Коломенские мелодии Ахматовой

Серия «АХМАТОВСКАЯ ТРОПА»



Всматриваясь в своеобразный «коломенский цикл» Анны Ахматовой, мы замечаем странный парадокс… В первый свой визит на коломенскую землю, летом 1936 года, она не написала ни строчки. Это кажется удивительным, если вспомнить обстоятельства времени.
36-й предшествовал годам Большого террора. Ещё оставались в живых сотни тысяч инженеров, военных, писателей, священников. Но уже шли аресты, уже Мандельштам находился в воронежской ссылке, уже испытали заключение муж и сын Ахматовой, и атмосфера в обеих столицах – и в Москве и в Ленинграде – была крайне тягостной.
И вот в это самое время Сергей Шервинский, поэт, переводчик, знаток античности, приглашает Анну Андреевну погостить у него на даче в Черкизове-Старках. Шервинские обитали здесь с 1892 года. После революции дачу отобрали, но позднее вернули. В 30-е годы это было поистине заповедное место. Приехав из Москвы по железной дороге на станцию Пески и пройдя песковскую, осенённую высокими соснами дорогу, вы подходили к Москве-реке и на лодке, поскольку понтонного моста тогда ещё не было, переправлялись на другой берег.
Попав в Старки, вы словно оказывались на острове, в «тихой деревенской благостыне», в атмосфере творческого труда маленькой дружной колонии поэтов и переводчиков. Александр Кочетков и Сергей Шервинский шутя называли это содружество «коломенской аномалией». Здесь не только работали, но и постоянно общались – весело, непринуждённо – то на уютной каменной террасе Шервинского флигеля, то в избе крестьян Корнеевых, где жили Ал. Кочетков с женой и неизменный их друг – поэтесса и переводчица, «добрая мудрая Вера Меркурьева», как позднее назовёт ей Ахматова.
К тому же «коломенская аномалия» находилась под защитой медицинского светила. Василий Дмитриевич Шервинский, отец переводчика, один из основателей отечественной эндокринологии, обладал непререкаемым авторитетом в своей сфере и лечил многих «кремлёвских жителей». Собственно, за медицинские заслуги ему в 1934-м и вернули черкизовскую дачу – старинный флигель бывшей княжеской усадьбы Черкасских. В 1936 году владелец флигеля на окраине Черкизова, у погоста Старки, не только согласился по просьбе сына Сергея принять Ахматову. Старший Шервинский ещё и проконсультировал Анну Андреевну, обнаружил причину её недомоганий и назначил диету и лечение, которые значительно улучшили самочувствие поэта.
В этой обстановке комфорта, безопасности и ненавязчивого внимания самое время вспомнить о рифмах. Ведь с 20-х годов её стихи не публиковались… И всё же Ахматова молчит. Она только отдыхает, «оттаивает» от леденящего столичного холода. И ей по-прежнему не до стихов.
Похоже, старковская идиллия всё же не до конца развеяла гнетущую атмосферу надвигающихся гонений. Здесь, пожалуй, уместно будет вспомнить строчки из позднего стихотворения Шервинского, в котором Сергей Васильевич, обращаясь к Ахматовой, говорит:

Мне радостно, что в годы личных бед
И страхов общих, мог я Вам доставить
Недели тишины в моих Старках.

Я не случайно выделил курсивом это место. Действительно, «страхи общие» тогда болезненно ощущались всеми, даже работниками, казалось бы, политически нейтрального «переводческого цеха». Тем более эти «страхи общие» касались Ахматовой, которая находилась под прямым прицелом «литературоведов» из НКВД.
Вот почему молчала поэтическая лира. Но значит ли это, что лето 36-го не оставило в душе Анны Андреевны никакого отпечатка? Конечно, же нет! Коломенские отзвуки появятся в её стихах позднее. И это будут трагические отзвуки.
Стихотворение «Памяти Бориса Пильняка» из цикла «Венок мёртвым», написанное в 1938 году, нельзя назвать собственно «коломенским». В нём нет реалий, прямо связанных с нашим краем. Но совершенно очевидно, что, вспоминая Пильняка и тревожа его дух («О, если этим мёртвого бужу – Прости меня…»), Ахматова вспоминала и Коломну. Сюда она приехала 16 июля 1936-го, чтобы оживить литературные впечатления от прозы Пильняка, от его рассказов о Коломне. Этот день ей запомнился, что видно из другого стихотворения в «Венке мёртвым».
«Поздний ответ» из этого цикла, посвящённый Марине Цветаевой, пронизывается зловещим образом Маринкиной башни Коломенского кремля. Здесь отчётливо видны «птичьи» мотивы местной легенды о заточении в башне Марины Мнишек и превращении ее в сороку-ворону. Но не менее зримо чувствуется в стихотворении Ахматовой и отзвук пильняковского романа «Волга впадает в Каспийское море», где ярко запечатлена та же легенда. Посещение Коломенского краеведческого музея, который тогда ещё оставался в стенах легендарной башни, впечатление от таинственных её переходов и галерей совместилось с образами романа Бориса Пильняка. А в 1940 году сюда вмешался и образ Цветаевой. Та во многом ассоциировала себя с Мариной Мнишек, и судьба её была не менее трагичной, чем у польской царицы.

Невидимка, двойник, пересмешник,
Что ты прячешься в чёрных кустах?
То забьешься в дырявый скворешник,
То блеснёшь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкиной башни…

Так картины полуразрушенного Коломенского кремля и погоста Старки воплотились у Ахматовой в образы «чёрных кустов», «дырявого скворешника», «погибших крестов», Маринкиной башни…
Воспоминание о 36-м появится у Ахматовой и во время третьего её приезда к Шервинским – летом 56-го. Тогда была написала основная часть цикла «Шиповник цветёт. Из сожжённой тетради». Одно из центральных стихотворений «Шиповника» уже с первой строки переносит нас в черкизовские места:

По той Дороге, где Донской
Вёл рать великую когда-то…

Ясно, что они появились именно благодаря Черкизову и Старкам, овеянным славой Куликовского похода, мимо которых проходили когда-то русские дружины... Удивителен пейзажный мотив:
Я шла, как в глубине морской…

В вечерних сумерках прогулки по песковскому лесу и остаткам старинного черкизовского парка рождали призрачное, сказочное ощущение. Вы на самом деле чувствовали себя, «как в глубине морской». И здесь же – образ благоухающего шиповника, таинственно превращающегося в поэтическое слово!
О том, что это стихотворение написано именно как воспоминание о лете 1936 года, свидетельствуют строки:

И встретить я была готова
Моей судьбы девятый вал.

В 56-м никакой «девятый вал» Ахматовой уже не грозил. А вот в первый её визит пророческие предчувствия предсказывали и Большой террор, и грядущую Великую войну, и послевоенные бедствия.
Как раз во время войны, в ташкентской эвакуации в 1943 году, появляется стихотворение, наполненное воспоминаниями о первом приезде в Коломенский край. Оно так и называется: «Под Коломной» и посвящено Шервинским. Дело в том, что в Ташкенте Ахматова встретилась с «черкизовцами», в частности – с Верой Меркурьевой. И чудесный мир Старков вновь восстал в памяти. Воспоминания о благодатной тишине тех дней скрасили испытания военного времени. Поражает невероятная изобразительная точность стихотворения:

Где на четырёх высоких лапах
Колокольни звонкие бока
Поднялись…

Всякий, кто хоть раз увидит, хотя бы на фотографии, церковь Николы-в-Старках, её причудливый «готический» облик, наверняка запомнит отдельно стоящую, устремлённую ввысь колокольню. Ярус звона опирается на четыре мощных пилона, соединённых стрельчатыми арками. Среди родной русской природы это сооружение действительно кажется диковинным четырёхлапым существом, вздымающим свои «звонкие бока» над старинным селом и над берегом реки:

…где в поле мятный запах
И гуляют маки в красных шляпах,
И течёт московская река, –

Сегодня на берегу Москвы-реки, столь необычно и торжественно названной поэтом, мы не увидим ни мяты, ни, тем более, маков. Но этот пейзаж навеки сохранён в ахматовской мелодии.
Следующая строка удивляла и несколько обижала Сергея Шервинского:
Всё бревенчато, дощато, гнуто…

Старинный флигель, в котором гостила Ахматова, был не просто каменным. Он являл собою образец архитектуры классицизма. Стиль этот ещё более подчёркивался привезёнными из Москвы звеньями чугунной ограды, выполненной по рисункам славного архитектора Бове. Позднее Шервинский напомнит об этом Анне Андреевне:

На каменной террасе, окаймлённой
Чугунными решётками, случалось,
Мы накрывали вместе чайный стол…

Но ведь Ахматова и не собиралась описывать конкретное здание. Ей важно было создать обобщённый образ подмосковной провинции. И она делает это с блестящей точностью и лаконизмом. Другой поэт пустился бы в описание бревенчатых домов, дощатых заборов, деревенских дворов. Ахматова же запечатлевает всё одной строкой, неожиданно и смело, словно беря слова у Маяковского: «бревенчато, дощато…»
И само время в этом зачарованном мире не движется, как в механическом будильнике, а именно «полноценно цедится», словно в таинственных песочных часах.
А дальше мы видим дремучий сад и спокойное око древнего солнца, с нежностью взирающего на коломенскую землю сквозь сизую дымку наплывающей тучи…
Пейзаж завершён. До сих пор он поражает нас точностью, изобразительной мощью и музыкальностью.

Совсем иная эпоха наступила после 1948 года. Ахматова вернулась из эвакуации в зените славы. У всех на памяти были её стихи, написанные во время войны. Читающая публика принимала её с восторгом. Это, конечно же, не понравилось советским идеологам. Но ещё более опасным стало внимание «компетентных органов» к личной жизни поэта, к её последней любви, к отношениям с Исайей Берлином.
Англичанин прибыл в Россию с деликатной миссией. Ему нужно было составить неофициальный доклад о положении дел в России, Его правительству необходимо было знать не пропагандистскую картинку, а реальную ситуацию. Естественно, что Ахматова не стала скрывать от своего друга, что после Победы 1945 года надежды на смягчение идеологической политики не оправдались. Напротив, в СССР снова начали «закручивать гайки».
Зашифрованные отзвуки этих бесед отразятся в стихах…

Горькой было мне усладой
Счастье вместо долга.
Говорила с кем не надо,
Говорила долго…

То, что Ахматова «говорила с кем не надо», сказалось на её судьбе самым печальным образом. Поэта решено было «поставить на место». Ахматову не расстреляли, её даже не арестовали и не отправили в ссылку. Но последовал окрик из Политбюро – разносный доклад А. Жданова, и началась страшная травля. Ахматова оказалась в общественной изоляции, без средств к существованию.
Анна Андреевна выжила благодаря поддержке друзей. И предложение Сергея Васильевича Шервинского снова посетить Старки, уже во второй раз, пришлось как нельзя более кстати. Шёл 1952-й – до смерти Сталина оставался год. Антиахматовская истерика немного утихла, но угроза репрессий сохранялась.
Снова повторился сценарий 1936 года: Ахматова отдыхала, «оттаивала», но лира её молчала…
Совсем другая атмосфера воцарилась в 1956 году, когда Анна Андреевна приехала в Старки в третий раз. Сталин лежал в Мавзолее, в стране кипела хрущёвская «оттепель». С той довоенной поры прошло ровно двадцать лет. Многое изменилось; другой стала сама Ахматова. После инфаркта она располнела, но с полнотой в её облике появилось поистине царское величие. В сущности, она и была такой – императрицей русской поэзии.
Изменились и Старки. Вновь открыла двери церковь Николы-в-Старках, снова заструился с её готической колокольни призывный звон. Наверняка Анна Андреевна заходила в храм; его колокола ещё отзовутся в строках поэта.
Изменилась и семья Шервинских. Уже не было в живых старого хозяина флигеля – Василия Дмитриевича. Заслуженный врач скончался холодной зимой 1941 года.
А девочки Шервинские, с которыми Ахматова «играла на лужайке» летом 36-го, стали совсем взрослыми. Старшая Анна избрала художественную стезю: сохранились два ахматовских портрета её работы. Младшая Екатерина, которая в юности брала уроки французского у Ахматовой, стала филологом. Она вышла замуж за альтиста Фёдора Дружинина. Пройдёт несколько десятилетий, и он станет знаменитым исполнителем, профессором Московской консерватории, учителем великих музыкантов. А тогда он был начинающим талантом…
Об этом важно упомянуть, ибо как раз летом 1956-го Дружинин разучивал в Старках, пользуясь прекрасной акустикой старинного флигеля, знаменитую «Чакону» Себастьяна Баха. И Ахматова стала невольной свидетельницей этой работы.
Сказать, что старинные мелодии ей понравились, значит, ничего не сказать. «Чакона» всколыхнула её воспоминания – и старковские, двадцатилетней давности, и ленинградские, и последнюю трагическую любовь, и зловещие события, которые последовали за ней.
Стараясь оставаться незаметной, она слушала фрагменты музыки Баха, и под эти звуки рождался на свет замысел нового гениального цикла стихов. Однажды Фёдор Серафимович застал её за этим тайным «подслушиванием», и оба чрезвычайно смутились. Ахматова – тем, что невольно вошла в чужую «творческую мастерскую», Дружинин – тем, что труд оставался незаконченным. Они договорились, что когда он завершит свою работу над «Чаконой», то непременно исполнит её для Ахматовой.
Так и произошло. В один из дней величественное музыкальное полотно предстало перед царственной гостьей во всём великолепии. По воспоминаниям Дружинина, монументальность и гармония баховской музыки потрясли поэта. Так цикл «Шиповник цветёт» получил свой мелодический лейтмотив. «Чакона» совместилась с морем воспоминаний, с музыкой старковских колоколов и шелестом песковских сосен, с ароматом волшебного черкизовского шиповника. И началась работа над циклом, которая потом ещё продолжится – и в Москве, и в Ленинграде, и в Риме…
Сегодня сложно сказать, почему появился подзаголовок «Из сожжённой тетради». Возможно, в период гонений и травли Ахматова, опасаясь обыска и ареста, действительно уничтожила тетрадь с «опасными» стихами. В сущности, это не так уж и важно. Самое главное, что появился трагический символ эпохи – пепел поэзии, «привкус дыма и стихотворенья». Уже в первых строфах  цикла чувствуются коломенские отзвуки:

И сразу все зашелестели сосны
И отразились в недрах лунных вод…

Думается, и сосны Песков тоже вспомнились Ахматовой в 1961 году, когда было написано это стихотворение, и таким образом трепет и прах сожжённых стихов символически перенёсся на подмосковную землю.
В «Песенках» цикла возникает мотив «таинственной невстречи» лирической героини со своим возлюбленным. Он, конечно же, гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд, и выходит за рамки событий 40-х годов. Для коломенских краеведов заманчиво думать, что этот мотив касается и «невстречи» с Пильняком 16 июля 1936 года. К несчастью, (а может и к счастью), доказать это сопоставление невозможно, но в коломенской поэзии оно, естественно, имеет право на существование.
Здесь же мы видим «шиповник Подмосковья», царственный, благоухающий, наполняющий Черкизово ароматом готической розы. Он удивительно сочетался с пурпурными стенами храма Николы-в-Старках. В народе эту церковь называли «Розовой». Именование по цветам вообще характерно для Черкизова: Соборо-Богородицкая церковь была «Красной», Успенская – «Белой». Сегодня пурпурную расцветку, этот «ветхий багрянец» (А. Кочетков), уже не увидишь. Но цвет розы остался в ахматовских стихах. Может быть, вскоре он вернётся и на стены храма?
Особенно сильно мощная черкизовская тема вспыхивает в «Сне». К лирической героине приходит сон-воспоминание: «А мне в ту ночь приснился твой приезд». И тут же накатывают волны звуков и запахов:

Он был во всём... И в баховской Чаконе,
И в розах, что напрасно расцвели,
И в деревенском колокольном звоне
Над чернотой распаханной земли.

Чакона, прозвучавшая в гулком пространстве старинного флигеля, переплетается с колючими ветвями и махровыми лепестками шиповника, с хрустальными отзвуками соседней «Розовой» церкви и запахом только что вспаханной под осень земли. Эта симфония таинственно укладывается в зашифрованные строки:

И вот пишу, как прежде без помарок,
Мои стихи в сожжённую тетрадь.

О стихотворении «По той дороге, где Донской…» мы уже говорили. А вот следующее – «Ты выдумал меня…» вновь заполняет Старки призраком петербургского сна, зловещим отблеском Марса, опасности («Что делала, сама ещё не понимала»). Воспоминание продолжается «В разбитом зеркале». Ночной послевоенный Ленинград приобретает поистине эпические черты:

И город, смертно обессилен,
Был Трои в этот час древней…

Работа над циклом растянулась надолго и закончилась лишь ночью 16 декабря 1964 года в Риме невыразимо величественным:

И это станет для людей
Как времена Веспасиана…

Но это не последнее воспоминание Ахматовой. Коломенский отзвук почудится нам ещё в «Третьем посвящении» к «Поэме без героя». Это чрезвычайно сложное произведение, к которому автор возвращался неоднократно. И каждый раз на уже готовые фрагменты накладывались новые эпохи, новые ассоциации. Конечно, основой стала лирическая коллизия 1913 года, но позднее сюда вошли и военные, и послевоенные события. И музыка, услышанная Ахматовой в 1956 году, внесла в Поэму черкизовскую ноту, а вместе с ней и отзвук последней любви.

Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну Чакону Баха…

Так, в зимнем морозном воздухе, в новогоднем вине, в питерском «Дне царей» услышится и веянье готического шиповника и странный отзвук жаркого коломенского лета…



«КОЛОМЕНСКИЙ» ЦИКЛ АХМАТОВОЙ


ВЕНОК МЁРТВЫМ

IV. Памяти Бориса Пильняка

Всё это разгадаешь ты один...
Когда бессонный мрак вокруг клокочет,
Тот солнечный, тот ландышевый клин
Врывается во тьму декабрьской ночи, -
И по тропинке я к тебе иду,
И ты смеёшься беззаботным смехом,
Но хвойный лес и камыши в пруду
Ответствуют каким-то странным эхом.
О, если этим мёртвого бужу,
Прости меня, я не могу иначе:
Я о тебе, как о своём, тужу
И каждому завидую, кто плачет,
Кто может плакать в этот страшный час
О тех, кто там лежит на дне оврага...
Но выкипела, не дойдя до глаз,
Глаза мои не освежила влага.

1938


VI. ПОЗДНИЙ ОТВЕТ

Белорученька моя, чернокнижница...
М.Ц.

Невидимка, двойник, пересмешник...
Что ты прячешься в чёрных кустах?
То забьёшься в дырявый скворешник,
То блеснёшь на погибших крестах...
То кричишь из Маринкиной башни:
«Я сегодня вернулась домой,
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной!
Поглотила любимых пучина,
И разграблен родительский дом...»
Мы сегодня с тобою, Марина,
По столице полночной идём,
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет...
А вокруг погребальные звоны
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающей след.

16 марта 1940. Фонтанный Дом


* * *

ПОД КОЛОМНОЙ

Шервинским

...Где на четырёх высоких лапах
Колокольни звонкие бока
Поднялись, где в поле мятный запах,
И гуляют маки в красных шляпах,
И течёт московская река, —
Всё бревенчато, дощато, гнуто...
Полноценно цедится минута
На часах песочных. Этот сад
Всех садов и всех лесов дремучей,
И над ним, как над бездонной кручей,
Солнца древнего из сизой тучи
Пристален и нежен долгий взгляд.

1 сентября 1943



ШИПОВНИК ЦВЕТЁТ
Из сожжённой тетради

And thou art distant in humanity.
Keats1

Вместо праздничного поздравленья
Этот ветер, жёсткий и сухой,
Принесёт вам только запах тленья,
Привкус дыма и стихотворенья,
Что моей написаны рукой.

24 декабря 1959


1. СОЖЖЁННАЯ ТЕТРАДЬ

Уже красуется на книжной полке
Твоя благополучная сестра,
А над тобою звёздных стай осколки
И под тобою угольки костра.
Как ты молила, как ты жить хотела,
Как ты боялась едкого огня!
Но вдруг твоё затрепетало тело,
А голос, улетая, клял меня.
И сразу все зашелестели сосны
И отразились в недрах лунных вод.
А вкруг костра священнейшие вёсны
Уже вели надгробный хоровод.

1961


6. ПЕРВАЯ ПЕСЕНКА

Таинственной невстречи
Пустынны торжества,
Несказанные речи,
Безмолвные слова.
Нескрещенные взгляды
Не знают, где им лечь.
И только слёзы рады,
Что можно долго течь.
Шиповник Подмосковья,
Увы! при чём-то тут...
И это всё любовью
Бессмертной назовут.

5 декабря 1956


7. ДРУГАЯ ПЕСЕНКА

Несказанные речи
Я больше не твержу.
Но в память той невстречи
Шиповник посажу.

Как сияло там и пело
Нашей встречи чудо,
Я вернуться не хотела
Никуда оттуда.
Горькой было мне усладой
Счастье вместо долга,
Говорила с кем не надо,
Говорила долго.
Пусть влюблённых страсти душат,
Требуя ответа,
Мы же, милый, только души
У предела света.

Лето 1957, Комарово


8. СОН

Сладко ль видеть неземные сны?
А. Блок

Был вещим этот сон или не вещим...
Марс воссиял среди небесных звезд,
Он алым стал, искрящимся, зловещим,—
А мне в ту ночь приснился твоей приезд.

Он был во всём... И в баховской Чаконе,
И в розах, что напрасно расцвели,
И в деревенском колокольном звоне
Над чернотой распаханной земли.

И в осени, что подошла вплотную
И вдруг, раздумав, спряталась опять.
О август мой, как мог ты весть такую
Мне в годовщину страшную отдать!

Чем отплачу за царственный подарок?
Куда идти и с кем торжествовать?
И вот пишу, как прежде без помарок,
Мои стихи в сожжённую тетрадь.

14 августа 1956, Старки—Москва


9

По той дороге, где Донской
Вёл рать великую когда-то,
Где ветер помнит супостата,
Где месяц жёлтый и рогатый, –
Я шла, как в глубине морской...
Шиповник так благоухал,
Что даже превратился в слово,
И встретить я была готова
Моей судьбы девятый вал.

1956


10

Ты выдумал меня. Такой на свете нет,
Такой на свете быть не может.
Ни врач не исцелит, не утолит поэт, –
Тень призрака тебя и день и ночь тревожит.
Мы встретились с тобой в невероятный год,
Когда уже иссякли мира силы,
Всё было в трауре, всё никло от невзгод,
И были свежи лишь могилы.
Без фонарей как смоль был чёрен невский вал,
Глухонемая ночь вокруг стеной стояла...
Так вот когда тебя мой голос вызывал!
Что делала — сама ещё не понимала.
И ты пришёл ко мне, как бы звездой ведом,
По осени трагической ступая,
В тот навсегда опустошённый дом,
Откуда унеслась стихов сожжённых стая.

18 августа 1956, Старки


11. В РАЗБИТОМ ЗЕРКАЛЕ

Непоправимые слова
Я слушала в тот вечер звездный,
И закружилась голова,
Как над пылающею бездной.
И гибель выла у дверей,
И ухал чёрный сад, как филин,
И город, смертно обессилен,
Был Трои в этот час древней.
Тот час был нестерпимо ярок
И, кажется, звенел до слёз.
Ты отдал мне не тот подарок,
Который издалёка вёз.
Казался он пустой забавой
В тот вечер огненный тебе.
И стал он медленной отравой
В моей загадочной судьбе.
И он всех бед моих предтеча, –
Не будем вспоминать о нём!..
Несостоявшаяся встреча
Ещё рыдает за углом.

1956


16

И это станет для людей
Как времена Веспасиана,
А было это – только рана
И муки облачко над ней.

Ночь, 18 декабря 1964, Рим



ПОЭМА БЕЗ ГЕРОЯ

Посвящение
Третье и последнее

(Le jour des rois)2

Раз в крещенский вечерок...
Жуковский

Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну Чакону Баха,
А за ней войдёт человек...
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.
Я его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
С кем горчайшее суждено,
Он ко мне во дворец Фонтанный
Опоздает ночью туманной
Новогоднее пить вино.
И запомнит Крещенский вечер,
Клён в окне, венчальные свечи
И поэмы смертный полёт...
Но не первую ветвь сирени,
Не кольцо, не сладость молений –
Он погибель мне принесёт.

5 января 1956




ОБРАЗ АХМАТОВОЙ В СТИХАХ ПОЭТОВ «ЧЕРКИЗОВСКОГО КРУГА»

Вера МЕРКУРЬЕВА

АННЕ АХМАТОВОЙ

Ещё вот здесь, пока у нас,
Совсем близка, почти доступна,
Но миг – и скроется из глаз,
Неумолима, неподкупна.

А мы вздохнём (о, вздох Пьеро
Вслед горлинке – Киприды птице!)
И обронённое перо
Укроем в сердце, как в божнице.

24.VII.1936



Сергей ШЕРВИНСКИЙ

АННА АХМАТОВА

Сама не зная, торжествует
Над всем – молчит иль говорит;
Вблизи как тайна существует
И чудо некое творит.

Она со всеми и повсюду.
Здоровье чьё-то пьёт вином.
За чайный стол несёт посуду
Иль на гамак уронит том.

С детьми играет на лужайке
В чуть внятном розовом платке;
Непостижима без утайки,
Купаться шествует к реке.

Над блюдцем спелой земляники,
В холщовом платье в летний зной,
Она – сестра крылатой Ники
В своей смиренности земной.

И удивляешься, как просто
Вмещает этот малый дом
Её – мифического роста,
С таким сияньем над челом.

Она у двери сложит крылья.
Прижмёт вплотную вдоль боков
И лоб нагнёт со свежей пылью
Задетых где-то облаков.

Вошла – и это посещенье,
В котором молкнет суета, –
Как дальний гром, как озаренье –
Земная гостья и мечта.


АННЕ АХМАТОВОЙ

Я плыл Эгейским морем. Вдалеке
Зарозовел у берегов азийских
Мусический и грешный остров Сафо.
Кто ей внимал? Пять-десять учениц;
Немногим боле – граждан Митиленских.
Пределом песен пенный был прибой.
Различны судьбы: ныне вся земля,
Многоравнинна, многоокеанна,
Лелеет имя сладостное – Анна.

Мне радостно, что в годы личных бед
И горестей я мог вам предоставить
Недели тишины в моих Старках,
Отторгнутых потом по воле века.
Лета стояли знойные, но дом
Бывал прохладен и прохладен сад.
На каменной террасе, окаймлённой
Чугунными решётками, случалось,
Мы накрывали вместе чайный стол, –
Я снимок берегу, где профиль ваш
Соседствует с семейным самоваром.
Я вам носил подушки на гамак, –
Читали вы подолгу, и никто
Смутить не смел уединенья гостьи.
Мы в сумерках бродили вдоль реки,
Беседуя о всяческом. Я знал,
Что под руку иду с самою Музой.
Вы едете – о том шумит молва –
В Италию принять дары признанья, –
Уже давно там лавры заждались.
Когда венчал Петрарку вечный Рим,
То честь была взаимная обоим.



1 И ты находишься далеко в человечестве. Китс (англ.)
2 День царей