ева

Я видел в памяти трагичность. Своевольная, редко робкая поступь прошлого стала выражением сопротивления примиренчеству, блаженной позитивности. Я говорю, память – каменная плита с великим множеством запятых. При ее потере ты упускаешь навсегда из виду образ далекого дома. Это прекрасное цветение свободы, что благоухает жасмином вперемешку с освобождением от любых обещаний. Эхо стало навечно опечаленной сущностью памяти, оставляющей на теле плетьми своими столько шрамов былой невинности.
Ева должна была родиться лисой. Ее память – семь букв, пылающих грехами в судорожной истоме. Когда волосы ее медные переплетаются с медовым золотом, она начинает сиять в слабом свете недавно зародившейся луны. Ева никогда не страдает, потому что никого из нас не запоминает надолго. Она отказалась от наполненных сентиментальностью привязанностей к числам.
– Память – не место для уединения, – говорит Ева.
Память вызывает у нее нервный зуд. По ее коже красной сыпью начинает расходиться ощущение, что переживаемое и испытанное в настоящем, не будучи новым, неизвестным, является элементом прошлого. Ева бежит от времени, которое в ней же и сосредоточено. Ева прячет за улыбчивым оскалом боязнь получить пулю от того, что постоянно упускает.
Она не помнит ни чисел, ни дней, ни хода истории. Она, мрачная и безнадежная, безвыходно застряла в глазах обреченных людей времен последних дней Помпеи. Ева оставила себе лишь четыре картины. Они напоминают ей, что в искренности беспамятства, как в омуте, водятся черти беспросветности, отчаянности, безнадежности. Они напоминают Еве о настоящем трагизме исступления.
Мы стали реже выбираться на улицу. Пассивность сгущает краски, сгущает кровь. Ева все чаще кричит на меня, а я все чаще давлюсь собственной злостью. Я бы сбежал давно, да некуда. Денно и нощно осваиваю печаль, поглощаю уныние, пока она делает чай, присыпая раны солью: она не помнит жизнь до меня; я погряз в воспоминаниях. Она любит меня особенно, неповторимо, непревзойденно. Смотрит мне в сердце огромными ореховыми глазами и точит нож. Глаза Евы – произведение искусства. Лопатки Евы – искусная работа скульптора-идеалиста. Ева красотой будоражит юное нутро, несозревший ум. У беспамятства и халатности есть лицо – лицо моей губительницы всего человечества.
Из произнесенных слов ее я улавливаю пренебрежение всем, что вне ее понимания. Мы спорим до полуночи. Спорим до последней песни цикад об утрате памяти. Ева меня поражает: она никогда не говорит о смене системы ценностей, не говорит об ответственности. Она всячески ограждала меня от перехода детского мироощущения к взрослому мировоззрению. Она и всячески ограждала меня от постоянного воссоздания тех времен, когда я был шестеренкой большого механизма дружбы.
– Воспоминания как аппарат искусственной вентиляции легких, – говорит Ева.
Она говорит, я должен дышать самостоятельно.
Ева меня не жалеет. Тяжелой рукой отряхивает мне спину после едва ли грандиозного падения. Вытягивает из меня разномастные нити, выуживает перья. Ее смех поочередно топит мои уши в новоязычном звучании, несвойственном этому миру.
Я все чаще слышу в себе звуки маминого пианино. Эндокринная система начинает общее собрание в области грудины. Я сосредотачиваюсь в себе, игнорируя дни, игнорируя жизнь, игнорируя забытье. Еве не нравится купаться в волнах моей самонастройки. Она выгоняет меня за дверь босым и сбитым с толку. Я располагаю свое тело на коврике у входа. Он – мой хилый плот в гневном шторме морей вспыльчивости Евы.
Меня полусонного Ева затаскивает в теплую комнату. Накачивает своей любовью. Пока чувства пустились врассыпную, она хватается за нож. Она говорит, что не помнит свое детство. Говорит, что по-настоящему пытается вспомнить, но всплывает мало или не всплывает вовсе. Ева говорит, что повзрослела слишком быстро. Я пытаюсь сказать, что детство – самая большая утрата в моей жизни.
– Я запрещаю, – говорит она. Водит терпеливо, проникновенно острием по моей толстой коже. Высекает запрет на взросление.
Она говорит, взросление не поможет стать лучше. Оно не призвано исправлять то, что сломано юностью. Я хочу сказать, юность – великая ложь, в которой сокрыта самая глубокая правда жизни. Ева растратила пору детства на экзекуции желанием повзрослеть. Теперь она терпит пытки желания никогда не состариться.
Она криво срезает кожу с моего плеча. Говорит, это пятно отныне знак отличия.
– Зрелость не принимает уродство. Зрелость питается абсолютами.
Это пятно – прививка от взросления, сделанная отрицающей все юностью.
Я, истерзанный, оставлен Евой. Она закрывает меня в узкой клетке, что давит черными прутьями на сердце, горло и печень.  Она садится так, чтобы я на исходе мог видеть ее лицо, ее глаза. На ее щеках редкие слезы мелом обозначили себе пути отступления. Ева держит в руках ржавый ключ от моей свободы. Она говорит, взросление лишает человека любви. Делает это сложно, но надежно. Потому что с пониманием простых вещей приходит осознание, что такой, какой есть на самом деле, ты никому не сдался.
Я тянусь к ноющему плечу. Ева протискивает между прутьев свою тонкую руку и обрывает меня. Это отказ от усилий, которые нужно приложить для построения будущего. Старательное и сознательное стремление отсрочить вхождение в года.
Ева кладет ключ себе под язык. Закрывает спокойный рот.
Я говорю, юность не имеет возраста.