Бубулик. Часть шестая

...У зим бывают имена, Бубуликом звалась вот эта, в ней были грипп и оперетта, и грусть, и синева окна, - видишь, я тоже научился рифмоплётству. С кем поведёшься. А мы ведь повелись? Повелись? Или это ты меня развела, а повёлся я?...
Бубулик сосредоточенно, высунув кончик языка, нанизывала охряные, чуть поблескивающие конопушки на курносый, в небо вздёрнутый нос счастливо растрёпанного бубулика, взмывающего ввысь на веревочных качелях на фоне безоконных стен, скелетообразных теней, испуганного московского солнца. Другой бубулик, старенький, согбенный, кормил улитку у тёмной лужи. Томился кефир. Крошился рогалик. Тёплый свет падал из-под розовокварцевого абажура с заклёпками виде полудев-полупчёл (его бросили внешторговцы Шацкие из семнадцатой в горе комиссионного тряпья, потому он и не разбился, чуть только треснул по девичьим запястьям) - на слабый, востроносенький профиль, на впалые щеки, на пушистые белесоватые ресницы над ординарной, среднерусской, бледной голубизны глазами. Прелестная жалость, жалкая прелесть. Забредший в сердце сирый пёс бездомный.
Забредший ли ? или вползший в давно облюбованный зазор, втёршийся в доверие, змеино угревшись на груди ? После разговора с Борисом Глеб уже ни в чём не был уверен: Борис с детства умел походя, в два притопа своего циничного нахрапа вытоптать любую поросль нежности, имевшую наглость пробиться сквозь асфальт его души, обесценить самоё душу, плодоносящую такими плевелами - и вовремя уйти, посыпав солью раны. Наводчица ? Бомжиха? Сифилитичка ? Скульптурная, роденовская рука с голубыми прожилками, не тронутые ни химией, ни краской русые пряди, отбитый уголок у кривоватого резца, запах девической свежести от бесформенной одежды, детская неразвитость худенького стана. Аттестат с тремя четвёрками, датированный предыдущим годом, свидетельство об окончании с отличием Школы Искусств в Текстильщиках. "Поступала в Сурик и Строгановку. В Сурике не добрала двух баллов на композиции, в Строгановке завернули на сочинении, творческий прошла с ветерком. И почему я не подавалась в Полиграф ?"

Глеб выводил её с мольбертом, складным походным стульчиком и коробкой карандашей - совсем уже на ладан дышащих коротышек - на Рождественку, в монастырь, усаживал среди нахохлившихся строгановских первокурсников, клюющих носом над этюдниками, и она послушно набрасывала, тушевала, штриховала кресты и сочлененья сводов, конхи, апсиды, закомары чудного, древнего, сложноцветным подснежником лезущего из талого снега собора. Кричали галки, под их упитанной тяжестью оседали голые ветки лип, щерился в небо торцами кирпичей округлый купол, ожидая сошествие Духа Святаго на апостолов: "Дух, дух святой к нам снизойти должен,, что ж карикатуришь кладку под какого-то, прости Господи, Пиранези?" - Бубулик испуганно вскидывалась глазами на контрабандой полученное, не по чину перепавшее ей педагогическое внимание. "Ну, настроение есть, но твоё, понимаешь, твоё настроение - раздрай твой внутренний, любовь-морковь или что там тобою сейчас движет, а здесь не то, здесь - вечность, благодать, терпеливое, но уверенное, верой подкреплённое ожидание чуда, понимаешь? Твоё естество здесь не нужно никому, запрячь его подальше, не до него сейчас... С курсов тебя помню, ты же ко мне ходила на рисунок?" - и Бубулик прозрачноглазо кивала, теребя корректировочную тряпицу, - "так вот, о пропорции думай, о тенях - а то уйдут - о свете, о перспективе. Не надо гротеска." И преподаватель отходил, и она застывала над мольбертом, и Глеб спрашивал её драматическим шепотом, с непонятной восторженностью :" Знаешь его?" - "Знаю, Бекешев. Курсы ..." Чего ещё ему было надо, чтобы убедиться, что она - не фейк, не фикция, не персонаж, вызванный к жизни чьим-то корыстным хитроумием?...

Однажды, в особенно мрачный предоттепельный день, у гранитного борта перехода метро, где неряшливая человеческая рухлядь имела обыкновение раскладывать на маловероятную продажу неряшливую рухлядь вещественную - не меняющуюся месяцами, только линяющую, облезающую, пачкающуюся в московской стойкой слякотной хляби - Глеб заметил среди прочего хлама странно знакомое, маленькое, розовое, курносое и конопатое резиновое существо. Это был бубулик, в этом не было никаких сомнений. Продавец, как и все, грязноватый, тщедушный, озябший, вероятно пьянственный мужичонка, поймал его взгляд: "Берите, молодой человек! Эксклюзив, из Чехословакии года семьдесят третьего, сейчас не делают таких за отсутствием на карте производящего сии игрушки государства. За пятьдесят рублей отдам! Нет? - Берите за тридцать! Как новый! Дочка моя очень любила..." Глеб рассеянно сунул в дырявую перчатку полтинник, посадил в карман охолодавшего бубулика. Мужичонка засветился добрым, беззащитным, пьянственным лицом: "Вот как вы нежно с ним: знаю, у вас ему будет хорошо!" Потом, уже в грохоте метро, поглаживая карман с угревшимся бубуликом, Глеб вдруг понял, что не спросил у мужичонки главного, вообще ничего не спросил из того, что спросить был должен. Но не повернул назад, а в следующий раз мужичонки возле метро не обнаружил: его место заняла бойкая тётка, торгующая пуховыми носками, гетрами, шарфами, шалями и душегреями, и на вопрос о том, куда делся стоявший здесь третьего дня мужчина, закудахтавшая гневно, что это с начала времён её место, и никто не смеет и думать её отсюда выгонять, а посмеет, так она позовёт Ашота...

Бубулик так и остался жить в кармане куртки Глеба: показать его той, кому он предназначался, Глеб не решился, как не решался спрашивать её о её безвестно канувшем отце.

***

Ощипанную куриную тушку спускали к воде на хитро связанных квинканксом верёвках - медленно, поступательными рывками, имитирующими птичье трепыханье, а илистая жижа начинала пузыриться, вскипать, волноваться, потом вдруг взлетала ввысь фонтаном брызг, - и длинный, стройный, сверкающий, как сумка Биркин, аллигатор начинал свой невероятный с точки зрения гидромеханики танец, балансируя на струях сгибом жёсткого хвоста, резко поводя оскаленной мордой, как гладиатор, как тореадор, как футбольный вратарь. Красивейшим па была последняя восходяшая спираль, полет без видимой опоры, в котором зверюга хватала курицу - и вновь исчезала в зелёной шелковистой слизи. На пятом танцующем аллигаторе Диза заскучала, подозвала мальчишку, увешанного мини-крокодильчиками, как шаман оберегами, посадила одного из них, изумрудного, прелестного, крохотного, как брошь,  к себе на сгиб локтя, постучала бордовым ногтем по его плотному, как застывший каучук, хребту, попала по чувствительному местечку у шеи - тогда игрушка ожила, сгруппировалась, клацнула микроскопической пастью, и отхватила Дизе весь ноготь целиком, безнадежно испортив космически дорогой, по блату сделанный в холле Насьоналя маникюр. Борис в искреннем веселье рассмеялся, осыпал дождём из пяти куков крокодильего мальчишку, обиженно снявшего с брезгливой Дизы своего изумрудного друга, всунул столько же в её  бедно-дерматиновую сумочку, снисходительно пожал изуродованную руку. "Ах, жил да был крокодил, он по улицам ходил, он не пил-не курил, по-турецки говорил... Надоел Крокодил Крокодилович? Едем купаться? Куда прикажете, синьора? Плайя Росарио? Плайя Каимито? Ах, Хирон? Комфорт тойоты нам уж больше не комфорт, хочется в сень струй, да побыструй? Ну, Хирон, так Хирон. Эй, Глебс, лови Аська. Хирон!"