Детство из книги Время и люди

Детство

Отца своего – Гурьева Герасима Михайловича -  я не помню. Они рано расстались с мамой, я была еще в младенческом возрасте. Знаю, что отец не был на фронте, потому что его мать была чистокровная немка из Поволжья. В годы войны им пришлось, а может, и заставили переехать в Казахстан. С мамой они познакомились на заводе им. Землячки, где мама работала в годы войны и даже была награждена медалью «За доблестный труд». До сих пор храню, как и другие ее юбилейные медали.
Отец был инженером. Расставшись с мамой, он долго бегал от алиментов, а мама его разыскивала, потом осел в Харькове, решил создать другую семью, и приехал оформлять развод. До сих пор помню эту единственную встречу с отцом. За столом сидит какой-то дядя, мама заводит меня в комнату, и говорит, что это мой папа. Дядя тупо смотрит на меня и спрашивает: «Девочка, как тебя зовут?»  Почему так спросил? Может, растерялся?
 Приехав к малолетней дочери, мне было тогда семь лет, он не привез в подарок ни игрушки, ни конфетки, ни яблочка. Его приятель, приходивший с ним, вытащил из кармана пару конфет, до сих пор помню эти конфеты: без обертки, соевые, трёхслойные, верх и низ были коричневые, а середина белая. Мне, не избалованной сладким, жили-то в нищете, они показались необычайно вкусными. Потом этот приятель играл со мной, пока мама с отцом обсуждали дела. Мне этот дядечка понравился куда больше, чем папаша, который ушел, даже не попрощавшись со мной.
А вот когда приезжал дядя Аха – Койшигулов Ахмеджан Койшигулович – муж мамы Лили, он никогда не забывал привезти мне подарок. Дядя Аха был председателем облисполкома в Кзыл-Орде, а потом работал в Совмине и ЦК Компартии Казахстана. Хорошо знал Брежнева и Кунаева. Когда-то одним из первых опробовал автомат Калашникова, и дал добро на его производство. Об этом пишет сам Калашников в своих воспоминаниях.
В годы войны Койшигулов Ахметжан Койшигулович был секретарём ЦК по оборонной промышленности. Вот тогда он и познакомился с Калашниковым. В ноябре 2012 года дочь Ахметжана Койшигуловича – Асия Ахметжановна получила от Калашникова письмо. Я приведу здесь выдержки из этого письма, с разрешения адресата.
«…вспомнил события семидесятилетней давности. В те далёкие годы благодаря вниманию, неоценимой помощи и содействию Вашего отца круто изменилась моя судьба. Я стал конструктором оружия!
Несмотря на круглосуточную занятость при исполнении своих государственных обязанностей, он  оказывал практическую помощь в продвижении моего первого образца оружия – самодельного пистолета-пулемёта – до демонстрации его военным специалистам, находившимся в эвакуации в Казахстане. Тем самым я был допущен к конструкторской работе над созданием стрелкового оружия.
Приношу запоздалые извинения за то, что в своих книгах воспоминаний я назвал Вашего отца Кайшигуловым.
От души здоровья и благополучия Вам и Вашим родным.
Главный конструктор, Герой РФ, дважды Герой Социалистического труда, генерал-лейтенант М.Т. Калашников»
Приезжая в Уральск в командировку, дядя Аха всегда останавливался у нас, отказываясь от обкомовской гостиницы. Очень уважал бабушку. Мне старательно внушали, чтобы я к нему не приставала, человек занятой, но он сам в свободное время играл со мной. Курил он папиросы Казбек, пустые коробки, очень красивые на мой тогдашний взгляд, с горами и скачущим всадником, я использовала для хранения платьев для бумажных кукол и прочих детских ценностей.
Мама Лиля ежемесячно высылала бабушке небольшую сумму, часто присылала посылки со своими старыми платьями, которые бабушка перешивала или мне, или маме. Но я больше всего ждала под Новый год благоухающих посылок с яблоками. Это был настоящий алмаатинский апорт, огромный и необычайно вкусный. Весь дом сразу наполнялся яблочным ароматом, как будто среди зимы появился островок  лета.
Дядя Аха и мама Лиля постоянно помогали нам. Когда я уже заканчивала школу, нам вдруг привезли от них в подарок тогда ещё дефицитную газовую плиту. Иногда мы ездили к ним в гости в Алма-Ату. Став взрослой, я подружилась с дядей Аха, советовалась с ним.
Когда я, окончательно запутавшись в своих проблемах, собиралась всё бросить и уехать в Аркалык, я решила посоветоваться с дядей. Советоваться с мамой или мамой Лилей было бесполезно, меня бы не поняли, а только отругали. Дядя Аха внимательно выслушал мои сбивчивые объяснения, помолчал, а потом сказал: «Езжай в Аркалык. Там новая область, там большие перспективы, тебе надо найти себя, и там для этого есть все возможности». Так я получила благословение от дяди, которого глубоко уважала, и чьё мнение для меня было очень важным.
 Ахмеджан Койшигулович был умным, добрым и щедрым  человеком. Он очень любил жизнь, весёлую шутку, часто шутил сам, устраивал розыгрыши, и радовался, когда шутка удавалась. Перенёс одиннадцать операций, но никогда не жаловался.  Я искренне горевала, когда его не стало.
Росла я безотцовщиной. Никаких неудобств от этого я не испытывала. Возможно, потому, что таких как я было много. Из моих друзей детства, только у Коли Петрова был отец, остальных воспитывали матери. Это и понятно, после войны мужчин осталось мало, и многие женщины рожали просто для себя от случайных связей. Мама хоть замужем побывала. Но скорее, мне для счастья вполне хватало любви и заботы мамы и бабушки.
Бабушка с детства учила меня исконно женским ремёслам: шить, вязать, вышивать. Мне было скучно этим заниматься, зато сейчас я очень благодарна бабушке за эту науку. Все это я умею и, благодаря ей,  умею еще массу других вещей: пилить, строгать, заколачивать гвозди, рубить дрова, топить печи и т.д. Помню, как бабушка сама строила домик для туалета, мужчин-то в доме не было, а я с удовольствием ей помогала. Это мне было интересно.
Но самым моим любимым занятием всегда было чтение. Читать я научилась сама в пять лет. Приставала ко всем взрослым, спрашивая, это какая буква, и понемногу научилась их складывать в слова. Первый раз обнаружив, что я читаю, мама очень удивилась.
Книг в доме практически не было. Разве что «Евгений Онегин»,  да еще сборник стихов Пушкина. Я прочитала их тогда же в дошкольном возрасте. Детские книжки, как и журнал «Мурзилка», который мне выписывала мама, я проглатывала мгновенно, и очень рано узнала, что такое читательский голод. Позднее я утоляла этот голод в библиотеках, школьной и Дома Учителя.
Дом учителя в пятидесятые был достаточно крупным культурным центром города. Дворцов культуры в те годы еще не построили, и славились клубы механического завода, мелькрупкомбината, мясокомбината и Дом учителя. Кинотеатров тогда в городе было всего два – «Крам» и «Кзыл-Тан», где-то была ещё и «Заря», но где он находился я толком не знаю, к тому же вскоре его закрыли. Вот и все культурные центры.
После войны мама стала работать учителем начальных классов, так и работала до пенсии. Поэтому все мое детство связано с Домом учителя.  Находился он на улице Орджоникидзе, между Театральной (тогда еще Ленинской) и Рабочей улицами.  Это было одноэтажное здание, двор которого утопал в кустах сирени, среди кустов стояли деревянные скамейки. В здании был довольно вместительный по тем временам зал, очень хорошая библиотека и несколько небольших комнат для кружковой работы. Сейчас на этом месте высится чей-то крутой особняк.
При Доме учителя работали какие-то кружки, был хор. Как-то меняя книги в библиотеке, я слышала, как руководитель хора со смехом рассказывала библиотекарю, что к ней на репетицию песни «Широка страна моя родная»  приходил какой-то крупный чиновник, и придрался, что она не так «машет руками», в наше боевое время нужно махать вот так, т.е. более энергично. Это было уже после 56 года, и смеяться над чиновниками уже было не опасно.
Хорошо помню день смерти Сталина. Все плакали. Мама и бабушка были какие-то потерянные. Потом мама побежала в магазин за тканью для траурного флага. Видимо, была установка, всем вывесить такие флаги. Красного ситца в магазине не оказалось, и  мама купила сатин в мелкий белый горошек. На изнанке горошек был не виден. Ночью мама с бабушкой шили двойной флаг, обшитый чёрной каймой. Горошки скрылись внутри. Утром флаг повесили над воротами.
Помню большую газету, где на фото возле гроба стоят какие-то люди. Мама показывала бабушке чьё-то лицо, и говорила, что это Берия. Предатель, предатель, повторяла она. Потом оглянулась на меня и сказала, чтоб я про это никому не говорила. Я и не говорила.
По нашей улице машины почти не ездили, а вот на Наримановской в день похорон Сталина стоял какой-то грузовик, и гудел. Автомобильные гудки доносились отовсюду, но в основном с Советской (тогда она носила имя Сталина, но все называли её Советской) улицы.
Советская и Фурмановская были вымощены булыжником, по ним ходили два автобуса, оба от Старого Собора до вокзала, маршруты первый и третий. Еще был второй маршрут, от базара до мясокомбината, который находился где-то очень далеко за городом, так что автобус долго шел по пустырю. Сейчас это районы ремзавода и  ТЭЦ.  После ХХ съезда Советскую покрыли асфальтом и назвали проспектом им Ленина. А потом вдоль дороги посадили цветы. Это были чахленькие касмеи и бархотки, всегда запылённые, но первые на улицах Уральска, и мы ходили смотреть на них.
На площади, где сейчас памятник Абаю, стояла бетонная трибуна, на которой был памятник Ленину. Ленин стоял на земном шаре. В конце шестидесятых этот памятник и трибуна ночью исчезли, а вместо них появился  огромный памятник тому же Ленину, который сейчас стоит в парке. Правда, туда он переместился уже с другой площади.
За трибуной и до театра был Ленинский садик. Слово сквер в то время было не в ходу. В садике стоял фонтан, который работал, и меня иногда водили туда гулять. За театром через улицу начинался Фурмановский садик, вскоре в его начале построили кинотеатр Урал.  В Фурмановском садике тоже был фонтан, но почему-то не работал. Зато рядом с ним стоял большой памятник Сталину. После 56 года памятник убрали, долго оставался только невысокий пьедестал, потом исчез и он, и фонтан, на это место расширилась танцплощадка – знаменитые Фурмачи. Но об этом после.
На месте кинотеатра «Мир» была бензоколонка, а по другую сторону Золотой церкви находился Лермонтовский садик, с неухоженным памятником Лермонтову. Нас иногда приводили туда на уроки физкультуры  в начальных классах. Садик был пустынный и какой-то заброшенный. Так же как и парк, который тогда иногда называли по старому – Казённый сад. Все садики были огорожены металлическими зелёными решетками, которые крепились кирпичными белыми тумбами. Красиво.
Когда начали строить кинотеатр «Мир», машинами увозили куда-то пожелтевшие человеческие кости. Вездесущие мальчишки бегали по нашей улице с черепами на палках. Я очень боялась и не выходила из дома, не хотела видеть весь этот ужас. Сейчас в бывшем кинотеатре развлекательное заведение, которое одно время носило название «Рай». Кому рай?  Тем, кто пляшет на чужих костях, в прямом смысле слова? Или тем, чьи кости увозили машинами? Или тем, чьи кости до сих пор лежат под землей на месте летника и стадиона? Кощунственное название.
Наш дом стоял, да и сейчас стоит на улице Плясункова, бывшей до революции Кирсановской, там где она пересекалась с Кулагинской, которую потом переименовали в Льва Толстого. В хорошую погоду с середины улицы просматривалось какое-то удивительное строение, круглое с белыми колоннами. Тогда я еще не знала, что оно называется ротондой. Мне казалось, что там совсем другой мир, что в такой беседке должна сидеть с книгой красивая девушка в длинном белом платье, что там вдали все прекрасно и необыкновенно, как прекрасно и необычно само строение. Мне ужасно хотелось попасть в тот мир, окунуться в него, оказаться рядом с той удивительной девушкой.
Подростком я дошла до ротонды, конечно, никакой девушки там не было, да и быть не могло. Там стоял памятник Некрасову, которого сейчас тоже нет, как и ступенек, ведущих внутрь ротонды. Но красота и гармония самой постройки завораживала. Я и сейчас частенько любуюсь на это удивительное строение, и очень боюсь, что стройка, идущая рядом, испортит эту красоту и гармонию.
Я  подробно описываю Уральск моего детства, хотя и сама не знаю зачем. То ли ностальгия мучает, а скорее хочется, чтоб этот Уральск узнали и последующие поколения, теперь это уже история.
Детство мое было счастливым и безмятежным, каким и должно оно быть. Я не замечала нашу нищету, убогий быт, неполноценное питание. Бабушка не работала и пенсию не получала. А мама вместо крошечной зарплаты часто приносила какие-то бумажки, на которые ничего нельзя было купить. Они назывались облигации. В газетах печатались длинные списки выигравших номеров, мама всегда сверяла номера облигаций с ними, но мы никогда ничего не выигрывали. Наши знакомые тоже.
Тогда всех заставляли на зарплаты покупать облигации, государству нужны были деньги на восстановление порушенного войной хозяйства. И оно умело отымало эти деньги  и у  без того нищего и голодного населения. Потом, кажется в 70-е, тем, кто не успел оклеить этими бумажками туалеты, или просто выбросить их на помойку, вернули занятые деньги, выплатив номинальную стоимость облигаций. Но это были уже другие деньги и другие цены.
Мне для счастья хватало любви и заботы мамы и бабушки. Ведь любовь и ласка самое главное для ребенка. В наше время многие стремятся заменить её дорогими игрушками, одеждой, развлечениями. А потом удивляются, почему дети бросают их старых и больных. Что посеешь, то и пожнешь.
Питались скудно: тыквой, макаронами, кашами, часто ставили тесто, пекли лепёшки. Бабушка умела вести хозяйство, и голодными мы не были. Мясо не покупали, иногда брали дешёвые срезки.  Много позже, когда я приехала в отпуск из Аркалыка, я купила отличный кусок мяса и сварила из него бешбармак. Мама ела, ела, а потом как заплачет. Я удивилась, а она сказала, что впервые в жизни мяса досыта поела.
Но как бы бедно мы не жили, на Пасху у нас всегда были куличи, творожная пасха, пироги, яйца. Для творога у нас была специальная форма в виде усеченной пирамиды с вдавленными крестами. Она разбиралась, и на готовом блюде получались выпуклые крестики. А какие куличи пекла бабушка! Я ходила вокруг и облизывалась, но мне разрешали попробовать кулич только после 12 ночи. На пасхальные службы в церковь никто из семьи не ходил. Сейчас я сама пеку куличи по бабушкиному рецепту, но они уже не кажутся такими вкусными. Время другое.
Ходить христосоваться мне не разрешали, а вот катать яйца не запрещали. Возле дома по соседству собирались дети и взрослые и играли в эту древнюю игру. Каждый участник ставил свое яичко в ряд, а потом по очереди, специальной каталкой, сделанной из ткани, пытались сбить яйцо. Сбил, значит, яйцо твое, и можешь попробовать ещё раз. Нет, значит проиграл. Я конечно больше проигрывала, чем выигрывала, но было очень весело, народ собирался со всего квартала.
А в какие игры мы играли! Штандр, хори-хоро, лапту, краски, испорченный телефон, кольцо, колдуны – все не перечислишь. Если все их описать небольшая книжка получится. А как через крутящуюся верёвку прыгали. Как-то видела по телевизору выступление цирковой группы с крутящейся верёвкой, это когда двое крутят, а остальные прыгают. Не впечатлило. Мы в детстве похлеще коленца выкидывали. Ну, хотя бы такое упражнение, называлось – блины печем. Надо прыгать вприсядку, да еще успевать хлопнуть в ладоши и ударить ими по земле, да и за верёвку, которая крутится, не зацепится. Представили? Чем не цирковой номер.
Моё детство все было пронизано воспоминаниями о недавней войне. Рассказами о ней, предметами типа планшеток, калеками. Часто на улицах города встречались люди без ног. Они передвигались на самодельных низких тележках с подшипниками вместо колёс, отталкиваясь руками от земли. Иногда в руках были специальные приспособления из ткани или дерева. Мне было их очень жалко, постепенно они исчезли.
 Я очень боялась войны, боюсь и сейчас. Как то со мной почти случилась истерика. Я услышала по радио позывные: ши-ро-ка-стра-на мо-я род-на-я. От мамы знала, что когда началась война, звучали эти же позывные. Я очень испугалась, подумала, что снова началась война. Мама испугалась тоже. Мы застыли возле репродуктора и с ужасом стали ждать сообщение. Но вскоре страх прошел, это сообщили о запуске первого спутника. Я потом долго пыталась высмотреть в ночном небе летящую звёздочку.
В 1956 году, как гром средь ясного неба, грянул  ХХ съезд КПСС с постановлением о культе личности.  Тиран и одновременно чей-то кумир, был низвергнут. Моей семье повезло, никто не попал под колеса тоталитарной машины. А у соседей вернулся из лагерей дядя Миша, хромой, с темным морщинистым лицом.  Я тогда его побаивалась. После съезда появились и первые политические анекдоты, потом сильно популярные в брежневский застой. Помню один из них.
Ребенка спрашивают:
-Дедушка Ленин хороший?
-Хороший.
-А дедушка Сталин?
-Плохой.
-А дедушка Хрущёв?
-Умрет, тогда видно будет.
Давно нет Хрущёва, а вот плохой он или хороший все ещё не видно. Слишком ярким и противоречивым было его недолгое правление. Но страна тогда была на подъеме, в отличие от брежневского застоя.
В том же 56-ом начали поднимать целину. Как мне хотелось оказаться там среди первых целинников. Я тогда еще не знала, что целина это и наши степи, совсем недалеко от города. Мне потом приходилось бывать в целинных совхозах и нашей и Тургайской области. Пролетая на самолете над ровными квадратами полей, понимаешь какой огромный, нечеловеческий труд проделан.
 Сейчас поговаривают, что не надо было распахивать степь. Не знаю. Но тогда мы впервые попробовали белый хлеб. За ним еще были очереди, мама рано утром посылала меня в очередь за хлебом. Вставать рано не хотелось, но как было здорово возвращаться домой с двумя буханками  свежего, ещё горячего белого хлеба. Несмотря на запрет, я по дороге съедала хрустящую корочку с одной из буханок, казалось, что ничего вкуснее в мире нет. Потом очереди исчезли, хлеба хватало всем, даже в столовых на столах появились тарелки с хлебом, который можно было брать совершенно бесплатно.
Не помню, когда в наш дом подключили электричество. В 54-ом? 55-ом? Но где-то в эти годы. Хорошо помню другое. Я спросила двоюродную сестру, Руфину, как включается свет?
-Возьми линейку и ударь изо всех сил по лампочке, свет загорится.
Естественно, бить линейкой по лампочке я не стала, но поняла, что её лучше ни о чем не спрашивать, и вообще на все вопросы надо искать ответы самой. Что и делаю всю свою сознательную жизнь.
И ещё одно воспоминание, относящееся к этим же годам. В Уральске было сильное наводнение. Мама и бабушка вязали узлы, собираясь в случае чего лезть на крышу. Прибежал испуганный сосед, спросил, можно ли будет и им подняться на нашу крышу, мотивируя тем, что наш кирпичный дом устоит, а их домик унесет вода. Бабушка согласилась. Прибежала Руфина, она была уже студенткой, наскоро перекусила, сказала, что на дамбах весь город, кладут мешки с песком, и снова убежала на дамбу. Ночь была страшной и тревожной, но пронесло, вода на город не пошла. Удержали.
Дома у нас никогда не матерились. Лет до тринадцати-четырнадцати я не знала этих слов, и не понимала их значения. Потом улица просветила. В институте тоже парни никогда не употребляли при нас ненормативную лексику, это был их кодекс чести и проявление уважения к нам. Я так и не научилась употреблять грубую брань. И сейчас, слыша как милые девичьи уста буквально изрыгают мат, я испытываю стыд за них. Мне жаль этих юных девочек, которые сами не понимают, что выглядят вовсе не крутыми, а просто грубыми, и что бранью скорее оттолкнёшь, чем привлечёшь внимание ребят.
Ещё страшнее видеть мат в печати. Неужели, тому же Ерофееву или Губерману не хватает слов в великом, могучем русском языке? Или это погоня за дешёвой популярностью? Тогда грош цена такому писателю. Кстати, русский язык намного богаче, чем те же английский или немецкий. В нём больше слов, больше оттенков. Только вот, как правило, запас слов у многих молодых не намного больше, чем у Эллочки Людоедки. Перестали читать книги, а соответственно теряется речь, убогим становится лексикон.
В 1955 я пошла в школу. К тому времени я прекрасно читала, умела писать, считать, знала сложение и вычитание, и была абсолютно уверена, что все мои сверстники тоже всё это умеют. В классе над доской висел плакат: «Привет первоклассникам». Я сразу же мысленно прочитала его, но когда учительница спросила, кто может прочитать, что написано, промолчала. И только когда кто-то из мальчиков начал по буквам разбирать надпись, громко сказала ее вслух. Я очень удивилась, что остальные не умеют читать. Для меня чтение уже было таким же естественным процессом, как дыхание.
В 57-ом меня приняли в пионеры. Торжественное обещание я выучила назубок. Как отличницу меня принимали на площади перед памятником Ленину. Было холодно и ветрено. Я стояла в ряду с другими отличниками из разных школ, и  ждала, когда же выйду перед строем и выразительно прочитаю:
-Я юный пионер Советского Союза.
Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: жить, учиться и работать, как завещал великий Ленин…
(Имя Сталина к тому времени уже убрали из этой детской клятвы.) Но нас просто заставили хором повторять слова обещания, прочитанные вожатым.  Я радовалась тому, что стала пионеркой, но сам обряд посвящения меня сильно разочаровал.
Не хочу подробно описывать школьные годы. Они были весёлыми, где-то счастливыми, где-то проблемными. Словом, как у всех.  Но школу я любила всегда, а может просто любила учиться, узнавать что-то новое.