Мартик, взять его!

(Смех сквозь слёзы)
 
   Человек, прожив долгую жизнь, по закону природы ведёт обратный отсчёт времени и возвращается в детство. Вернее, в народе говорят "впадает в детство". Все понимают, что человек становится как дитя. Отвечает невпопад, всё путает. И память становится удивительной. Всё, что было в детстве, помнится отчетливо, а что было час назад - уже нет.
   На днях услышала смешной и одновременно грустный анекдот, который точно отражает эту ситуацию. Две старушки пришли на чай к третьей. Попили и тут же забыли об этом. Снова попили... И так несколько раз. Нагостились. Вышли во двор. Одна из них говорит: "Настасья-то, жадная какая, даже чаем не напоила!" Другая отвечает: "А ты когда её видела?" И смех, и грех, как сказали бы старые люди.
  Вот настало и моё время вспоминать о детстве. Некоторые эпизоды всю жизнь помнятся и просто сами просятся рассказать о них.
   Выросла я в одном из районных центров Зауралья, где в годы моего детства не было ни одного благоустроенного дома. Улица от маслозавода до окраины села была "нашим краем". Ребятня от мала до велика (от дошколят до десятиклассников) играла вся вместе. Но это в каникулы или после школы. А днём, когда нормальные дети были кто в детском саду, кто в школе, играть мне было не с кем. Я была совершенно свободна и предоставлена самой себе. Свободу, надо заметить, я добыла в бою. Помню, осенью (мне было меньше четырёх лет) папа повёл меня в детский сад и по дороге рассказывал, что туда ходят все маленькие дети. Я шла в новых резиновых ботиках (это такая обувь, которая надевалась на туфли в сырую погоду), счастливая и гордая, что у меня боты как у Вальки, моей тёзки и ближайшей подружки.
   После вольной воли, когда я, как кошка, ходила сама по себе, где вздумается, вдруг оказалось, что в детском саду надо всюду ходить строем: обедать, спать днём, гулять парами за ручку в районном саду. И, самое главное - нельзя вертеться, класть руки на стол, а надо держать их на коленках под столом, пока не подадут обед и не скомандуют "Кушайте". Да ещё и драться нельзя, когда тебя обзывают.
   В первый же день я нарушила все правила и три раза стояла в углу. Моя свободолюбивая натура с трудом выдержала эту пытку. Вечером, когда папа пришёл меня забирать, я заявила, что больше в этот дурацкий садик не пойду.
   На второй день садик кончился, не начавшись, потому, что отец впервые увидел истерику своего всегда уравновешенного ребенка. Я орала так, что ему стало страшно за меня, и он сдался. Таким образом, я снова оказалась на свободе, которая мне грозила голодом. Мама работала на окраине села в райвоенкомате. На обед она не успевала приходить. Папа приходил, но я в силу возраста не ориентировалась во времени и часто, заигрываясь, забывала об обеде. Опоздав и оставшись голодной, пыталась дотянуться до застрехи, куда родители клали ключ от дома, но безуспешно. Ростом тогда ещё не вышла. В общем, моя добытая в бою свобода обернулась для меня хронической язвой уже в студенческие годы.
   Но это предыстория к событию, о котором я хочу рассказать, чтобы всем стало понятно, почему я такая самостоятельная. В то время у меня появился ещё один дружок. Его звали Вовка Комогоров. Он жил за нашим огородом у старого, заброшенного кладбища в землянке, над которой ветвился огромный тополь. Этот тополь был местом наших игр. Мы лазали по нему, как кошки, устраивали на нём многоэтажные "дома". Но особый интерес у меня вызывала землянка, в которой Вовка жил со своей мамой. Помню, что он рос без отца. В послевоенные годы землянки были обычным явлением. К слову сказать, моя семья построила дом - пятистенок в год моего рождения, а до этого также жила в землянке.
   Мне было интересно обследовать Вовкино жилище с одним окном, возвышающимся прямо над землёй, земляные ступеньки, ведущие от входных дверей вниз, и земляной пол. Просто голая земля, которую подметали веником. Зимой на пол клали самотканый половичок, который не спасал от холода, но добавлял уюта. Помню, меня поразили нары (думаю, слово произошло от глагола "нарыть"). Это большой по размеру и высокий земляной выступ, примыкающий к стене землянки и покрытый досками, который использовали в качестве кровати. В землянке была обложенная кирпичом печка-буржуйка, спасшая в годы войны не одну жизнь. Нищета, одним словом. Но нам, детям, не видевшим иной жизни, всё казалось нормальным.
   Вовка, как и я, был "вольным казаком" (в детский садик не ходил). Играли мы с ним самозабвенно и очень дружно. Тогда он был мне даже ближе, чем моя подружка Валька. Деревенский обычай называть всех уменьшительными именами сейчас выглядит грубовато, но тогда всех так называли: Валька, Нинка, Томка, Галька. Целыми днями летом мы играли с Вовкой то рядом с землянкой, а то и прямо на заброшенном кладбище. Правда, на нём ещё были отдельные могилы, за которыми ухаживали родственники умерших. Это наводило на нас страх, но тем интереснее было играть.
   Расстояние между кладбищем и огородами жители села использовали как пастбище для мелкого скота. Вбивали колышек, за него привязывали телёнка или козу, чтобы они паслись недалеко от дома и не могли убежать.
   В тот день мы с Вовкой сильно поспорили. В пылу спора он обидно меня обозвал, а потом мы с ним впервые подрались. Он сильней меня оказался, мужичок всё же, хоть и ровесник. Крепко мне тогда досталось. Мы разбежались в стороны. Слёзы  душили меня от обиды, несправедливости  и бессилия. Так хотелось отомстить ему, напугать, что, не помня себя от злости, я крикнула: "Мартик, взять его!".
   А Мартик (наш телёнок, маленький совсем) мирно щипал траву возле колышка и удивленно на меня вытаращился. Увидев, что телёнок смотрит в нашу сторону и выставил рожки, Вовка вдруг остолбенел и напугался. Я же, оценив ситуацию, ещё громче стала кричать: "Мартик, взять его, взять его!", как будто натравливала на своего закадычного друга не телёнка, а свирепого пса Верного, который охранял наш двор. Вовка со всех ног кинулся наутёк. А я, размазывая слёзы, не могла остановиться и вопила: "Мартик, взять его!!!"
   Остановилась я только тогда, когда услышала гомерический хохот дяди Паши и тёти Нюры, наших ближайших соседей, которые метали стог сена за своим огородом, и стали невольными свидетелями Вовкиного позора и моей стратегической победы. Они так хохотали, что тётя Нюра упала со стога. Много лет они вспоминали об этой истории и весело смеялись над моей находчивостью.
   Такими они и остались в моей памяти: молодыми, весёлыми, несмотря на их горькую участь. Приёмный сын, которого они воспитали, ни в чём ему не отказывая, выгнал их на старости лет из дому. Они умерли на чужбине, за тысячи километров от родного дома, уехав к каким-то очень дальним родственникам в европейскую часть России. И только эта история из моего раннего детства, связанная с моим дружком Вовкой и телёнком Мартиком, не дает мне забыть их счастливого смеха...