3. Откровенный разговор

НА СНИМКЕ: Михаил Янович Макаренко (справа) и Слава Родионов, которого он называл сыном (снимок сделан в середине 60-х годов)


Я вошел в какую-то сильно захламленную квартиру и в темном коридоре пробирался мимо каких-то громоздких предметов, выпиравших то слева, то справа.

Я натыкался на их острые углы, прикрытые серыми простынями. Пару раз я споткнулся о вещи, лежавшие на полу. Оказывается, через них надо было перешагивать. Наконец Михаил Янович открыл дверь, и мы оказались в комнате с двумя окнами, выходящими в колодец двора. В середине комнаты за столом сидел молодой человек, который назвал себя Славой.

– Мой сын, – сказал Михаил Янович.

– Вроде, великоват для сына, – подумал я, – но тут же забыл о Славе. В дальнейших разговорах он не участвовал, а ушел в один из углов и занялся там каким-то делом.

А Михаил Янович обратил мое внимание на картины, которые висели по стенам. В комнате было темновато, и мы подошли поближе.

Картин было немного, шесть или семь, но это, действительно были работы русских и зарубежных мастеров, и каждая привлекала внимание. Я обратил внимание на работу Петрова-Водкина. Пригляделся внимательнее. Это не прошло мимо внимания Макаренко. Он посмотрел на меня с некоторой гордостью.

– Да, это Петров-Водкин. Как видите, я тоже коллекционирую картины. У меня их немного, но барахла нет. Жигалко же покупал все подряд, кроме авангардистов. Он не очень разбирается в живописи, и ему было все равно, что покупать, – лишь бы купить. Он понимал, что нужно покупать хорошую живопись, но на известные имена у него денег не было, а отобрать картины талантливой молодежи он не умел, – покупал все подряд, на что денег хватало. Поэтому хорошие работы в его коллекции встречаются редко.

Я видел все картины, эскизы, наброски, скульптуры, – все, что у него есть. Из русских я видел Крамского, Васнецова, Левитана, Айвазовского, а из зарубежных - работу одного голландского мастера. Но Вы не найдете никаких работ русских авангардистов - ни ранних, ни поздних. Он их не понимал и не покупал. У него нет ни Кандинского, ни Малевича, ни Шагала. Вообще никого.

– Вы ругаете его коллекцию. Какова Ваша цель? Вы не советуете принимать его дар?

– Нет-нет, я не это имею в виду. Коллекцию я Вам советую принять. Но она станет не основой Картинной галереи Академгородка, а её началом. Пусковым механизмом. Как только пройдет первая выставка, в Академгородке захотят выставляться многие. Будут дарить свои картины. Вот тогда и будет создаваться фонд настоящей Картинной галереи.

Я слушал его с интересом. Я и сам вчера понял, что из картин Жигалко создать «Третьяковскую галерею» не удастся. Макаренко будто прочитал мои мысли:

Он мечтает о картинной галерее его имени, поэтому и ставит одним из условий – неделимость его коллекции. Взять не качеством, так количеством. Чтобы все работы были в постоянной экспозиции, и у каждой табличка «Из коллекции художника А.С. Жигалко», а на 123-х табличках к его собственным картинам чтобы было написано ее название, год и «Художник А.С. Жигалко». Но он верит, что когда-нибудь он будет признанным художником, и его работы будут ценить. Я не разубеждаю старика, – он живет этим.

– В чем он видит Вашу роль доверенного лица?

– Мы с ним не один раз и очень подробно говорили об этом.

Ну, во-первых, подготовить Договор дарения. Он практически готов уже.

Во-вторых, подготовить картины к отправке и отправить их.

В-третьих, принять их в Новосибирске и там сдать их Вам, подписав Акт.

Ну и, в-четвертых, он будет просить Вас (это уже я убедил его в этом), чтобы я участвовал в подготовке экспозиции картин в Академгородке. Сам он сумеет только приехать на открытие. И то, как будет себя чувствовать. Он прихварывает.

Всё было вполне понятно и разумно. Я понимал, что принимать нужно будет всё. Что хороших картин будет мало. Что от Макаренко может быть на первых порах реальная помощь. Что нужно будет вырабатывать политику в проведении выставок картин, и здесь нужна помощь специалистов. Но это в будущем. А сейчас нужно соглашаться на все условия Жигалко и побольше узнать о Михаиле Яновиче, хотя бы от него самого.

– Как Вы стали коллекционером? – спросил я.

– О, это длинный разговор. Далеко не сразу. Я ведь родился не в СССР, а в Румынии. Ребенком попал в СССР. Мне было восемь лет. Убежал из дома, а туда пришли советские войска. Потом война. Воспитывался в детдоме. Потом где только ни работал. Но мне повезло, - один художник-коллекционер, у которого я работал, научил меня понимать живопись - и старую, и новую, и мастеров ренессанса, и авангард.

Потом я женился, взял фамилию жены Макаренко. Жить с этой фамилией в СССР лучше, чем с той, что я унаследовал от родителей – Хершкович.

Он испытующе посмотрел на меня, но я и ухом не повел. Я слушал. Очень внимательно слушал.

– Потом я поступил в ЛГУ, но закончить мне не дали. Мы с тестем, он священник, строили дом в пригороде, и со мной начали разбираться, на какие доходы я его строю. Пока разбирались, меня исключили из университета. Но дело закончилось ничем, – меня полностью оправдали.

– Ну да, – сказал я, – какие доходы у бедного студента?

– Но у меня, на самом деле, были кой-какие деньги, – ведь я уже начал коллекционировать картины и довольно успешно. Но не мог же я им сказать, что я покупаю и продаю картины, – покупаю дешевле, продаю дороже.

Он глядел мне в глаза мягкой, доброй и наивно-детской улыбкой, и я понял, что он берет меня в союзники, рассчитывая, что я понимаю всё, что он говорит, и принимаю на веру все его слова, все его доводы. Для меня же как раз весь этот мир купли-продажи назывался спекуляцией, исключение из университета было жизненной катастрофой, а следствие по его делу о нетрудовых доходах или еще что-либо такое – просто кошмаром.

И ещё один вопрос выскочил у меня совершенно непроизвольно:

– Так Вы крестились?

– Да, сказал он внешне серьезно, но я увидел чертиков в его глазах. – Крестился, это было условие отца моей жены – священника. Кстати, сейчас мы с женой расходимся.

– Вот те на, – подумал я. – Наверняка в детстве получил еврейское воспитание в своей Румынии. Теперь крестился, хотя вижу, что он не верит ни в бога, ни в чёрта. Спекулировал картинами, попал под следствие, а, может быть, и под суд. Да это же Остап Бендер в чистом виде. Только тот был турецким подданным, а этот румынским. Разница невелика. Впрочем, какое мне дело. Это Жигалко берет его своим доверенным лицом, а не я. Лишь бы картины дошли в целости и сохранности.

Всё это промелькнуло в моем мозгу, но внешне я ничего не показал: смотрел ему в глаза и улыбался.

Он не показал мне никаких бумаг. Мы распрощались.

– Я рад, что мы так хорошо поговорили, – сказал Михаил Янович.

– Я тоже рад, – ответил я.

Придя в гостиницу, я долго размышлял над услышанным и решил пока ничего никому не говорить, а посмотреть, как будут развиваться события. Хотя мысль позвонить Гарику Платонову и Льву Георгиевичу Лаврову у меня была.

Продолжение следует: http://www.proza.ru/2017/03/13/367