Любить по-татарски

   Самым молодым среди нас в отделении госпиталя был Санька-чеченец — после первой чеченской кампании лечил свою контузию. Хороший парнишка — добрый и безобидный, но очень наивный. Просто удивительно: после всего того, что ему довелось испытать и пережить на войне, он остался таким же.
   Что самое поразительное было в нём — он, вроде бы и не дурак, но его доверчивая простота, просто иногда зашкаливала.
   Большинство из нас ему в отцы годились по возрасту, ну, и по-отечески наставляли его, дескать: твоя простота тебя до добра не доведёт... Ему, что об стенку горох.
   — Не всем же быть такими сложными, как вы, — отвечал он, — с годами и я помудрею...
   Дай-то Бог!

   Но вот надо же было такому случиться — влюбился наш Санька без памяти в медсестру Венеру.
   Конечно, ничего не скажешь — красивая девчонка, но ведь таких, как Санька в госпитале — хоть пруд пруди, и каждому просто физически невозможно ответить взаимностью. Но Санька этого не хотел понимать. Как только её дежурство, так он возле неё, словно мотылёк вокруг лампочки — так и порхает! Таблетки по тумбочкам разложит, капельницы по палатам разнесёт, бумажек для направлений настрижёт... Какие-то циркуляры заполнял красивым почерком, что-то переписывал в журналы... Любое её поручение был готов исполнить с благоговением, словно была она для него ангелом небесным. А что конфетами, да шоколадками её заваливал, так об этом и говорить нечего.
   А та, ну никак не реагирует на его чувства, хотя прекрасно видит, что парень вконец весь извёлся.
   — Венера, — стыдили мы её, — ты бы хоть улыбнулась пацану. Ведь любит-то как! Смотреть больно.
   — Вот ещё! — дёргала она плечиком, — Больно нужен мне этот молокосос!
   — Ну так ты и скажи ему об этом, чтобы он не страдал. Жалко парня.
   — Говорила уже. Толку-то! Он всё-равно, как привязанный.
   — Контуженый всё-таки — как бы крыша у парня не задымила. А то, как съедет с катушек, что будешь делать?
   — Так у нас госпиталь, всё-таки не какой-нибудь, а психоневрологический — мы же и вылечим! — отмахнулась она в шутку.

   С Санькой уже в который раз проводили политбеседу:
   — Ну, на фиг она тебе сдалась, такая гордячка?  — вразумлял я его.
   — Да к тому же и старше тебя на два года, — морально давил на него Бабушкин, — а через пять лет совсем старухой будет...
   — Мало тебе других девчонок? Посмотри вокруг! Встретишь ещё свою ненаглядную!
   — Её люблю, мужики! И всё тут! Ничего не могу с собой поделать.
   — Да-а, трудный случай! — покачал головой Бабушкин.
   — Прямо-таки, клинический, — добавил я.

   Тут у меня мелькнула шальная мысль! Ведь надо же как-то парня от беды выручать, пока чего не натворил, контузия — дело нешуточное. Не дай Бог, заклинит... Беды не оберёшься!

   — А ты ей говорил, что любишь? — спрашиваю Саньку.
   — Нет ещё! — округлил он глаза, будто только что открыл закон всемирного тяготения.
   — Ну, так скажи! И лучше всего на её родном языке! Она же татарка?
   — Точно! — просиял он, словно почти утонувший, хватаясь за соломинку, — Но я татарского языка не знаю!
   — А мы на что, брат!? — приобнял его за плечо Серёга Бабушкин, кивая головой в мою сторону, — Да мы тебе по-татарски целую речь напишем.
   — Ну, речь-то мне сразу не осилить... Как будет по-татарски: "Венера, я тебя люблю!"
   — Для начала скажи ей: "Венера, мин синэ сыгим!"
   Санька повторил произнесённую мной фразу из слова в слово без единой ошибки. Я утвердительно кивнул в ответ и подбодрил вслух:
   — Ну, прямо на чистом татарском!
   Санеёк, счастливый, как стая голубей, сорвался с места, чуть не уронив на пол Бабушкина, тут же перескочив через две кровати, полетел на крыльях любви к своему ангелу сердца признавться в этой самой любви на её родном языке.

   — Что сейчас будет, Серый! — многозначительно посмотрел я на Бабушкина.
   — А чо? Чо ты ему сказал?
   — Я тебя трахну.
   — Ты чо, дурак?! Она же его прибъёт!
   — Если кого и прибьёт, то скорее всего — меня.
   — А как будет: "Я тебя люблю"?
   — Мин синэ яратам.

   — Как ты сказал?! — послышался возмущённый голос Венеры из сестринской.
Видимо, Санька снова повторил заученую фразу, как следом, уже грозный голос Венеры вещал:
   — А-ну, пошёл отсюда, придурок малохольный! — звук звонкой пощёчины разнёсся по всему отделению, как выстрел из стартового пистолета — И чтоб я тебя больше не видела! Да как ты мог мне такое сказать?!. Да ты сам-то хоть понял, что говоришь?! И кто тебя этому научил?! А-а, я знаю, кто!..

   — Ну всё, тебе капец! — торжествующе произнёс Бабушкин, — Греби-ка ты отседа, да по-скорей, пока кости целы.
   — Чему быть, того не миновать, — успел я изречь философски, как на пороге появилась Венера, отнюдь, не Милосская, с двумя подбоченившимися руками.
   — Так, Лебедев! — зло улыбаясь сквозь амбразуры глаз и приняв грозную стойку, она загородила собой дверной проём...
   — Да, Венерочка, тынлыйм синэ! — подобострастно, но с готовностью перескочить через кровать, поднялся я.
   — Кажется, ты сегодня пропустил два укола?
   — Нет, Венерочка! Мне Наташа поставила, когда ты по палатам ставила капельницы!
   — Жаль! Повезло тебе! А то я с таким удовольствием бы поставила...
   — Шикланмим, амма, рахмат, Венера!
   — Откуда ты только взялся, такой татарин?.. — и она от всей души выругала меня по-татарски. Слава Аллаху, что никто из окружающих этого не понял.
   Ну а я, чтоб совсем не накалять обстановку, не стал говорить ей, откуда я взялся. И так все знают, откуда мы берёмся.

   А что самое главное! Санёк, увидев её такой, какая она есть на самом деле, больше за ней не ухлёстывл! Пару дней поскучал, а потом, так же, как мы, ходил на все процедуры и так же часами высиживал у кабинетов врачей, вечером посещал кино, концерты — порозовел, поправился, стал совсем нормально по-человечески улыбаться и глаза его приобрели нормальный блеск.


тынлыйм синэ — слушаю тебя
шикланмим, амма, рахмат — не сомневаюсь, но, спасибо