Stigmata

На высоком табурете кокетливо наклонившись к прицелу камеры.

Опирается черным лаком вымысла Christian Louboutin, блещущим на носках цветами – белой сердцевиной и переливами колера от гнилого желтого до лиловых вспышек мориона. На ногах по синему чулок расходятся узорами нежно-кремовые лепестки, переплетаясь с зелеными листьями, прерываясь красным пионом у разводов фиолетового. Выставляет левое колено, приподнятое, скрытое под симфонией ажуров.

Едва качнувшись, улыбается. Экспонирование всех оттенков ее кожи – зеркало отодвигается, пропуская световой поток.

Небрежно, незамысловато принимает позу. Диагональю – руку через пятнистую красками, золотисто-темную палитру. Раскидывает по бедрам сирень шелка с каймой лобелий и голубых орхидей на подоле. Упирается пальцами в талию, отбросив локоть с по низу идущей, дымчатой тенью. Белеет грудями в корсаже над драпировками юбки. На плечо спускается рыжий локон, обхваченный на конце молочной лентой, повязанной в подобие банта.

 Поправляю съезжающие очки. Сжимаю и разжимаю затекшие от напряжения пальцы. Более удачные снимки к концу. Дикая Офелия в свете софт-рефлектора.

Светлой медью крупные кудри обрамляют ее лицо – с подмигиваниями меда и карамели. Издерганные улыбкой губы перекашивают, влажный блеск вытаращенных глаз придает загадочный вид. Старым вином рдеют на скулах ожоги канцелярского ножа.

Позади ее тела расходится морщинами мятая материя холодного, выцветшего золота, отливающая грязной синевой.

 Ниспадает складками, подражая ее платью.

Одной ногой она касается замызганного ветхого покрывала, раскинутого по полу. У ножек импровизированной табуры стоит кадка с краской, валяется огромная малярная кисть с красно-бурой щетиной. По стенкам кадки растеклась жижа темного ультрамарина, желтым ободком обвита крышка. Щелкаю еще раз.

К уголкам ее трясущегося рта стекают слезы. Убрать все освещение. Смешивается короста крови с соленой слизью. Лоб блестит в поту – смеси адреналина и подвальной духоты.

Растирает пальцем справа на тыльной стороне ладони. Сдерживается, чтобы не разодрать ногтями кровяной знак. Две перечеркнутые линии на ссохшемся кожном покрове. Своеобразный крест в кругу розовой сыпи.

Кидаю ей полотенце. Можешь убрать свои подтеки. Бросаю ей на колени телефон с рожей не особо смазливого музыканта на блокировке. Можешь позвонить прямо сейчас. Кладу зеркалку в кофру.

На высоком табурете слегка наклонившись. Сжимая в руках ненужную палитру. Вцепляется в телефон. Отводит блокировку, метнув на меня взгляд. Притрагивается к царапинам на щеках. Размазывает слезы. Все выходит так – методично.

Последовательно. Возможным предугадать заранее. Как она хватается за свои волосы, будто хочет их выдрать. Или сдирает кожу с помертвевших губ. Долго набирает номер. Или заходит в список контактов. Во всяком случае – звонок.

Телефон срывается с ее ладоней и падает на расстеленное покрывало. Не разобьется. Она расправляет фаланги, разжимает их с недоверчивой уверенностью. Осторожно кладет на струящийся шелк. Взглядывает из-под завитых прядей, сверкает бетонной сыростью вместо глаз.

- Нет.

Отказаться, значит дать согласие.

Методично – подхожу и отодвигаю с лица ее волосы. Соприкасаюсь своими руками с ее. Зрительный контакт. Само собой.

Полагаю, катарсис, перевернутый наизнанку.

- Не беспокойся, –

И стыдливо выставленные сентименты, которые я «по-вуайеристски» просматриваю с излишним восторгом.

- я буду более внимательным к тебе.

Конечно. Ведь любовь долготерпит. Милосердствует. Не ищет своего. Любовь даже не мыслит зла.

«В этом нет никакого смысла. Но если тебе это и необходимо, будь уверен в том, что я это сделаю. Это не будет больнее, чем обычно. Он не заметит. Я просто сделаю эту глупейшую глупость.»

Во сне она вальсирует, держась за невидимые руки партнера. В экстатических припадках откинута назад, глаза чуть прикрыты: почти неслышно кружится, топчет босыми ногами паркетный пол. Луна иногда сквозит перед ней, когда совершив полукруг, она оборачивается к французским окнам. Чувствует под веками мягкий свет, секунда – замедляет темп, покачивая головой, холодеет – вздрагивая на кровати бессознательно. Языки лунного света – языки огня, лижут плоть, в попытке содрать dermis начисто, в жалких поползновениях перерождения.

В тяжелой пляске воздушного вальса, под желтым, болезненным светом луны она смеется беззвучно, скривившись губами и вперив взгляд в воображаемого танцора. Смеется, потому что забавно обставлено, потому что миг уже тянется дольше, а конечности немеют в бесконечных па. Долгой юлой мимо бархатных бордовых портьер с приглушенными, чернеющими впадинами складок в темноте, мимо нелепых гипсовых статуй, раскиданных по углам зала, в квадрате светлого дерева, тягучей, сочащейся кровью из разорванных пяток. Порхающими следами на древесно-розовом паркете из запахов железа и соли –

Она, со смехом вступившая на релятивистскую стезю неустанной беззаботности, все же неизменно в запахах афродизиака туберозы, в сладости ликера и ванили. Соблюдает неукоснительное постоянство. В мякоти дикой земляники, осыпанной душной пудрой, в сливках и горьком шоколаде. С золотистыми бликами на волосах, в извечной, порывающейся улыбке, старательно, чересчур грациозно изображает неуклюжесть.

Нервозная, в смятенной жизни, в длинных, изящных юбках. С острым взглядом и плавными чертами лица. Serpente, сбрасывающая кожу. Пытается найти прелесть в приспособленчестве. В смеси искр симфо-метала, эмбиента и неоклассики. В гипнотическом беспорядке и гитарных риффах.

«… этот мир убивал меня.» Наверное, она была слегка асоциальна. При всем своем смехе и веселой увлеченности. Раздирала тело по клочьям перед зеркалом в ванной, освещая лицо вспышкой сотового. Жизнерадостная, терзавшая перед общественностью клавиши в беспрестанном мажоре. Преодолевала тошноту и головную боль. Вальсируя в лунном зале. С постоянными проблесками ямочек на щеках. Раздражаясь неуместной паранойей. Царапала решето на ладонях. В ненавистных испарениях затхлой клетки и грязных аллеях, замкнутая в своем теле, в своем квадрате из светлого дерева. Мазала губы красным в приступе возбуждения. Бросала помаду в урну, похотливо улыбаясь напоследок. Она хорошо ладила с людьми. Даже слишком.

«… этот мир убивал меня.»

Она идет, помахивая борсеткой и стараясь не смотреть на прохожих. Ее каблуки постукивают по вишневой плитке, руки непроизвольно дергаются в такт. Борсетка на крошечном ремешке резко покачивается из стороны в сторону. Она идет, улыбаясь своим мыслям, беззаботная, уверенная и привлекательная. Витрины с блестящими отражениями, с зигзагами лампочек внутри, подслушанные слова пешеходов, разговаривающих с телефонами, скованные прохладой одиночные клены. Проходит переулки, не замечая следующей за ней тени. Садится на влажную от дождя скамейку, треснутую кармином.

Борсетка, пытается достать мобильник. Поддельная неуклюжесть побеждает: худая стопка карточек падает под ноги, деньги вываливаются на скамейку. Мобильник приземляется всего лишь на колени. Она хочет сделать звонок, параллельно пытаясь собрать карточки, замечая острый и неуместный запах среди холодной сырости.

Тривиальная тактика посредством хлороформа. Нелепым киношным способов, едва оказывающим свое действие на жертву. Он травит ее несколько минут, сжав рот и повалив тело на скамейку. Она не может пошевелиться и только захлебывается в собственных слюнях.

«Эту глупейшую глупость. «Я просто не хочу тонуть в темноте.»»

В ритмах индастриала и диссонансах Прокофьева. Дубль два. Заворачивает в бешено серый под тучами переулок. Окунается в ароматы сирени и пряной влажности. Хлопает дверью. Поднимается по нескольким ступенькам. Скрежещет ключом, вгоняя его в скважину. Борсетка, болтаясь на запястье, едва не сваливается. Стуча каблуками проходит внутрь. Скидывает ботильоны, взъерошивая волосы, шлепает ногами. Падает в кресла. Переулок освещает солнце. Ее комната – в вечном сумраке, с окнами, заслоняемыми кустами сирени, – едва пропускает свет.

Она не может избавиться от некоторой толики ретроспективного мироощущения, когда выбирает себе квартиру и занимается ее обустройством. Она смотрит на постоянную затенённость и стилизованные под старость каштановые половицы. Ее волнует обитые бархатом старые кресла и огромные книжные полки. Обращенная к далеким воспоминаниям, к мелочам, где-то увиденных и запавших в память, к кусочкам чужих домов, отрезкам гардин и букетам садовых цветов. Все еще соотносит –

Она хватает трясущийся от вибрации мобильник. Неужели? Не придет? Нет, она его совсем и не ждала. Удачи. Да.

Она подскакивает и, накинув пальто, бросается к двери. Прислоняется к косяку, пытаясь отогнать кровь. Вываливается прочь из дома, набирая номер. Бежит к углу кирпичной стены, слушая гудки. С отбойным молотком вместо пульса наконец-то слышит глухой голос.

«Как будто ничего не поменяло то, что он мне изменяет. Нам обоим немного плевать друг на друга.»

Неужели? Фотографии? О, она уж убедилась. Пожалуй, она с ним встретится. Где она? У какой-то стены с граффити криворукого сопляка. Да – да, приезжай.

Четырехлетнее заочное знакомство, переписка, редкие встречи, проходившие в неловкой болтовне, но оставлявшие после себя приятное чувство. Она познакомила его с бойфрендом, представив, как своего молодого человека. Иногда шутя приглашала на местные вечеринки, устраиваемые городской администрацией, но никогда – на дружеские суаре. Просиживали вечера в парках, слушая Lacrima mosa, хотя больше предпочитали «Hohelied der liebe».

 “не ищет своего,
не раздражается, не мыслит зла,”

Глупо проводили время. Глупости надоедают, и они полностью обратились к переписке.

Он все время поправляет свои очки, якобы сползающие. В этом определенно нет смысла, но скованность его смущает, и он отыгрывается на очках.

Они придают его лицу еще большую выразительность и не похожи на стекло в бесформенном металле. Горбатый нос, прозрачные глаза, заостренный подбородок. Он касается рукой ее спины, слегка прижимая к себе – подобие объятий. Хвойная горечь, смола и восточные сладости. На стыке мужского и женского. Бьет химической основой. Синтетический, топорный с приторностью винтажа.

«Ибо мы отчасти знаем,
и отчасти пророчествуем.»

В мелодизме скрипок и виолончелей, под надрывы скриминга она не обращается к кишащим паукам знаков и предвестий. Склонившись к его груди, она скоро выпрямляется и глядит сухими глазами.

 – Здесь должен быть отличный бар.

Французская водка. Он постукивает пальцами по пятнам лазури черного дерева. Рюмка взлетает, сверкая бликом, и опускается, истекая горячительным соком. Она откидывает волосы со лба.

- Здесь должно быть отличный бар.

Рассеянно оглядываясь по сторонам, она не замечает его кристально-мутного взгляда. Он притрагивается к перемычке очков. Осторожно говорит. Конечно, теперь-то она и близко не подойдет к нему. Всегда находятся такие твари. Но ведь она уже понимает, что их отношения изжили себя – чушь, чушь, чушь – надеяться на всю эту влюбленность – большой вопрос –

Французская водка. Рюмка опрокидывается с невыносимой для трезвого обывателя скоростью. Ей бы следовало придержать себя. Он лишь поглаживает стеклянные стенки за серебрящейся спиртом влагой. Она протягивает к нему руку и отрывочными фразами жалуется на плохое освещение.

 – Будет тебе освещение.

Ciroc или Grey Goose? Французская водка. Она опирается на его плечо и волочит ноги по скользкому полу. Альдегиды парфюма утыкаются ей в нос. Он не на машине – сигналит такси.

– Кажется, это не французская водка. Мне плохо.

Лужи блестят полиролью желтого. Она чуть не оступается.

 – Ты просто перепила.

В его новом доме небольшой беспорядок и высокие потолки. Зачем-то огромные зеркала в холле. Мрачная свежесть интерьера – черное дерево и белые панели. Она с удивлением осматривается.

 – С тех пор, как ты сюда переехал, – слегка заминается, – ты меня еще не приглашал.

Он просит ее пройти в гостиную и присесть, но она остается в длинном зеркальном холле. Вспоминает свою маленькую квартирку. Вновь чувствует приступы тошноты. Алкоголь еще подступает к горлу. Вдобавок слышен синтетический аромат застарелой туалетной воды, пропитавший холл.

– Работа здесь не хуже той? Так, наверное, часто бывает: переедешь и –

Он затыкает ей рот поцелуем. Она хватает его воротник, оцарапав шею ногтями. Очки врезаются ей в лицо. Не закрывая глаз, она видит позади его спины их тусклое из-за полумрака отражение.

Его губы кажутся ей чем-то мерзким, мягким и слизким. Оттолкнув его, она бежит внутрь, пытаясь найти ванную. Повсюду встречает неверные вспышки темноты. Полумрак. Натыкается на закрытую дверь. Только успев включить свет, падает на колени и блюет на шахматный рисунок кафеля. Два белых круга – от лампы – в окружении более мелких светятся на молочном квадрате. Рвота скапливается на полу короткими рывками. И блюет, и блюет, и блюет.

«Наверное, все уже происходит.
 «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан.»»

Что скорее всего, четырехлетняя переписка – фальшива. Ее не могло существовать. Ни один из действующих лиц не заводил бы подобных отношений. Змея, сбрасывающая кожу. Это означает дубль три.

Она откидывается на шахматные стенки ванной. На лице горят порезы. Хоры женского вокала вторят ей об истине. И показывают правду.

– Это не больно.

Она соглашается с ним. Берет канцелярский ножик и смотрится в зеркала.

Когда она впервые снова увидела его? Она поднимается по ступенькам, борсетка качается на запястье. Луна просвечивает сквозь бутылочную зелень сирени, из окна веет свежестью. Она снимает пальто и ботильоны. Проходит сквозь багровые кресла. Чья-то рука зажимает ей рот. Она, вздрогнув, полуобернувшись, пытается различить черты лица. Очков нет, наверное, на нем линзы. Он отнимает от ее губ руку.

– Мы ведь уже не виделись четыре года?

Погрязшая в черноте блэк-метала. В хтоническом оборотничестве. С жадностью всматривалась в его глаза.

– По счастью мы виделись вчера.

Он пропускает ее слова мимо ушей.

 – И твоя записка мне ничего не объяснила. Ты все еще с ним?

Она передергивает плечами. Да, она все еще с ним. И ничего не сделала. В записке – ложь.

– Ложь?

Он ударяет ее по лицу. Она коротко вскрикивает, отшатнувшись.

–  «Теперь мы видим – как бы сквозь тусклое стекло, гадательно.» – Ты не видишь ничего. Даже через зеркала. Могла бы не писать это.

 – Мог бы не появляться через четыре года. Если ждал, что я освобожу себя от него –

Он встряхивает ее.

– Даже при том, что изменяет?

– Все давно наладилось.

– Неправда.

Она с сожалением смотрит на него. Передумывает тысячу мелких воспоминаний. Ни в одних из них нет его. Он отрывает от ее плеч руки. Присаживается на подлокотник кресла.

– Знаешь что? Ты поедешь со мной.

Ну, конечно. Она усмехается. Но не когда он впечатывает ее в стену и приставляет нож к горлу. Длинный конический клинок, с ручкой, сужающейся к концу. Годится, чтобы зарезать.

 – Ты поедешь со мной.

Она долго вглядывается ему в глаза и силится произнести слово.

– Разумеется.

Подталкивая ее вперед себя, он не отнимает руки с клинком. Дверь захлопывается, короткие ступеньки.

– Убери нож. Кто-нибудь увидит.

В машине он пристегивает ей ремень. Она слегка улыбается, над его нескладной заботливостью. Он еще сжимает нож, хватаясь за руль и поворачивая ключ. Мотор еле слышно начинает гудеть. По стеклу барабанит – заморосил дождь. Она ощущает старенький телефон в кармане своих джинсов.

Фальцет-скрим разрывался в голове. Расщеплялся на визгливый нестройный хор.

Она смотрит на своего отраженного, перевернутого двойника, стоящего в мерцающих зеркалах. Кто сказал, что это больно? Слова какой композиции орали это?

Взмахивает рукой и бьет ножиком по лицу. Кровь выступает на изорванной скуле. Она бьет еще, но уже осторожней, обливаясь червонным нектаром. Шея в свежих, неровных порезах.

Бьет себя, бьет. Долго разрезает неглубокие линии на предплечьях. Глаза загораются неверным огнем, и она видит себя в лунном зале с гипсовыми идолами. Шатается по паркету в танце, отражаясь в панорамных окнах, в благозвучии кровавых следов и бордовых складок портьер. Нездоровый желтый одевает ее силуэт, пляшущий в беспощадном экстазе. Бессмысленно она раздирает узы плоти, стягивающие ее сильнее, до хруста костей. Ломающие пальцы. Она кричит, падая неестественно изогнувшейся позой, раскинув колени.

Она кричит, роняя лезвие, извиваясь в зеркалах окровавленным телом.

Die liebe – liebe. Die liebe.

“Все покрывает.
Все переносит.
Если имею дар пророчества,
и знаю все тайны,»

Экспонирование всех оттенков ее кожи.

Он бережно застегивает ей платье. Цвет осенней анемоны, отливающий могильным холодом. С каймой лобелий на подоле. На матовом теле, обитым красными шрамами. Она смотрит на свои руки, думая о его холодных пальцах. Медные локоны, спускаются на умытое лицо, прикрывая рваные порезы.

 – Сейчас все закончится.

Die liebe. Она откидывается на шахматные стенки ванной, сминая платье.

Правда. Отпечаталась на подвальных стенах. В объективе фотоаппарата.

Он беспрерывно щелкает, будто ему может и не хватить одного снимка. Внешней вспышки нет, но ей кажется, будто ее глаза заливают светом. Сопрано поднимается из самых глубин и надрывно стонет. Отпечатывает кадр за кадром. Мигрень одолевает голову свинцом сквозь тысячи голосов в унисоне хора. Свет, свет, свет. Она улыбается.

Духота спирает горло. Она не чувствует, как капли пота собираются на ее лбу, смешиваясь с тонкой полоской оттиска крови. Знаки безумия – рдяные царапины на бледном лице. Стигматы, выжженные жреческим преклонением смердящим язвам баала.

Свет темнеет в его взгляде.

Подвальная влажность. Она роняет мобильник.

В зеркале ванной отражается ее измятое лицо. Сбросившее личину, устремившееся в вечность. Взгляд на себя всегда сакрален. Она подносит ненужную вспышку телефона к глазам. Локус потаенного, серебро раскаленных голосов – она рассматривает в нем свои белки, обведенные краснотой и болезнью. Ищет клеймо, чтобы не забыть о нем.

 – По доброй воле.

Ты очистилась, говорит он. От скверны. Она понимает. Она это видит.

У нее не оказывается фотографий, сделанных в недавнем прошлом. Она думает, это потому, что на всех снимках есть изображение их вдвоем: ее и того, с кем она пыталась быть долгое время.

Экран потухает. Сознание не желает больше совершать смертельных прыжков, сделав навсегда лишь один.

По доброй воле. Он откидывает ей волосы, падающие на глаза. Она взирает на него с восторженной затравленностью. Чувствует, как близко он наклоняется.

Воздушная сирень юбки – чароиты цветов на синих чулках сморщиваются, опускаясь вниз.

В зеркале ванной еще слышны визги вампирского фальцета.