I. Primum. Глава 1

«Только пепел знает, что значит сгореть дотла».

Иосиф Бродский
______________________

       Прежде, чем девушка открыла глаза, все ее тело пронзила боль от соприкосновения с воздухом. Судорожный вздох, полный агонии, — и в легкие проник раскаленный кислород. Ей казалось, она только что родилась.

        Кто она? Где она? Что происходит? Почему так больно? На что натыкаются ее пальцы? Из чего оно сделано? Что за шум льется вокруг нее? Как это называется? Похоже на песню водопада, низвергающегося о зеркальную гладь воды. Нет, больше — на мелодию соловья ранним солнечным утром... Кто такой соловей? Не важно.

            Звуки. Она вспоминает слово так внезапно и неожиданно, но в то же время естественно и обыкновенно. Звуки, голоса, стуки, шорохи, шелесты, крики, визги, хрипы, свисты. Ей хочется узнать, какой именно звук тревожит ее сейчас, и распахивает ресницы, слипшиеся корочкой. В глаза ударяет резкий, пронзительный свет, и зуд растекается по векам. Моргая, она пытается вспомнить, что порождает такую яркость. Солнце? Звезды? Луна? Луна светит?

            Лампа. Нужные пять букв всплывают в голове, словно подсказка. Она хватается за них, как за путеводную нить, и тянет, тянет, тянет до тех пор, пока не решается встать.

           Как это сделать? Как заставить свое тело двигаться? Управлять? Покорить его? Ее ли это тело? И она — она ли? Быть может, она это он? Кто такой он? Кто такие люди? Что за страна? И какой год? Век? Какие запахи витают вокруг? Она втягивает ядренный и остро-кислый аромат и пытается понять, чему он принадлежит. Ей кажется, нет, она почти уверена, что лекарствам. Вот только она не знает, что такое лекарства.

           На кончиках пальцев появляется теплое, игристое покалывание и растекается по всей руке. У локтей оно становится сильным и напористым, на плечах превращается в ноющую боль. Она дергает пятками, и мышцы на ногах простреливает судорогой. Живот щекочет чем-то воздушным и легким, то, что находится выше него, дрожит. Она пытается вспомнить, как называется эта часть тела, но терпит поражение. Во рту возникает горечь. Сердце бьется о каркас из ребер, будто хочет выпрыгнуть наружу. Она делает глубокий вздох и усилием воли отрывает верхнюю часть тела от кушетки.

           Звуки в стороне становятся громче и настойчивее. Вспомнив, что это писк, она старается понять, откуда он доносится. Право, лево, низ, вверх, впереди и сзади сливается у нее в голове в непонятную кашицу. Свет наконец сжаливается и тускнеет, и она видит вокруг себя светло-зеленые стены, черный стул у двери напротив и пустой стол рядом с ним. Акрил, неожиданно понимает она, чем выкрашены стены.

          Ее белые, словно алебастр пальцы, ласкает снежно-белая льняная простыня, испещренная мягкими складками и индиговыми тенями. Медленный взгляд за окно, и ее ослепляет буйство цветов. Красный, синий, желтый, салатовый, фиолетовый, розовый, голубой. Она упорно пытается каждому вспомнить название, и виски пропитывает боль. На потолке, на одиноком шнурке тихо качается лампочка, ослепившая ее в первые минуты, рядом стоят неизвестные приборы, на экранах которых мелькают неоновые цифры и поломанные линии. Она даже не сразу понимает, что это линии, но знает им название. Кардиограмма.

          Для чего она? Почему стены здесь такие тусклые? Кому поставлен этот тоскующий стул? Почему на столе вместо еды пыль? Что это за место? И как она здесь оказалась?

           Она, точно корабль, бороздит волны своего внутреннего океана, и не найдя ответы, откидывает одеяло прочь. Левую руку пронзает боль, и она видит серебристую иголку, тянувшуюся от прозрачного провода. Капельница. Выдернув ее, она встает, качается, обхватывает себя руками, пытаясь унять дрожь, делает несколько неуверенных шагов по холодному кафелю и, едва не упав, хватается за пластиковый подоконник.

         Кусая нижнюю губу до крови, она силится вспомнить, что чувствует и почему это так называется. Подавленность. Отвергнутость. Угнетенность. Беспокойство. Волнение. Тревога и страх, даже маниакальная паника разливаются по ее сломленному телу. Она ощущает себя покинутой и измученной — беззащитной. Одинокой. Где все?

           Ее взгляд скользит по улице, где ее встречает лишь крохотная изумрудная лужайка в виде полукруга и декоративно подстриженные кустики по ее периметру. Дальше все тает, и виднеется лишь лиловой небосвод, исчерченный прямо по диагонали белой полосой авиапутей. Еще не угасли последние отблески медово-золотистого заката, но уже на севере показался серебристо-млечный серп луны, а сквозь газовую занавесь ранних сумерек стыдливо выглядывают стайки звезд, наряженные в сарафаны из блестящих страз.

            Она пытается вспомнить, кому принадлежат авиапути, и перед ее глазами вспархивает гигантская металлическая птица. Сразу вспоминается, кто такой соловей, и сознание оглошается эхами «Дзынь».

          Вдруг раскрывается дверь, все это время дремавшая, скрипят старые советские петли, и на пороге возникается женщина. На ней висит бирюзовый халат с отглаженными карманами, из одного торчит шариковая ручка с позолоченным колпачком. Она внезапно быстро вспоминает ее синонимы. Гелевая. Перьевая. Роллерная. Волосы женщины скрывает косынка, на переносице сидят очки в овальной оправе.

           Увидев девушку, опирающуюся на оконную раму, она округляет глаза и отшатывается, словно увидела приведение. А потом по стенам помещения бьет вибрация сигнализации, но девушка этого уже не слышит. Звуки вдруг отходят на второй план, все желтеет, перед глазами возникает решетка из черных точек, и тело вновь болит от соприкосновения с воздухом. Разжав пальцы, она взмывает в воздух и падает на пол без сознания.

            В самый последний миг ей удается подумать, что слово «мама» кажется ей знакомым.