Доброжелатель. Часть 2. Гл. 7

Глава 7
До звонка
Спустя час Пётр стоял за выносным столиком рядом с пивным киоском, прихлёбывал из полулитровой банки несвежее пиво – здесь (он заметил, что всегда, когда злился, даже ещё в свою бытность русским, но всё-таки называл родину – здесь) по-прежнему не хватало бокалов; автоматически отщипывал от старой сухой воблы кусочки – сродни щепкам папы Карло, выстругивающего сынку нос, рядом оказался некий субъект с помятой физиономией, сейчас за жисть начнёт, с тоской подумал Пётр, следующую порцию буду пить в приличном месте.
– Мужик, на пиво подбросишь? – спросил сосед.
– Пётр молча достал из кармана свалявшуюся купюру, протянул, мужик шмыгнул носом, как бы стесняясь, но деньги взял и через пару минут примостился рядом уже со своей банкой.
Достал из кармана чекушку, выставил на стол, покрытый пятнами от пролитого за вечность питья, – разбавим – не то спросил, не то утвердил план предстоящих дебатов.
А что, если напиться, забыться, дотянуть до спасительных пяти вечера, услышать в последний раз её голос, а затем дуло, смотрящее в висок, мелко трепещущая жилка, как утром воробьиные крылышки подле её работы, финал неудавшейся пьесы, мужик уже щедрым движением плеснул Петру в банку остро пахнущей водочки, из дешёвых, видно, давно я такой не пивал, как в Америку умотал, – подумал Пётр, здравствуй, матушка Россия, приветствуй.
– Ты, я смотрю, мужик интеллигентный, – сказал случайный собеседник, скажи, только сперва выпьем, а потом скажи, ты этого дудака Борю уважаешь?
Пётр поднял свой псевдобокал, они чокнулись, залпом выпил и решил, что смесь плохого пива и водки лучше, чем эти же составляющие по отдельности. Может, это наш коллективизм приучил нас смешивать всё? – спросил у мужика, тот в этот момент усиленно обнюхивал свой рукав с шумом, будто был китом.
– Не, про коллективизм не скажу, но чтоб заложить за пазуху как не смешать? А ты, чего, из демократов что ли, раз про Борьку молчишь?
Карсавин понял, что речь идёт о президенте, но, поскольку он не знал, что происходит в городе, то и говорить особо не хотел, объяснять, что он первый день после пятилетней разлуки в Москве – что этому пьянице до того.
– Я, старик, аполитичен, я в зоопарке работаю, слонов кормлю.
Мужик выслушал, налил снова, сказал:
– Ну, тогда давай за слонов, они, тля, любых политиков лучше. Я тоже зверюг люблю. А Борьке наши накостыляют, падла он большая, всё у стариков отнял. Подумал и добавил – и у слонов, скотина.
Выпили, доели воблу, Пётр махнул рукой, и вот он уже находился (если бы ещё кто-нибудь искал его) в другом районе, в каком-то баре, здесь продавали и водку, и пиво, была закуска из вечных: бутерброды с колбасой, селёдка, половинка вареного яйца в майонезе, мужик, не столь помятый, но не менее душевно-въедливый, будто их штамповали в одном медвытрезвителе, занюхивали уже не рукавом, но корочкой, сословная лестница вела вверх, так и до Метрополя доберусь, усмехнулся Карсавин.
Далее память о посещённых злачных местах смазалась, к вечеру Карсавин почти не помнил, где побывал за день, он шёл по центру города, нёс в руке надкушенный батон, мимо пробежали со щитами в странном, из чёрной кожи, обмундировании солдаты, у метро стояла громадная толпа чем-то возбуждённых людей, с другой стороны улицы в несколько рядов, как римский полк легионеров – всё те же в чёрном и со щитами.
Пожилой мужчина с девушкой, видимо дочкой, перешёл от метро, от гудящей возбуждённой толпы на другую сторону и двинулся вдоль ряда странных солдат. Видимо, он считал, что «на стороне» власти он будет в безопасности. Вдруг один из солдат, широкоплечий, мощный, с безумным взглядом, выскочил из строя и сбил с ног пожилого господина. Девушка завизжала, бросилась на солдата, и тут же полетела на асфальт, солдат отшвырнул её, даже не заметив. Затем он принялся наносить удары дубинкой по лежащему, из толпы напротив выскочило несколько человек и одна старушка с громким криком Фашисты бросилась на строй. Солдаты застучали палками по прозрачным пластиковым щитам, каждый следующий удар наносился всё быстрее, Карсавин, несмотря на весь ужас и недоумение, подумал, что так, видимо, заводили себя перед охотой мужчины в охотничьих племенах, вокруг костра, под ритмичные удары копий о щиты, доброй охоты, сказала Багира, выгнув своё чёрное тело, чёрные тела двинулись в сторону станции, передние, войдя в соприкосновение с толпой, начали наносить удары по людям. Били с отмашкой, смачно, будто выбивали ковры, раздались крики, Фашисты, Фашисты, уже вся толпа в один жуткий ненавидящий голос выла, плакала избитая женщина, отставной седовласый военный в мундире кричал избивающим народ солдатам что-то о битве под Москвой, о Гитлере, Сталине, Ельцине, ряды солдат двигались не останавливаясь, Карсавин орал вместе с толпой, сливаясь с людьми, лишь секунду назад чужими и ненужными, в сладком ощущении страха и гнева, Фашисты, Фашисты. Его бросило вперёд, на пластиковые холодные щиты и удар палкой разбил ему губу. Сладкая кровь залила подбородок, Пётр ударил ногой куда-то вниз, под прозрачную слепую плоскость, по ноге солдата и заметил, как сузились от боли зрачки, до того безумно, словно от наркотика, расширенные и неподвижные, – его снова ударили.
Уже бежали к узким проходам в метро люди, окружённые со всех сторон и сжимаемые в тесное кольцо безжалостным обручем чёрных воинов, толпились, стараясь протиснуться в стеклянные двери, отталкивали друг друга, сгибались, стараясь прикрыть руками головы, а обруч сдвигался и сдвигался, Ка-а шипел, сдавливая свою жертву, доброй охоты, мы одной крови, Карсавина втянуло в зал потоком хлынувших вниз, по эскалатору, у вас кровь, крикнула бегущая мимо женщина, спасибо, а сверху, уже внутри вестибюля, продолжалась бойня, солдаты гнали дубинками людей вниз, по струящимся неторопливо ступенькам, хлынуло потоком разбитое стекло: кто-то из солдат разбил плафон лампы, находящейся между лестничными пролётами, звук лопнувшего стекла был похож на выстрел, наверху понравилось, разбили ещё несколько, осколки летели вниз, Карсавин видел, как вспыхнул багровый рубец на щеке девушки, осколки стекла резали кисти рук вцепившихся в перила людей, спасался тот, кто бежал быстрее.
Внизу, уже на платформе, людей бить перестали, Карсавин стоял, дрожал, хотелось ответить, выстрелить, задушить, он пальцем провёл по окровавленной губе, подошел к мраморной коричневой стене и начал писать кровью. Получилось: Фашисты, злость ушла вглубь, чуть отступила, Петру было смешно, он видел себя со стороны, хорошо одетый средних лет господин, измазанный кровью подборок, революционный блеск в глазах, зажатый в гневной клятве кулак, но пасаран, человек из советского фильма, актёр и зритель одновременно, палач и жертва, беглец и преследующий, бесконечный ряд метаморфоз.
История есть сумма наших историй, граф был прав, но ведь нужна поправка на каждый член суммы, общая поправка есть сумма поправок в каждом случае, где же будет история, кто будет изучать его надпись Фашисты на добротном мраморе, кто сможет догадаться, что написано это кровью иностранного гражданина, эмигранта, стукача, точнее, доброжелателя в глазах людей, которых он любил и спасал тогда, что кровь эта струилась в жилах участника совсем другой истории, попавшего сюда совершенно случайно, приложившего руку к тому, чтобы было именно так: свобода и кровь, а те, кто его выгонял, нынешние отставники, оказались на его стороне (или он на их); те же, кого когда-то он готов был поддержать, если бы не уехал, стали его противниками, нарушили мы с тобой одной крови, теперь кровь его ни с кем, она сама по себе, но за кровь надо платить.