим причинам, и я с ним в этом никогда не спорю, чтобы случайно не подпортить его денежную везучесть. Со своей славянской стороны могу только добавить, что рассказы про жадных евреев придумали богатые русские, чтобы оправдать свою собственную скупость: Вадька никогда не жалел на друзей денег, хотя и мог себе позволить поиздеваться в дорогом ресторане над официантами, грозясь оставить их без чаевых, мол, подачки унижают человеческое достоинство.
Все эти вадькины финансовые характеристики я описал не просто так, а чтобы разъяснить всю нелепость произошедших той ночью событий: короче, мы договорились с кассиршей «уволить» облюбованную глазами стриптизершу за 300 долларов на двоих, привезли ее на такси к Вадьке, и он мне уступил «право первой половины ночи», как он сам выразился, а я настолько подло злоупотребил его благородством, что до зари упражнялся в сексуальной акробатике с гуттаперчевой девочкой, которая, как выходило по ее рассказам во время коротких передышек, раньше выступала в сочинском цирке с пятнистым питоном по кличке «Змеёныш», коий теперь проживает в ее съемной квартире под диван-кроватью. Наслушавшись ее историй в стиле Искандера и войдя в роль «Маленького гиганта большого секса», я настолько ее ухайдокал, что на рассвете она наотрез отказалась от Вадьки, всю ночь просидевшего в трусах на кухне однокомнатной квартиры и деликатно напомнившего о себе, когда у него кончились сигареты. Нэнси – да, забыл сказать, что укротительницу питонов угораздило назваться этим несуразным имечком*, – мотивировала свое безоговорочное решение потертостью интимных мест и наступлением утра, которое, в отличие от ночи, не было проплачено согласно прейскуранту. Никогда мне еще не было так стыдно перед другом, и даже не из-за того, что у меня не было 150 долларов, которые я мог бы ему вернуть, а по той простой причине, что женщина, с которой я провел целую ночь, теперь смотрела на него с явным отвращением, накрыв бритый лобок ладошкой, хотя он абсолютно ничем не заслужил подобного отношения к себе. Впервые мне захотелось применить насилие к женщине, чтобы заставить ее полюбить, не меня, а моего друга, но я слишком хорошо понимал, что это бесполезно. Вадька и здесь проявил сверхчеловеческое джентльменство: он вежливо попрощался с Нэнси, снабдив ее деньгами на такси, – а эта циничная девка, не сказав ему даже спасибо, страстно облобызала меня на прощание и всучила бумажку с номером телефона, обещав в следующий раз отдаться без денег за мои особые сексуальные заслуги.
– Ну как, тебе, полегчало? – участливо спросил Вадька, когда я наконец-то вытолкал Нэнси за дверь.
– Даже через край, спасибо, брат, – ответил я. Не хватало еще, чтобы он снова утешал меня!
Да, был бы друг Вадюха – он бы точно смог, но нынче, бляха-муха, он по контракту пилотирует вертолеты в Лесото, а освоил он это дело в основном по игре-симулятору «Апач», да по каким-то невнятным интернет-инструкциям. Удостоверение вертолетчика он нарисовал в «Фотошопе» и распечатал на домашнем цветном принтере, самоуверенно заявив, что «для Африки и так сойдет, главное, чтобы бумажка глянцевая». Я всегда завидовал его здоровому авантюризму, основанному на принципе «чем больше рискуешь, тем больше везет». Не знаю, можно ли это считать чистым везением, но все русские «Ми-2», когда-то закупленные у СССР королем Лесото, оказались в неисправном состоянии, и Вадьку отправили за новыми вертолетами на завод Сикорского во Флориду, где он, наконец-то, освоил вертолетный пилотаж под предлогом «переподготовки».
Время от времени Вадька присылал мне е-мейлы с фотографиями своих юных жен, жизнерадостных круглолицых тройняшек из племени шангаан-тсонга в пестро-полосатых балахонах, но уже давно никаких известий от него не поступало. Теперь, вспомнив про друга, я заглянул в свой  электронный почтовый ящик, но не обнаружил там ничего, кроме рекламного спама и письма от Влада Дверянского, имя которого мне сразу показалось знакомым. И действительно, в письме говорилось, что этот самый Влад был три года назад победителем конкурса эссе на тему «Существует ли мозг Ромалекса?», а теперь хотел бы со мной встретиться по важном делу. Про конкурс я, конечно же, помнил, как и про то, что отправил победителю денежным переводом приз в размере 100 долларов, но в силу какого-то странного провала памяти никак не мог припомнить, как ни старался, что именно было доказано этим самым счастливым обладателем приза: есть у меня мозг или нет? Спрашивать в ответном письме было как-то неудобно, еще подумает, что у меня действительно с головой не в порядке, поэтому я вежливо отписал ему, что встретиться готов, а сам отправился разыскивать по Интернету победившее на конкурсе эссе. В результате по запросу «мозг Ромалекса» никакого эссе так и не обнаружилось, нашлось только нижеследующее объявление о конкурсе:

“Объявляется конкурс лучшего философского эссе на тему "Существует ли мозг Ромалекса"? Формальным поводом к этому послужила его статья “Теория абсолютности”. Тело Ромалекса отторгает от себя приз в размере 100 долл. для победителя, которого определит дух Ромалекса на эмоциональной основе. Условие одно: конкурсная работа должна быть написана в форме диалога автора с воображаемым Ромалексом”.

Прочитав это давнее объявление, я и на самом деле задумался, есть ли у меня мозг, потому что про свою собственную “теорию абсолютности” совершенно ничего не мог вспомнить. Благо, в объявлении имелась ссылка на нее, и она оказалась никакой не “теорией”, а обычной набросочной концепцией в моем излюбленном наукообразно-антинаучном стиле, и состояла всего трех пунктов:

“1. Эфира не существует. Пространства не существует. Времени не существует. Материи не существует. Вселенной не существует. Существует лишь Наблюдатель, наблюдающий за изменениями, происходящими в нем самом.
2. Наблюдатель всегда один, поэтому все абсолютно. Относительность – абсурд, поскольку предполагает наличие двух наблюдателей, сравнивающих свои наблюдения. Двух наблюдателей не может быть, потому что "я" в силу своей природы едино и неделимо.
3. Ё/m=1”.

Больше всего меня озадачила приведенная в конце энигматическая формула: как я ее вывел и что она означает – все это стерлось из моей памяти, оставалось только догадываться о значении использованных в ней символов. Раз выше шла речь о наблюдателе, оставалось только догадываться, что Ё – это энергия наблюдателя, а m – масса наблюдателя. Но в чем суть деления энергии наблюдателя на массу наблюдателя оставалось загадкой, ведь проще приравнять эти два символа.
Как бы то ни было, есть ли мозг, нет ли мозга, но откуда у меня взялись 100 долларов на приз, я все-таки вспомнил, хотя и не сразу, пришлось пошевелить извилинами... Хотя, конечно, никакого физического шевеления внутри головы я не ощущал, что не говорило в пользу существования в ней мыслительного механизма. Так вот, я припомнил, как однажды мне позвонил мой приятель-журналист:
– Ромалекс-си-с-ушка, выручай, срочно нужно помочь с компьютером адвокату Берёзы.
– Какой-такой «берёзы»?
– Аллегархической...
– Березовского, что ли?
– Да, угадал.
– Так он, вроде, свалил давно уже.
– Он-то сам за бугром, а адвокаты евойные тут остались, им-то убежища не полагается. И один из них интервью мне обещал, так что я ему вроде как обязан. Но сам не могу сейчас к нему поехать, в радиорекламе пишусь, а ему срочно надо. Помоги, а? Там дело плевое, он просто новый браузер установил, а кодировки не может сам наладить. Он хорошо заплатит, у него денег море, сам понимаешь, откуда.
– Так пусть вызовет специалиста, если у него с баблом проблем нет.
– С баблом-то нет, а со специалистами есть. Он, понимаешь, боится, что они с его компа какую-нибудь инфу скачают или пароль хакнут, или вирус подбросят. Короче, не хочет на хакера нарваться.
Так вот я и получил 100 баксов за два клика мышкой: зайти в настройки кодировок и выбрать опцию «кириллица». Получается, ха-ха, мой бредовый конкурс опальный олигарх профинансировал, сам того не ведая. Оставался, так или иначе, коренной вопрос: «Как мне пришла в голову столь сумасбродная, в прямом смысле слова, идея – усомниться в существовании собственного мозга?! И в чем здесь связь с Наблюдателем?» Может, у меня нет мозга, или если есть, то абсолютно иллюзорный, а весь мыслительный процесс – это функция Наблюдателя? Но не какого-то внешнего «наблюдателя», а Наблюдателя внутри меня самого? Я воспринимаю себя частью этого мира, потому что я наблюдаю себя в нем, но должен быть еще и спрятанный глубоко внутри, в подвалах подсознания, не наблюдаемый мною Наблюдатель, благодаря которому я ощущаю себя не просто сторонним наблюдателем внешнего мира, но и его неотъемлемой частью, иначе я не страдал бы от всех своих неудач, не радовался бы редким успехам и не знал бы ни беды ни горя в этом мире, а испытывал бы чисто познавательный интерес к нему, как праздный читатель, разомлело перелистывающий страницы чужой трагедии.
На этом месте я надолго задумался, но так и не смог буквенно оформить свои туманные мысли-догадки, до головокружения прозрачные, но слишком быстро преходящие, как если бы капли дождя не стекали вниз по стеклу отчетливыми ломаными струйками, а резко отскакивали бы от него, не оставляя на поверхности ничего, кроме расплывчатых радужных разводов, красивых, но не внятных.
В итоге мне не пришло в голову ничего лучшего как взять на колени лэптоп и набрать в окошке сетевого поисковика слова «мозга нет». Честно говоря, я ожидал в ответ вал информации, пусть это был бы и белогорячечный бред доморощенных диогенов, не имеющих даже хорошо оснащенной бочки, не говоря уже об ученом авторитете, но получил по сути всего лишь две короткие новостные заметки:
«В госпитале Святого Винсента в Нью-Йорке родился ребенок, у которого полностью отсутствовал мозг. Тем не менее, наперекор всем медицинским концепциям в течение 27 дней он жил, ел и кричал, как это делают все новорожденные. Причем поведение ребенка, как утверждали очевидцы, было абсолютно нормальным, и о том, что у него нет мозга, до вскрытия никто даже не подозревал».
«Немецкий исследователь Хуфланд столкнулся с поразительным случаем. Он вскрыл черепную коробку человека, которого разбил паралич. И вместо мозга он обнаружил там около 300 мл. воды! Между тем, больной до самой своей кончины сохранял все умственные и физические способности»*.
*   *   *
Влад Дверянский предложил встретиться в модно-дорогом ресторане «Брат-Пушкин», и это было крайне нетипично для рандеву с виртуальными знакомыми: обычно они материализовывались за плохо протертым столиком в какой-нибудь маленькой кафешке, пропахшей переваренными (во всех смыслах слова) пельменями. Признаюсь, Дверянский меня заинтриговал: к чему такие жесты? Хочет продемонстрировать свое богатство? И действительно, после ничего не значащих приветственных фраз признанный (от слова «приз») знаток моего мозга завел такие речи**:
– Спасибо, тебе Роман, за твой давний конкурс, ты меня тогда сильно выручил стольником. Смешно сказать, заканчивал валютно-кредитный факультет, а денег ни сантима не было. Представляешь, диплом переплести надо – платить нечем, а отдельные листки комиссия не принимает. Да и взаймы не у кого было взять, потому что я к тому времени уже полностью исчерпал все кредитные ресурсы друзей и родственников. Короче, благодаря твоему мозгу я стал дипломированным банкиром.
– Поздравляю, – пожал я плечами, демонстрируя свою скромность. – И что, удалось разбогатеть? Теперь хочешь отблагодарить благодетеля обильным ужином в дорогом ресторане? Закажи мне, кстати «Ростбиф окровавленный», он под номерам два в разделе мясных блюд, – я жеманно ткнул сразу двумя указательными пальцами в меню. – Должен тебе честно сказать, у тебя фактически не было конкурентов на конкурсе: ты единственный соблюл формальное условие и сочинил диалог. Были и другие интересные работы, но мне почему-то нужно было именно в виде диалога, не помню почему. У меня вообще с этим конкурсом крупные провалы памяти. Ты не напомнишь, что там у тебя было? Существует мой мозг или нет? Я не прикалываюсь, мне это действительно важно знать.
– Я и сам смутно помню, что там наваял, но последние слова мне надолго в память запали, потому что это был отзыв на пароль.
– Про пароль я помню. Мне эта идея в голову пришла, когда ты предложил прислать тебе приз денежным переводом.
– У меня тогда денег даже на метро не было, чтобы к тебе за деньгами приехать, а отделение банка прямо под окном.
– Я и раньше знал, что можно в бланке отправителя пароль и отзыв написать, но никогда не пользовался, а тут подумал: о, это будет концептуально.
– А я когда получил твое письмо про пароль, думал, это просто шутка. Пошел в банк, даже отзыв не запомнив. Представляешь, как я растерялся, когда меня кассирша спросила: «У вас мозг есть?» Причем, бесстрастно так прочитала по бумажке, даже не улыбнулась, а потом выжидающе на меня уставилась. Меня такой неудобняк пропер, что я молча повернулся и домой побежал – в компе отзыв искать. А когда нашел, удивился, как можно было не запомнить, ведь это последние слова моего опуса: «Где-то был». А полностью концовка звучала примерно так: «Существует ли твой мозг, я не знаю и, судя по всему, мне это не дано узнать никогда. Но теперь, после этого диалога с тобой, я могу с полной уверенностью утверждать, что если его и нет в твоей голове, то он существует где-то еще или по крайней мере где-то был». А сейчас, если позволишь, я все-таки хочу тебя отблагодарить чем-то большим, чем ужин. Вот, как говорится, от нашего банка – вашему столу.
Он положил на стоявшее передо мной ресторанное блюдечко (по странному совпадению с голубой каемочкой!) черную пластиковую карточку с закрученными в вензель серебристыми инициалами «ВД» и надписью «Банк Дверянский». Внизу карты, под номером, было выдавлено мое имя, а справа порхал голубь в золоченой клетке голограммы, доказывая тем самым подлинность кредитной карты «Виза».
– Лимит сто долларов? – неудачно пошутил я, разглядывая повнимательнее карту. Только теперь я заметил надпись вверху темно-серым по черному: «URANIUM». – Она что, радиоактивная?
– Есть карты обычные, «Голд» и «Платинум», – терпеливо объяснил Влад, – а я изобрел «Юрэниум» – безлимитный бессрочный кредит, который никогда не нужно оплачивать. Это как с атомной бомбой против золотого пистолета, поэтому я и назвал свою карту «урановой».
– С аллегориями мне, как писателю, все ясно, непонятно только, почему оплачивать не надо? Как-то слишком все хорошо получается: и денег сколько хочешь можно взять, и отдавать не надо.
– В том-то и заключается гениальность моего изобретения: по безлимитному бессрочному кредиту срок оплаты никогда не наступает. Обычная схема какая? Тебе дают карточку с лимитом три тысячи, например, и каждый месяц ты должен либо возвращать деньги, которые взял за 30 дней в кредит, пользуясь карточкой, и тогда с тебя проценты не берут, либо платить минимальную сумму. В моей схеме лимит – бесконечность, а срок выставления счета – вечность.
– Ну, предположим. Все это опять-таки хорошо, но кто будет рассчитываться с магазинами, в которых я буду затовариваться на эту самую карту? Они мне быстро и вечность, и бесконечность перекроют, когда своих денег не получат.
– За это ты можешь не волноваться, они свое получат. Я им заплачу. Электронными деньгами, – он сделал многозначительный вид, будто раскрывая мне страшную финансовую тайну.
– И в чем тут прикол?
– Да в том, что деньги эти тоже безлимитны, их сколько хочешь можно «нарисовать» – то есть, настучать на клавишах.
– Почему же тогда все не настучат себе по нескольку миллионов?
– Потому что «настучать» могут не все, а только банкиры. А все банкиры, как ты правильно догадываешься, миллионеры. Банки никогда не работают себе в убыток. Даже при дефолте без денег остались не банкиры, а вкладчики.
– Но банки все же разоряются!
– Банки сами по себе не разоряются, – добродушно рассмеялся он, как если бы спорил с ребенком. – Их разоряют либо конкуренты, либо вкладчики, когда теряют к ним доверие и забирают свои деньги. А я создал идеальный банк, без вкладчиков. Вкладчики нужны только для привлечения наличных купюр, а мне и электронных хватает, у меня нет таких понтов, чтобы прикуривать кубинскую сигару от американского «Франклина».
– И все-таки, твоя схема звучит слишком просто, – я убрал карточку с тарелки, чтобы освободить место для кусочка ржаного хлеба с орехами, зажатого в серебряных щипцах официантом. – Почему бы не воплотить тогда ее в жизнь в массовом масштабе и не выдать всем по такой «урановой» карточке?
– Потому что суть денег заключается в ограниченности их числа. «Нет денег» – это и есть их квинтэссенция. А функция денег – заставить человека работать, чтобы они у него были. Одна или две безлимитные карты практически ничего не изменят в общей денежной массе, но если такие будут у каждого, то они снова превратятся в почти ничего не стоящий кусок пластмассы, каким они и были до того, как на них нанесли с обратной стороны магнитную полоску.
– А если твои электронные махинации вскроет какая-нибудь комиссия?
– Не вскроет. Комиссии просто так не приходят – они реагируют на жалобы вкладчиков...
– Которых у тебя нет, – вспомнил я.
– Вот-вот.
– Ладно, с технической стороной, будем считать, разобрались. А как быть с моральной? Почему именно я должен быть счастливым обладателем этого «неразменного пятака»? Только потому, что я премировал тебя ста долларами?
– Нет, конечно. Просто обидно за русских писателей, которые если и не живут в нищете, то вынуждены решать не философские проблемы, а чисто житейские, связанные с безденежьем.
– Ну, это не про меня, – самоуверенно заявил я.
– Даже если и не про тебя, пусть эта карточка будет как бы страховкой от возможных финансовых неурядиц. Когда я был беден, а было это совсем недавно, мне казалось, что значение денег сильно преувеличено, что не в деньгах счастье, попросту говоря. А теперь, имея несколько миллионов, я чувствую такой кайф, такую свободу... Мне кажется, что я самый счастливый человек в мире. 
– И для полного счастья тебе нужно осчастливить кого-то еще? То есть, меня.
– Ну да, – ответил он просто. – Я выбрал тебя, потому что разделяю твои идеи о жизни и боге...
– О, кстати, давно хотел с кем-то поделиться одной историей. Даже не историей, а так... зарисовкой. Недавно прочитал на одном научном сайте статью про новомодные интерпретации теории Большого взрыва, и в ней, в частности, говорилось, что вся наша вселенная появилась фактически из пустоты, из некоего квантового вакуума, образно говоря, из «квантового пузыря», и таких «пузырей» может быть бесконечно много, а это значит, что среди этого бесконечного множества найдется огромное число вселенных, отличающихся друг от друга только каким-нибудь одним событием из всей своей истории, и это говорит в пользу существования «параллельных реальностей». То есть, в одной реальности я у тебя карточку беру, а в другой не беру, и обе эти реальности полноправно существуют, не пересекаясь друг с другом.
– Получается, что один и тот же человек существует сразу в нескольких реальностях?
– Вот тут-то и возникает метафизический вопрос: можно ли считать этого человека в разных реальностях за одно существо? И более того, как согласуется с этими множественными реальностями концепция единого Бога? И как вообще примирить представление о Демиурге с идеей Большого взрыва? Прочитав эту статью, я вспомнил свою бывшую «физичку», она еще в советской школе мне преподавала. Я хорошо запомнил ее аргумент в пользу атеизма: если бы Вселенную сотворил Бог, то у нее должно было бы быть начало, но «по научным представлениям» Вселенная вечна и бесконечна, у нее нет ни начала, ни конца ни во времени, ни в пространстве. Она всегда была и всегда будет.
– Да, точно, были такие понятия, – согласился Влад.– Я наткнулся на старую книжку по материализму, когда рылся на дачном чердаке, и там была такая карикатура: добрый седой дедушка с длинный бородой и ореолом над головой крутит ручку, приводя в движение небесную сферу...
– Вот именно! И когда я услышал по телевизору, кажется, в программе «Очевидное – невероятное», про Большой взрыв, с которого началось и время, и пространство, и материя, то это было для меня как божественное откровение, как доказательство существования Творца. А теперь, 20 лет спустя, я вдруг слышу, что Большой взрыв – совсем не доказательство Бога, а наоборот, научный контраргумент.
– А ты не пробовал найти ту саму учительницу и поговорить с ней? Может, она давно уже верующая?
– Да говорил я с ней. Специально пошел в свою школу на встречу выпускников. Отловил эту Лидию Николаевну в коридоре, она уже пенсионерка, наполовину седая, но еще бодрая, поблагодарил за все, как принято, а потом спросил, знает ли она про Большой взрыв и если знает, что по этому поводу думает. То есть прямо ее спросил, не поверила ли она в Бога, когда услышала про Большой взрыв. А она в ответ так хитро прищурилась и весело сказала: «А Большой взрыв – это как? Боженька в лужу пукнул, что ли?!»
– Так и сказала? – рассмеялся Влад.
– А что ей стесняться? Но главное, прикинь, это как бы аллегория, объединившая в себе и библейские, и научные представления о возникновении мира: вода, дух, пузыри...
– О, вспомнил, на днях прочитал одну научную статью про черные дыры, так там говорилось, что звук в воде распространяется точно так же, как свет в космосе, только с меньшей скоростью. Частицы света – фотоны, а их звуковой аналог – фононы. Серьезно.
– А при чем тут черные дыры? – я поверил, но все же неподдельно удивился.
– Ученые собираются сделать модель черной дыры из водяной воронки, которая будет засасывать звук, представляешь?
– А я вот недавно вычитал, что по последним астрофизическим данным древние философы были недалеки от истины: наша Вселенная по своим свойствам – плоскость.
– Которая покоится на трех китах?
– Ну, или на трех измерениях, какая нахрен разница...
– А поверхность воды – она тоже плоская.
– Это ты к чему?
– К тому, что все сходится.
– Да, один к одному.
– Один к одному.
– Странно, как все совпало...
– Вот и я думаю, случайное это совпадение или нет?
– Да, вот именно, случайно все вокруг или нет? Но... я неправильно сказал, – задумался Влад, потирая лоб. – Я имел в виду, простая это случайность или за ней что-то стоит?
– Излагаешь складно, но дюже непонятно, – констатировал я.
– Вот, ученые говорят, что жизнь на земле возникла случайно, то есть как удачная молекулярная комбинация. Да и вся Вселенная, говорят они, возникла именно в таком виде случайно – в смысле все эти числа «пи», постоянные Планка, вообще все так называемые физические константы...
– А я слышал, что если бы у Вселенной был хоть немного другой набор  констант, в ней не смогла бы образоваться материя, не появились бы звезды и планеты и вообще жизни никакой в итоге не было бы.
– Да, точно, но если бы жизни не было, то мы бы сейчас это не обсуждали. То есть, мы не можем жить ни в какой другой вселенной, кроме той, в которой и живем. А это значит, что с одной стороны, наша Вселенная возникла случайно именно в таком виде, но с другой стороны, наше присутствие в ней не случайно.
– «Антропный принцип»? – я вспомнил, что где-то уже читал про это в околонаучной литературе. – Получается своего рода космический солипсизм: существуем только мы со своей Вселенной, потому что никто другой ни в каком другом мире жить не может. И главное, выходит, что наша Вселенная именно так устроена, потому что мы ее такой воспринимаем, иначе ее бы и воспринимать было больше некому, ведь кроме нас никого и нет..
– Да, что-то в этом роде еще Беркли говорил, но не в этом дело. Я хотел сказать совсем другое. А именно то, что даже если наша Вселенная возникла случайно, то она не случайно сохранилась, разрослась и дала начало жизни. Мало ли что может случайно возникнуть и тут же исчезнуть! То есть вопрос в том, почему именно в таком виде Вселенная пригодна для возникновения жизни?
– И какой ответ?
– Ответ такой, – Влад многозначительно приблизил ко мне лицо, перегнувшись через столик, – ответ такой, что она появилась случайно, но «по образу и подобию», как в Библии говорится. Получается, Бог не создавал наш мир и даже, может быть, и не знает о его существовании, но этот мир все-таки существует, потому что в чем-то «богоугоден».
– Как это, Бог не знает? – усомнился я. Честно говоря, начало Владова прогона мне понравилось, но я ожидал какого-то более сокровенного откровения в конце. – Он по определению всезнающий и всевидящий.
– Может, ему просто не нужно об этом знать. Мы вот, например, не видим кровяные тельца, плывущие по нашим венам, и не ведаем их химического состава. Но это не мешает нам, кстати, разбавлять кровь водкой, формулы которой мы тоже не знаем и знать не хотим, – он поднял до краев полную хрустальную стопку, по ломаным узорам которой стекала до невидимости прозрачная капля.
– Ее вообще никто и не знает, потому что водку не по формулам готовят, а по рецептам, – чокнулся я с ним. – В лучшем случае мы можем рассчитывать на формулу чистого спирта...
– Или спирита, – усмехнулся Влад. – Опять все сходится. О, придумал научный термин: «сходящиеся случайности».
– Ага, придумал! – рассмеялся я. – Что-то подозрительно знакомо звучит. Мне вот тоже одна знакомая как-то говорит: «Я придумала такое прикольное животное для дочурки, Слонопотам называется». Очень удивилась, когда узнала, что такой зверь давным-давно открыт Пятачком и исследован Винни-Пухом, полезла в компьютер проверять... Кстати...
Я достал из-под стола сумку, вынул из нее комп, подключился к халявной сети и набрал в поисковике слова «сходящиеся случайности» – все эти операции заняли у меня меньше минуты, и вот уже появился результат: «И между тем все
разрешилось так, как никто бы не предположил. Одним словом, это был день
удивительно сошедшихся случайностей».
– И что, действительно такое выражение уже имеется?
– Ты не поверишь, – пообещал я ему. – Нашлось в русской классической литературе.
– Ну, и? – Влад нетерпеливо заерзал на зеленом плюшевом стуле.
– Эф-Эм, «Бесы».
– Ну нет, это уже чистая случайность, – закатив глаза на люстру со сверкучими гранеными подвесками, он перекрестился серебряной вилкой с насаженным на нее миниатюрным масленком.
Мы опрокинули по очередной стопке водки, закусили жареными перепелами под соусом шофруа, украшенными их же яйцами, и надолго, тягуче и смутно, задумались о неслучайных случайностях. Наконец, Влад нарушил молчание:
– А ты сейчас что-то пишешь?
– Прямо сейчас? Пишу, да. Вот в этот самый момент.
– То есть... про нашу встречу?
– Да. Ничего, если я про карточку напишу? Вернее, уже написал.
– После таких модернистских заходов тебе все равно никто не поверит. И вообще, модерн – это позапрошлый век. Теперь любая попытка возродить модерн – это уже по определению пост-модерн, который всем к тому же наскучил своими смысловыми вывертами.
– Дело не в вывертах. Просто мне давно хотелось написать произведение, герои которого ведут себя не как актеры воображаемого кино, а именно как литературные герои, вполне осознающие свою литературность и не претендующие на реальность, которой не может быть на страницах книги, потому что сами страницы – это и есть реальность, а то, что на них написано, может лишь претендовать на «риэлити-шоу».
– Это невозможно, – покачал головой Влад.
– Почему?
– Потому что все, что ты ни напишешь, будет восприниматься читателем как подобие реальности, и он хочет видеть красивое подобие, а ты предлагаешь ему дырявое и кособокое. Расплатись-ка лучше по счету, обнови кредитную карточку. Потому что если ты не заплатишь, тебе придется начинать новую сюжетную линию, объясняющую, как тебе удалось смыться из ресторана, поев и выпив задарма, а это скучно и не интересно. Так что бери карту, плати и переходи к более интересным темам. Не забудь, кстати, сразу поставить свой автограф на обороте, на белой полоске под магнитной.
После подобных наставлений я почувствовал себя так, будто у меня и вправду отсутствует мозг. Придется все списать на то, что мы выпили, незаметно для себя, ноль-семь «Кауфмана» на двоих, и это действительно так и было. Наконец, мы вышли из ресторана*. Распрощались мы с Владом вяло и буднично, будто сотрудники какой-то скучной конторы, которые видятся каждый день из года в год. Он предложил подвезти на своем блестящем черном лимузине, но я отказался – он даже не спросил почему, но может, и лучше, что не спросил, потому  что я не знал бы, что ответить, а на самом деле мне просто хотелось побыть одному, чтобы ни о чем не думать, а просто расслабленно-пьяно прислониться лбом к холодному окну пустого автобуса и завороженно... (ну, хорошо, просто тупо, но по кайфу) провожать глазами фонари, истекающие бледно-розово-желтым карамельным светом.
Без мыслей все-таки обойтись не удалось, и я подумал: «Почему мы все-таки не можем говорить о Боге на полном серьезе, без усмешек и приколов, словесных вывертов и пошлостей? Что нам мешает серьезно подумать о Боге не как об отвлеченном понятии и даже не как об одной из жизненных реалий, а как...» В этот самый момент мои мысли неожиданно резко затормозились, и пока они все еще по инерции растекались по извилинам тягучим и сладким, как сгущенка, потоком, я услышал в своей голове ясно и четко произнесенное, как профессиональным диктором, слово «БОГАНЕТ». Да, это было именно одно слово, и я в первую секунду даже не понял, что имелось в виду. Может, «багонет»? Но уже через мгновение все мои сомнения рассыпались и исчезли, сметенные мощным притоком теплых эмоций – это было как у наркомана, почувствовавшего неожиданный укол в вену, и стреманувшегося, что ему там за спиной впрыснули, но тут же ощутившего приход и блаженно расслабившегося: «именно то...» Без преувеличения, никогда я не испытывал такого сильного кайфа – и было от чего словить эйфорию: без сомнения, я услышал имя Бога, произнесенное самим Богом, и это имя было «Боганет»! И это было не просто имя – это была сама суть Бога. Я чувствовал, что меня трясет, все мои суставы дрожали крупной дрожью, как от передозировки, но в то же время любые внешние ощущения затмевались яркими внутренними, и мне казалось, что дрожу не я сам, а какой-то надетый на меня кожаный скафандр. Все это, как мне казалось, продолжалось бесконечно долго, целую вечность, в которую могло бы вписаться несчетное множество жизней, прожитых мною до момента ее наступления, это был по-настоящему вечный кайф, с полной остановкой времени, но не успел я из него выйти, как уже заметил пролетевший за окном очередной столб – и это было явное подтверждение тому, что вечность длилась не бесконечно долго, а от фонаря и до фонаря.
Как это ни абсурдно, вечный кайф кончился, но все же какая-то его микроскопическая часть перетекла в обыденную реальность, и даже этой мизерной частицы хватило еще на несколько часов. За это время я успел добраться до дома, совершив по дороге поступок, идея которого мне совершенно неожиданно пришла в голову: уже подъезжая к своей остановке, я выбросил в окно автобуса кредитную карту, которая впилась мне острым углом в пах через карман брюк. Когда она сверкнула в свете фонаря своей полированной поверхностью, я вспомнил про золотистого голубя в ее голографическом окошке, и вся моя затея показалась мне жутко смешной. Угорая от жизнерадостного смеха, я вспомнил про Влада и решил поделиться с ним благой вестью. Тут же набрав номер на мобильнике, я подавил в себе смех и, когда Влад отозвался, сказал ему совершенно серьезно:
– Я узнал имя Бога.
Влад молчал.
– Боганет, – сказал я.
– Спасибо, – коротко ответил он и тут же дал отбой.
В тот момент его ответ показался мне чрезвычайно смешным, хотя и в то же время подозрительным, будто он дал мне задание узнать имя Бога, а потом долго сидел и ждал моего звонка, чтобы услышав нужную ему информацию, без промедления принять соответствующие меры. Однако теперь, раскрывая свои творческие секреты, я могу рассказать, как все получилось: я по многу раз прокручивал в голове всю эту сцену с узнаванием имени Бога, которая действительно имела место быть в реальности, но до сих пор я никому его не сообщал, а когда начал писать книгу, то решил все это художественно обыграть так, будто мне какой-то там сумасшедший миллионер обещал несметные богатства за то, что я узнаю для него подлинное имя Бога. Пока я писал первые главы, сумасшедший миллионер трансформировался в моем подсознании в банкира Влада, а несметные богатства – в безлимитную кредитную карту. Поскольку я все пишу экспромтом, то мало себя контролирую и забываю про намеченные сюжетные линии, вот и про задание узнать имя Бога я забыл написать (может, это и к лучшему, потому что в той реальности, в которой я пишу, никакого подобного задания я ни от кого не получал, и единственная сопутствующая деталь, которая совпадает – это то, что имя Бога мне пришло в голову в автобусе).

6.
Мне снился сон, в котором меня призвали к какому-то вселяющему благоговейный ужас Существу. Никто не знал его имени и вообще не мог осмысленно внимать его речи, потому что оно говорило на невероятно сложном языке, который практически невозможно было ни понять, ни выучить по той причине, что в нем никогда не повторялось ни единого слова – все произносимые слова были абсолютно новыми для слышавших их людей. Несмотря на это, Существо непрестанно отдавало людям какие-то распоряжения, которых никто не понимал еще и потому, что в них не было ни морали, ни логики, но не выполнить их было нельзя под страхом сурового наказания, поэтому люди пытались угадать, чего от них хотят, и примерно в половине случаев им это удавалось, и в такие моменты им реально везло. Были, правда, и такие, которым почти никогда не удавалось угадать, что от них требуется, и они считались неудачниками.
Впрочем, если люди искренне пытались понять, чего от них хотят, но у них это не получалось, то Существо их прощало. Гораздо хуже приходилось тем, кто не старался понять речи Существа или пытался делать все наперекор, – такие подлежали беспощадному уничтожению. Короче, я тоже каким-то образом разгневал Существо аж до того, что мне грозила смертная казнь.  Пока другие люди вели меня к Существу, я относился ко всей этой истории иронически: ну, убьют меня в очередной раз, ну очнусь в другом сне или проснусь в реальности... Однако когда я увидел это самое Существо, то очень ясно почувствовал всей своей кожей, вплоть до корней волос, что это не сказочная аллегория, потому что я и на самом деле мог не проснуться в ту ночь ни в одной из реальностей – ведь умирают же люди во сне, причем по каким-то не очень внятным медицинским причинам, типа «остановка сердца», а почему сердце вдруг остановилось, это вроде как уже и не суть важно. И меня действительно объял ужас – даже наяву, в постели, волосы на моей голове напряглись и жестко выпрямились, я это чувствовал, не просыпаясь. Никогда раньше я не слышал речи этого Существа, я знал ее только в пересказе, но любой ее пересказ был искаженным, потому что ее практически невозможно было воспроизвести на языке Существа, ведь это был язык, в котором никогда не повторяется ни единого слова. Язык Существа – подлинно живой язык, потому что любое единожды произнесенное слово тотчас становится мертвым. И все же, как только Существо заговорило, на сердце у меня отлегло, потому что я понимал его речь – и это понимание делало меня счастливым, и Существо явно заметило, что я могу осмысленно воспринимать его слова, потому что я почувствовал его интерес к себе: у меня было такое ощущение, что оно внимательно смотрит на меня, хотя у него не то что органов – вообще никакого вида не было. И более того, я ответил Существу на его живом языке, в котором никогда не повторяется ни единого слова. Как мне это удалось, я не могу объяснить, потому что слова сами приходили мне в голову и тут же забывались, как только я их произносил. Разумеется, я не могу передать в этой книге содержание нашего разговора, и не только потому, что для этого нужно было бы придумать какие-то особые символы, которые все равно потеряют всякий смысл после их изображения, но еще и по той простой причине, что все тогда между нами сказанное имело смысл только в момент произношения слов. Что характерно, когда я начал говорить, все окружающие смотрели на меня как на умалишенного, несущего бредовую белиберду, но уже после нескольких первых фраз даже они уставились на меня с нескрываемым любопытством, и я понял, что Живой Язык невозможно спутать ни с каким другим. Когда я закончил свою речь, наступила  долгая, очень долгая, пауза, на протяжении которой я настолько осмелел, что даже стал воображать, что меня не только не накажут, но еще и наградят за мои выдающиеся языковые познания, но итог был столь же неожиданным, сколь и закономерным: меня просто выкинули, в буквальном смысле слова, в мою обыденную реальность – я пролетел со скоростью пули через несколько слоев (не знаю чего, но ощущение многослойности явно присутствовало) и резко проснулся, вскочив на своей кровати.
Проснулся я хоть и внезапно для собственного организма, но с улыбкой на лице, в отличном настроении и с устойчивым ощущением того, что все кошмары позади и всё хорошо. И действительно, если меня не наказали за имя Бога, то за все остальное мне уж точно ничего не грозит, потому что это самое "все остальное" – такие пустяки... И все же, с открытием имени Бога ничего в моей жизни, кроме внутреннего мироощущения, не изменилось: мне нужно было как и прежде мочиться в унитаз, чистить зубы, спускать в унитазе воду (чуть не забыл), мыть голову шампунем, ополаскивать голову ополаскивателем – и в этом мне теперь мерещилось что-то унизительное. Когда я мыл под душем голову, мне вспомнилось, как я мечтал в 12 лет об электрогитаре: мне представлялось, что как только у меня будет моя гитара, вся моя жизнь волшебным SendSend; образом изменится. Играть я на гитаре не умел, но тогда над этим даже не задумывался – мне казалось, что все как-то само собой получится, стоит только взять инструмент в руки. Наконец, после долгих месяцев уговоров родители подарили мне мою мечту – это была настоящая Вещь с декой из американской липы, грифом из немецкого клена, накладкой из палисандра, хромированной фурнитурой, тремя "звучками" и "машинкой" с красивым и загадочным названием "Vintage Tremolo". И что интересно, в первый день у меня не было никакого желания на ней играть – мне достаточно было держать ее в руках и получать кайф от прикосновения кончиками пальцев к шершавым верхним струнам. Через пару недель, когда я уже более-менее научился зажимать лады и правильно бить медиатором по струнам, гитара уже не приносила мне такого удовольствия, потому что подушечки пальцев левой руки стерлись и любое прикосновение к струнам вызывало в них резкую боль. Еще через несколько недель пальцы загрубели и перестали болеть, но первоначальный кайф так и не вернулся.
          Вот и теперь, я пребывал в эйфории от своего открытия, но мне совершенно не хотелось думать о том, что мне с ним делать дальше. И действительно, никакой  практической пользы от него не просматривалось. Говорят, что тот, кто узнает имя Бога, получит над ним власть, но о какой власти может идти речь с таким именем? Как только его произнесешь, так и властвовать уже не над кем. Я чувствовал себя в роли человека, в руки которого случайно попал невиданных размеров алмаз, с футбольный мяч или даже больше, да такой чистоты и прозрачности, что даже не отражает света и невидим для остальных людей. И действительно, кому нужен бриллиант, который не сверкает? Ну и что, что он идеальный? Нужен не идеальный, а реальный, чтобы играл всеми 57-ю гранями.
          К тому же, если смотреть с литературной точки зрения, было бы логично закончить книгу сценой казни автора богоподобным Существом, не допустившим разглашения тайного имени. Получилось бы вполне нравоучительно и даже слезовышибательно, если добавить леденящие душу подробности смерти героя. Только тогда бы пришлось писать не от первого, а от третьего лица, иначе пришлось бы заканчивать книгу абсурдной фразой "наутро я не проснулся – нигде и никогда больше".
          И еще, меня сильно волновал вопрос, почему именно мне открылось имя Бога? Никаких особо богоугодных дел я за собой не припоминал, за исключением, пожалуй, наезда на Ницше в виде опубликованного в сети эссе под названием "Реанимация Слова". Его и сейчас можно найти в Интернете, но я не уверен, что оно там еще долго продержится, поэтому на всякий случай воспроизвожу его полностью, пока не затерялось:

"Бог умер", – сказал Ницше. Словесно похоронив Бога, Ницше не убил высший разум – он умертвил сакральное содержание слова, того самого Слова с большой буквы, заложенного в начало всего.
Ницше, выдающийся филолог своего времени, уподобился человеку, в руки которого попало бесценное жемчужное ожерелье, и этот человек, признавая, что жемчужины безупречно соединены в единую нить, все же недоволен тем, что он может лишь перебирать в руках перлы наподобие четок, но не может расставить их сообразно своей воле. Выход только один – разъединить нить, и вот нить уже порвана, человек в аффекте смешивает перлы руками, выстраивает из них диковинные узоры и захватывающие дух конструкции, посыпает ими голову и купается в них. Но в тот самый момент, когда человека охватывает эйфория от осознания своего фантастического богатства и невероятного превосходства, он вдруг замечает, что перед ним уже не бисер, а некие подозрительные зерна, годные в худшем случае на корм свиньям, а в лучшем – на то, чтобы посеять цветы зла. Человек в ужасе пытается соединить эти зерна в одну нить в надежде на то, что они опять превратятся в перлы, но – увы! Процесс превращения необратим, и отчаяние,
постигшее человека при мысли об этом, доводит его до безумия. Кто может превзойти в горьком безумии профессора филологии, убившего Слово?
Со смертью первородного Слова и все остальные слова лишились своего высшего смысла, своей магической силы: заклинания превратились в набор бессмысленных фраз, клятвы – в пустопорожние обещания, молитвы – в нескромные требования, мудрые афоризмы – в плоские шутки. Конец Слова стал концом философии и литературы. Последний гениальный роман, "Братья Карамазовы", был написан незадолго до крушения Словесности (1880 год), последний гениальный поэт, Рембо, закончил свое творчество в конце 1870-х годов. Сам профессор филологии, положивший Слово на алтарь своей славы, стал последним гениальным философом. Все, что было создано выдающегося в литературе и философии после Ницше – либо бессмысленные эскапады, либо "нуар", либо нижепоясные страдания. Не случайно самым великим произведением XX века по общему признанию оказался "Улисс", красивая, но мертвенно-холодная мозаика, сложенная из осколков разбитого олимпийского пантеона. Подобно этому, наиболее удачная философская сентенция XX века – Хайдеггеровское "ничто". Слова, за которыми ничто больше не стоит, лучше всего подходят для создания образа пустоты.
Спасти Слово было одновременно и до смешного легко, и неимоверно трудно. Легко – теоретически: достаточно сказать одну фразу, опровергающую заявление о смерти бога. Тяжело – практически: очень страшно оказаться всеобщим посмешищем в стиле благородного до безумства идальго. На такой отчаянный поступок был бы способен только человек, не уступающий по своей безоглядной дерзости самому Пророку Сверхчеловека, без ложной скромности заявлявшему, что был и Буддой, и Дионисом, и Александром, и Цезарем, и Бэконом-Шекспиром, и Вольтером, и Наполеоном. Писатели и философы XX века пошли другим путем – они попытались вернуть Слову его изначальную силу через его материализацию в миллионных тиражах. Произнести или написать слово стало уже недостаточно, для его потенциализации оно должно быть опубликовано и растиражировано, произнесено с высокой трибуны и высечено в граните. Вместо магии заклинаний – эффект печатного слова, возвышающий ложь до пропаганды, навязчивые уговоры – до рекламного слогана, добровольную сдачу в рабство – до торжественного обязательства. Слово стало ни много ни мало всеобщим эквивалентом богатства: что есть деньги, как ни казенные слова, растиражированные на шуршащих цветных бумажках? С виду слово стало всесильным, но по сути оно превратилось в ничто без своего собственного отражения. Слово, сказанное в пустоту, ничего из пустоты не рождает, и каждый, кто хочет сохранить произнесенное Слово, вынужден тотчас же воплотить его в материальный суррогат: превратить в чернильные линии, оттиски печатных матриц или электронные импульсы. Неоформленное слово стало потерянным словом.
Сегодня, 4 февраля 2002 года в 12 часов 52 минуты, я, Ромалекс, который был Буддой и Соломоном, Спинозой и Вольтером, Кантом и Гегелем, Ницше и Вагнером, Лениным и Гитлером, матерью Терезой и принцессой Дианой, возрождая магию слова, объявляю: БОГ ЖИВ".
          Перечитав это свое амбициозное произведение, я озадаченно почесал макушку: "М-да, похоже, что я в своей мании величия превзошел самого себя!". Как бы то ни было, весь остаток дня я посвятил логическому осмыслению имени Бога, но это было довольно-таки бессмысленное занятие именно потому, что смысл этого имени не поддавался дихотомическому препарированию. Как ни крути, все сводилось к тому, что Бог одновременно и есть, и его нет. В конце концов, я ухватился, как за спасительную соломину, за мысль о том, что Бог – это единственное, чего нет в нашем мире. Все остальное существует уже по определению, потому что если бы чего-то не существовало, то мы бы об этом и не знали. Про Бога мы знаем, но его не существует в явной форме. А если бы он существовал, то ничего, кроме него, пожалуй, и не было бы, потому что было бы достаточно одного только Бога. Получается, вполне закономерно, что только Бог, и никто другой, может сказать "меня нет". И когда он говорит "меня нет", логически мыслящему человеку слышится "я есть".

          И все-таки, что мне делать со всеми этими открытиями и поисками смысла? Не звонить ведь снова Владу: "Ну, как тебе имя Бога?" Вот тогда-то, в тот самый момент, меня и осенило написать эту книгу. Я раскрыл ноутбук, поудобнее устроился с ним на диване, подложив под спину подушку, и напечатал: "ВСЁ ХОРОШО. Всё началось с пробелов с женой". В этом месте я заметил опечатку и задумался, что мне с ней делать, исправлять или оставлять, но не успел ничего решить, как раздался звонок в дверь.
          Я заглянул в глазок и увидел на лестничной площадке стройную миловидную девушку с волнистыми русыми волосами, в светлом платье в крупных бледно-голубых цветах. Свет от голой лампочки на лестничной клетке преломлялся в линзах смотрового отверстия таким образом, что во все стороны от этой девушки тянулись тонкие иглы, наподобие инея, только радужные.
– Вы к... ? – спросил я, резко открыв дверь, и тут же запнулся, потому что по ее смущенному виду уже понял, что она пришла не к моей жене, а именно ко мне. – Вы к кому?
– Вы Роман?
– Да.
– Значит, к вам. Вы карту не теряли?
В тот момент мне некстати вспомнилось, как в фильме «Пляж» Леонардо ди Каприо потерял карту, на которой был обозначен вожделенный райский уголок посреди океана (теперь я, правда, точно вспомнил, что карту он не потерял, а специально подбросил добрым растаманам, которые накануне угостили его травой).
– Карту? – озадаченно переспросил я. – Географическую или игральную?
– Платежную, – она помахала перед собой, как веером, зажатой в двух пальцах «Визой».
– Ах, да, вспомнил! Можете оставить себе, – скромно улыбнулся я.
– Берите и не... воображайте, – она с обворожительной улыбкой прилепила карту мне к голой груди, как горчичник, – только тогда я заметил, что забыл в спешке одеть майку.
– Извиняюсь за внешний вид...
Прекрасная незнакомка ничего не ответила – она уже спускалась вниз по лестнице.
– Постойте, я вас отблагодарю! – закричал я ей в спину, не успев даже придумать, чем буду благодарить, потому что наличных денег у меня не было.
– Не стоит, – махнула она ладонью на ходу, не оборачиваясь.
– Как вас найти?
– Я же вас нашла, – пожала она плечиками уже этажом ниже. – Вот и вы ищите, если вам так хочется, – она подняла голову, лукаво улыбнулась на прощание и исчезла в глубине лестничных пролетов.
– Как вас зовут? – крикнул я в щель между перил.
– Лета, – не очень разборчиво донеслось снизу.
– С окончанием на букву «а»? – попытался уточнить я, но вместо ответа послышался хлопок двери – она вышла на улицу.
Я засунул карточку в бумажник, подумав при этом: «Все-таки хорошо, что она нашлась. Что бы я делал без нее? Пришлось бы устраиваться на работу, а я только начал новый роман, времени на него совсем не оставалось бы. Или пришлось бы временно забросить «нетленку» и строчить прибыльные детективы. У меня бы получилось – сам мэтр жанра Акунин премировал меня своей книгой, не помню какой, ее мама сразу заиграла, за лучшее продолжение его рассказа, конкурс такой был в Интернете. Второе место тоже мне, кстати, досталось, я его разделил со своим соавтором – Катаевым-старшим (я был Катаевым-младшим). Нет, не в деньгах счастье, а... в свободе, которую они дают. Да здравствует свобода от рутинного труда!»
Мое настроение, и без того радужное, поднялось до заоблачных высот. Это был мой день – все складывалось один к одному и при этом как нельзя лучше. Правда, мою чистую эйфорию портила одна мутная мыслишка о том, что, возможно, коварный Дверянский за мной следил, следуя за автобусом на своем авто, а потом увидел, как я на выходе выбросил карту, подобрал ее и поручил своей секретарше доставить мне на дом, – но я отбросил эту «догадку» как явно параноидальную. Просто честная девушка нашла на дороге «потерянную» карту, прочитала на ней мое имя и узнала адрес по сетевой базе данных.
Я взвесил на ладони кредитную карту – она была почти невесомой и даже не верилось, что за такой маленький кусок пластмассы можно получить все, что хочешь... или хотя бы все, что продается. От нее веяло надежной финансовой магией. Может, это и не круче волшебной палочки, зато намного практичнее. “Хочу холодного пива!”, – приказал я, широко взмахнув картой в воздухе, – и в ту же секунду как ошпаренный вскочил с дивана, ощутив на макушке ледяную струйку, пенно стекающую мне за шиворот и по позвоночнику в трусы... Шутка! Никакого чудесного пива, ни холодного, ни даже теплого на меня не пролилось, и я лениво побрел к холодильнику за бутылкой обычной “Балтики”.
На обратной дороге, на полпути к дивану, я неожиданно для себя вспомнил про Кису-Лялю. Так звали нашу с Вадькой подругу: он кликал ее Кисой, а я Лелей, так и получилось двойное имя. Мы познакомились с ней при странных обстоятельствах – в сигарном баре. Странным здесь является то, что никто из нас троих этой заморской отравы почти никогда не курил, но именно в тот вечер  и нам, и ей почему-то жутко захотелось набрать в рот крепкого дыма, чтобы запить его не менее крепким 80-градусным ромом. Впрочем, по Ляле сразу было заметно, что она склонна к красивым заходам: беретка “Ямамото”, туфли “Маноло Бланик”, часики “Картье”, платье от Мизрахи – только мы познакомились на широком кожаном диване в полутемном уголке, она так и сказала:
– По вашим горящим, как у мартовских котов, глазам я в вас распознаю истинных ценителей женской красоты, а то случается, наденешь платье от Мизрахи, и ни одна скотина тебе вслед шею не свернет!
– Я и на самом деле родился в марте в год кота, – не без ложной скромности признался Вадька. – А Мизраха – это, извините, кто такая?
Киса-Ляля подумала, что он прикалывается, дико расхохоталась и повалилась грудью ему на колени. Она невероятно тащилась от того, что разыгрывала из себя дурковатую куртизанку, закончив при этом два гуманитарных института, имея своим любимым писателем Бунина и искренне восхищаясь основоположниками импрессионизма.  Благо, в сигарном баре кроме нас никого не было, и мы в тот же вечер всячески облобызали и ощупали эту крайне соблазнительную дамочку буквально со всех сторон. Впрочем, от продолжения знакомства на вадькиной квартире она вежливо отказалась, сославшись на отсутствие прически на голове – поэтому она, якобы, и носила берет. По правде говоря, мы с Вадькой хоть и были изрядно возбуждены, никаких далеко идущих планов насчет Кисы-Ляли у нас на тот момент не было, просто бар уже закрывался, а нам не хотелось отпускать от себя эту будоражащую воображение женщину. Только когда мы посадили ее на такси и отправили домой, стребовав в последнюю секунду номер телефона, Вадька глубокомысленно изрек:
– По-моему, это именно то, чего нам с тобой не хватает для полного счастья.
– В каком смысле?
– В таком, что мы с тобой духовно сроднились, но нам не хватает физической близости, и мы как гетеросексуалы не можем позволить себе полноценной любви друг к другу.
– Мне это тоже приходило на ум, – признался я. – Иногда сидим с тобой, выпиваем, и вроде все так прекрасно, но чего-то недостает для полноты ощущений. Повиснет вдруг тишина – и я завидую твоим женщинам, которые заполняют такие паузы долгим поцелуем.
– Не смей надеяться, извратный развращенец! – он отпихнул меня кулаком в плечо. – Но через эту Кису мы могли бы с тобой слиться в общем экстазе.
– Заманчивая идея, – согласился я. – Мы будем через нее трахать друг друга...
– И наша бурлящая сперма сольется в ней в единый поток, – продолжил он.
– Сольется – это вряд ли, – усомнился я. – Ты с женской анатомией знаком?
– Романист, блин! – возмутился Вадька. – Тебе не человеческие души, а лягушек-мутантов препарировать надо.
Порно-пикантные подробности нашего тройственного союза я здесь описывать не буду по той простой причине, что я это уже сделал в повести “Пух и Прах”, в которой я вывел Лялю под именем Лили. Именно про нее я высокопарно, но по-настоящему прочувствованно написал: “Наши тела  соединились –  я ощутил тепло и влагу ее плоти, я осознал себя частью ее, и мне жгуче захотелось, чтобы я  всегда  оставался  в  ней, чтобы  моя  плоть  стала  ее  плотью  и  чтобы так продолжалось вечно...»* Но увы, ничто так быстро не кончается, как иллюзия вечности: вскоре Вадька отбыл в Африку, а без него отношения с Лялей у меня не складывались – она слишком привыкла к двойному вниманию и двойным ласкам.  Ностальгическая тень третьего-не-лишнего омрачала наши отношения, вплоть до того, что Ляля стала закатывать мне натуральные истерики, с размазанной до ушей помадой, тщетно выклянчивая, как компенсацию за мое единоличное обладание ее телом, дорогие подарки, на которые у меня не хватало средств. Расстались мы на том, что я отказался подарить ей сумочку «Прада», которую она присмотрела в сетевом бутике «всего» за 399 долларов.
Получается, что став обладателем немеряного кредита, я не случайно вспомнил про Кису-Лялю. И действительно, почему бы не подарить девушке понравившуюся ей вещь, если есть такая возможность?
Была и еще одна причина, по которой я хотел повидаться с Лялей. Года три назад я преподнес ей "Пух и Прах", и мне было интересно узнать, что она думает о своем образе в этой книге. Вернее, о себе в образе Лили. В самый последний раз я встречался с ней уже после окончания наших отношений – она тогда вернулась из отпуска, проведенного у Вадьки в Африке, и сообщила по телефону, что хочет показать мне фотографии моего друга – она так и сказала: "твоего друга", будто сама не имела к нему никакого отношения.
Итак, про последнюю встречу... Мы сидели в кафе, она показывала мне снимки с вертолетного сафари – Вадька в шлемофоне и с винтовкой, Вадька задумчиво целится, высунувшись из вертолетной форточки, в... какого-то зверя, оставшегося за кадром, Вадька держит на весу за ноги то ли крупного зайца, то ли мелкую антилопу, Вадька держит за талию Кису и т.п., – и в то же время неотрывно ласкала меня тем женским взглядом, от которого запросто растает даже самый отмороженный мачо: она смотрела на меня с радостным обожанием, и уголки ее губ были резко задраны вверх, как бы прося поцелуя. Она была явно возбуждена и готова выполнить все мои мужские желания, но это-то как раз и не входило в мои планы, потому что я недавно женился и не хотел изменять жене. А не хотел я ей изменять потому, что мне хотелось простой спокойной жизни, чтобы нечего было скрывать и не возникало потребности во вранье. На самом деле это было по кайфу, не грузиться и не париться никакими сложными отношениями: вот моя жена, я ее люблю, она меня устраивает и удовлетворяет, и мне никто больше не нужен. И действительно, зачем, если и так все хорошо?
Когда Ляля, ни слова ни говоря, но красноречиво поведя бедрами, встала и вышла в женский туалет, я сразу подумал:  "Интересно, насколько меня хватит", – и засек время. Так прошло 10 минут... Кстати говоря, я уже давно заметил, что в книгах часто пишут что-то вроде "она молча смотрела на меня минуты три", и это с легкостью проглатывается читателем, будто речь идет о заурядном явлении. Но в реальной жизни такие моменты пристального глядения или полного молчания продолжаются максимум семь секунд, люди больше не выдерживают, если только они не кататоники. Да и никто не даст другому человеку смотреть на себя три минуты – либо рассмеется, либо нагрубит, либо даже в лоб ударит, если речь идет об однополых мужского рода. Так вот, за эти 10 минут (реально, я засекал!) я пережил целую жизнь, богато насыщенную клятвенными обещаниями и вероломными изменами, героическими усилиями над собой и падениями на дно низменных желаний, стоическим воспитанием воли и гедонистическим развратом – но главное, мой член так набух и затвердел, что сам выскочил из трусов и теперь бесстыже терся о жесткую шерсть брюк, и мне пришлось накрыть пах принесенным в подарок "Пух и Прахом". На одиннадцатой минуте я вскочил и ринулся в женский туалет – Ляля стояла у раковины перед зеркалом и как ни в чем ни бывало намазывала губы ярко блестящей помадой. Увидев мое отражение, она аккуратно накрыла крышечкой черный футлярчик с косо сточенным красным слолбиком, убрала его в сумочку, мягко щелкнула замком и только тогда согнулась и, положив грудь на край раковины, медленно задрала подол платья, выставляя целиком на обозрение прозрачные черные колготки, под которыми ничего больше не было, только белое тело с глубокой темной складкой посередине. Я разодрал двумя пальцами трескучий нейлон и направил в овальную дырочку свой член, но он настолько разбух, что не проходил в недостаточно разорванное отверстие, и когда я надавил посильнее, то тут же кончил. Лялю это почему-то не смутило – вывернув назад голову, она смотрела на меня все с тем же обожанием. Расстались мы тогда вполне по-дружески: я вручил ей книгу с дарственной надписью, а она чмокнула меня в губы.
          Я зашел на веб-сайт "Прады" – злополучно-вожделенная сумочка все еще присутствовала в ассортименте. Оставалось только позвонить в фирменный магазин по указанному номеру телефона и уточнить, имеется ли она в реале. Мне ответили, что да, есть такая, и действительно, много ли их покупают, за 400 долларов? Следующим заходом я набрал лялин номер и назначил ей свидание в том самом кафе, где мы виделись в прошлый раз. Она не удивилась моему звонку, будто мы расстались только вчера, а не целую вечность назад, и сразу, без лишних разговоров, типа "где ты раньше был", согласилась. По дороге я заскочил в "Праду" и отоварился подарком – теперь сумочка стоила аж на 49 баксов меньше, и мне даже стало обидно за нее, что она так подешевела именно тогда, когда у меня завелись деньги.
          За прошедшие годы Ляля вытянулась, постройнела и похорошела... Что я несу! Говорю про нее, будто про подростка, вернувшегося из летнего лагеря, но она действительно предстала передо мной свеженькой аппетитной девочкой.
– Ты сбросила вес, – сделал я ей комплимент.
– Вес сбрасывают боксеры, – заметила она не без улыбки, – а такие киски, как я, изящно худеют.
– Как ты... вообще?
– Открыла собственное дело, теперь весь день напролет колочусь по бизнесу.
– Что за бизнес?
– Кончила на психолога, как теперь принято говорить, занимаюсь разрешением трудовых конфликтов в концерне «Промгаз и сыновья».
– И как, разрешаются?
– Так или иначе, – туманно изрекла она.
          Я проявил чувство такта и не стал расспрашивать, что означает "иначе", при ее-то способностях.
– А ты как?
– Да никак. Книги мои не печатают, жена ушла к другому. На всех жизненных фронтах полнейшее фиаско.
– Не ври, я тебя давно знаю, ты не выглядишь несчастным.
– Просто я рад снова видеть тебя, честно, – не соврал я. – И еще... У меня есть для тебя небольшой подарок.
          Я вынул из-под стола и поставил перед Лялей сумочку. Она смотрела на мой подарок с явным удивлением.
  – Изумлена?
  – Как известно, писатели отличаются редкой наблюдательностью! – Она подняла с колен и поставила рядом с моей сумочкой точно такую же. – Тебе это ничто не напоминает?
  – Где-то я уже такую видел, – озадаченно усмехнулся я.
  – Балда ты! Я была с ней еще на прошлой встрече. Но все равно спасибо, моя первая уже потрепалась, я буду таскать ее на работу, а со второй – выходить в свет. – Она привстала, сложив губки для поцелуя, и я тоже потянулся к ней губами, но она только коснулась щекой моей щеки, чтобы не смазать губную помаду. – Спасибо, дорогой, я на самом деле тронута.
– Всегда пожалуйста, – кивнул я, вытирая со щетины ароматную пудру.
– Как у тебя, кстати, не с семейной, а с личной жизнью?
– Уже хорошо.
– Знаешь, в чем твоя проблема? Когда ты говоришь с женщинами, ты улыбаешься, но у тебя холодные глаза. Это настораживает. Вообще, я долго думала о тебе... Не обольщайся, я думала, почему ты никогда никого не любил.
Я открыл рот, чтобы резко возразить, но слова застряли в горле тяжелым комом.
– Почему? – спросил я после долгого молчания.
– Ты витаешь в своих эмпиреях и душевно общаешься там со своими демонами и ангелами, тобой же и придуманными. Обычные земные женщины кажутся тебе несуразными и смешными.
Я не знал, что сказать в ответ.
– Что ты молчишь? Что ты сидишь, поджав лапки? Боишься, оторвут? – неожиданно разозлилась Ляля. – Сделай же что-нибудь!
– Как что, например? – тупо спросил я.
– Скажи, что я дура, что я несу чушь, что ты всегда любил меня, наконец!
– Ты не дура, – серьезно сказал я.
Лялино лицо налилось красной краской, она вскочила и выбежала из ресторана с сумочками под обеими мышками.
По дороге домой, под впечатлением Лялино демарша, я серьезно задумался над своим отношением к женщинам. Неужели, все они кажутся мне смешными? Я стал перебирать в голове знакомых женщин и пришел к выводу, что действительно половина из них относится в моем представлении к разряду комических персонажей, но именно такие несуразные бабы, со всеми их причудами, капризами и недостатками, меня больше всего привлекают. Взять хотя бы мою жену... Когда я познакомился с ней, ей было 20, она носила снятые с митьков тельняшки, увлекалась панк-роком в стиле «Волосатого стекла» и непрестанно напевала себе под нос матерные частушки, типа «выебать лошадку на скаку не может Шварценеггер» – и я ужасно запал тогда на нее. И вот что мы теперь имеем: уникальный робот-качок стал одним из 50 американских губернаторов, а моя половина выходит на работу в идеально пошитых костюмах "Теория", и я не уверен, что обратил бы на нее внимание, встреться она мне в прошлом в таком серьезно-деловом виде. Да и она, теперешняя, вряд ли увлеклась бы маргинальным писателем.
Добравшись до дома, я неожиданно для себя увидел ее, свою жену – она сидела на диване, растрепанная и с большими мокрыми глазами, похожая на больную сову.
– Что ты смотришь на меня, как на привидение? – спросила она вместо приветствия.
– Ты сегодня рано.
– Десять вечера – это по-твоему рано? И вообще, где я должна быть?
– А что ты такая агрессивная? Выгнали с работы или поссорилась с Велимиром? – не удержался я от злорадного наезда.
– Не говори о том, чего не знаешь! У нас с ним прекрасные дружеские отношения. И вообще, у нас все по-другому, не как ты себе это представляешь.
– Ну, хорошо. Меня это уже почти не волнует. Просто я думал, ты еще в своем офисе.
– Сегодня, на секундочку, суббота.
– Да? Ну, не спорю. Безработные часов не наблюдают.
– Ты снова встречаешься с Лялей?
– Не то, чтобы встречаюсь... А откуда ты про нее знаешь?
– Ты мне сам рассказывал про ваш бурный роман, еще давно. Вы с ней расстались из-за того, что не поделили чемодан, если не ошибаюсь.
– Что-то вроде того, – я не стал вдаваться в подробности.
– Она звонила и просила передать тебе свои извинения.
– За что?
– Она сказала, что ты поймешь.
– И ты из-за этого расстроилась? – я подсел к ней и пригладил ладонью жесткие кудряшки на ее затылке.
– Не прилизывай мне волосы, я этого не терплю, ты знаешь, – отстранилась она.
– Впервые слышу, – честно признался я. На самом деле, странно, что я не знал об этом...
– Вот и у меня такое ощущение, что я тебя раньше не знала.
– Скажи, я тебя любил? – спросил я, вспомнив про то, что мне сказала Ляля.
– Не знаю, – ответила она не сразу.
– Но ты чувствовала мою любовь?
– Я не знаю, – упрямо повторила она.
– Знать и чувствовать – несколько разные понятия, – заметил я.
– Когда я чувствовала, то знала, а теперь... Не обижайся, но я думаю, нам больше не стоит спать в одной постели.
– Ну, воля твоя.
– Ты точно не обиделся?
– Давай обойдемся без мыльных опер. Не спать – так не спать, что тут еще выяснять?
– Я решила, что буду спать на диване, чтобы не будить тебя, когда прихожу поздно.
– Спасибо за заботу.
– Я вообще к тебе очень хорошо отношусь. Тем более что сама во всем виновата. Я только не пойму, зачем ты говорил в последнее время, что никому меня не отдашь, когда мы занимались любовью?
– Наверное, потому что не хотел тебя отдавать...
– А сам вернулся к Ляле?
Что тут было сказать? Не хватало еще оправдываться! Я пожелал жене спокойной ночи и уединился в спальне.

7.
Наутро я  встал с постели со стойким воспоминанием о Лете, оставшимся после ночных сновидений. Да, она мне снилась, я это точно знал, но никаких подробностей нашей встречи я припомнить не мог, и стойким мое воспоминание было только потому, что оно не выветривалось у меня из головы, как медленно таящий в воздухе парфюм, смешавшийся с феромонами женской кожи, так что невозможно уже разобрать, где запах самой женщины, а где – распыленного по ней аромата. Примерно через час, когда я уже принял душ и позавтракал, светлая энергия  воспоминания сошла на нет, и оно окончательно растворилось во мне, оставив такое ощущение, будто до этого оно было материальным – его можно было ощущать всеми органами чувств, только не снаружи, как обычно, а изнутри, – а теперь стало просто умозрительным фактом, подчиненной моему воображению тенью.
По-любому, сон-не-сон, мне хотелось снова увидеть Лету, и я взялся за ее поиски – конечно же, через Интернет. Начал я примитивно, с поисковика. Шансов найти конкретного человека, по одному только имени, здесь не было никаких, но большой объем результатов, какими бы случайными они ни были, предоставлял определенный дискурс для размышлений. Так, запрос на имя «Лета» выдал ссылки на 200 миллионов страниц, подавляющая часть которых приходилась на слово «лето» в различных падежах, а на реку забвения оставалось меньше 500 тысяч, и таким образом выходило, что Лета канула в лете. И действительно, никогда так хорошо не удается забыться, как теплой летней ночью в гамаке на даче, под высокими соснами, в густых лапах которых застряли пропитавшиеся дымом костра звезды. 
Двинемся дальше: на слово «Летта» сеть откликнулась ничего не значащими фамилиями людей и названиями коммерческих организаций, среди которых эффектно выделялась следующая цитата из произведений тульского фантаста Андрея Пономаренко:
«Летт оторвал взгляд от монитора и устало откинулся на спинку кресла.
– Ну пожалуйста... – простонал, нет, скорее промычал, Летт, отлично, впрочем, понимая тщетность своих попыток найти зацепку на потолке».
Я оторвал взгляд от монитора, откинулся на спинку кресла, изобразив всем телом усталость, простонал-промычал «ну пожалуйста» и посмотрел на потолок, чтобы попытаться найти на нем зацепку – и действительно, я увидел прямо над собой сырую трещину в форме застывшей на эмблеме Художественного театра чайки, которая напоминала не то римскую цифру V, не то латинскую букву V. И тогда мне на ум с неожиданной ясностью пришло, что Лета – это никакая не Колетта или Полетта, а непременно Виолетта.
Зайдя на «Жижу» – сетевой журнал, на сервере которого обитали, судя помоему опыту виртуального общения, все классные девушки, я взялся за конкретные поиски Виолетты. Однако на имена пользователя “Leta”, “Letta”, “Violetta”, “Violeta” или “Viola” передо мной являлись жительницы либо дальнего, либо ближнего зарубежья. Пришлось опять обратиться к искусственному интеллекту в виде поисковой системы, которая любезно подсказала мне, что “viola” – в переводе с латыни “фиалка”. Это весьма вдохновило меня, потому что моими любимыми цветами в детстве были  “анютины глазки”, которые, согласно все тому же искусственному интеллекту, официально именуются “виола триколор”. Дальше было совсем просто: перепробовав различные комбинации слов с корнем “фиал” я, наконец, нашел свою знакомую под именем “Фиалета”. Без сомнения, это была она, потому что на «юзер-пике» я увидел крупным планом тонкую талию, затянутую в белую материю, разрисованную нежно-синими фиалками, – это было то самое платье, в котором Лета пришла ко мне. Ничего, кроме изящных изгибов материи, на фотографии не было видно, но и этого было достаточно, чтобы мое сердце радостно запрыгало в грудной клетке, как мечтающий вырваться наружу жизнерадостный зверек.
Недолго думая, я написал Лете-Фиалете, что отыскал ее – ура-ура! – и предложил встретиться вечером в кафе-мороженом на углу моего дома, неподалеку от того места, где я выбросил кредитную карточку. Я не сомневался в том, что она согласится, но не из-за своей самоуверенности, а просто потому, что иначе не могло быть. И вот, ровно в семь часов вечера Лета появилась в кафешке за моим столиком – пока я ее ждал, мне казалось, что я буду волноваться в ее присутствии, но ничего такого не произошло: я не покраснел и не стал заикаться, как школьник на первом свидании, – напротив, я почувствовал в себе спокойную уверенность   мужчины, встретившегося с давно знакомой ему женщиной, хотя на самом деле я только теперь, при ярком свете, как следует рассмотрел ее, и она мне глянулась еще больше, чем с самого начала. Да и она вела себя абсолютно уверенно, будто все подробности нашей встречи уже были прописаны где-то в книге судеб, и совершенно не о чем было волноваться, нужно было просто радоваться тому, что этот момент наконец-то наступил.
– И как ты нашел меня? – спросила она с приветливой улыбкой,  забавляясь риторичностью своего вопроса.
– Окольно-мистическими путями.
Я рассказал ей про “зацепку” – она выслушала всю историю с откровенно счастливым лицом, весело заглядывая мне в глаза, будто сама нарисовала для меня подсказку на потолке. 
– А ты как меня нашла? – спросил я в свою очередь.
– Мы уже давно виртуально знакомы. Пару лет назад я прочитала «Пух и Прах» и так прониклась им, что написала тебе «емелю», в которой признавалась тебе в любви как к создателю целого мира живых образов. Глупо, да?
– «Письмо к создателю?» – припомнил я.
– Да, кажется, так оно и называлось в «теме»... Мне молочный коктейль с черникой, – сказала она подошедшему официанту. – Ты прислал мне в ответ что-то сухо-официальное, вроде «спасибо за доверие, непременно оправдаю». Наверное, тебе приходило много похожих писем от экзальтированных дев?
– Приходило много, но потом оказалось, что почти все они были написаны одним человеком – моей женой, она мне сама призналась в этом. Ей почему-то очень нравилось разыгрывать меня подобным образом. То ли она потешалась над моей манией величия, то ли ей просто было интересно наблюдать за моей реакцией.
– А может, она писала эти письма совершенно искренне? Может, она хотела подбодрить тебя и вдохновить на покорение новых творческих высот?
– Возможно, – сказал я озадаченно. – Честно говоря, я над этим не задумывался. Но я видел, что ей по кайфу ощущать себя в роли моей беззаветно преданной поклонницы, ее это сильно возбуждало. А теперь... В любом случае, все это в прошлом, потому что теперь я с ней больше не живу.
– Ты давно уже не баловал своих читателей чем-нибудь новеньким. Что-нибудь пишешь?
– Пока нет, – ответил я, и только тут вспомнил, что уже придумал название для новой повести и даже написал первое предложение, как раз перед приходом Леты. Но говорить об этом было еще рано. – Где-то полгода назад я начал писать один оккультный труд, но не дошел и до середины, как в моей семейной жизни начались пертурбации, и связь с высшими материями оборвалась. Все, о чем я мог думать – это о том, какой я несчастный и как мне не везет в любви.
– Может, об этом и стоило написать? Выплеснуть свои эмоции?
– Такая мысль меня действительно посещала, и я несколько раз «брался за перо», но на ум приходили одни матерные ругательства. Я уяснил для себя, что писатель не должен быть слишком эмоциональным, для творчества нужно занимать позицию стороннего наблюдателя, иначе не получится ничего, кроме элементарного сведения счетов с внешним миром.
– А о чем был твой «оккультный труд»?
– В какой-то момент я увлекся солипсизмом, стал искать материалы по нему, и с удивлением обнаружил, что не существует ни одного посвященного ему произведения, есть только фрагментарная критика этого понятия. Тогда я решил написать первую в истории книгу про солипсизм и назвал ее «Солипсофия» – философия солипсизма. Размышлять на эту тему мне было легко, но когда я садился писать, всегда мешало что-то внешнее, будто кто-то дергал меня за руку: «хватит писать, хватит писать, хватит писать!» Мне даже стало казаться, что написанных солипсистами книг не существует не потому, что писать их бессмысленно – для кого писать, если никого, кроме меня, не существует? – а по той причине, что это запрещенная тема.
– Кем запрещенная?
Я пожал плечами, многозначительно ткнув пальцем в небо, вернее, в потолок.
– Мне всегда казалось, что солипсизм – это религия эгоистов. Я не права? – Лета пытливо заглянула мне в глаза.
– Действительно, в далеком прошлом понятия «солипсизм» и «эгоизм» были синонимами, но с конца XIX века под «эгоизмом» стали подразумевать практический эгоцентризм, а под «солипсизмом» – крайний субъективизм. Эгоист ли я? Мой эгоизм прост: когда я иду по пути добра, я делаю лучше себе, потому что в основе мира лежит добро, а когда его не хватает, мир рушится, как дом на хрупком фундаменте, и на его развалинах распускаются цветы зла.
– Ну, хорошо. Ты добрый субъективный идеалист. Но если все существует в твоем сознании, в чем смысл понятия «объективной реальности»?
– Объективная реальность с ее пространством и временем – это поле игры сознания. Чтобы игра была интересной, она должна идти по правилам, а правила всегда предполагают объективность. С другой стороны, чересчур строгие правила делают игру бескайфовой, что и происходит с современной жизнью: сознание уже не может запросто играть «материей», как во времена чародеев и магов. Материя стала слишком тяжелой – она уже не радует, как новая игрушка, а только угнетает.
– Почему же она отяжелела?
– Появились философы, которые вместо того, чтобы играть с материей, принялись за ее описание: она обросла определениями, как... старый проткнутый мяч грибами.
– А ученые? Они не играют с материей?
– С материей играли алхимики, а ученые эксплуатируют ее для целей массового производства. Правила игры устарели, их нужно было бы давно поменять, но это не так-то просто: они возведены в ранг «законов природы», запрещающих выход за поле. Самый легкий способ оставить игру – через безумие. Но есть и другой путь – путь солипсизма.
– Игра без правил?
– Игра по своим собственным правилам.
– А как насчет выражения «после меня хоть потоп»? Если весь мир существует в тебе, то он и умрет вместе с тобой?
– Мир никогда не умрет, потому что я не умру.
– Почему это ты не умрешь, если другие умирают?
– Именно потому, что умирает всегда кто-то другой.
– Где-то я уже это слышала...
– Ну да, это известный афоризм, не помню, чей.
– Но это же софистика, чистая игра слов! Может, у тебя есть более реальные основания для своего бессмертия?
– Я никогда не умру, потому что никогда не рождался. Я всегда был и всегда буду. Я вечен.
– Никогда не рождался – реальнее некуда! – рассмеялась Лета. – Но у тебя есть родители, не правда ли?
– Когда-то давно я спросил у мамы, откуда я появился, и она ответила, что нашла меня в капусте. Она никогда не рассказывала мне о моем “рождении” или каком-то ином возникновении, так почему я должен верить акушерам больше, чем своей матери?
–  А братьев и сестер у тебя нет, потому что в овощной магазин больше не завозили оплодотворенной капусты?
– Откуда ты знаешь, что я у родителей один? – изумился я ее излишней проницательности.
– Не знаю, мне так показалось, – слегка смутилась она. – Наверное, потому что у единственного ребенка в семье больше шансов стать солипсистом. А тебе не кажется, что считать себя никогда не рождавшимся – это... как бы так сказать... мягко говоря, непорядочно по отношению к своей матери?
– Честно признаться, у меня возникало такое чувство... Однажды я поссорился с матерью, потому что она мне надавала каких-то советов по жизни, которые я считал неправильными... ну, или слишком правильными, и в ответ на мое “я сам разберусь!” она мне сказала: “Ты все сам, сам, сам! Ты считаешь, что я тебя никогда не рожала, а ты сам на свет появился!” Мне тогда стало не по себе – одновременно и стыдно, и страшно: откуда она знает, что мне в голову приходят такие мысли?!
– Вот видишь, а ты говоришь, “капуста”, – сокрушенно покачала головой Лета.
– Но серьезно, ученые до сих пор окончательно не объяснили «тайну жизни», и вряд ли когда-нибудь объяснят ее до конца, даже если полностью расшифруют генетический код. Все научные объяснения выглядят для меня не более правдоподобно, чем капустная версия.
– А как же травма рождения и вся вытекающая из этого фрейдистика?
– Подлинная «травма рождения» заключается в том, что я не помню того, чтобы было со мной в прошлой реальности. Раньше меня это действительно угнетало, и я верил Фрейду, что это только от того, что моя новорожденная головка с трудом проходила через тесную вульву: как бы память вместе с мозгами отшибло. Но потом я понял, что искать корни своих проблем в рождении – все равно что загонять себя в могилу, только с другого конца. Когда я, наконец, вспомнил, что никогда не рождался, то ощутил неимоверное психическое облегчение. Копаться в своем “рождении” – все равно что искать алмазы в несуществующей куче мусора.
– Как же тогда быть с фрейдистским толкованием снов? Вроде бы, установлено, что в снах проявляются подавленные желания.
– Весь фокус в том, что лучше всего запоминаются или кошмары, как острые ощущения, или те сны, в которых сбываются несостоявшиеся мечты, как своего рода утешение. Я это знаю по себе: когда просыпаюсь, сразу в памяти всплывают именно такие сны, а потом уже все остальные. Если постараться, можно вспомнить пять или больше самых разных сюжетов, в том числе и совершенно футуристических, не имеющих никакого отношения к моему прошлому. Вообще, по моему опыту, сны – это не фекалии прошлого, а вспышки будущего. Мне снилось слишком много вещих снов, чтобы можно было считать их случайностью. Когда я сплю, я заранее просматриваю картинки будущего и выбираю из них те, что мне больше по вкусу.
– Ты настоящий кузнец своего счастливого будущего, поздравляю!
– Мне понятна твоя ирония, и я ее отчасти разделяю, потому что картинки, которые я подбираю ночью во сне, выглядят несколько иначе «при дневном освещении» и не всегда устраивают меня-бодрствующего.
– Но если ты никогда не родился, то что было до официальной даты твоего рождения?
– Я этого не помню, значит, мне об этом не нужно знать. Можно даже сказать, что ничего не было.
– Выходит, ты был, но ничего не было?! Странноватенько...
– Мне и самому это кажется странным – именно потому, что я об этом ничего не помню. Вероятно, я существовал в другой реальности.
– Получается, эта реальность до твоего появления в ней была объективной, а после – стала субъективной?
– Это не я появился в ней, а она во мне. Но я не помню, как это произошло, и поэтому она долгое время воспринималась мной как объективная.
– Значит, вся история мира вплоть до даты твоего официального «рождения» – это фикция?
– Не совсем так. Скорее всего, это не чистая выдумка «летописцев», а некая аллегория того, что со мной происходило раньше. Например, если пирамиды Хеопса и были в прошлом, то они выглядели не как пирамиды, а как что-то еще, выполняли совсем другую функцию и были построены совсем не так, как это сейчас представляется. Может, они вообще не были построены, а были сотканы из воздуха или просто визуализированы. Тем не менее, до наших дней они дошли именно как пирамиды.
– Бред, бред, бред... – помотала головой Лета, словно избавляясь от навязчивого наваждения.
– Это не бред, а так называемая «эзотерика». То, что в прошлом было чем-то другим, теперь представляется мистическим. Вернее, в прошлом всё было чем-то другим, но самым плотным мистическим туманом окутаны, как правило, крупные объекты: египетские и индейские пирамиды, Великая китайская стена, гигантские рисунки пустыни Наска и т.д. Очевидно, дело в том, что размер объектов указывает на их значение в прошлом. Это как узелки на память, подсказывающие, над чем стоит задуматься.
– Тебя послушать, все сплошная мистика. А где же истина?
– Истина всегда закамуфлирована под мистику, иначе она была бы не истиной, а банальностью. Более того, истинная истина бессмысленна, а как только она приобретает смысл, неизбежно становится трюизмом. Истина не нуждается в смысле, потому что она самодостаточна.
Некоторое время Лета молча всматривалась в меня, будто пытаясь определить, насколько серьезно я все это вещаю, а потом коротко спросила:
– Бог есть?
– Ты, наверное, ожидаешь, что я скажу «бог – это я»?
– Ну, да... или «я – бог».
– Как раз наоборот. Бог – единственное, что есть вне меня. Я не могу сказать «я – бог», но могу говорить «я и бог».
– Значит, он есть?
– Есть, но не существует.
– Очередной парадокс?
– Ничего парадоксального. Просто существование – не единственная форма самовыражения, если так можно выразиться. Бог для меня ассоциируется с другими людьми: они не существуют, потому что существую только я, но они есть, потому что... они есть, и чтобы спорить с этим, надо быть полным идиотом. Я даже рад, что они есть: без себе подобных было бы совсем тоскливо, как в камере вечного одиночного заключения.
– Ты утверждаешь, что Бог – это другие люди?! – она была явно удивлена.
– А что здесь удивительного? В своей совокупности они обладают всеми деическими качествами: они невидимы, потому что их нельзя увидеть всех одновременно, даже из космоса, ведь земля-то круглая; они вездесущи, потому что есть практически везде, как говорится, куда ни сунься; они всесильны, потому что реально могут сделать все, что захотят, если не в настоящем, то в будущем; они всевидящи, потому что покрывают своим взглядом всю Землю; наконец, они сотворили мир, в котором я живу: почти все, что меня окружает в повседневной жизни, создано руками людей. Кроме того, они устанавливают нравственные законы, говорят мне, что хорошо и что плохо, судят мои поступки и зачастую решают мою судьбу. Они фактически повелевают мной, даже если подчиняются мне, потому что именно они навязывают мне правила социальной игры. Они непобедимы и я не знаю их имени: у них слишком много имен. Истинно говорю тебе, – сделал я многозначительное лицо, – другие – и ад, и рай, и Господь, и Сатана.
– И все-таки, я не поняла, в чем различие между «есть» и «существует»? Ты говоришь, что другие люди не существуют, но они есть. А сам-то ты есть?
– А что ты еще ожидаешь услышать в ответ? «Меня нет»? «Я не существую»? Вот тебе и различие.
– Значит. По-твоему. Других людей, кроме тебя... Нет! – отчеканила Лета, словно подводя итог.
  – Другие люди… Других людей нет. Есть другие, которые называются людьми.
– Может быть, ты сверхчеловек?
– Сверхчеловеком может стать только человек. Я – это я и никто другой. Впрочем, называй меня как хочешь: суть не в именах. И даже... вот только что мне пришло в голову: проблема не в том, есть ли другие или их нет, а в том, что есть это самое «я», ведь если бы кроме меня никого и ничего не было, то не было бы и потребности в определении моего «я» как чего-то отдельного от всего остального. Кажется, я понял: солипсизм – это не высшее знание, а ступень к пониманию чего-то, что стоит за пределами моего «я», через его расширение за границы логики и реальности.   
– И все-таки, говори прямо: люди есть или людей нет?
– Как это нет?! Ты вот есть, я тебя вижу, говорю с тобой. Ты явно есть.
– И все остальные есть?
– Разве я похож на полного идиота, чтобы отрицать это?
– Хорошо, спасибо тебе за то, что я есть, – сказала он не без сарказма. – Но если мы оба существуем и воспринимаем одно и то же, значит, существует и общая для нас объективная реальность, не так ли?
– Не так.
– Почему это вдруг? – она возмущенно всплеснула руками.
– Да потому, что я никогда не буду до конца уверен в том, что ты и меня, и все остальное видишь точно так же, как это вижу я. Может, ты меня видишь как маленького зеленого человечка с тремя рожками и пупырчатым хоботом.
– Послушай, что я тебе скажу по секрету, – доверительно прошептала она, прикрыв рот рукой, чтобы никто не мог даже прочитать по губам. – Ты не маленький зеленый человечек с тремя рожками и пупырчатым хоботом.
– А чем докажешь, что не врешь? – в тон ей, таким же заговорщическим шепотом, спросил я.
Она приоткрыла рот, чтобы сказать что-то, но тут же смешалась, покраснела и звонко расхохоталась, схватившись за живот.
– Ты знаешь, что я хотела сказать? – спросила она, успокоившись.
– Нет, не знаю, – честно признался я.
– Тогда скажи, почему если все происходит в твоей голове, ты не знаешь всего?
– Я знаю то, что я знаю, и это всё, что я знаю. Никакого внешнего знания не существует, потому что нельзя знать то, что тебе неизвестно.
– Почему не исполняются все твои желания?
– Ха-ха, а почему ты так решила? Все мои желания исполняются, – самоуверенно заявил я, заглядывая в ее блестящие глаза, – но они исполняются не слишком быстро, иначе нечего было бы больше желать.
– Ты наверное, считаешь себя центром Вселенной?
– Имею все основания: даже ученые признают однородность и изотропность Вселенной – у них это называется «космологическим принципом». Это значит, что во Вселенной нет какого-либо особого направления и отсутствует единый центр. В то же время, условным центром Вселенной может стать любая произвольно выбранная точка. Если я заявляю о себе как о центре вселенной, никто не может это опровергнуть, даже если не разделяет моего субъективизма.
– Хм...
Лета была явно озадачена моими философскими изысканиями.
– Извини, я тебя загрузил, – спохватился я.
– Да, для первого свидания, пожалуй, многовато, – констатировала она, забавно сдвигая глаза к переносице. – Последний вопрос. Что, по-твоему, произойдет, если все люди уверуют в солипсизм? Несколько миллиардов солипсистов – не многовато для нашего маленького синего шарика? И не абсурдно ли это?
– Не «уверуют». Вернее даже, никто не уверует, потому что дело здесь не в вере. Верить можно только в нечто сверхъестественное и не принадлежащее тебе. Например, в «высший разум», существующий где-то в глубоком космосе. Солипсизм не нуждается в вере: «верить» в субъективный идеализм – все равно что задумываться над тем, как дышишь, ведь речь идет о вере в что-то свое, внутреннее...
На этом я остановился, увидев, что Лета внимательно изучает меня долгим безотрывным взглядом, как будто мы были давным-давно знакомы, но она много лет не видела меня и теперь осторожно ощупывает глазами мое лицо, отыскивая произошедшие в нем изменения, и в этом взгляде, ласково касающемся моей кожи своими теплыми флюидами, мне привиделось нечто такое, что начисто опровергало весь мой солипсизм. Сколько раз, проверяя на прочность свою субъективистскую концепцию, я бесплодно искал достойные аргументы против нее – и вот, опровержение прямо передо мной, оно улыбается уголками губ, потягивая через трубочку коктейль, и в глазах его искрятся отраженные от края стакана неоновые росчерки. Я еще не мог точно сформулировать это чувственное опровержение, но оно уже захватило меня всего, и я твердо решил для себя продолжить знакомство с Летой – нет, даже не решил, а почувствовал, что так будет, иначе не может быть.
К тому времени я уже расплатился с официантом, и мне, как любому мужчине в такой ситуации, нужно было что-то предложить, куда-то позвать или просто сказать какой-то комплимент, но в тот момент я был далек от восприятия себя “любым”, потому что Лета казалась мне особенной, мне было легко и радостно рядом с ней. Я смотрел в ее лучистые глаза и очень хорошо понимал, что нам не нужно слов и условностей. Ее рука лежала на столике, нежно перетянутая локтевым изгибом; я накрыл ее тонкие фаланги своей пятерней и ощутил мягкое тепло гладких ногтей. Я взял ее руку в свою, коснувшись кончиками пальцев ее шелковистой ладошки – она засмеялась глазами, словно говорила “мне почти не щекотно,” –  и когда я нежно приподнял ее невесомую кисть, она  без всякого смущения встала и пошла со мной, не задавая никаких вопросов: мы оба уже знали, что произойдет с нами через несколько минут, и не сомневались в том, что это будет что-то необыкновенное.

8.
– Там кто-то есть.
– А? Где? Что есть? – я проснулся и увидел прямо над собой взволнованное лицо Леты, ее длинные шелковистые волосы лежали на моем голом плече.
– Там, в другой комнате...
– Это был не сон, – обрадовался я, вспомнив, что мы находимся в моей спальне, куда пришли прямо из кафе.
– Кто это? Твоя жена? – настойчивым шепотом прошептала Лета мне на ухо.
– Наверно, да... Больше некому, – зевнул я.
– Ты с ума сошел! – она принялась лупить меня подушкой по голове.
– Как говорил Великий Карлсон, спокойствие! – я сгреб ее в охапку, не давая размахнуться. – Только спокойствие!
– Лучше бы ты жил на крыше! – она шутливо укусила меня за ключицу. – Ты ведь сказал, что не живешь больше с ней.
– Это я фигурально говорил.
– Чего-чего?
– В смысле, как муж с женой не живу.
– А-а-а... И что мне теперь делать? Прятаться за занавеской?
– Она сюда не войдет, спи спокойно.
– А если войдет?
– Сделает вид, что ничего не заметила.
– Ну ты, писатель-юморист!
– Я серьезно. Мы с ней делим территорию, и ничего больше.
– А ты уверен, что она считает по-другому?
– Н-ну...
– Ты должен прямо сейчас сказать ей, что ты не один.
– Зачем?
– Не зачем, а почему.
– Почему?
– Потому, что по-другому я не могу.
– Хорошо. Я и сам так подумал, мне только лень вставать было.
Лета возмущенно широко открыла рот, беззвучно возмущаясь моей наглой изворотливости.
– Иду, иду-у, – протянул я, потягиваясь.
– Стой, забудешь! – она сунула мне в руку трусы.
– Очень кстати, – согласился я.
– И штаны одень.
– Может, еще рубашку погладить? Нагрей утюг.
– Ты что-то хочешь мне сказать? – спросила жена, увидев меня перед собой в штанах и с обнаженным торсом. Сама она была еще в одежде, но уже босиком. Я застал ее за раскладыванием дивана.
– Я хочу сказать, что я не один, – заявил я без предисловий, решив сразу с этим покончить.
– В каком смысле? – растерялась она.
– В прямом.
– Ты уверен?
– А... – удивился я столь неожиданному вопросу. – Что значит “уверен”?
– Это значит, что я тебе не верю.
– Как это не веришь?
– Я не верю, что ты способен на такую подлость.
– А в чем здесь подлость?
– В том, что ты должен был хотя бы предупредить меня заранее.
– Я думал, что ты не придешь.
– Почему я не приду, если я прихожу каждую ночь?
– По-моему, ты вообще редко ночуешь дома.
– Тебе так кажется, потому что я прихожу – ты уже спишь, ухожу – ты еще спишь. Мы с тобой совсем не видимся.
– А должны?
– Должны, но не хотим.
Я не знал, что сказать дальше. Разговор принимал какой-то странный оборот.
– Спокойной ночи, – за время нашего разговора жена успела раздеться, забраться под одеяло и потушить свет.
– Спокойной ночи, – автоматически ответил я.
– Ну, что? – спросила Лета.
– Она мне не поверила.
– Как это?
– Я сам ничего не понимаю, – признался я.
После этого случая мы долго не выходили с Летой из комнаты, вернее даже, не вставали с постели. Мы потеряли счет времени. Прошла целая эпоха. Эра любви. Целый исторический период «великого соединения тел». Радость секса и счастье творчества: когда мы на какое-то время отлеплялись друг от друга, то сочиняли в кровати книгу под названием “Всё хорошо” – я диктовал, а Лета печатала на лэптопе, дополняя мое повествование удачными метафорами. Мы всегда были вместе, но каким-то чудесным образом не надоедали друг другу, а все больше проникались нежными чувствами. Никогда я еще не чувствовал такого единения с другим человеком – мы растворялись друг в друге и пили друг друга, как волшебную смесь. Это были невероятные, просто сказочные ощущения: мой член всегда был в возбужденном или полувозбужденном состоянии, так что я мог кончать без отдыха и перерыва, по нескольку раз подряд и даже, что называется, «не вынимая», но при этом ощущал фантастическую легкость во всем теле и запредельную ясность сознания. Более того, секс нисколько не надоедал нам, и с каждым разом мы получали все большее удовольствие. Даже не удовольствие, а... Ты улыбаешься, и я согласен с тобой, потому что невозможно найти слова для этой нечеловеческой радости. Может быть, «тысяча нирван в одной жемчужной капле, свисающей на тонкой нити из набухших лепестков горячих губ»? Близко, но и это не то... Давай, я лучше начну издалека и расскажу про свой первый опыт физической любви. 
Здесь я должен вспомнить все как было и сам все напечатать. Иногда не терпится говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Или, скромнее говоря, хоть в чем-то не соврать. Пусть это будет маленький момент истины.
Так вот, про мою троюродную сестру Валентину.  Ее так все и называли, никто почему-то не говорил “Валя”, хотя она была совсем простой девушкой. Я называю здесь ее реальным именем, потому что ее больше нет – у нее с детства был порок сердца, и она умерла совсем молодой. Я помню ее еще с того возраста, когда мы прыгали по очереди с тумбочки, а на тумбочку залезали со стула. Она была старше меня на один год и один месяц и жила с матерью, отцом и младшей сестрой в маленькой комнате в коммунальной квартире в старом доме, на первом этаже которого еще в советские времена размещался Еврейский национальный театр. Отец ее был классическим алкоголиком, звали его Василий...
О! Только что заметил, что почти все в их семье по какой-то непонятной причине  назывались полными именами: Надежда, Василий, Валентина... и только к младшему ребенку никто не обращался иначе, как «Ирка!». Василий умер первым, когда уже лет десять не жил в семье – его изгнали, когда он пропил мебель, хрусталь и ковры, продав все это хозяйство водителю грузовика за ящик водки. Я видел его незадолго перед смертью, Валентине тогда уже было за двадцать, и он пришел к ней поесть супа, никто больше не хотел его видеть, только она. Он ее тоже страшно любил, я это сам видел – он подбрасывал ее до потолка, сильный и красивый, и глаза его светились, а она хохотала как ненормальная, и я ей до слез завидовал... Но это было еще в далеком детстве, а теперь он молча сидел, сгорбившись, над тарелкой, и пытался хлебать бульон ложкой, но руки его крупно  тряслись, и вся жидкость расплескивалась по дороге в рот. Хотелось отобрать у него ложку и  умело накормить, как малое дитя, но было как-то неудобно, да и он сам наверняка застеснялся бы и полез в драку. По его землянистому лицу медленно, со скоростью заходящего солнца, проходила корявыми росчерками судьбы ветвистая тень от березы, которая еще не выросла на его могиле, но уже черной семечкой вызревала в терпкой крахмальной мякоти едва завязавшегося яб...
Что я несу! Главное, обещал не врать. Короче, всем, кто видел Василия в этот последний период его жизни, тут же становилось ясно, что смерть наступает ему на пятки. Через несколько месяцев Валентина нашла полуразложившийся труп отца в шкафу в его коморке. Наверное, он сам настолько смирился с неотвратимостью смерти, что просто залез в шкаф и не вылезал оттуда, пока не умер... Опять получается как-то абсурдно, тяжело писать об этом, и даже не морально тяжело, а тупо физически: пальцы не гнутся и мажут мимо клавиш. Уже два часа корплю над одной страницей, но если бы можно было записать все воспоминания, мысли и эмоции, промелькнувшие в голове за это время, не хватило бы никакой памяти жесткого диска. При этом хочется говорить серьезно, а выходит смешно. Но, может, это и к лучшему – Валентина всегда смеялась, над всем и в любой ситуации, даже когда переживала или обижалась, все равно искренне хохотала, наверное у нее был такой защитный рефлекс. Вот и на похоронах отца она не сдержалась от звонкого смеха, когда стала считать на улице перед домом садившихся в автобус-катафалк родственников и не досчиталась одного, а потом вдруг до нее дошло, что она и отца в уме держала. Она смеялась, а мне было страшно, потому что я смотрел на лицо покойника в гробу, и видел на его подкрашенных губах тонкую широкую улыбку, заканчивающуюся глубокими ямочками на напудренных щеках, и он был явно доволен происходящим, впервые за долгое время, и я вспомнил, как тогда, давно, он подбрасывал на руках девочку в юбке с матросскими полосками, и меня пронзила рикошетом его безумная любовь к ней, и мне опять захотелось плакать от зависти.
Валентина стала моей первой женщиной, это произошло еще до смерти ее отца. Смешно сказать, мне было тогда 20 лет. До это я встречался со многими девушками, я целовался с ними взасос на последнем ряду в кинотеатре, они чувственно трогали меня за пах, потом я привозил их домой, раздевал на кровати и любовался плавными изгибами их бедер. Они смиренно возлежали передо мной с плотно сжатыми ногами, ожидая напора и натиска или хоть какой-нибудь инициативы, малейшего намека на желание овладеть их телом, но я никогда не уговаривал их, потому что... Действительно, почему? Это сложно объяснить, но мне казалось, что если я проткну их членом, в них что-то сломается, даже если анатомически там ломаться уже нечему, порвутся их внутренние связи и они распадутся на отдельные атомы. Так уже было в моем раннем детстве: я случайно оторвал руку у куклы своей подружки, и несчастный пупсик развалился на моих глазах – одновременно отпали руки, ноги и голова, соединявшиеся внутри прогнившей матерчатой резинкой. Мне хотелось любить и ощущать женщину всю целиком, а не какие-то ее отдельные органы. И надо сказать, девушки чувствовали мое трепетное к ним отношение и проникались ко мне возвышенными чувствами. Уже много лет спустя я случайно встретился в одной компании со своей бывшей платонической любовью. Она потрясающе выглядела – фигуристая стильно одетая блондинка (я помнил ее еще натуральной брюнеткой). На нее заглядывались все мужики, но она смотрела только на меня, и в ее влажных глазах было столько обожания, что мне стало немного не по себе. К тому времени у нее уже было двое детей и столько же бывших мужей, но она призналась мне в медленном танце, что всегда любила только меня и до сих пор не может сдержать слез, вспоминая бессонными ночами наши встречи. Стыдно признаться, но я подумал, что у нее просто давно не было секса, а тут кстати повернулся старый знакомый, всколыхнувший ностальгические чувства, но когда я предложил ей сбежать с вечеринки и пойти ко мне, чтобы «возобновить отношения», она с грустью отказалась.
Никак не могу подойти к главному. Третья попытка. Мы вышли с Валентиной из театра Ермоловой, это был «Старший сын» Вампилова, как значилось на афише, «комедия в двух действиях». Я тогда ничего еще не слышал про гениальность Вампилова, актеры играли чисто комедийно, но сюжет был в сущности не смешным, и у меня осталось ощущение, что режиссер просто поглумился над лучшими чувствами зрителей. Валентина была того же мнения, но за дверями театра дул свежий майский ветер, мы шли на метро, глубоко вдыхая доносившиеся через площадь из Александровского сада ароматы первых весенних цветов, и нам было весело уже только от того, что мы вырвались на волю из душных объятий Мельпомены. Хотелось чего-то особенного, но в голову не пришло ничего другого, как наломать сирени. Высокие чугунные ворота сада были давно уже закрыты, но я вспомнил, что под окном моей пятиэтажки растет большое душистое дерево, и через какое-то время мы уже оказались в моей квартире с охапкой пахучих веток. Все складывалось как-то само собой: отец уехал в своем почтовом вагоне в Варшаву, мать работала в котельной в ночную смену, и вся квартира была в нашем полном распоряжении. Валентина позвонила домой, и озорно поглядывая в мою сторону, сообщила, что остается ночевать у подруги. Вся эта конспирация была, конечно, шита белыми нитками, потому что ее мать и сестра знали про наш поход в театр. Это была даже и не конспирация, а обычная бытовая магия, расхожее заклинание, которым издавна пользуются юные девы для гипнотического усыпления ревнивых «предков»: «Не волнуйся, мама, я у подруги, буду утром». Не помню уже, как мы оказались в постели, и это странно, потому что мы должны были для этого раздеться, но раздевания мне не запомнилось, хотя обычно это больше всего и врезается в память. Хотя, конечно, мы могли раздеться и в темноте. Должно быть, так оно и было: короткий щелчок выключателя, электрическое потрескивание снимаемого через голову платья, плавный вырез талии на фоне слабо освещенного уличным фонарем окна, шелест заломленной кисти по выгнутой спине, легкие шажки босых ступней через медленно опавшие на пол невесомые трусики... Ничего этого я не помню, как ни жаль. Теперь мне кажется, что я стоял в нерешительности в темноте: до конца мне раздеваться или нет, – но я не уверен, что это не ложное воспоминание. Но я очень хорошо помню, как Валентина лежала на постели на животе, а я целый час осторожно водил кончиками пальцев по ее плечам, спине и пояснице, и каждый миллиметр ее волшебного тела казался мне длиннее Млечного пути, потому что с каждым новым прикосновением к нему я открывал в себе столько ощущений, сколько не получал за всю свою прошлую жизнь, и мне тогда казалось, что их хватило бы и на целую вечность. И опять темный провал: я совершенно не помню, как вошел в нее, помню только, что ничего особого не ощутил при этом, кроме приятно свербящего зуда на кончике члена. Я всегда боялся сломать что-то внутри женщины, а теперь почувствовал, что во мне самом оборвалась какая-то невидимая внутренняя нить, скреплявшая воедино все мои клетки. Грубо говоря, я уяснил для себя, что отныне мой половой орган будет жить своей собственной жизнью, что он будет определять мои вкусы и пристрастия, что он будет вразумлять меня и направлять мои поступки и что в конце концов его жизнь станет и моей жизнью, а другой у меня и не будет.
Так вот, все это я рассказывал к тому, что только теперь, с Летой, я впервые за долгое время ощутил себя как единое целое, почувствовал, как все мои клетки поют в унисон и стал воспринимать свой член не как своевольный отросток, подчиняющий все остальные органы своим капризам, а как средоточие разлитой по телу нирваны, как путеводный указатель, направляющий блуждающие звезды наслаждения в ствол головного мозга. Да, это невероятно, но я стал получать от секса такой же высокий кайф, как от полетов мысли! Духовное и физическое синергически слилось в моем организме: когда я кончаю, меня освещает изнутри интеллектуальное озарение, и когда я начинаю философствовать, то чувствую, как горячо приливает кровь к паху. И не есть ли это подлинное возвращение «блудного сына» в забытую обитель богов? Одно только плохо: обитель эта светла и уютна, но  пуста, и недопитый чай на столе остыл, и окна покрылись пылью, и на пыли накарябано ногтем чужого пальца: «здесь был я». Но я жду, времени у меня много, несчетное число мимолетных моментов вечности.
Однако я должен дорассказать про Валентину, иначе получится, что у нас все плохо сложилось. Совсем наоборот, после той ночи мы с ней никогда больше «этим» не занимались, просто не было желания, но все равно чувствовали какое-то ровное и спокойное влечение друг другу, как притяжение родственных душ. Нам было легко и радостно вместе. Когда я приезжал к ней, мы почти ни о чем и не говорили, просто сидели и смотрели телевизор с ее матерью и сестрой, а когда передачи заканчивались (в то время это происходило рано, еще до полуночи), все трое уходили в спальню, где у них было три кровати, Надежда с Иркой укладывались, а Валентина переодевалась в ночную рубашку и возвращалась ко мне с колодой карт. Мы сидели на диване и до трех часов ночи играли в подкидного дурака, по пятьдесят или даже сто партий подряд, не считая, кто сколько раз выиграл, да это было и не важно – то была на самом деле и не игра, а своего рода ритуал, общение без слов на подсознательном уровне: мы ежесекундно обменивались многозначительными взглядами и улыбками, сами не успевая понять, что они могут означать, а старые потрепанные карты с мягкими углами наполнялись в наших руках каким-то особенным изотерическим смыслом, щекочущим нервы и волнующим чувства. У меня всегда было такое чувство, что мы вовсе и не играем в карты, а строим из них какое-то величественное культовое сооружение наподобие древних храмов.
Я был по-настоящему, до конца счастлив в те часы еще и потому, что полностью забывал о терзавшем меня постоянном страхе внезапной смерти. Причиной этой моей фобии была повесть Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича». Когда я дочитал до фразы «ведь это сейчас, всякую минуту может наступить и для меня», мысленно произнесенной у гроба покойного Головина его сослуживцем Петром Ивановичем, меня остро пронзила от макушки до самого копчика мысль о том, что сто лет назад возможность умереть в любое мгновение была чисто умозрительной, да и сама смерть наступила бы не совсем внезапно, а предупредила бы о своем приближении какими-то симптомами – покалыванием в грудине, потемнением в глазах или еще каким-то образом. И вот, в конце ХХ века перспектива совершенно неожиданной смерти стала абсолютно реальной – я ежесекундно рисковал оказаться в эпицентре ядерного взрыва с учетом того, что третья мировая война согласно военной доктрине должна была начаться без предупреждения, а вой подлетающей из-за океана ракеты практически ничем бы не отличался от обычного приглушенного рева самолета над головой. Этот страх, как могильный червь, непрестанно поедал меня изнутри, и меня не успокаивало ни то, что смерть будет мгновенной и я не успею ее почувствовать, ни то, что вместе со мной, в ту же секунду, умрет еще несколько миллионов человек, ни то, что, наконец, я не буду, как несчастный Иван Ильич, лежать в гробу «с взлизами на ввалившихся висках». Упоминаемый Толстым силлогизм Кизеветера «Кай – человек, люди смертны, потому Кай смертен» трансформировался для меня в непреложный логический вывод «если надо мной висит ядерный дамоклов меч, то он когда-нибудь упадет». Избавиться от страха смерти я смог только после того, как окончательно проникся солипсизмом и понял, что я никогда не умру, ни от ядерного взрыва, ни от болезни, ни от старости, потому что мое "я" – это то, что существует сиюминутно, здесь и сейчас, а в будущем... да что там в будущем, уже через мгновение будет какое-то иное "я", тоже мое, но связанное с теперешним только телесной оболочкой и воспоминаниями. Я вечен в пределах одного мгновения! И ничего абсурдного в этом нет, потому что сама вечность, какой бы неизбывной она ни казалась, состоит не из прошлого или будущего, а из крохотных, непрерывно умирающих моментов настоящего.

9.
Оконные проемы то светлели, то темнели – должно быть, рассветы по-прежнему сменялись закатами, – но мы уже не обращали внимания на эти циклические прихоти природы. Шторы на окнах всегда были задернуты, и мы никогда не гасили свет, чтобы не пришлось лишний раз вставать с кровати и идти к выключателю. Слова «день» и «ночь» лишились для нас всякого смысла: мы засыпали, когда нам хотелось, и просыпались, когда заканчивались сны. И действительно, почему человеку нужно спать именно ночью? Только потому что темно? Но есть множество животных, те же кошки, которые по ночам бодрствуют, а днем отсыпаются, и никакой свет им не помеха. Да и новорожденные человеческие детеныши дрыхнут, когда им вздумается: днем дремлют в коляске где-нибудь в парке, а по ночам орут, требуя молока и зрелищ – в темноте-то ничего не видно, и это скучно. До меня дошло: спать по ночам – это не врожденный, а приобретенный рефлекс, и даже не приобретенный, а втемяшенный в мягкую детскую головку упорными воспитателями, которые сами по ночам отключаются от реальности и не мыслят себе иного. Так мне подумалось, когда я однажды проснулся совершенно выспавшимся, свежим и бодрым, но за окном было еще темным-темно.
Впрочем, той ночью было темно, но не «темным»: на совершенно чистом и  прозрачном, как свежевымытое стекло, небе светила полная луна. Ее лучи пробивались сквозь тюлевую занавеску и ложились мягким расплывчатым узором на белый пододеяльник, под которым я лежал. Лета еще спала, и я от нечего делать стал разглядывать эти замысловатые узоры. В некоторых местах они были вполне четкими, и можно было распознать закономерность их повторения, а в других местах в них зияли черные провалы – это на них накладывались жирные тени от  ветви липы и редких листьев на ее конце. Мне вдруг показалось интересным, что все эти тени – и от листьев, и от ветвей, и от гардин складываются в единую плоскую проекцию, несмотря на то, что эти самые листья, ветви и гардины не только имеют какой-то объем, но и отстоят друг от друга в пространстве. А проекция на самом деле и не плоская – я поднял одно колено, и тени на светлой материи зашевелились, складываясь в тупоконечную пирамиду. Ничего странного или удивительного в этом, конечно, не было, но я очень хорошо знал в себе одну примечательную особенность: если что-то тривиальное ни с того ни с сего, без всякого внешнего повода, представляется мне необычным, то это означает, что в следующую секунду меня полностью, с головы до ног, быстрыми мурашками по коже охватит устойчивое предвосхищение идеи, и это состояние ожидания открытия, пусть и маленького, очень кайфово действует на мозговые извилины – они сначала медленно распрямляются, как бы сладко потягиваясь, а потом без всякого предупреждения  резко сворачиваются в трубочку, оставляя в потревоженном или сером веществе темные микропустоты – и вот в этом образовавшемся внутричерепном вакууме рождается из ничего слабый свет. И если  этот свет мысленно поддерживать в себе хотя бы несколько минут, то он постепенно, со скоростью божьей коровки на велотреке, дойдет до какого-то логического тупика, в котором разобьется на сотни тонких лучей, замысловато сплетающихся в доступные для понимания символы – и вот только тогда, из толкования этих символов, в голове «рождается идея».
Почувствовав в себе свет зарождающейся идеи, я схватил с прикроватной тумбочки лэптоп и стал искать в сети слова Платона: я еще не знал точно, какой именно будет эта идея, но уже с полной уверенностью мог сказать, что она будет связана с «царством теней». И вот что я нашел: "Всё, что люди видят и ощущают, – только тени на стене пещеры, которые отбрасывают освещенные светом космического блага идеальные предметы. Люди – узники этой пещеры, прикованные лицом к стене, – не видят яркого света истины и довольствуются лишь тенями. Идеальные предметы неизменны, тени же от них беспорядочно пляшут на стене. Люди привыкли к этому мельтешению и не ведают об истинном бытии. Наблюдаемый ими мир, существующий подобно царству теней, отягощен материей, и знание о нем не может быть точным". Но нет, в тот момент я не чувствовал отягощения мира материей – свет уже разгорелся во мне с такой силой, что, казалось, из глаз моих выходили яркие лучи, способные осветить отстоящие на миллионы парсеков черные космические дыры, и это было фантастическое ощущение – кайф как от сильного наркотика при совершенной ясности и заостренности сознания. На какое-то мгновение все тайны стали прозрачными, как тонкая пленка льда на осенней луже, и передо мной с погромыхивающим шорохом ватмановского листа развернулась схема мироздания. Попробую сейчас объяснить ее на пальцах – вернее, на их тенях.
И вот что мне представилось: реальность – это мир теней, отбрасываемых от идеальных объектов, о которых мы, отягощенные материей, никогда не сможем получить полного представления. Здесь все по Платону. Но почему мы все-таки отягощены материей, если сами мы материальны? И здесь начинается моя идея: мы не просто видим тени – мы сами состоим из них, и состоим не случайным образом, а так, что они повторяют в нас формы “идеальных предметов” и может быть даже “идеального человека” – Бога. Да, мы окружены тенями, и ничего в нашей реальности нет, кроме теней, и сами мы из них состоим, но мы не тени – мы больше теней, мы идеальные тени, и именно поэтому мы можем распознавать обычные тени и манипулировать ими. При этой мысли я поднял в постели второе колено – тени от “материальных объектов” послушно задвигались по материи покрывала, сохраняя при этом свою узорчатую структуру, и это навело меня на другую мысль: мы не можем управлять окружающими нас объектами как нам вздумается (например, разрезать одеяло так, чтобы из отдельных лоскутов получились денежные купюры), потому что мы манипулируем не самими идеальными предметами, а лишь их тенями, которые раз от раза выстраиваются определенным образом, только так, а не иначе... А это значит, – тут моя мысль понеслась дальше, – что в “царстве теней” должна быть своя иерархия. И эта иерархия...
Здесь моя метафора зашла в тупик, потому что мне показалось как-то глупо мыслить образами царей, их министров, законопослушных граждан и преступников. Вместо этого я перешел на более удобоваримые физические категории – пространство, время, информация, законы природы и т.д. Не буду больше описывать ход своей мысли, это долго и утомительно. Перейду сразу к результату – к продукту мыслительной деятельности, как говорится.
Короче, идея моя такая.
Образующие нашу реальность тени многослойны, потому что они представляют собой проекции иерархических уровней, и эти уровни я назвал доменами. О содержании доменов мы можем судить не иначе как по теням, которые они отбрасывают – иного нам не дано, потому что мы воспринимаем только то, что есть в нашей реальности, а в ней есть лишь тени, представляющиеся нам трехмерными объектами. Исходя из этой трехмерности, будем считать, что мы обитаем в третьем доме.
Что мог бы представлять из себя домен на один уровень выше нашего?
Если принять за основу взаимосвязь между низшими уровнями (точка-линия-плоскость), то этот высший уровень будет обладать одним дополнительным измерением. Исходя из бытующего представления о пространственно-временном континууме, можно утверждать, что этот тот самый домен, тень которого рисуется перед нами как время. Время обычно представляется в виде вектора, но у него есть четыре аспекта: прошлое и будущее, всегда и никогда. Как бы то ни было, мы живем не в прошлом и не в будущем, не всегда и не "никогда" – мы живем не во времени, а в его проекции на наше трехмерное пространство, и эта проекция называется «настоящее». Основной особенностью настоящего выступает его кинезис – переход от одного момента времени к другому, без которого вселенная была бы застывшей фотографией, пусть даже объемно-голографической.
Древние философы различали четыре типа кинезиса: изменение места; увеличение или уменьшение; качественное изменение; возрождение и упадок. Все эти типы определяют процессы перехода от одного состояния объекта к другому и имеют линейное проявление (разница между четвертым и третьим доменами дает одномерную проекцию). Это распространяется и на механическое движение: в нашем трехмерном мире любой объект может за определенный промежуток времени описать в своем движении сложную траекторию, но ни один объект не имеет возможности двигаться в двух или более направлениях в отдельно взятый момент времени. Объект, принуждаемый к движению в различных направлениях, стремится к распаду на несколько частей, каждая из которых будет двигаться в заданном направлении. Линейная природа движения проявляется в инерции: направление движения не может быть изменено мгновенно. Даже объекты, двигающиеся по кругу, включая планеты на звездной орбите, в каждый отдельный момент времени следуют линейной траектории. Если бы круговое движение не было в своей основе линейным, то, например, камень, выпущенный из пращи, вместо того, чтобы попасть в лоб Голиафа, упал бы к ногам Давида, описав вокруг него несколько снижающихся по спирали окружностей. Сама Вселенная, как и все ее содержимое, также движется в одном направлении – в сторону расширения.
Проекция домена времени имеет свойства расходящегося светового луча: чем ближе к источнику, тем больше плотность. Как известно, объекты на макро-уровне менее подвержены изменениям (обладают меньшим кинезисом), чем объекты на микро-уровне. Сравните в этом плане галактику, звезду, планету, гору, камень и песчинку. Различие в кинезисе микро- и макро-объектов использовалось в Древнем Египте для сохранения умерших фараонов во времени: их тела не только мумифицировали, но и помещали внутрь гигантских каменных монументов (все боится времени, но время боится пирамид). Чем крупнее объект, тем дальше он отстоит от границы четвертого домена и тем ближе находится к границе второго домена, по аналогии с пространственными измерениями представляющего собой плоскость. Подтверждение этому можно увидеть на небе: типичная галактика по своей форме – плоская спираль. 
В то же время, четвертый домен как таковой не имеет плотности – он представляет собой унитарное образование, сопоставимое по сути с единым и неделимым моментом времени, вмещающим в себя вечность, нечто наподобие заключительной точки в конце предложения.
Едем дальше. Домен пятый. Вся философия началась с размышления об источнике предметов – архе, концепция которого изменялась со временем: ее основатель Фалес считал, что архе – это вода, Анаксимандр – бесконечность, Пифагор – числа, Платон – идеи. Как бы то ни было, если и существует что-то неизменное, стоящее выше времени, это законы природы. Правила игры остаются неизменными на всем ее протяжении, даже если она длится вечность.
По законам природы, однотипные тела подпадают под одни и те же правила поведения. Все подброшенные монеты, независимо от их номинала, куда-нибудь падают, и ни одна из них не зависает в воздухе, как бы ни хотелось студентам прогулять лекции. Более того, по астрономическим данным, звезды одного размера обладают схожими характеристиками (снова размер играет роль). А это значит, что в пятом домене должны быть некоторые источники формы – археморфы, проекции которых на трехмерное пространство представляют собой соответствующие классы и типы тел.
Как и в платоновом мире идей, существует одна модель звезды для всех фактических звезд, одна модель планеты для всех фактических планет, одна модель камня для всех фактических камней и т.д. Различия в проекциях одного археморфа, то есть наблюдаемые нами отличия в форме и размере однотипных тел, значительны, но ограничены. Например, камень не может превысить масштабов своего археморфа до размеров горы или уменьшиться до размеров песчинки (тогда он перестанет быть камнем). Очевидно, фактические форма и размер тела определяются его положением в “пространственно-временном континууме” – трехмерном пространстве в совокупности с проекцией времени (попросту говоря, для любого объекта его фактическое положение в таком континууме определяется как здесь и сейчас). Тела одного класса, зарождающиеся в одном и том же месте и в однородной среде, будут схожи по размеру и форме.
Различные археморфы взаимодействуют в строгом соответствии с законами природы. Проекции археморфов могут разделяться, не теряя принадлежности к своему классу (разбитый надвое камень – два камня, рукав реки – тоже река), но проекции одних археморфов не смешиваются с проекциями других (камень может лежать в воде, но природе не существует "водяного камня" как совокупности камня и воды). Заметьте, проекции археморфов не смешиваются, несмотря на то, что они состоят из одних и тех же "элементарных частиц". А все потому, что сами частицы не играют существенной роли для формации тел. Частицы составляют структуру тела, но не определяют его строение. Пыль на киноэкране не имеет решающего значения для проекции фильма – она может повлиять на качество изображения, но не на его содержание. Элементарные частицы представляют собой не проекции высших доменов, а рудименты низших.
Если проекция четвертого домена на наше трехмерное пространство одномерна, то проекция пятого – соответственно двумерна. И действительно, в нашем мире теней существует нечто двухмерное, обладающее свойствами, которые стоят вне пространства и времени. Это информация. Все существующие трехмерные объекты содержат информацию о себе, и эта информация основана на двух простых элементах, обычно представляемых в виде нуля и единицы. Реконструируя информацию об объекте при помощи компьютера, также оперирующего нулями и единицами, мы имеем возможность моделировать объект в трехмерной виртуальной реальности, и такая модель будет вести себя как реальный объект. Это свидетельствует о существенной роли информации в определении фактической структуры археморфа. Информацию об объекте можно изучать, ей можно оперировать, ее можно разделять на части, хранить и уничтожать, то есть производить все те действия, которые мы могли бы произвести с реальным объектом. Но при этом мы воспринимаем информацию как нечто существующее независимо от объекта, поскольку в нашем мире мы должны добывать информацию о предметах путем их физического изучения. Мы не можем получить достоверных сведений об объекте, не контактируя с ним, будь то точные приборные замеры или простой визуальный осмотр. Вместе с тем, в пятом домене каждый археморф существует как единое целое, и в пределах домена его характеристики неотделимы одна от другой. Другими словами, у каждого археморфа есть своя сущность, и люди могут получать сведения о предметах, вступая в мысленный контакт с их сущностными аспектами. Возможность такого оккультного познания говорит о существовании еще более высоких духовных доменов реальности, стоящих над пространством, временем и информацией.
Наши познания о духе подернуты мистическим туманом. Проекция шестого домена, пройдя через два промежуточных уровня, доходит до нашего мира размытой и нечеткой, поэтому трудно сказать о духе что-либо определенное. И все же, в большинстве метафизических учений присутствуют общие основные особенности духа. Он традиционно считается вездесущим и всепроникающим; вечным и неизменным; бессмертным и неистребимым; непознаваемым и непостижимым; аморфным; уникальным. Все эти характеристики духа определяются тем, что он находится в домене, расположенном выше пространственного (вездесущность), временного (вечность и бессмертие) и археморфного (непознаваемость, аморфность и уникальность).
Дух аморфен, но его проекции – привидения – могут представать перед нами очень четко и реально. Это возможно благодаря тому, что проекции духа на наш трехмерный мир также трехмерны (структурное различие между шестым и третьим доменами проявляется в трех дополнительных измерениях). Тем не менее, привидения обладают характеристиками духа: они нестабильны в пространстве и времени (проекция, как правило, мерцает и очень быстро исчезает), они не несут с собой достоверной информации (или совсем не несут ее) и их невозможно убить.
Но почему все-таки ожили тени? Другими словами, как произошла жизнь? В современной системе мировоззрений существуют две взаимоисключающие концепции происхождения жизни: жизнь была преднамеренно создана Богом или она возникла как случайная комбинация химических соединений. Первая концепция не освещает механизмы возникновения жизни, а вторая не затрагивает сути. Моя гипотеза объединяет эти две концепции в одну: жизнь возникла непреднамеренно, когда в процессе спонтанных химических реакций одна из вновь образовавшихся молекул случайно воспроизвела проекцию духовного домена. Подобная имитация возможна благодаря тому, что, как я уже говорил, проекция шестого домена на третий также трехмерна. С точки зрения пятого домена результат такой имитации является ошибкой, поскольку он не соответствует ни одному из археморфов. Первичная модель духа, случайно образовавшаяся в пространстве, была разрушена по законам природы – ее раздавила тень пятого домена. Но одной из основных особенностей духа является его бессмертие, поэтому трехмерная модель духа не исчезла бесследно – она разделилась на две идентичные самой себе части, которые в свою очередь также разделились, и жизнь начала размножаться в геометрической прогрессии.
Домен археморфов находится уровнем выше домена времени, поэтому имитация археморфа дает возможность живым организмам, в том числе людям, управлять проекцией времени – движением. Одна из основных особенностей живого организма – его способность к активному, независимому и самоуправляемому движению. В отличие от этого, проекции пятого домена приходят в движение только тогда, когда на них действует внешняя сила. Вообразите, во что превратится обычная уютная квартира, если мебель и вещи начнут двигаться сами по себе! Различие между трехмерной имитацией археморфа и проекцией археморфа на трехмерное пространство состоит в том, что имитация выступает активным субъектом, а проекция – пассивным объектом.
Что конкретно отличает человека от неживой природы? Существует по крайней мере три основные особенности человека как разумного существа: сознание как непрерывное и последовательное восприятие реальности, мышление как способность воспринимать и обрабатывать информацию и экстрасенсорное восприятие как способность получать объективную информацию без взаимодействия с окружающей средой и другими субъектами. Благодаря этим особенностям человек превращается из объекта трехмерного мира в его субъект. Но почему именно эти черты дают возможность такого превращения? Какие субстанции лежат в основе сознания, мышления и экстрасенсорики? Для ответа на этот вопрос нужно вернуться к исходному тезису многомерности Вселенной. Очевидно, субстанциями разума выступают более высокие измерения, чем то, в котором человек обитает как объект. То есть, мы обитаем в трехмерном мире, а непрерывное и последовательное восприятие реальности является функцией четвертого измерения, способность воспринимать и обрабатывать информацию – пятого, а экстрасенсорное восприятие – шестого.
Именно надстройка из элементов трех высших уровней превращает человека из пассивного объекта реальности в активно действующий субъект. Благодаря чему возможна такая организация человека по подобию высших уровней? Как известно, живые организмы обладают способностью к мимикрии. Вероятно, эта способность распространяется не только на окружающую среду, но и на проекции высших уровней измерения. У животных такая способность останавливается на границе между четвертым и пятым уровнями (они обладают сознанием и зачатками мышления) а у человека – на границе между пятым и шестым уровнями (мы обладаем сознанием, мышлением и элементарной экстрасенсорикой на уровне предчувствий). Таким образом, живое существо – это объект, имитирующий элементы высших уровней. Зарождение жизни стало возможным благодаря способности органических соединений к мимикрии таких элементов.
Свойства человека как модели шестимерного объекта дают ему возможность активно воздействовать на объекты трехмерной реальности. Это воздействие выступает как проекция трех экстра-измерений человека на реальность, которой он принадлежит как трехмерный объект. Активное воздействие человека на реальность, его прогрессорская деятельность и приобретение им новых знаний ведет к возникновению обратной связи: заложенная в нем модель высших измерений самокорректируется и рафинируется. Это обеспечивает развитие интеллекта человека. Интеллект показывает степень соответствия субъекта как модели высших измерений их реальным элементам.
Итак, homo sapiens – трехмерная модель духовного (шестимерного) существа, обладающая способностью использовать законы природы в своих целях. Мы не можем изменить эти законы, потому что они принадлежат более высокому, пятому домену, но мы имеем возможность манипулировать ими при помощи разума. Человеческий ум имеет духовную природу, и это позволяет нам постигать законы природы, воспринимать и обрабатывать информацию, помнить прошлое и планировать будущее. И благодаря всему этому – совершенствоваться. Но имеет ли смысл самосовершенствование, если оно обрывается вместе со смертью человека? Есть ли жизнь после смерти как возможность дальнейшего совершенствования? Что вообще происходит с человеком после смерти?
Три пространственных измерения определяют тело человека, три дополнительных измерения – его душу. Благодаря равенству числа измерений тела и души существует возможность самовоссоздания трехмерного тела человека на духовном уровне. В мистике такое тело называется "астральным". Духовное совершенствование человека ведет к совершенствованию его астрального тела. После смерти человек распадается как объект трехмерного пространства и одновременно перестает быть его субъектом, теряя возможность активно воздействовать на трехмерную реальность. Вместе с тем, освободившись от информационной привязки к трехмерному пространству, астральный человек становится подлинным шестимерным объектом. Те его черты, которые имитировали элементы высших уровней, реально отождествляются с самими этими элементами. При этом астральный человек продолжает существовать и в трехмерном мире, ведь шестое измерение включает в себя все нижестоящие, в том числе и три пространственных. Однако его новое существование в трехмерной реальности значительно отличается от прежнего: он становится в этой реальности бесплотным призраком, выступая проекцией шестого измерения на третье. В силу соотношения измерений, эта проекция будет так же трехмерной (6-3=3), но не будет привязана к пространственно-временным координатам, в результате чего контакт "призрака" с "живыми людьми" и его взаимодействие с "реальными" объектами, имеющими жесткую фиксацию в пространственно-временном континууме, будет крайне неустойчивым. Этим объясняется "эфемерность" призраков в человеческом восприятии.
– Стоп, стоп! – прервала меня Лета, приподнимая полусогнутые пальцы над клавишами. – Что с тобой? Смерть, астрал, призраки? Ты ведь раньше говорил, что не собираешься умирать.
– Я и теперь не собираюсь. Это будет не смерть, а метаморфоза, превращение из гусеницы в бабочку. Я умру для всех остальных, но не для себя. Другие будут закапывать в землю мой пустой кокон, но я этого не увижу. Для меня это не будет смертью по той простой причине, что я стану другим и буду воспринимать свою “смерть” как разрушение телесной оболочки, только и всего.
– Если ты станешь другим, то это будешь уже не ты.
– Это буду “я” в чистом виде. Сейчас я считаю себя солипсистом, но не могу до конца им стать, потому что живу не в себе, а в окружающем мире. Я – тот я, какой я сейчас есть, – никогда не смогу до конца воспринимать этот мир частью себя по той причине, что мои внутренние органы отделены от него телесной оболочкой. Я не могу даже почувствовать ни свои внутренние органы, ни внешний мир – я ощущаю только поступающие от них сигналы. Я вижу не мир, а его отражение на поверхности своего зрачка. Я не могу проникнуть в мир, потому что моя оболочка – это его часть. Я хочу стать настоящим «я», а не метафорическим. Знаешь, бывает такое ощущение цельности себя в первый момент, когда просыпаешься и переходишь из одного состояния в другое, когда ты уже умер во сне, но еще не возродился в реальности: чувствуешь и понимаешь, что существуешь, но воспринимаешь себя по частям: вот мои руки, вот мои ноги, вот голова, а вот и сам я. Но как только подумаешь это заветное “вот и сам я”, сладко потягиваясь в постели, как это “я” тут же и исчезает, и остаются одни лишь манипуляторы из мяса и костей – эти самые руки-ноги-голова.
– Значит, в один прекрасный день ты хочешь уснуть одним существом, а проснуться другим? Но все-таки, чем такая метаморфоза отличается от смерти? Только названием?
  – Засыпание и умирание по сути отличаются одно от другого в силу того, что у человека есть богатый опыт засыпания и просыпания, но нет практически никакого опыта умирания. Даже у людей, переживших клиническую смерть, нет такого опыта, потому что один или два раза – это еще не опыт. А многократно выходить из реанимационного отделения не удается никому. Что такое смерть, мы не знаем – мы только видим, как умирают другие. Даже и не видим, а просто узнаем об этом постфактум. Современное общество стыдливо отгородило смерть ширмой. Там, за ширмой, умирает всегда кто-то другой, и никто не может сказать про себя "я умер". Хотя, конечно, сказать можно все что угодно…
– Хе-хе! По-любому, умрешь ты или уснешь, твоя жизнь прекратится.
– По идее, должна прекратиться, но я надеюсь, что именно со мной этого не произойдет.
– Это как это? Поподробнее, я записываю.
– Попадая на тот свет, люди существуют в духовном домене, но они не живут в нем. В этом шестимерном домене они сами обладают не более чем шестью измерениями, поэтому они пребывают в нем не как активные субъекты, а как пассивные объекты. Они наслаждаются существованием в духовном раю, но у них нет ни воли, ни способности активно действовать, как в прошлой жизни. Они знают все о нашем мире, потому что воспарили над информационным уровнем, но никак не могут использовать то, что открывается перед ними. Все как в театре: не вставайте с места и соблюдайте тишину во время представления.
– А ангелы?
– Что ангелы?
– Они не живут на том свете?
– Ангелы не могут считаться формой жизни, поскольку не обладают свободой действий, безоговорочно подчиняясь Богу. Они – проекции Бога. Единственный ангел, проявивший непослушание, был жестоко наказан и изгнан с небес на Землю. По сути, он был разжалован до статуса бездуховного археморфа пятого домена и впоследствии размножился в виде многочисленных проекций в нашей реальности: "имя ему легион".
– И как ты собираешься жить на этих безжизненных небесах?
– Эволюция жизни на Земле началась после того, как Адам и Ева вкусили от плода познания. Теперь мы знаем немного больше их...
– Ого, ничего себе заявочки! Кстати, кто это "мы", к которым ты постоянно обращаешься? Как-то странно слышать такое из уст убежденного солипсиста.
– Мы – это ты да я, да мы с тобой. По одиночке и как единое целое, –  я пододвинулся к ней поближе и обнял сзади, положив подбородок на ее теплое плечико.
– И что же мы знаем? Как «единое целое»? – Она потерлась мягкими шелковистыми волосами о мой лоб. – В чем наш «запретный плод»?
– Начнем с того, что Бог не запрещал есть плодов, произраставших в Эдеме, но он предупреждал: "А от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь". Надеюсь, разница понятна: запрещать нечто "плохое" или предупреждать об опасности. Более того, выражение "смертию умрешь" – это не просто тавтология, здесь есть глубинный смысл. Животные, не вкусившие от дерева познания, тоже умирают, но они не умирают "смертью", потому что не знают, что такое смерть. Строго говоря, знать, что такое смерть невозможно, потому что когда приходит смерть, кончается всякое знание. Однако человек может представлять себе, что это такое, глядя на других умирающих людей. Животные лишены такой способности, поскольку им недоступны силлогизмы. Когда кошка видит, как умирает другая кошка, она не думает: "Вот умирает эта кошка. Вчера умерла другая кошка. Неделю назад умерла еще одна кошка. Все кошки умирают. Я кошка, значит, тоже в будущем умру". Для того, чтобы "познать" смерть, нужно не только владеть логикой, но и иметь концептуальное представление о будущем. Наверное, кошки сопереживают другим умирающим кошкам, но они не знают и не могут знать о том, что это произойдет когда-нибудь и с ними. Животные не боятся смерти, потому что они не знают, что это такое, но они боятся боли, и на этом основан инстинкт самосохранения.
– Ты мой котик, –  она вывернула шею и лизнула меня в щетинистую щеку.
– Так вот, возвращаясь к людям, дальше по Библии разыгрывается подлинная драма. Когда Бог отдыхает (говоря современным языком, не держит под строгим контролем происходящие процессы), к Еве подползает змей и говорит дословно следующее: "Нет, не умрете. Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло". Дальнейшее тебе известно: Ева вкусила сама и накормила Адама, за что и были оба наказаны. Кстати, Ева так легко поддалась на уговоры змея как раз потому, что она еще не знала, что такое смерть. Ни один из здравомыслящих людей не станет есть сомнительное яблоко, пока не будет полностью уверен, что оно не отравленное и он не умрет, проглотив его. Но самое поразительное – конец истории, про который я никогда и нигде не встречал никаких упоминаний, будто в Библии про это ничего и не сказано.  Так вот, в Эдеме, посреди райского сада, росло не одно "центровое" дерево, а два: дерево познания добра и зла и дерево жизни. Слушай, чем кончается история, – я раскрыл Книгу книг и зачитал вслух. – "И сказал Господь Бог: вот, Адам стал один из Нас, зная добро и зло, и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно. ... И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни".
– Ты хочешь сказать, что знаешь, где растет это дерево вечной жизни?
– Да. Оно растет во мне – не само дерево, а его тень. И мне не надо «простирать руки», чтобы вкушать от него.
– И что же это за дерево, произрастающее в тебе?
– Это мое познание. Как субъект трехмерной реальности человек не может уподобиться Богу, но он может стать моделью его проекции, приобретя еще при жизни дополнительное седьмое измерение. И это седьмое измерение –  осознание себя как модели шестимерного объекта. Это знание возвышает человека над самим собой и позволяет ему если не уподобиться Богу, то приобщиться к нему.
– Кажется, я поняла, к чему ты клонишь. Ты хочешь стать подобным Богу, чтобы жить на том свете – именно жить, а не пассивно существовать.
– Да, это и будет вечная жизнь. Именно вечная жизнь, а не вечное существование, как сейчас происходит с людьми.
– Воля к вечной жизни, –  задумчиво проговорила Лета, как бы пробуя на язык эти слова.
– Вот именно, воля! – радостно подхватил я. – Вкусив от первого плода, человек познал добро и зло в результате акта своеволия. Ключевое слово здесь не «ослушание» –  я тебе сказал, не ешь, а ты не послушал, будешь наказан, – а «воля». Для сравнения, в Апокалипсисе познание происходит совершенно по-другому: Бог призывает человека «иди и смотри», агнец снимает печать с книги, и человек узнает тайное. В истории с деревом познания человек был наказан за проявление собственной воли. Если бы существовал язык небесной канцелярии, изгнание человека из рая можно было бы определить как официально оформленное отделение воли человека от воли Бога. Добро – это совпадение воли человека с волей Бога. Зло – расхождение воли человека и воли Бога. Заметь при этом, что умышленного или неумышленного добра не бывает. Даже если мы совершаем добро невольно, оно все равно остается добром. Добро всегда абсолютно, зло – относительно, в зависимости от того, совершено ли оно по воле человека, умышленно или нет.
– Что-то я потеряла нить твоих рассуждений. Ты говорил про мироустройство, потом про познание, теперь про волю...
– Все это взаимосвязано, но связь очень подвижная, и потому часто теряется из виду. Попробую потянуть за ниточку с другого конца... В нашей изотропной вселенной существует неисчислимое множество космических объектов, сходных по своим внешним параметрам и внутренним свойствам, но в определенных пределах отличных друг от друга. Это свойство организации космоса позволяет нам объединять небесные тела в отдельные категории – звезды, планеты, астероиды и так далее – и вместе с тем проводить различия между конкретными объектами в рамках каждой категории. С точки зрения космологии такое мироустройство аксиоматично и не нуждается в объяснении как нечто тривиальное, но в чем философский смысл подобной гармонии единства и многообразия? Очевидный ответ – свобода в заданных пределах. И здесь, через научный подкоп, мы подходим к проблеме дерева познания добра и зла с другой стороны. Все объекты нашего мира находятся в разных условиях, и любые такие условия идеальны для поддержания существования отдельно взятого объекта, пока они неизменны. Изменение сложившихся условий чревато нарушением структуры объекта и его разрушением. При этом чем резче изменение условий, тем больше опасность для существования объекта. Вода течет, пока не затвердеет от зимних холодов и снег лежит, пока его не растопит солнце. При чем здесь познание? При том, что любые неизменные условия можно считать идеальными для объекта лишь в силу того, что ему неизвестно о существовании других условий, в которых находятся другие объекты той же категории. Неодушевленный объект не может ни приспособиться к условиям, ни отправиться на поиски альтернатив – он может только пассивно реагировать на внешнюю среду. Другое дело – субъект, которому известно о существовании условий, отличных от тех, в которых он находится. Человек может счастливо жить в нищете и холоде, пока не увидит на картинке богатые теплые страны. Только сравнение условий своего существования с условиями существования других позволяет человеку судить, что такое хорошо и что такое плохо, что есть добро и что есть зло. В герметическом обществе, существующем по принципу минимально-самодостаточной автаркии, живут как в раю именно те, кто теряет различие между добром и злом в силу отсутствия адекватной информации. Те, кто довольствуется субститутами познания – пропагандой, массовой культурой, схоластическими науками. У человека нет врожденных представлений о добре и зле – они формируются с первых дней жизни онтологически, в процессе приобретения знаний и жизненного опыта. Образно говоря, человек, изначально лишенный возможности вкушать готовые плоды познания добра и зла, вынужден выращивать их собственными руками в тяжелом труде, в муках творчества и в социальных перипетиях – эпидемиях, войнах и репрессиях. В этом, наверное, и заключается смысл суровых испытаний, которые посылает человеку Бог: в тепличных условиях не произрастает ничего, кроме заведомо гнилых плодов декаданса, в которых невозможно отличить горечь от сладости. И опять встает вопрос: зачем все это нужно Богу? Разве он, всесильный, не может раз и навсегда сотворить совершенных людей, мудрых и всезнающих, не ведающих телесных болезней и душевных недугов? Разве не может он, всемогущий, нанести на генетическую карту человека ориентиры добра и зла, чтобы не было необходимости в яслях, школах, психбольницах, тюрьмах и лагерях? Разве сложно это сделать тому, кто сотворил атомы и звезды, молекулы и галактики? Зачем для производства человека Высшему Разуму необходимо устраивать состязания миллионов сперматозоидов, когда для оплодотворения яйцеклетки достаточно всего одного? Ведь разум заключается в сознательном, волевом выборе наиболее рационального варианта из всех возможных, а не в слепом выбрасывании жребия.
– И в чем же здесь ответ?
– Я думаю, ответ здесь может быть только один: Бог готовит человека для осуществления некоей цели, которую он сам не может достичь. Бог может все, кроме одного: он не может сотворить себе подобного, он может его только вырастить. А для этого недостаточно земной жизни – нужна жизнь вечная.
– Звучит все это красиво. Но ты не боишься, что в действительности эта вечная жизнь, которую ты собираешься зачать на том свете, выльется в стадо восставших из ада зомби, которым только и надо, что перекусать всех людей?
– Это ты, моя дорогая, голливудских «шедевров» насмотрелась. Если мертвые и оживут, то не на этом свете, а на том. А здесь про это никто даже не узнает. Еще триста лет назад Филотей говорил Альбертину в диалоге, записанном Джордано, что общность различных миров представляется столь же ненужной, как то, чтобы все люди стали одним человеком.
– И тебе ничуть не страшно, когда ты думаешь о всем этом? Только честно.
– Честно-честно, я ощущаю не страх, а... благость.
– Постой, кажется, у Набокова есть рассказ с таким названием.
Лета интенсивно застучала клавишами, отыскивая в сети цитату и, наконец, отыскала: «Тогда я почувствовал нежность мира, глубокую благость всего, что окружало меня, сладостную связь между мной и всем сущим, – и понял, что мир вовсе не борьба, не череда хищных случайностей, а мерцающая радость,  благостное волнение, подарок, не оцененный нами».
– Лучше и не скажешь, – согласился я.

10.
Закончив с теориями, мы взялись за продолжение сюжета. Настал черед сцены ночного объяснения с женой, и тут мне пришла в голову мысль: хорошо бы показать это ей самой. Что ни говори, но мне не нравилось, когда она обвиняла меня в подлости, а тут получалось, что я вроде как шепчусь за ее спиной, потихоньку шурша клавишами. Я распечатал текст вплоть до строчки “я сам ничего не понимаю” и оставил вечером внушительную стопку листов – 88 страниц – на диване. Утром манускрипт исчез – и оставалось только ждать рецензии пристрастного читателя. Повествование застопорилось в ожидании подсказок из реальности, и мы с Летой теперь уже и вовсе не отрывались друг от друга: просыпались в обнимку и также в обнимку засыпали. Не знаю, сколько прошло времени до того, когда раздался настойчивый стук в дверь. Я поцеловал спящую Лету, высвободил из-под нее руку, встал... и чуть не упал – смешно сказать, но за долгое время лежания я едва не разучился ходить.
Жена сидела на диване поджав ноги, с растрепанной пачкой бумаг на коленях, волосы на ее голове пружинисто торчали в разные стороны.
– Тебя что, молнией ударило? – спросил я, сознательно подавляя в себе злорадство: на самом деле я не желал ей зла, но голос сам по себе выходил каким-то противненьким.
– Знаешь, что меня больше всего поразило? – серьезно ответила она вопросом на вопрос.
– Особый цинизм? – попытался угадать я.
– Я заглянул в глазок и увидел на лестничной площадке стройную миловидную девушку волнистыми русыми волосами, в светлом платье в крупных бледно-голубых цветах, – прочитала она, отделив от пачки один лист и поднеся его к глазам.
– Ну, и что здесь поразительного? – удивился я.
– Помнишь, однажды я тебя спросила, какой твой идеал женской внешности? Ты описал мне именно такую девушку.
– Значит, я встретил свой идеал... А что?
– Да то, мой дорогой писатель, что во-первых, сейчас осень, холод, дождь, и в легких платьях никто по улице не ходит. Во-вторых, крупные бледно-голубые цветы – это явно твои любимые выцветшие фиалки. В третьих, и в последних, в таких платьях сейчас никто уже не ходит, фасончик не тот, уже лет 20 как из моды вышел. А имя?
– Что имя?
– Лета – это четыре буквы от Валентины, твоей первой.
– Да? Действительно... Честно говоря, мне это раньше не приходило в голову.
– Довольно странно слышать такое от автора. У тебя ведь уже были воображаемые Лина и Лана. Ты что, в бессознательном состоянии книги пишешь?
– Вроде того. Трудно объяснить.
– Твоя проблема в том, что в какой-то момент ты так увлекаешься своими фантазиями, что перестаешь отличать реальных людей от тобой придуманных.
– Ну, и... Что из этого следует? – Мне стал надоедать этот рутинный психоанализ, мне хотелось побыстрей вернуться к Лете. – Ты хочешь сказать, что я придумал себе девушку, как какой-нибудь подросток, которому не везет в любви?
– Нет.
– А что?
– Ты не придумал, ты создал ее в самом себе и поверил в ее внешнее существование. Для тебя она так же реальна, как ты сам, как я и все остальные. Но пойми, она реальна для тебя как часть происходящих в тебе биологических процессов. Для других она не реальна, а всего лишь реалистична. Кроме тебя, ее никто не видит. Она…
– Если на то пошло, – перебил я ее, – можешь зайти в спальню и увидеть все своими глазами. Долго искать не придется. Или у тебя не хватает духу?
– Вчера мне приснилось, что я зашла в твою комнату, а там плотный туман, ни стен, ни потолка, ни пола не видно, и такое ощущение, что зависаешь в безграничном пространстве. Мне стало страшно...
– А ты зайди не во сне.
– Я уже заходила, пока ты спал, и там никого, кроме тебя, не было.
– Неужели?
– У тебя раздвоение личности, – скорбно покачала она головой.
Ничего не ответив, я ушел в спальню, плотно закрыл за собой дверь и бросил взгляд на кровать – Лета как ни в чем ни бывало дремала, положив сложенные лодочкой ладони под щеку. Плоть от плоти, она не была похожа на привидение. Я разбудил ее поцелуями в веки – они задергались и открылись. Взгляд у Леты был ясным, как будто она и не спала, а просто мечтала с закрытыми глазами.
– Она сказала, что у меня раздвоение личности, – возмущенно сообщил я Лете. – Как тебе такой диагнозец?
– У тебя нет и не может быть раздвоения личности, – уверенно ответила она. – Если бы ты раздвоился, тогда меня тоже было бы две.
– Почему?
– Потому что я твоя половинка, – чмокнула она меня в щеку.
– А ты моя, – чмокнул я ее в ответ. – Но жена сказала, что не видела тебя, когда сюда заходила.
– И ты ей поверил?
– Она никогда не врет. Вернее, не врала, кроме единственного раза.
– Вспомнила! – Лета подпрыгнула на коленях на матрасе.
– Что?
– Ты не будешь смеяться?
– Обещаю.
– Точно?
– Точно.
– Я упала с кровати. Когда она зашла, я спала на полу.
– Малоубедительно. Мы с тобой всегда обнимаемся во сне.
– А в этот раз ты храпел, и поэтому я спала на полу.
– Так ты упала или специально спала на полу, потому что я храпел?
– Ну, хорошо, я не умею врать. Извини. Просто я хотела доказать тебе, что я реальная.
– Докажи как-нибудь еще.
Она придвинулась ко мне и поцеловала меня в губы широко открытым ртом. Это было реально, но не особенно приятно.
– Не убедительно?
– Мы с тобой уже несколько дней ничего не едим и не пьем, – произнеся это, я тут же почувствовал ужасный голод и жажду.
– Просто нам было не до того, – пожала худенькими плечиками Лета. – В любом случае, никакой связи с раздвоением личности здесь быть не может. В лучшем... или худшем случае, как посмотреть, это доказывает только то, что мы оба нереальные.
– Я не знаю ни твоей фамилии, ни адреса, ни места работы...
– Фу! Не ожидала от тебя такой пошлости. У тебя что, в постели отдел кадров? Это просто смешно. Если тебе так легче, считай меня призраком. Я люблю тебя, и моя любовь реальна. Это главное.
– Но должно же быть какое-то объяснение?
– В тебе говорит писатель. В книгах всегда все объясняется, особенно в финале. На худой конец критики состыковывают концы с концами.
– Согласен, объяснение может быть каким угодно абсурдным, но оно должно быть, иначе...
– Иначе что? – оборвала меня Лета. – Я объясню тебе, если ты так хочешь, только не говори, что все это сказки. Когда-то давно люди жили в волшебном мире, где возможны были любые чудеса. Этот мир легко давал людям все, чего бы они не пожелали, но с такой же легкостью он забирал и то, с чем они не хотели расставаться: вещи появлялись из воздуха, но были недолговечны и столь же неожиданно растворялись в нем, как и возникали. Незыблемыми были только слова и символы, поэтому люди и верили в их магическую силу. Единожды написанные книги не пропадали по непонятным причинам, и их содержание не менялось раз от раза или в зависимости от того, кто их читал. Кстати, в пирамиде Хеопса нет ни одной надписи, ни внутри, ни снаружи, кроме граффити навроде «Хуфу от друзей», оставленных рабочими в разгрузочных полостях. Люди могли сделать из воздуха все, что угодно, кроме слов – их нужно было написать, никаким другим образом они не появлялись.
– Ну, да. Я и сам говорил, что пирамиды наколдованы. Но приговор Валтасару тоже написался как-то сам собой.
– Это был особый, небывалый случай, поэтому он и вошел в легенду.
– Ладно, замнем для ясности. Так что случилось потом с этим волшебным миром?
– Случилось то, что люди стали описывать свой мир словами и формулами, и чем полнее и подробнее становилось это описание, тем более стабильным становился и сам мир. Представление о постоянстве законов природы возникло из нерушимости формул, которыми они были записаны. Да и логика появилась как упражнение в словословии. Вне слов и символов нет ни законов, ни логики.
– И как это объясняет твое появление?
– Никак, – призналась Лета с грустной улыбкой. – Это объясняет избыточность самих объяснений, и больше ничего.
– Ладно, – смирился я. – Но объясни хотя бы, кто этот Хуфа? Или Хуфу?
– Хуфу – это Хеопс. Пирамида осталась, а имя изменилось.
– Наши цветы распустились трусиками, – произнес я, заметив наброшенные на букет алых роз ярко-малиновые стринги.
– А я думала, откуда они там взялись...
– Так это не ты их туда положила?
– И не ты?
– Ты серьезно?
– Ты меня разыгрываешь?
– Ну вот, началось, – озадаченно констатировал я.
– Да ладно тебе, что в этом страшного?
– Когда я вошел в комнату, их там не было, – вспомнил я.
– Ну, и... что?
– Откуда они взялись?
– Кажется, раньше они лежали на стуле или... Не помню точно.
– Не парься, это не пирамида. Всего-навсего кусочек материи.
– А они... точно твои? – я подцепил их мизинцем и поднял в воздух – они были совсем легкими, я почти не ощущал их веса.
– Ты и правда сходишь с ума. Цап! – она выхватила их у меня и спрятала в ящик комода. – Что тебя так беспокоит? Даже если они сами туда запрыгнули... Да, это необычно, это странно, это невероятно, но ничуть не страшно, а скорее смешно.
– А вдруг...
Я бросился к компьютеру, чтобы проверить, не исчез ли из него текст недописанной книги. Слава богу, файл не стерся и ничего из него не пропало, судя по тому, что число страниц не уменьшилось, напротив, их стало на одну больше, потому что добавился мой разговор с женой:
– Тебя что, молнией ударило, что ли?
– Знаешь, что меня больше всего во всем этом поразило?
– Холодный цинизм?
– Я заглянул в глазок и увидел на лестничной площадке стройную миловидную девушку с серыми глазами и волнистыми русыми волосами, в светлом платье в крупных бледно-голубых цветах.
– Ну, и что здесь сверхъестественного?
– Помнишь, однажды я тебя спросила, какой твой идеал женщины, по внешности? Ты описал мне именно такую. И еще чтобы без слов за ручку в постель велась.
– Значит, я нашел свой идеал... А что?
– Да то, дорогой мой автор, что во-первых, сейчас осень, холод, дождь, и в легких платьицах никто по улице не порхает. Во-вторых, «крупные бледно-голубые цветы» – это явно твои любимые выцветшие фиалки. В третьих, и в последних, в таких вот платьях давно никто уже не ходит, фасончик не тот, уже лет 20 как из моды вышел.
– Ну, и...
– А ваша беседа о солипсизме в кафе? Это ведь слово в слово “Катание на крыше, или интервью с самим собой” – твоя статья в “Топосе”, помнишь?
– Ты хочешь сказать, что я ее придумал?
– Нет.
– А что?
– Не придумал, а создал и сам поверил в ее существование.
– Если на то пошло, можешь зайти в спальню и своими глазами увидеть. Или у тебя не хватает смелости?
– Вчера мне приснилось, что я зашла в твою комнату, а там плотный туман, ни стен, ни потолка, ни пола не видно, и такое ощущение, что зависаешь в безграничном пространстве. Мне стало страшно...
– Может быть, у тебя гомихлофобия?
– Мне стало страшно, потому что я оказалась внутри тебя. Я боялась, что навсегда там останусь, в этом тумане... И еще, я испугалась за тебя. Мне казалось, что с тобой случилось что-то ужасное.
– Тогда зайди на самом деле в мою комнату. Ничего страшного в ней нет. Правда, и приятного для тебя тоже мало... 
– Я уже заходила, пока ты спал, и там никого, кроме тебя, не было.
– Неужели?
– У тебя раздвоение личности.
– Откуда это взялось? – поднял я глаза на Лету.
– Не волнуйся, это я напечатала, как стенографистка. Ты ведь знаешь, я быстро печатаю, – виновато улыбнулась она.
– Ты что, подслушивала?
– Щас как дам больно! – обиделась она. – Просто дверь была неплотно закрыта, все и так хорошо было слышно. Я, можно сказать, вела документальный репортаж. Вы медленно говорили, а я в темп вошла, ногтями по клавишам, и долгие паузы отсебятиной заполняла. Про интервью с самим собой я добавила, потому что это показалось мне в тему. Классная статья была, кстати.
– А эта... го-мих-ло-фобия? – спросил я, бросив взгляд на экран. – Это еще откуда взялось?
– У меня была подруга, которая ужасно боялась тумана. У нее в тумане начиналась паника – она начинала задыхаться, кричала дурным голосом и металась во все стороны. Один раз даже в рекламный щит лбом врезалась, я ей серебряный доллар прикладывала.
– Доллар?
– Ну да, я всегда ношу в кошельке как талисман. Чтобы деньги притягивал. Так вот, этой моей подруге психиатр сказал, что ее расстройство называется “гомихлофобия” или “хомиклофобия”. Чудное название, да?
– Да уж, одно другого стоит, – согласился я. – Ладно, давай поспим.
– Мы и так давно уже не просыпались, – сладко зевнула Лета.
Я надеялся, что во сне ко мне придет просветление, как это часто случалось раньше, и все сразу станет кристально ясно, концы сами по себе срастутся с концами и непонятки состыкуются в законченную картину, замысловатую, но вполне осмысленную. Вместо этого мне привиделся странный сон: я парил с терапевтом Зверяшкиным в маленьком летучем кабриолете по своей квартире, стены которой были увешаны крупными фотографиями с приятными видами – там был и закат на песчаном пляже со склоняющимися над прибоем высокими пальмами, как на рекламе полинезийских курортов, и сияние снежных вершин на фоне насыщенно-синего неба, и еще какие-то туристские пасторали. Зверяшкин аккуратно положил мне в рот какую-то маленькую сиреневую таблетку, и под ее действием я заметил, что это не просто фотографии, а окно в реальный мир. Я был уверен, что стоит мне направить летучий автомобильчик в стену с прикрепленной к ней фотографией африканской саванны, как я тут же не во сне, а наяву окажусь в ней. Но гораздо больше всех этих райских уголков меня заинтересовала черная дыра в высоком, до потолка, камине из грубого темно-серого камня. Мне казалось, что там скрывается какая-то важная тайна, и мне не терпелось поскорее узнать ее.
– Нет, туда не стоит, – сказал Зверяшкин, угадав мои намерения.
– Почему бы и нет?
– Потому что там нас ждет самый кошмарный кошмар.
– Серьезно, что ли?
Не поверив ему, я направил руль прямо в каминную дыру.
– А-а-а!!! – завопил Зверяшкин, в панике запихивая мне в рот таблетки горстями. – Стой! Назад! Не-е-ет!!!
От его крика я и сам перепугался и попытался вывернуть руль в сторону, но нас уже властно и мощно засасывала черная дыра в камнях, и уходила она не вверх, как обычно в камине, а вниз – этого не было видно, но чувствовалось по какому-то сверхъестественному темному притяжению. В какой-то момент мне стало казаться, что мы движемся невыносимо долго, и  у меня возникло нестерпимое желание побыстрее закончить со всем этим – каким бы ужасным ни был конец, главное, чтобы он быстрее наступил. И вот я уже в полной темноте и пустоте, без звуков и запахов, растворенный в собственном страхе. На одно мгновение страх пропал, потому что не стало совсем ничего – ни меня, ни пустоты, ни жизни и ни смерти, – но тут же снова навалился на все тело, сжимая его со всех сторон тяжелым и плотным ярко-белым светом, и это был уже не умозрительный ужас, а чисто животный – гнетущее отчаяние от полной безысходности. Теперь я уже знал, что сплю, но мне страшно было просыпаться в этом материализовавшемся кошмаре. Все-таки сделав над собой усилие, я медленно открыл глаза и увидел свою реальную комнату – никаких гламурных фотографий на стенах, естественно, не было, да и камина не наблюдалось, и это меня успокоило: значит, дальше падать уже некуда. Успокаивало и то, что рядом сладко дремала любимая женщина – моя милая Лета. Я чмокнул ее в бедро, слезая с кровати, и стал собираться к Зверяшкину, вспомнив, как он давал мне в моем сне таблетки: у меня было стойкое ощущение, что сон этот неспроста, это как звонок – вызов на обследование. И действительно, самое время проверить психику.
Найти одежду для выхода на улицу было не так-то просто, потому что ее было слишком много и она ровным слоем устилала, вместо ковра, весь пол. Очевидно, нам с Летой не хватало времени, чтобы лишний раз дойти до шкафа или комода: мы были слишком поглощены своей книгой и любовью. Только теперь я стал различать признаки запущенности своего домашнего хозяйства: пушистые комья пыли в сплетении компьютерных и аудио-видео проводов, залитый в три слоя соками журнальный столик, заляпанные отпечатками пальцев зеркала, засохшие цветы с поникшими бутонами и т.д. – все эти безошибочные показатели физической реальности, где ничто само собой не исправляется и не совершенствуется, а только деградирует и разлагается. Отыскав, наконец, в разноцветном ворохе тряпок мужские джинсы и майку, я написал Лете записку “Приберись, если не в лом, я скоро буду” и вышел на улицу.

11.
В глаза мне ударил ослепительный поток света – я отшатнулся обратно в темноту подъезда и потер веки, разгоняя в разные стороны сверкающих зайчиков. Сколько я уже не видел Солнца? Иногда на мою кровать заползали желтые лучи, но они были совсем мягкими, как полустертая позолота на древней иконе, из-за сильной тонированности оконных стекол налетом городской гари. Возвращаться за темными очками я не стал, а просто сощурил глаза и шагнул наружу.
На улице было очень тепло, даже жарко, и это все больше ощущалось с каждым шагом. В последний раз, когда я выходил из дома, с холодного неба падал  плотный дождь со снегом, можно даже сказать, ливень с метелью. Не помню, упоминал я про это или нет, когда описывал первое свиданье с Летой. В комнате я жары сосем не замечал благодаря кондиционированному воздуху. За углом имелась мелкая лавочка, где я обычно покупал пиво и более горячительные напитки, и я направился туда, чтобы утолить внезапно перехватившую горло жажду, но весь магазинный пол оказался заставленным гладиолусами, гвоздками, розами и даже подсолнухами в высоких зеленых ведрах. Ни пива, ни других напитков или продуктов нигде видно не было. Ничего не понимая, я тут же выскочил обратно. У двери курил высокий молодой парень в голубой униформе.
– Ты здесь работаешь? – спросил я его.
– Кто, я?
Я сделал выразительные глаза в знак подтверждения.
– А, да, – сказал он, обернувшись по сторонам и не увидев поблизости никого больше.
У него вообще был какой-то ошарашенный вид, будто я мысленно спросил его о чем-то сакральном, завуалировав свой немой сокровенный вопрос вслух произнесенным рутинным. И главное, мысленного ответа ни он сам не осознал, ни я не расслышал.
– Куда пиво исчезло? – требовательно спросил я.
Мой по-свойски наглый тон успокоил парня, он расслабленно обмяк и ответил с усмешкой:
– Я и сам бы лучше на пиве сидел, бл, по такой жаре-то. Остается только букетиками обмахиваться, – он показал глазами на вывеску “Цветочный рай” над моей головой.
– И давно здесь это... красивое безобразие?
– Несколько месяцев уже.
– Странно, вроде вчера только забегал сюда за бельгийским.
– Пить надо меньше... но чаще, – заржал парень, обрадовавшись собственному экспромту.
– Ладно, пока.
Вставив в уши капсулы наушников, я включил на “Айподе”  жизнеутверждающее рэгги в исполнении “Врачей из Алма-Аты” и двинулся дальше. Встречные прохожие как-то странно смотрели на меня, с пристальным любопытством, но беззлобно, а некоторые и одобрительно, будто я громко читал на ходу проповеди, которые всем приходится разделять, хотят они того или нет. Или, может, у меня просто с лицом не все в порядке? Как у майора Ковалева, например? Я посмотрелся в зеркальное окно какой-то конторы и увидел малознакомую физиономию в глухой белой маске: все мое лицо густо заросло длинной седой щетиной, странновато выглядевшей в сочетании с темно-русыми волосами, бровями и усами. Никогда я еще не видел себя с такой бородой. К тому же, мой лоб был исполосан алыми шрамами от простынных складок, а по обеим сторонам переносицы от уголков глаз исходили, кометообразно расширяясь на впалые щеки, фиолетовые разводы, иссеченные на мелкие ромбики желтой патиной морщин. Или я давно не смотрелся в зеркало, или... Что?!
Проехав пару остановок на метро, я, наконец, добрался до офиса Зверяшкина. И здесь меня поджидали перемены: первое, что мне бросилось в глаза – это отсутствие на стене картины фривольного содержания, которую я неоднократно и иногда подолгу разглядывал, ожидая вызова на осмотр. На ней была изображена некая дама в пышном платье и золотой венецианской маске на фоне гранитной балюстрады с резными балясинами – ее прижимал к перилам развязный юноша в костюме Арлекина; левую половину платья он уже успел стащить с плеча своей жертвы, и теперь любовался вывалившейся из кружевов пышной грудью (в единственном числе). Теперь вместо картины висел плакат с изображением злокачественной бляшки, призывающий женщин всех возрастов пройти профилактический осмотр на предмет рака молочной железы (!). А за конторкой вместо миловидной, хотя и не молодой, жены Зверяшкина теперь восседала этакая гыкающая лебедушка – долговязая малоросская дивчина с утиным носом. Оказалось, что место Зверяшкина теперь занимает доктор Юденко. Делать было нечего, я покорно прошел в кабинет по первому зову.
– Ну и что, что я фашист! – Юденко нервно прохаживался по комнате, засунув руки в карманы белого халата. Это был высокий сухощавый человек с заостренными чертами лица. – Вы тоже так считаете?
– Вообще-то я вас в первый раз вижу, – смущенно ответил я.
– Алексей Юденко, – протянул он мне длинную сухую ладонь.
– А где Юдаш... То есть, Зверяшкин?
– Он бросил частную практику и теперь работает в загородной больнице. Его, видите ли, пациенты достали. Жаловался, что осаждают с утра до ночи, и ему некогда книжку почитать.
– Какую книжку? – полюбопытствовал я.
– Просто книжку. Любую. Он ведь добрым Айболитом был, вот ему больные на шею и сели. Можно подумать, в стационаре они его не достанут.
– Ну, не знаю, – я и правда не знал, что сказать на это.
  – А вы чем порадуете? – он энергично потер руки, как в предвкушении веселого развлечения.
– Подозреваю, что у меня раздвоение личности.
– Да? А я думал, это у меня в глазах двоится, – самозабвенно расхохотался Юденко, сощурив мелкие глазки.– В любом случае, это не ко мне. К психиатру, к психиатру, – театрально замахал он руками.
– Что, серьезно?
– Если серьезно, – вздохнул Юденко, с трудом сгоняя с лица неподобающую эскулапу усмешку, – то прежде, чем дать направление к психотерапевту, мне бы хотелось вас внимательно выслушать.
– Чтобы потом коллеги по цеху не засмеяли, что ли? – усмехнулся я в свою очередь. – Ладно, рассказываю...
Я вкратце рассказал ему про Лету, про книгу и про реакцию жены на Лету и книгу.
– Жена считает, что Леты на самом деле нет, а у меня раздвоение личности, – подытожил я.
– А сами вы Лету видели? – спросил Юденко, как мне показалось, с не врачебным, а чисто мужским интересом.
– Конечно, как вас сейчас.
– Примите мои поздравления! – Юденко потряс в воздухе протянутой ко мне кистью. – Это не множественная личность.
– В каком смысле?
– “Раздвоение личности” – это научно неправильное расхожее название. Психиатры говорят “множественная личность”, потому что личностей в одном человеке может быть больше двух...
– А “размножение личности” звучит двусмысленно, – догадался я. – И все-таки, доктор, я не понял, почему я здоров?
– Я не говорил, что вы здоровы. Множественности у вас нет по той простой причине, что страдающий этим синдромом человек не видит и не может видеть свои альтернативные личности – они по очереди сменяют друг друга в нем. Даже если эта смена происходит очень быстро, больной видит только самого себя, как в театре одного актера.
– Значит, глюки?
– Галлюцинация – это симптом. Причиной может быть что угодно, даже таблетка.
– Маленькая? – вырвалось у меня под впечатлением воспоминания о недавнем сне.
– Размер не имеет значения, – благодушно улыбнулся Юденко.
– Но если не раздвоение, то что?
– Мне надо подумать...
Юденко откинулся в глубоком кожаном кресле, сложил вигвамом кончики пальцев обеих рук и закатил глаза в потолок. Так он просидел без единого звука  в этой несуразной позе не меньше трех минут. Сначала он медленно раскачивался вместе с пружинистым креслом взад-вперед, но вскоре совсем застыл, словно боялся вспугнуть какую-то важную мысль, и я уже стал подозревать, что он задремал, когда он внезапно резко наклонился ко мне вместе с креслом и громко спросил, глядя прямо в глаза:
– Ты когда-нибудь видел их вместе?
– В смысле... Юлю и Лету? Нет.
– С женой ты не спишь?
– Нет, – отвечал я коротко, как на допросе, чувствуя, что Юденко не терпится задать мне очередной вопрос.
– А с другой женщиной у тебя в плане секса все хорошо, да?
– Да. Более чем.
– Сколько раз в неделю?
– Я не считал... Но думаю, что больше двадцати. Из расчета трех в день, – я специально занизил свои показатели – из скромности и из боязни показаться фантазером.
– Завидую мутно-белой завистью, – одобрительно кивнул Юденко. – А с женой сколько было?
– Сначала один или два в день, потом довели ровно до двух, потом она сказала, что в идеале нужно стремиться к трем, потом начала много работать и уже стало не до статистики, сколько получится, столько и хорошо.
– А почему вы расстались?
– Я уже говорил.
– Это по вашей версии, – неожиданно вернулся к “на вы” Юденко. – А она как считает? Чем она была недовольна?
– Пожалуй, только тем, что я не хочу выходить из дома. Она вообще не  любила в семейном очаге гнездоваться. По будням она там только ночевала, да и то половину ночи, а по выходным тянула меня на светские рауты, в театр, в оперу или просто к друзьям на чашку чая. А я уютнее всего себя дома ощущаю, мне хочется расслабленно посидеть у камина... образно говоря.
– Когда вы в первый раз увидели Лету, как именно это было?
– Я увидел ее на лестничной площадке, когда она позвонила мне в дверь.
– Где была жена?
– На работе.
– Вы сразу открыли ей?
– Ну, да... Подошел к двери, посмотрел в глазок и открыл.
– Ага! – просиял Юденко. – Значит, сначала посмотрели в глазок.
– Да, посмотрел.
– Глазок с широкоугольным обзором? С растянутым изображением?
– Кажется, да. А к чему вы клоните?
Юденко снова откинулся в кресле, но теперь уже смотрел не в потолок, а на меня умными глазами, выдерживая при этом театральную паузу.
– Раздвоение не у вас, а у вашей жены, – проговорил он наконец мягким тихим голосом, словно успокаивая меня, и в то же время боясь еще больше расстроить.
– Каким таким... манером? – подобного поворота сюжета я и сам, как автор, не ожидал. Честное слово, до встречи с Юденко мне это даже не приходило в голову.
– О чем вы говорили с ней в последний раз перед встречей с Летой?
– О чем говорили? Она сказала, что мне звонила моя знакомая...
– С которой вы спали до нее, да? И она вас приревновала? – проявил догадливость Юденко.
– Не то, чтобы приревновала...
– Но явно расстроилась, – закончил за меня он. – Я так и думал! До появления у вас другой женщины она пребывала в полной уверенности, что отношения можно восстановить, все еще можно вернуть на свои прежние места, но когда она узнала, что у вас есть другая, ей стало слишком ясно, что все кончено, потому что она никогда не сможет смириться с этим. Для нее стало сильным шоком то, что она не только сама развалила семью, но теперь не в состоянии ее починить. 
– И от этого она помешалась в разуме? – усомнился я.
– Вероятно, да. Ее личность разделилась на плохую Юлю и хорошую Лету, строптивую изменщицу и идеально преданную любимому человеку женщину, послушную всем его желаниям.
– И внешность тоже разделилась?
– Женщины очень многое могут сделать со своим лицом и фигурой, они эти навыки с детства в себе развивают, еще когда шоколадом рот вымазывают. Достаточно было влезть в новое платье непривычного фасона, нахлобучить парик, вставить цветные контактные линзы, надеть туфли на высоком каблуке, намазать губки по-другому и объявиться в неурочный час –  и вот вам, нате,  распишитесь, получите, воплощенная мечта писателя! Ко всему прочему, психика человека так устроена, что если он сразу не узнаёт другого человека, то в дальнейшем так и не узнает без дополнительных подсказок, а ваша жена вам таких подсказок старалась не давать.
– А фигура? Тело? Голос?
–  Элементарно похудела. К тому же, мужчинам свойственно идеализировать наготу любимой. Что касается голоса, то у любой женщины он непроизвольно меняется в зависимости от того, с кем она говорит – с начальником, отцом, мужем, ребенком... Мы, мужики, не замечаем этого, потому что не видим в этом ничего сверхъестественного. Это как бы само собой разумеется. Зато мужское ухо так устроено, что оно очень хорошо различает голоса разных женщин. Понимаете, к чему я клоню? В представлении мужчины голос женщины привязан к ее внешности. Жена приходит из парикмахерской с новой прической под какую-нибудь популярную кинозвезду и ждет комплимента от мужа, а он ничего не замечает, ему только кажется, что в ее голосе появились ****ские нотки, потому что эта самая звезда, на которую стала похожа его “лучшая половина”, выступает в амплуа великосветской сучки.
– Ну, хорошо, внешность, голос – это все можно отнести на счет субъективного восприятия. А работа? Одна трудоголик, а вторая из дома не выходит!
– Взяла отпуск, – хлопнул ладонью по столу Юденко, словно ставя последнюю жирную точку. – Я на самом деле не фашист, я тоже добрый, но сеанс, как говорится, подходит к концу.
– Спасибо, доктор, – поднялся я, сознавая, что дальше говорить бесполезно, даже если заплатить за дополнительные полчаса: доктор так увлекся своей “догадкой”, что любой аргумент против казался ему смехотворным. – Вы меня окончательно не убедили, но отчасти успокоили.
На этом я и распрощался с не в меру проницательным эскулапом. Сам я в его гипотезу по каким-то мне самому непонятным причинам не мог поверить, хотя она и представлялась вполне логичной со всех сторон. Единственным необъяснимым моментом было то, что я выходил из комнаты, в которой была Лета, и видел в другой комнате Юлю. Если и та и другая – моя жена, то как ей удавалось быстрее меня перескочить из одной комнаты в другую? Если только быстренько под ковром переползти  или по потолку перебежать, как “чужой” из одноименного голливудского сай-файя. Впрочем, доктор, возможно, и этому нашел бы убедительное объяснение, но мне не хотелось даже знать, какое, потому что я заранее отказывался поверить в юденковскую наукообразную чушь. Честно говоря, мне приятнее было думать, что Лета нарисовалась из воздуха.
На полпути домой, еще в метро, я почувствовал, что у меня начинает раскалываться голова от мыслей о своем или еще чьем-то раздвоении, и я заставил себя переключиться на размышления о недописанной книге. Собственно говоря, писать больше было вроде как и не о чем: плавно перетекавший из прошлого в будущее полудокументальный сюжет уперся в настоящее, и оставалось либо ожидать наступления каких-либо еще событий, либо сочинять из головы, либо писать ни о чем, без всякого сюжета, фиксируя на бумаге свои абстрактные рассуждения. Для начала я решил попробовать второе и немного пофантазировать над дальнейшим развитием книги. Прокрутив в голове все прошлые главы, я к собственному удивлению обнаружил, что в моей книге совершенно отсутствует зло: меня, как главного героя, окружают исключительно добрые люди, не желающие мне ничего плохого. Даже жена изменила мне не из злого умысла, а просто потому, что почувствовала непреодолимое влечение к другому мужчине. В жизни, конечно, так бывает, хотя и недолго, чтобы все желали тебе добра, но для книги нужен конфликт светлых сил с темными – на этом с незапамятных времен основана вся литература, причем независимо от степени ее реалистичности. Злодеи есть везде – и в сказках, и у Достоевского, и в “Звездных войнах”. Надо срочно ввести, пока не поздно, образ злого демона в виде охотящейся за мной всесильной тайной организации. Например, Дверянский – назовем его Дворенским – проболтался в сетевом чате про имя Бога, это дошло до Них, Они его похитили и...

* * *
Дворенский проснулся от пронзительного скрипа во рту – его челюсти свело судорогой: они плотно замкнулись, как стальной капкан, и когда он, все еще с закрытыми глазами, попытался усилием воли развести их, нижние зубы противно заскрежетали эмалью об верхние, смещаясь не по вертикали, а вбок. В отчаянии Дворенский резко открыл глаза – и тут же челюсти отпустило, и он даже засмеялся от радости, что все так хорошо закончилось. Он сидел в полутемной комнате с черными стенами на жестком кресле из грубого дерева,  а прямо перед ним стояли полукругом пять высоких людей в длинных черных балахонах с надвинутыми на лица капюшонами, из которых выступали далеко вперед белые костяные клювы, загнутые в разные стороны. Эти карнавальные птице-человеки, со своими кривыми острыми клювами, показались Дворенскому крайне прикольными, и ему захотелось встать и поближе рассмотреть их маски, но его руки и ноги были пристегнуты к креслу кожаными ремнями. Как он оказался в такой ситуации, Дворенский совершенно не мог взять в толк, потому что последним его воспоминанием была мягкая подушка под щекой на кровати в собственной квартире. Покрутив головой по сторонам, он увидел слева от себя миловидную девушку в коротком белом халатике, типичную медсестру из поликлиники. Ему показалось, что сестричка ободряюще подмигнула ему, и он широко улыбнулся в ответ, заглядывая в ее чуть влажные добрые глаза, обещающие фантастические сексуальные удовольствия.
– Я сплю или... где? – спросил он у нее.
Девушка лишь криво оскалилась в ответ, обнажая играющие гранями острые алмазные зубы, покрытые у основания тонкой слизью изумрудного цвета.
– Сегодня Хелловин, что ли? – по-детски обрадовался Дворенский.
– Людочка опять переборщила с эмпатогенами, – без особого выражения в голосе, просто констатируя факт, заметил один из птицечеловеков, клюв которого был существенно длиннее и кривее других. “Этот у них за главного,” – смекнул Дворенский.
– А вы хотите, чтобы он от страха обделался, как тот, из оболочки? – певучим голосом проверещала девушка, игриво взъерошивая волосы Дворенскому.
– Пытать собираетесь? – хохотнул догадливый Дворенский. – В Гестапо играете?  Вы мне смешны со своими птичьими масками! Вырядились, как попугаи драные, блин! И ничего я вам не скажу, даже если вы до смерти заклюете меня. Твари!
– Нам нужно имя Бога, – сказал главный птице-нелюдь.
– Ха! Ха! Ха! – демонстративно расхохотался Дворенский. – Все хотят знать имя Бога. Бога нет! – выпалил он, и тут же прикусил язык, поняв, что проговорился.
– Слитно, через черточку или раздельно? – тут же подлетел к нему главный. Остальные возбужденно зацокали клювами, задрав головы к черному потолку.
– А вот этого вы никогда не узнаете! – твердо заявил Дворенский, пытаясь рассмотреть лицо под капюшоном, но ничего не увидел, кроме темного пятна. – И никакие утюги-паяльники вам в этом не помогут.
– Ему кажется, что он спит, и он ощущает себя полным хозяином собственного сна, – сообщила всем присутствующим “сестра”. – Скополамин?
Не дождавшись ответа на свой явно риторический вопрос, она одной рукой вытянула из волос заложенный за ухо миниатюрный пластиковый шприц (“Дамский”, – пришло на ум Дворенскому), а второй больно надавила ему на предплечье, прощупывая вену.
; Начинаем наркоанализ, кхе-кхе, – гулко покашлял в клюв главный. – Колем эликсир правды...
* * *
В этот момент у меня в кармане заколотился мелкой дрожью мобильный телефон. К тому времени я уже шел по улице, в прямом смысле слова сочиняя на ходу. Моросил легкий дождь. Редкие крупные капли блестели, пролетая через широкие плоские лучи, протянувшиеся из разрывов тучи. В наушниках громко звучала в тему песня “Так хочет Джа”:
Солнечный свет тает во мгле,
как бы он не ушел от нас навсегда.
Задумайтесь люди о смысле дождя,
и правильный путь нам подскажет Джа.

– Алло, – сказал я в трубку, с неохотой выдернув провод из левого уха.
– Привет, – послышался голос жены.
– Привет, – я заглянул на экранчик телефона и проверил номер, с которого она звонила, вспомнив о том, что мне сказал Юденко. Номер был не рабочим, а мобильным.
– Можешь мне помочь? У меня повисла сеть, а мне нужно что-то срочно узнать в Интернете.
– Я сейчас не дома.
– У тебя лэптоп с собой?
– Ну, да... Но здесь вряд ли ловит. Перезвоню через пять минут из квартиры, – я автоматически прибавил шаг.
– Буду благодарна.
– Ты на работе?
– Да. А что?
– Звонишь с мобилы.
– Так удобнее набирать. Ты у меня на второй кнопке.
– Понятно, – коротко ответил я, не став уточнять, кто на первой.
Отключившись, я снова воткнул в ухо силиконовую пробку наушника и снял с паузы “Айпод”. “Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо, пусть всегда нас любит Джа,” – душевно пели “Врачи”. Неожиданно я почувствовал, как мои ноги подогнулись, задрожав крупной дрожью, и меня объял страх. В первый момент этот страх был беспричинным, но я тут же вспомнил про оставленную мной Лету, и страшно испугался, что она вдруг исчезнет без меня. В следующую секунду я уже мчался сломя голову к дому, но не успел повернуть за угол своего блока, как мне навстречу выскочила сама Лета – с развевающимися по ветру длинными волосами и открытым ртом она выглядела безумно взволнованной. Мы буквально столкнулись с ней торсами, и она повисла на мне, крепко обняв за шею. Я обхватил ее за талию, и так мы долго стояли, приклеившись друг к другу, пока я не заметил, что нам на ноги наползает туман. Обернувшись, я увидел на соседнем перекрестке, там, где я только что проходил, быстро расползающееся во все стороны подсвечиваемое светофорами матово-красное облако, из полупрозрачной вершины которого вырывался высоченный гейзер. Только теперь, освободившись от наушников, я услышал мощное шипение. Асфальт все еще содрогался от подземных толчков. Я схватил Лету за руку, и мы поспешно забежали в свой подъезд.
– Что это... могло... могло быть? – спросила Лета, с трудом вставляя слова в перерывы между глубоким и частым вдохом-выдохом. – Я так испугалась за тебя!
– Скоро узнаем из новостей.
За окном громко выли, то случайно попадая в унисон, то капризно расходясь в диссонансе, пожарные, полицейские и санитарные сирены.
– Странно все это. Только вчера мы вставили про туман в комнате, и теперь это облако за дверью... – вслух задумалась Лета.
– Вчера?! Хорошенькое дело: я лег спать холодной осенью, а проснулся жарким летом. И как теперь все это объяснить? Погружением в зимнюю спячку?
– Да никак, – пожала она плечиками. – Никто ведь не ожидает от нас, что мы всегда пишем в режиме реального времени. Или ты хотел бы подождать девять месяцев перед тем, как написать “прошло девять месяцев”? К тому же, мне всегда казалось, что тебе нравится наша “спячка”, разве нет? – улыбнулась она.
– А развелся я тоже в спячке?
– Про это можно и не писать.
– Ага. Как в детстве, закрыть глаза и думать, что тебя никто не видит.
– Когда в реале происходят такие события, тут уж не до книжной хронологии. Если нужно объяснение, напиши просто “распалась связь времен”.
– Считай, что уже написал, – согласился я. – Давай поглядим, что про взрыв говорят.
Лета открыла на лэптопе англоязычный Си-эн-эн – новость о взрыве уже появилась на главной странице – и сразу стала впечатывать в другое “окно” перевод на русский, проговаривая его вслух.
– Заголовок: “В час пик на Манхэттене взорвался трансформер”.
– Стой, палимся! – перебил я ее. – Я специально избегал упоминать в книге какие-то реальные места. Мне хотелось, чтобы все происходило как бы вне пространства и времени. И при том... какой-такой “трансформер”?! Машина-робот, что ли, как в фильме, который вышел неделю назад?
– Про Манхэттен по-любому писать придется, если мы реальную новость переводим. В Техтэннам его переделывать, что ли? – настойчиво возразила Лета. – А “transformer” – это трансформатор, очевидно. Согласен? Поехали дальше: “Один человек погиб и 26 получили ранения в результате  выброса пара из трубы в среднем Манхэттене в среду, который привел к взрыву трансформатора. В итоге возле Центрального вокзала в небо поднялось плотное облако пара и пепла. По сообщению пожарного департамента, на месте оказана первая помощь трем пожарным и одному полицейскому, получившим легкие ранения. Остальные 22 пострадавших были транспортированы в различные больницы. Один человек скончался от остановки сердца. На место происшествия, на Лексингтон-авеню  рядом с 41-й улицей, было направлено более 170 пожарных. Сотни людей в панике бежали с места происшествия, испугавшись теракта. Однако, по заявлению официальных лиц, этот взрыв не имеет никакого отношения к терроризму. Бывший репортер Си-эн-эн Адаора Удоджи описала сцену во время взрыва как “пандемониум”…
–  Пандемониум? Так и сказала? – переспросил я.
–  Ну, да. Вот, написано: “pandemonium”.
–  Давай посмотрим точное значение, –  я открыл электронный словарь на другом, стационарном, компьютере. –  Новолатинское заимствование из греческого, дословно означающее “Злой дух”. Место сборища злых духов. Столица Ада в поэме Мильтона “Потерянный рай”. Так, посмотрим...
Я тут же отыскал текст «Потерянного рая» и выудил из него следующую цитату:
«Крылатые глашатаи, блюдя
Приказ Вождя и церемониал
Торжественный, под зычный гром фанфар
Вещают, что немедленный совет
Собраться в Пандемониуме должен,-
Блистательной столице Сатаны
И Ангелов его».
– Весело, –  невесело заметила Лета.
–  Пар, пепел... А серы там, случайно, не было?
–  Возможно, был асбест, но он не пахнет. Власти сейчас проверяют воздух. Продолжим? По словам Адаоры, было такое ощущение, что случилось землетрясение. Сотни и сотни людей с криком и плачем бежали по авеню. В образовавшийся  кратер диаметром “много дюжин футов” провалился грузовик-эвакуатор. По размеру этот кратер напоминал воронку, которую Адаора видела после бомбежки в Ираке. За несколько блоков от кратера можно было услышать шипение. Мэр Нью-Йорка Блюмберг заявил, что взорвавшаяся труба была установлена в 1924 году. Очевидно, причиной взрыва послужило то, что на трубу просочилась холодная вода от недавно прошедшего дождя... В общем, по сути все. Дальше идут отмазки властей и “Кон-Эдисона”– они мол, сегодня утром проверяли давление в трубах, и все было О'кей.
– А кто погиб, не написано? – спросил я.
– Смотрим в местных новостях... Луиз Баумерич, 51 год, жительница штата Нью-Джерси. 
– Глянь, есть ли какая-то “инфа” про эту женщину в сети.
– Телефонный справочник компании “Файзер”, – почти моментально сообщил Лета. – Ее офис находится в одном квартале от места взрыва. Луиз Баумерич – ответственная за программу “позитивных действий”. Номер телефона 733-23-23. Живет... Жила в Хосорне, штат Нью-Джерси. Замужем никогда не была, детей нет...
– Подожди, откуда такие сведения? Тоже на корпоративном веб-сайте прописано?
– Нет, это уже из нью-джерсийской электронной газеты. Репортеры опросили ее соседей. По их словам, Луиз была скромной женщиной, с детских лет жила в доме, облицованном серой плоской кровельной плиткой, вела замкнутый образ жизни, с соседями не общалась, только приветственно махала рукой при встрече. По выходным подстригала газон или убирала опавшие листья граблями. Вся ее жизнь вращалась вокруг работы. Ее сосед  из дома напротив заявил, что учился с ней и в начальной, и в средней школе, но несмотря на это, не знает ее достаточно хорошо. В ее семье кроме нее было четверо братьев и сестер. Родители и один из братьев уже умерли. Луиз уделяла много времени двум своим племянницам, которым уже по 20 с лишним лет. Муж сестры сказал, что они часто выезжали большой компанией на прогулку в горы. Луиз всегда обвешивалась фотоаппаратами, камерами, биноклями, джи-пи-эсами и другими приборами, по пять-шесть штук. В конце дня она уставала, и мужу сестры приходилось тащить все это “добро” на себе. Невинная жертва...
– “Невинные жертвы” – это когда люди людей убивают, – не выдержал я.
– Ты жесток, – вздохнула Лета.
– Но по сути, конечно, невинная, – согласился я. – А что там у нее за номер телефона? Повтори.
– 733-2323.
– Вроде, считается, что у числа 23 есть какие-то магические особенности.
– Сейчас проверим, – Лета зашла на сайт “Википедии” и зачитала, – Первое из натуральных чисел, которое невозможно представить в виде суммы восьми кубов.
– Чего-чего? Восьми кубов?!
– Так... смотрим “восемь кубов”... Известно, что любое натуральное число можно представить в виде суммы не более чем четырех квадратов натуральных чисел. Вася решил придумать аналогичное утверждение для кубов – он хочет узнать, сколько кубов достаточно для представления любого числа. Его первая рабочая гипотеза – восемь. Выяснилось, что почти все числа, которые Вася смог придумать, представляются в виде суммы не более чем восьми кубов. Однако число 239, например, не допускает такого представления. Теперь Вася хочет найти какие-либо другие такие числа, а также, возможно, какую-либо закономерность в представлениях всех остальных чисел, чтобы выдвинуть гипотезу относительно вида всех чисел, которые не представляются в виде суммы восьми кубов.
– А кто этот “Вася”? – насторожился я.
– Та-а-к... – протянула Лета. – Как говорил Вася В., “Оставьте в покое меня, не осавляйте меня одного”.
– А это что еще такое? “Не осавляйте меня”?!
– Это первая выскочившая ссылка на слово “Вася”. Извини, захотелось как Браун в “Коде да Винчи” поприкалываться. Чтобы вопросов больше, чем ответов. А первый Вася – гипотетический, из задачки для мат-олимпиады.
– Хорошо, с кубами закрыли тему. А что там конкретно про 23?
– “Число 23” – американский кинофильм, психологический триллер. Главный герой, Уолтер Спэрроу, читает странную книгу «The Number 23» и понимает, что её сюжет совпадает с его собственной жизнью. Он становится одержим числом 23. В финале книги происходит убийство, которого герой будет стремиться избежать в реальности...
– Я этот фильм не смотрел, так и запиши, – официально заявил я. – А то еще в плагиате обвинят! И вообще, убийств у нас в книге не будет, мы не триллер снимаем. А сюжет у нас с жизнью совпадает, потому что мы с нее и пишем. Ничего удивительного.
– Числу 23 приписываются магические особенности. Согласно нумерологам, оно часто сопровождает мистические события и конец ординарных явлений. Его также связывают с числом 5 (2 + 3), которое в нумерологии символизирует риск, отсутствие стабильности, непредсказуемость, желание уйти от рутины. Известными исследователями числа являлись Уильям Берроуз, Роберт Антон Уилсон и другие. Интересующиеся числом 23 стараются отмечать его появление в обычной жизни. Они часто анализируют как исторические события и жизнь выдающихся людей, так и повседневную рутину, чтобы привести доказательства необычности числа. При этом, если они не находят число напрямую, они, пользуясь нумерологической техникой, складывают числа, либо цифры в числах, пока не получат 23.
– Кстати, какое сегодня число?
– 9 июля 2007 года.
– Ноль-девять – ноль-семь – ноль-семь. В сумме 23.
– Да, действительно. А если сложить... – она на секунду задумалась. – 733-23-23,– в сумме тоже 23.
– Сейчас еще проверим. Когда я проходил место будущего взрыва, у меня играла песня “Так хочет Джа”, – я заглянул в экранчик “Айпода”. – И эта песня под номером... 3867. Что в сумме дает... 24.
– И что это значит? Джа не хочет, чтобы мы в своей книге уходили от рутины?
– Это значит только то, что даже если все эти совпадения не случайны, толковать их закономерность можно как угодно, потому что события происходят в реальности, а их закономерность существует только в нашей голове. К тому же, не в одной общей башке, а в разных. У нас сегодня 9-7-07, а для...
Я не договорил, потому что в этот момент раздался телефонный звонок.
– Алексромушка, мой свет, ты в порядке или нет? – раздался в трубке крик Смольного. – Как ты там? Тебя не задело взрывом? Говорят, гейзер был вышиной со стоэтажный небоскреб.
– Я в порядке, хотя проходил там незадолго до того, как рвануло. А про гейзер – по-моему, преувеличивают. Спасибо, что позвонил.
– Странно, что твоя бывшая жена не звонит. Могла бы поинтересоваться, – заметила Лета, когда я повесил трубку.
– Да, я совсем забыл! Она просила позвонить, когда я буду дома. Ей нужно что-то посмотреть в Интернете.
Лета тактично вышла в другую комнату, и я набрал номер Юли.
– Ты слышала про взрыв возле нашего дома? – с ходу спросил я ее.
– Да, недавно читала в новостях.
– Так что, сеть у тебя заработала?
– Давно уже.
– А почему ты мне не позвонила?
– Зачем?
– Узнать, все ли в порядке...
– Я была уверена, что с тобой все хорошо.
– Почему ты была так уверена?
– Не знаю. Просто было такое чувство.
– Все ясно. Пока.
Только когда я отключился от линии, мне в голову пришло, что надо было бы посмотреть, что делала Лета во время моего разговора с Юлей – вдруг, Юденко прав, и она выступает за двоих? Но было поздно, и я решил отложить проверку на потом: когда жена придет на ночевку, встать в дверях спальни так, чтобы было сразу видно и мою кровать, и диван в гостиной, и проверить, сколько женщин спит в моей квартире, две или одна.
– А куда ты уходил? – спросила Лета, вернувшись в спальню. – Я проснулась – тебя нет. Мне сразу стало неспокойно. Какие-то плохие предчувствия. Места себе находила, сидела на подоконнике и смотрела в окно на дорогу, все ждала и ждала. А тут как бабахнет – я тут же вскочила и побежала на улицу, даже подумать ничего не успела.
– Садись за комп, сейчас все узнаешь.
Я продиктовал ей рассказ про свою поездку к Юденко – она так безудержно хохотала над поставленным им диагнозом, что в какой-то момент упала лбом на  клавиатуру, живописно разметав по черному пластику свои пшеничные волосы и непроизвольно отпечатав на экране загадочную тетраграмму «иее6». Но когда я дошел до сцены пыток Дворенского, по ее лицу медленно прошла тяжелая тень, и она серьезно сказала:
– А вдруг, он на самом деле там?
– Где «там»? – не понял я.
– В доме погибшей женщины в Хосорне. Про нее ведь говорят, что она жила одна,  вела замкнутый образ жизни, с соседями не общалась. Вдруг, в ее доме и размещается та самая секта, которая похитила Дверянского?
– Ты что, с ума сошла?! Его никто не похищал.
– Ты в этом уверен?
– Да, я в этом уверен, потому что я это придумал.
– Ты считаешь, что если ты что-то придумал, то этого не может быть на самом деле?
– Я так не считаю, но я точно знаю, что у меня нет экстрасенсорных способностей. Я не ясновидящий.
– Давай позвоним Дверянскому.
– Зачем?
– Не прикидывайся начальником цеха тормозных колодок. Ты сам прекрасно понимаешь.
– Ну, хорошо. Если тебе будет так спокойнее, – я взял телефонную трубку и набрал мобильный номер Дверянского.
– Поставь на спикер, я тоже хочу слышать, – потребовала Лета.
– Алло! – Дверянский отозвался только после четвертого гудка. Его голос и вправду показался мне встревоженным.
– Привет, Влад, ты где? – спросил я.
– Э... – он явно задумался. – На Большом Острове...
– На большом? – переспросил я. – Ты уверен?
– Ну, да, – ответил он не очень уверенно. – Я вообще-то сплю. У меня ночь. Я в отпуске на Гавайях. Вчера был на Мауи, сегодня на Биг-Айленде. А что?
– С тобой все в порядке?
– Вроде, да. Только слегка обгорел. Что-то случилось?
– Да нет, ничего. Спи спокойно. Позвони, когда вернешься, – я повесил трубку. – Вот видишь, – сказал я Лете. – С ним все в порядке.
– Не факт, – не сдавалась она. – Ты заметил, как странно он говорил? Может, его заставили так отвечать.
– Успокойся. С ним ничего не случилось, он просто не врубился спросонья, чего от него хотят. Немудрено.
– Но ведь не может быть так, что все это случайно! Сон про туман, сюжет о Дворенском, песня «Врачей», взрыв, число 23... Здесь должна быть какая-то скрытая связь, иначе зачем все это?
– Только в книгах все концы сходятся с концами.
– А у нас что?
– Что у нас? – задумался я. – У нас книга про книгу с выходом на реальность. Не надо фантазий – жизнь и без того удивительна.
– Ага. Но у нас так получается, что чем удивительнее жизнь, тем скучнее книга.
– Да плевать! Это лучше, чем наоборот. И вообще, не будем ссориться.
– Да мы и не ссоримся, – примирительно улыбнулась Лета. – Мы творчески развлекаемся.
Она легким движением руки спихнула с подушки лэптоп, обняла меня за шею и повалила на себя, рухнув на кровать...
*  *  *
И вот настала ночь – пришла пора осуществить план сличения Юли с Летой. Перед тем, как притвориться спящим, я залпом заглотил две банки энергетика, но как ни странно, действия смеси таурина с кофеином хватило ненадолго. Как я ни боролся с Морфеем, он все-таки одолел меня, и часа через полтора я уже храпел, так и не дождавшись прихода жены. И все же, какая-то сила разбудила меня посреди ночи – было около трех часов. Я повернулся со спины на бок и увидел, что Леты рядом со мной нет. На цыпочках я подошел к полуоткрытой двери спальни и посмотрел на диван – там лежала Юля. Присмотревшись, я с неприятным удивлением заметил, что она о чем-то шепчется с сидящей на полу в ее изголовьи Летой. О чем они могут говорить?! Разобрать слов не было никакой возможности, и я вернулся в постель. Сердце мое громко билось в груди – я был взволнован увиденным. О чем они говорят? Может, они каждую ночь так шушукаются потихоньку от меня? Но что им обсуждать?
Чем дольше я размышлял над увиденным, тем больше меня охватывала паранойя. Минут через десять Лета вернулась – я притворился спящим. Она мягко, по кошачьи, запрыгнула на постель и тут же умиротворенно засопела. Она спала, а я все думал и думал... Наконец, до меня дошло: меня обвели вокруг пальца, развели как последнего лоха по полной! Моя жена давно знала Лету... На самом деле у нее, конечно, более прозаическое имя, но из моих прошлых книг Юля знает мое пристрастие к персонажам, начинающимся на букву «Л», все было грамотно просчитано. Итак, жена подговорила свою подружку назваться «Летой», перекраситься в блондинку, надеть фиалковое платье и охмурить меня. Для этого они разработали хитроумную схему: завели в банке карточку на мое имя – что им стоит, при их-то средствах! Карточка эта, кстати, никакая и не безлимитная, а совершенно обычная, с потолком в несколько тысяч, они заранее рассчитали, что я ничего особо крупного покупать не буду, при моих скромных запросах. А я-то, идиот, поверил в благородность старых сетевых знакомых! Кстати, и Дверянский этот – явно подставной. Ни в каком конкурсе он на самом деле не выигрывал. Настоящего лауреата я ведь никогда в лицо не видел, тут кого угодно подослать можно было. Он меня подпоил в ресторане, разбадяжил на философию, а сам даже никак не отреагировал, когда я ему на следующий день имя Бога на блюдечке преподнес. Я ему «кушать подано», а он даже не притронулся, побрезговал! Но откуда они заранее знали, что я карточку выброшу? Предвидели, зная мою натуру? Вряд ли! Наверное, они хотели эту карточку у меня потом выкрасть, Юленька бы вынула из кармана, да и все, а я бы думал, что потерял, а они бы «Лету» подослали – вот, мол, нашла, честно возвращаю, – но на ходу планы скорректировали, когда увидели, что я их презент выбросил. А как увидели-то, следили, что ли? Ну да, следили, конечно, чтобы нигде не просчитаться. Их ведь трое было, что им стоит проследить. Ехали на машине за автобусом – им, может, просто интересно было, что я со свалившимся на меня богатством делать буду, что перво-наперво куплю. Им это по приколу знать было. Или для того, чтобы нанести окончательные штрихи на мой психологический портрет. Наконец, увидели, что я карточку-то выбросил, поржали от души надо мной – лошара-бессребреник! – и направили ко мне «Лету» с дубликатом. А я, конечно, растаял сразу, запал на красавицу. Она мне свои координаты не дала, чтоб я подставы не заподозрил. Знают мои способности, что я в сети, как в стоге сена, иголку отыщу – да что там иголку – игольное ушко раскопаю! А если бы вдруг не нашел, то «случайно» повстречался бы с ней где-нибудь во дворе – план был рассчитан с двойным запасом прочности, на профессиональном уровне, без скидок на «авось». И главное, знали они, что я в глубине души мистику люблю и в чудеса верю, на этом все и построено было. Ну, какой еще чудак, кроме меня, мог поверить в то, что жена не замечает любовницу, которую муж несколько месяцев в соседней комнате прячет? Смех... Да, было бы смешно, если бы не было так горько. За что они меня так? Что я им плохого сделал? За что? И главное, зачем?! Какой мотив? Какая цель? Просто свести меня с ума? Или у них были какие-то более далеко идущие планы? Чего они добиваются? Что им вообще от меня нужно?! Что? Что? Что?
Всю ночь я мучался этим проклятым вопросом, тысячью острых буравчиков высверливавшим мне мозги, и только под утро уснул с чувством зудящей дырки в черепе. Проснулся я в неожиданно хорошем настроении, чудом выспавшийся и с легкой головой. Сквозь щель в занавесках пробивались свежие лучи чуть теплого утреннего солнца, по бедру Леты проходила узкая золотая полоска, высвечивающая редкий пушок на ее гладкой коже. Моя ночная паранойя показалась мне невероятным, до безумия смешным бредом. Как такое может быть? И все же, я решил раз и навсегда развеять свои сомнения. Разбудив Лету поцелуями в ресницы, я прямо спросил ее:
– О чем вы говорили ночью?
– О тебе, – сладко улыбнулась она, не открывая глаз.
– И какой вердикт?
– Я убедила твою бывшую жену в том, что я не фантом, а ты не сумасшедший.
– И что?
– Она собрала утром вещи и ушла навсегда. Понимаешь, она раньше не уходила, потому что думала, что у тебя поехала крыша, и боялась оставлять тебя одного. Ей казалось, что без нее с тобой произойдет что-то страшное, а теперь ее ничто не удерживает.
– Значит... сюжет закончен?
– Как видишь, – она поднялась с кровати, красивой легкой походкой подошла к окну и развела в стороны занавес.