С

  Волны с грохотом бились об уступы скалистой береговой линии, обрушиваясь на неё всей своей неистовой мощью, разлетаясь затем, на сотни тысяч крошечных капель.
Северный ветер бережно уносил их дальше на берег, и заботливо осыпал ими стоячую
площадку. С неё безумствующий океан казался страшным, свирепым. Тучи спускались
всё ниже, спеша умыться в его непокорных водах, а капли дождя, опережая их, сливали воедино всё это природное безумие так, что со смотровой площадки океан и небо казались непроницаемой сплошной стеной, непроглядной, мрачной. Она надвигалась, ближе, ближе. Селим боялся пошевелиться, завороженный, стоял, всматриваясь в бесноватые гущи, пленявшие его взор. Вскоре уставшая стихия приняли в свои объятия его маленькую фигуру, обхватила и прижала к своей мертвой груди. Селим ощутил холод своей матери природы, её печаль, предвещающую разлуку грусть. Что-то неестественное, потустороннее передалось ему через это объятие. Водные вихри подняли его и унесли ввысь, не разжимая удушливые тиски посейдоновских толщ. Казалось, она прощалась, сжимала в последний раз и поэтому, пыталась сжать сильнее, запоминая черты его лица. Селим чувствовал, что она всматриваясь в его глаза, и увидел в её непроглядном мраке чарующий свет и ужаснулся, он зазывал его, нашептывал что-то своим утробным гулом, вкрадчиво, тихо. Вдруг всё померкло и открыв глаза, он увидел темный потолок маленькой комнаты, где вчера, уставший завалился спать. В коридоре слышались шаги, громкие, смелые, они уходили и возвращались, доходили до двери и пропадали в лабиринте комнат. Сквозь щель двери  Селим понял, что там включен свет. Кто-то шептался. Казалось, за дверью проходит некое таинство. Обряд древних верований. Почитание культа давно забытых божеств. Вдруг кто-то ахнул, и послышались легкие всхлипывания, медленно, безотрадно перешедшие в спокойный, горький плач. Он вспомнил свой сон, рубашка промокла насквозь, только сейчас он понял, что замерз. Кожу покрыл гусиный покров. Селим оперся на руку и приподнялся. Лицо сковало выражение жалости и боли. Бабушка Ханум успела проститься, думал он, ею пахла вода, ласкающая своей ладонью моё лицо, её голос он слышал в переливающемся водовороте, обвивающем кружащейся спиралью его лицо, уводящие потоки вверх в звездное небо, а когда последняя водная полоса его отпустила , проведя по щеке своей мокрой ладонью, Селим начал падать сквозь сон, все вокруг проносилось мимо, он летел сквозь пространство и время, все слилось воедино в бесчисленную пустоту, куда падала его одинокая в своем падении душа. Кто-то открыл дверь, и силуэт на фоне яркого света остановился, при виде сидящего Селима. Он силился отыскать в призраке глаза, которые уже давно смотрели, не сводили своего мертвого взгляда с него. Выжидающе, они молчали своей черной грустью. И Селим, и стоящий пред ним призрак всё знали, и боялись нарушить роковое молчание. Вопрос призраку здесь казался глупым, неприличным, а скорбная новость для Селима выглядела бы нелепой, оскверняющей эту удивительную духовную связь, которую тут, на стыке тьмы и света, столкнули потусторонние силы сна и ужасающая правда наступающего рассвета.

                ***

  Люди начали расходиться сразу после похорон. Длинной, чёрной витиеватой линией, подобно скорбящей колонии муравьёв, они, обходя строгие лики могил, брели к выходу, погруженные в свою печаль, уныло, неспешно, словно в запасе была целая жизнь.
  Оставшись наедине с братом, Селим, наконец, высказал давно мучившую его мысль, медленно проговорив каждое слово:
- Я хочу принести цветы.
- Нет. Мы не кладём цветы на могилы, Селим. Мы не романтизируем смерть. Уход человека для нас - это потеря, трагедия, невосполнимая утрата. Цветы - излишество. Я бы сказал, это кощунство, злопыхательство над смертью. Но они нужны нам. - Он едва заметно улыбнулся. - Нужны тебе. Молясь о упокой душе усопшего нашему Богу, мы успокаиваем прежде всего самих себя. Все мы немного эгоисты. - Улыбка его приняла печальный оттенок.
- Но я хочу. - Слова Селима прозвучали обиженно. Он тут же обнаружил это и хотел что-то добавить, чтобы скрыть волнение, но не нашел слов. Он был подавлен, по-настоящему несчастен, хмур, словно небо, что заволокло тучами.
- Никто тебе не запретит. - Сказал Альберт. Затем медленно поднялся, бросил горсть земли на могилу и медленно, вслед за остальными, побрел к выходу, огибая кривые надгробья.
  Мысли Селима метались. Он вспомнил ещё накануне светлое улыбающееся лицо бабушки Ханум, в улыбке которой было столько искренности и любви, столько нежности и человеколюбия, что ею можно было останавливать войны. Вспомнил её пение. Тихий, переливающийся голосок бабушки часто еле слышно звучал в глухих комнатах старого дома. А в конце своей песни, её маленькие глаза бусинками падали на не потерявшие теплоты, давно высохшие руки, перебиравшие потертые старенькие четки и принимались грустить. Они часто, безучастно, разбито смотрели сквозь замусоленные окна на горные вершины, пиками впивающиеся в небесную гладь, - казались безвозвратны к счастью. О чём она думала в эти минуты? Селим часто находил её такой. Ясное как день лицо бабушки выражало неприступность, безмятежное спокойствие, хладнокровие, непричастность к происходящим событиям, отрешенность от внешнего мира, но  Селим прекрасно понимал, что скрывается за этой маской. В кругу многочисленных внуков, она рассказывала бесчисленное количество разных историй из своей долгой, тяжелой, безотрадной жизни, рассказывала их непередаваемо красочно, ярко в деталях, с юмором, смеясь, живо перебирая четки. А глаза старенькой Ханум предательски выли от раздираемой душу боли, и это чувство часто передавалось Селиму в этой мучительной близости душ - говорящей и слушающей . Но он всё не решался спрашивать. Боялся. Не знал как. Да и что бы он спросил, когда все и без того видел. Что есть вопрос - формальность. Полученный ответ  - всегда заведомо ложь. Кажется только теперь Селим понял язык, которому не обучишься и за всю жизнь. Человека должно просто озарить. Глаза отражают наше внутреннее, истинное положение. Мимика способна скрыть внутреннюю трагедию, но глаза - никогда. Счастье или беда касается того, кто способен это видеть. Он вдруг вспомнил сон, море, солоноватый вкус воды во рту, окружавший его мрак, испытанное в ту минуту отчаяние. Мысли, подхватившие Селима ввысь, увлекшие в пучину беспамятных дум, так же лихо вернули его на землю, на старое кладбище древнего селения, к маленькой могилке бабушки, где он стоял, безжизненно свесив голову, а по одеревенелым щекам текли слезы, горькие, как боль утраты, соленые, как вкус ночного кошмара.
  Ветер вокруг то сердито завывал, то резвился непоседой мальчишкой. Беспечно разгонялся и что есть силы бился о могильные плиты, шумно падал. Скрывался за редкими деревьями, словно прячась за ними, и отрывисто посвистывал оттуда, будто приглашая сыграть с ним. Затем, резко срываясь, вновь пускался в неудержимый пляс, неожиданно опоясывал Селима, проникая сквозь его одеяния, вызывая легкую дрожь, и мигом бросался наутёк, к земле, где собирал на её неровной поверхности, лежащие в пыли сухие листья и кружил их в веселом танце.