А мамины глаза...

«Через неделю привезите меня, соборовать надо вашу матушку.  Вы запомнили?- через неделю, не позднее, приезжайте за мной, я соборовать должен матушку вашу,»-наказывал, покидая дом, батюшка с весёлыми глазами.
        Живой, скорый на ногу, он случайно встретился нам во дворе собора, когда нам надумалось исповедать, причастить маменьку не перед прощанием с ней, а просто так.
       Казалось, ничто не предвещало ухода её, а батюшка увидел, вот и настаивал на соборовании.
         Мы предложили довезти его, батюшка согласился, но, подойдя к нашему «Жигулёнку», сказал, что поедет на своей следом за нами.
         Через несколько минут ему надоело тянуться за нами, он поравнялся, приоткрыл окно, и, победно сверкнув весёлыми глазами, крикнул: «Встретимся на горе».
        Гора и правда в нашей деревне была, но к нашему дому отношения  не имела, дом маменькин под горой стоит…
         И пришлось мужу искать гору, затем батюшку на ней с его крутейшей иномаркой…   
    Своего духовника, как это теперь принято, у маменьки не было, и каждый год летом мы привозили ей кто под руку подвернётся.
         Отец Михаил, отец Владимир, отец Евгений-да много их перебывало в доме. Они проходили в дальнюю комнату, зажигали у киота свечи, привычно покрывали голову маменьке  и начинали таинство исповеди, причащения.
         Исповедать старушку девяноста с лишним лет-что особенного?
         И выходили с просветлёнными лицами- надо же, ваша маменька такая воцерквлённая- все молитвы на славянском языке с нами читала, подсказывала даже.

        Откуда такая маменька у вас? А мы и сами не знали, откуда.
        Этот славянский язык мне, например, с трудом давался, вряд ли и тройку бы мне за него Мясников поставил, спасибо, просто зачёт надо было получить.
         А тут через дверь, слышим, впереди батюшкиного маменькин голос, да такой уверенный, твёрдый, такой весь старославянский_  ах, услышал бы Мясников…
             .Возрадовался бы, конечно, что посреди Сибири перл такой.

          А маменька в очередной раз изумила нас, как изумляла постоянно, всю жизнь, заставляла задуматься- а можно разве  так жить, так работать, как она, не знать даже слова такого- «абы как».
          Вот и эти молитвы на славянском языке- давным- давно они все в переводе, только учи, а не хочешь- по книжке читай, только читай.
      А суету жизненную куда ты денешь? Нам же всё некогда.
        Мы же всё потом да потом, а сначала надо это, потом то.
        А вот ей больше чем всем нам этой суеты доставалось, но духовность всегда была.
         Разве не проговаривала она эти молитвы про себя всю жизнь, хотя мы и не подозревали об этом, чтобы потом, на самом закате, уже не стесняясь, петь их пусть и со случайными батюшками.

         А чем, как не стремлением оторваться на секунду от быта и воспарить в цветах, за которыми к ней из района приезжали накануне первого сентября,  была её страсть разводить их.
       И когда?
       Тут десять по лавкам, работа не дай бог никому- свинаркой- зимой и летом в сапогах резиновых, обшить свою семью и всю деревню, деревню, конечно, за «спасибо» только, за похвалу да за славу в округе, что лучше её никто не сошьёт, и ещё эти цветы.
          И вот так и помнится мама- в окна видели – шла, в дом не заходит. А она на секундочку в палисадник  заскочила.
          Сегодня на секундочку, завтра на секундочку- и вот уже ковром цветы её. Только её, конечно, потому что не помню, чтобы мы, дочери, там что-то пололи или поливали.
        Это было мамино, личное пространство. И на каком языке она разговаривала с цветами? Думаю, на старославянском.
     И вот приехала наша маменька к дочке в Ленинград тогдашний.
         И чего попросила? «Отвезите меня, где жертвы блокады похоронены».
        Жила эта дочка на Московском проспекте, ну, и повезла маменьку на Среднюю Рогатку, в конце Московского.
           Там внушительный памятник как раз возвели. Хватит ей, маменьке, подумала дочь, т.е.,я.
          Обошла она его раз, обошла два- нет, не туда вы меня привезли. И  пришлось мне с Мишей, братом старшим, везти её на Пискарёвское кладбище, основное в Ленинграде    блокадное захоронение.
           Дело к ночи, закрыто всё, но маменьке нашей и горя мало.
         Подошла к воротам закрытым, стала не коленочки, и битый час молилась за таких, казалось бы, далёких от неё жертв блокады, уже упакованных в аккуратные, длинные, метров по триста могилки.

       Свозили, конечно, и сваливали в войну как придётся, а потом уж, для мемориала, облагородили, выровняли да засеяли травкой.
           Не видела этого мама, не заходила на само кладбище да и темно уже было.

             А видела она то, что и они в Белоруссии пережили, только там родные да близкие погибали сотнями, а здесь тоже люди, значит, тоже для неё родные и близкие.

      Как не прийти, раз уж в этом городе оказалась, да не помолиться за родных-то и близких.
         Где Курган, а где Ленинград, но эта молитва, я думаю, обязательно была услышана кем надо, потому что от души, не дань моде, не с тремя дежурными гвоздичками на День Победы, а для себя скорбела по ним- и на каком языке?
        На старославянском, конечно.
          Теперь это кладбище чуть ни центр города, а тогда, в семидесятых, оно было в такой глуши и дали! Нам с братом реально было страшно, а вот маме нет..

       Ведь она видела не сегодняшние реалии, а длинную, длинную цепь санок, подвод и машин, на которых везли эти тысячи несчастных сюда, на окраину города.

       Думаю, что это была единственная молящаяся, не за родных и не за близких и даже не на праздник пришедшая сюда, а с истинной скорбью в душе.
        На другой день предложили мы ей Эрмитаж- пошла с удовольствием, бродила целый день, не поленилась и в подвалы спуститься, это где мумии-то египетские хранятся.
          И опять она молилась около них, только на коленочки не становилась, а что- то так неистово нашёптывала!
        И на каком языке?  Думаю, на старославянском.
      
          На третий день гостевания у дочки попросилась наша маменька орган послушать.
          И вот никогда не прощу себе, что не пробилась с ней в капеллу, куда билеты тяжеловато было достать, но для меня тогда мало невозможного было в Ленинграде, просто поленилась, и пошли мы с ней в филармонию, где тоже хороший орган, и тоже в тот вечер Шопена, как она и просила, исполняли.
      
        Да только не орган, а органола звучала, потому что сломалось что-то в органе и заменили его.
            И вот помню мамин вопросительный взгляд, когда не водная стихия забурлила в трубах, а жиденько забренькала  клавишами электроорганола.
           И всё-равно потом она что-то шептала вместе с английским органистом, трясшим седыми длинными кудельками на висках, и кивала головой в лад с Шопеном.

      
        На каком языке она шепталась с Шопеном? Думаю, на старославянском. Ведь скольким молитвам Шопен дал мелодии!
         
      Ах, маменька, маменька, как далеко нам всем до тебя в любом смысле, в том числе и в духовном.
           Вот и в последние два года, две недели, два дня ты продолжала удивлять нас.
       Захотела польский язык с нами учить.
       ХА! Это с нами-то, с её детьми, кто рядом оказался.
       У нас тоже суеты полные рты.   Но накупили справочников, словарей русско- польских и наоборот- и делали вид, что учим.
            Как же она радовалась, подсказывала, переводила, пела нам польские песни.
         А худо-бедно, стали понимать польскую речь, только алфавит, кажется, никто из нас не одолел.
        Уж очень мудрён показался.

      Не погрешила маменька и после войны, всю её проведшая в партизанском отряде в Белоруссии.
     Где это видано, чтобы человек от положенных льгот отказался, от наград.
     А есть такой, маменька наша.
    "Я свою награду уже получила,живая осталась"- твердила она всю жизнь, когда даже мы, дети,говорили ей о льготах для участников Великой Отечественной войны.
   "А какие льготы получат(тут она обычно перечисляла десяток своих подружек по девичеству, погибших на войне), где их льготы?" 
     Живя в Петербурге,видя,как три старухи по очереди договариваются показать в суде,что они якобы узницами концлагерей были(знаю такие примеры),я всегда вспоминала маменьку, гордилась ею,рассказывала школьникам о них.
   
     Не отсюда ли и долгий век её, красивая старость и красивый уход.
  Годах в шестидесятых умирает родной её бездетный брат Адам.
Просят прислать справку для раздела его имущества.
      И что же делает маменька? Она пишет, что её дети не подавали Адаму воды перед смертью, и на наследство она не имеет права.
       Вот такой личный пример маменька всю жизнь показывала нам, её десятерым детям.
  Шестого июля заехали мои одноклассницы из Макушино. Маменька не видела их пятьдесят один год.
      -Я кто, тётя Оля?
      -Ты Тамара со станции.
      -А я кто?
      -Не знаю
      -Я Галя Достовалова.
      -Из «Пионера»?
      -Из «Пионера». 
Поговорили, спела маменька им свою песенку на польском, немудрящую такую песенку про косца, который уходит служить, и кто же будет теперь его делянку косить, горюет он.
    Лонка, лонка, лонка зелена
    Кто то лонка будет косить,
    Як я буду саблю носить
    Лонка, лонка, лонка зелена.
    
А уже тринадцатого июля простилась маменька с белым светом, тихонько- тихонько, чтобы никого не напугать, ДВУМЯ КРОТКИМИ ВЗДОХАМИ ОБОЗНАЧИЛА ГАБАРИТЫ ТОГО И ЭТОГО СВЕТА на руках всех своих дочерей,
      которых тоже как-то непостижимо для разума сумела с разных краёв собрать на этот час.
         Месяцами, годами не ездили, а тут, на тебе, просто так собрались.
           Она и воспользовалась моментом, наглядевшись на всех, и соскользнула с земли.
       
       И вот звонит Тамара со станции.»Ты представляешь, мой внук сел писать сочинение»Как я провёл лето», и написал, что самое яркое воспоминание о лете у него- это как девяносточетырёхлетняя бабушка пела польскую песенку».

            Внук этот за лето уже в Испании побывал, всё там облазил, а самое яркое для него- наша маменька с её бесхитростной песенкой про лонку.
      
     Понимаю, что каждому его мама кажется лучшей.
      Но мне так хочется сказать, что не только о своей матери пишу. А пишу я о МАТЕРИ идеальной, о такой, какой должна быть мать. Читать будут тоже матери. Вот пусть и стремятся к идеалу.   
         Пройдут десятилетия. Забудется и она, как забывается всё на свете, а только хочется, чтобы потомки помнили о ней, чему-нибудь учились у неё.
        Вот и этот музей при доме.
       Ну, собрали тканое, вязаное, вышитое за жизнь ею, уже утратившее товарный вид, и вдруг оказалось, что никто подобное повторить не может, что только она могла такую замысловатую работу сделать.
                Захотелось что-то
1. реставрировать, что-то заключить в рамки, чтобы сохранилось, подольше напоминало о ней и человеческих  возможностях. Ведь смогла мама втиснуть в ежедневную суету ещё и это, не прикладное, не для куска хлеба, а для души, для красоты, для духовности.