Языки

…и едва рука успела ухватиться за борт проплывающей лодки, как сердце прыгнуло в горло и глаза медленно залило голубоватым утренним светом. Сердце продолжало бухать соборным колоколом, а голова никак не могла оторваться от промокшей подушки… да и не хотела. Контуры комнаты становились четче. Той комнаты, где было все – и мягкий поступ Марины, и круглый топот ножек Андрюшки, и вежливые шаги его коллег… Все это было… Когда? Бог знает, уже не вспоминается.

А было всё. И благословенная – золото на синем – табличка, гласившая: «Московский ин. яз. им. Мориса Тореза», и вибрирующий гул аудитории, и мягкое покашливание профессора Тихомирского («ну что, успокоились наконец?»), и счастливые – почти хрустальные – глаза Марины, еще на третьем курсе сказавшей ДА. У нее итальянский, у него – немецкий…

И все-таки из сна его выдернуло что-то другое. Визг тормозов? М-м-м… нет… Комната качалась влево-вправо, и спустить ноги на пол казалось невыполнимым. Печень пока не болит, но заболит к вечеру – пока она еще под анестезией вчерашнего. Вчерашнего? Нет, теперь уже непрерывного. Ты помнишь, когда первый раз убил похмелье, вибрирующей рукой наполняя пластиковый стакан, около десяти утра? Нет, когда – уже не помню. Но помню четко, как Дылда, увидев его, покривился и пробурчал на своем бубнящем диалекте: «Денисыч, чего мучишься? Возьми чекуху, раздавим и полегчаешь». Тогда деньги еще были. Тогда еще не было инвалидности и вывернутого сустава. Теперь он болит каждый день. Если ходишь – еще ничего, как бы забываешь, но стоит присесть – дома или тут, на ограде у магазина – и начинается тихая пытка. А кореша всё интересуются, хотя им плевать. Ну да, ну что, ну так и не починили, так и не смогли ничего эскулапы. На место, вроде, вставили, а как болело, так и болит. И все сильнее.

В общем, широко бухало сердце, по телу бегали какие-то подлые уколы, потолок уплывал то влево, то вправо – валясь на пол, на свою диалектическую противоположность. Тезис-антитезис-синтез… Нет, синтеза пока не находилось. И вряд ли уже найдется. Если хочешь жить – вставай. От инвалидной пенсии осталось тысяч десять… А тут еще грозятся снести их винюшник – мол, постройка незаконная. И тогда придется топать в другой конец улицы, в «магнолию-хочулию-могулию». А там дорого…
Запер квартиру, столкнулся нос к носу с соседкой Макаровной. Та, отвернувшись от его дыхания, пробурчала «добрый вечер». Вечер? Часов уже сто лет не носил, мобильник разбил еще о прошлом месяце. Ладно, на дворе, вроде, август – поди пойми, день или вечер. Надо идти…

…На тебя криво смотрит Валя-продавщица. Она тебя помнит другим. А ты себя не помнишь даже вчерашнего. А вот вчерашнее помнит тебя, и продолжает тебя сжимать в кулаке боли и страха. От самого большого – что не доживешь до конца года. До самого мелкого – что не дадут чекушку. Было ведь такое. Через неделю после того страшного вечера (тоже, кстати, август был), когда Валя, тревожно открывая кассу, заявила: «Что-то вы зачастили, Михал Денисыч». И не выдала ему анестезию. Права не имела, но не дала… И он чуть не сдох тогда. Швырял об стену словари. Выбил окно «Критикой чистого разума» (старым, 1896 года)… А еще через месяц ушла Марина. И пока он запирал за ней дверь, в ушах (словно к ним прилипли наушники) визжали шины, визжали бабки у подъезда, а он бежал со своего четвертого этажа, спотыкаясь о тапочки, и последний ужас заливал глаза, а горло только и могло, булькать и хрипеть: «Андрюша!!! Андрей!!!»…

…«Скорая» вытягивала сына из-под машины – менты запретили водителю двигаться с места. Следствие, измерения и прочая бессмыслица. А Михаил как упал на лавочку (прямо как Иван Бездомный), так и сидел там, пока не примчалась с работы Марина. Но они с ней были уже одни. Менты увезли арестованного, а «скорая» – труп. Соседи посматривали из окон, но и не более того.

А сейчас, открыв подъездную дверь, он не увидел ничего, кроме кучки голубей, доедавших рассыпанное кем-то пшено. Утробно говоря о своем они иногда поклевывали друг друга… нормально, все как у людей…
До магазина пройти-то всего ничего, но эти метры давались как последние шаги Сизифа к вершине… В ушах стучало и отскакивало что-то из Гомера, которым их терзал весь первый курс седовласый Антонович, заваливший пол группы с мелкой усмешкой на аттических губах.

Своим трескучим наречием раскатилась над двором воронья стая, а сердце бухало как мокрый мешок, и уже можно было разглядеть у входа в магазин Дылду, Механика и Люську-Синицу… У них явно не хватает. Ждут его. Увидели какого-то солидного и сытого, и Механик улыбнулся щербатым ртом: «Любезный, дай два рубля, на покупку корабля!», но тот только отмахнулся, поморщился и свернул в магазин. Михаил подошел, дрябло поручкался со всеми. Люська сунулась с поцелуями, но он отстранился – какая-то чистоплотность еще осталась…

– Ну чего, пока по половинке? – утвердил, а не спросил Дылда. Все кивнули. И посмотрели на Михаила – бледными лицами и тихо горящими глазами. Он тоже кивнул, собрал их мелочь, добавил свои, и пошел за топливом. Сердце нещадно дрыгалось и царапалось, но надо было сосредоточиться. Всего-то пятнадцать минут и станет легче… Намного легче… Часа на два-три… Да кто их тогда будет считать?
Путь среди стеллажей… Те пузыри, что на английском – не про них… Только на родном. С самой скромной этикеткой, без украшений, с простым и единственным словом на белом фоне. Вот на эту хватает… И батон «нарезной».

Он уже не обращал внимания на тревожно-презрительный взгляд Валентины, и, шелестя пакетом, выбрался наружу. Как же душно… Густое марево воздуха, пропитанного солярным выхлопом кривого грузовика, вечно включенного и вечно разгружаемого Саидом… Они сдавливают и так истончившуюся грудную клетку…

Отдал им пакет и прикурил. Захрустел пластиковый стакан, оставшийся со вчерашнего вечера, треснула открываемая пробка, и… СТРАШНЫЙ, апокалиптический взрыв стекла под ногами… Где-то орет Дылда: «Мать твою, Механик!!! Ты чо натворил!!! Это последние были!!!». А Михаил даже не стал смотреть вниз. Сердце сказало какое-то странное «ЫМП-ФФФФ», и потекло куда-то вниз… а ноги, стучащим автопилотом понесли его в скверик… Он уже не слышал мата за спиной, визга Синицы, а только шел-шел-шел туда, где он дарил кольцо Марине, где когда-то среди берез бегал румяный с мороза Андрюшка, и где еще стояла спасительная лавочка. Всего-то метров тридцать… Но что-то случилось, и рука со шлепком впечаталась в березовый ствол, а следом его рыхло обняло тело, и сердце, булькая и как-то тонко шипя, совсем оползло к ногам… Глаза покатились вверх, в мутное небо августа, уже различая за ним черноту и мириады неоткрытых звезд… чьи-то мягкие и бережные голоса, и прочные руки, подхватившие его…

«Скорая», подкатившая через полчаса, особенно не спешила…


20.02.2017