Гнездо

Дед стоял за печь горой. «Не позволю!» – стучал он сухой ладонью по столу и грозил длинным крючковатым пальцем. Отец хмурился, выдыхал шумно, но против деда не шел. Мать не вникала.

Печь занимала треть кухни – она была белой, теплой и мягко-шершавой, будто намелованной. Гости все как один шарахались от нее, боясь за пиджаки и свитера, которые от прикосновения к печи непременно должны были стать белыми как первый снег. Дед смеялся над ними и хлопал по теплым бокам, демонстрируя чистые ладони.

На печь можно было забраться – по узенькой лесенке сбоку – и устроиться под самым потолком на цветастом одеяле, в горячем и сухом «гнезде», как говорил отец. Из гнезда можно было наблюдать за происходящим в кухне – например, за тем, как кот пытается утащить со сковороды отбивную, а мать гоняет его полотенцем, или за тем, как спорят затемно отец и дядя, поглощая в немереных количествах терпкий черный чай. Дядя шевелил усами, горячился, и яростно жестикулировал, а отец откидывался на стуле, складывал руки на груди и посмеивался. В гнезде можно было дремать, укутавшись, можно было прятаться ото всех, прижавшись к стене и затаив дыхание, можно было листать истрепанную, пахнущую пылью книгу.

А дед в гнезде слушал радио.

Зайдет в кухню; под мышкой личное сокровище – древний увесистый радиоприемник под дерево, с вытягивающейся вверх антенной и отломанной ручкой громкости. Повертит головой, покряхтит, вытянет из хлебницы пару сухарей. Потом вздохнет – и давай карабкаться по лесенке. Охая, ахая, хрустя суставами, устроится в гнезде, завернется в одеяло, поскребет бороду, щелкнет приемником и прижимает его к уху – иначе не услышать ничего, ручка-то отломана, громче не сделаешь. А чинить не дает, боится. «У вас, - говорит, - руки кривые. Вам такой тонкий инструмент доверять нельзя».

- Выкинь ты свой тонкий инструмент, батя, - говорит ему отец, - рухлядь же. Мы тебе новый агрегат купим, японский.

- В голове у тебя рухлядь, - отвечает дед, - а радио не трожь. В японском души нет, а этот мне прилюбился уже.

Отец смеется, не спорит.

По негласным правилам деду в плане гнезда предоставлялось безусловное преимущество. Если дед заставал на печи нас с братом, ворошащих в сотый раз «Приключения капитана Врунгеля», он шикал, делал страшное лицо, и мы освобождали ретировались.

Дед мог ночами напролет слушать свое радио. Покрутит ручку, найдет волну, прижмет коробку к уху – и замирает. Тогда кругом него хоть дым коромыслом, ничего не видит. Дядя зайдет, поздоровается, а дед не отвечает – весь в радио. Ночь на дворе, свет погасят, тихо; только и звуков что кот ворочается в углу, в печи что-то потрескивает, да дед сопит из-под потолка. А то возьмет да и захрапит - раскатисто, с переливами. Отец тогда выйдет из комнат, растолкает старика, уговорит перебраться в постель. Дед спросонья бухтит, ворчит, но соглашается – сползает по лесенке, волочится к себе.

Однажды ближе к вечеру спрятался я в гнездо – и выжидаю. Зашла мать, помыла посуду. Постояла у окна. За окном яблоня, за яблоней сарай, за сараем забор, а там небо в облаках и солнце, уже почти скрывшееся. Птицы кричат, яблоня листьями шумит. Облака багрянцем изрисованы, светятся. Хорошо. Мать постояла – постояла, да и ушла.

За окном пробежал с соседскими мальчишками брат. В руках мяч, кричат, хохочут. Я жду.

Появился в поле зрения кот. Прошагал деловито до обеденного стола, запрыгнул, обнюхал. Перебрался на подоконник, уселся носом к стеклу – наблюдает.

В печке трещит еле слышно. Солнце за забором исчезло, облака бледнеют понемногу. Жду.

Зашел отец, выпил воды, сел за стол к окну. Потрепал кота по спине, сказал что-то вполголоса задумчиво. Уходя, подмигнул мне. Конспирация провалилась. Но это отец, от него не спрячешься.

Жду деда. Над забором небо еще светлое, но выше – темная-темная синь. Яблоня гладит ветвями крышу сарая. Кот сидит неподвижно, наблюдает за яблоней. Я наблюдаю за котом. Наблюдаю, наблюдаю, да и засыпаю, размякший от тепла и тишины.

Просыпаюсь от звука голосов.

- Не позволю! – отчеканивает дед и стучит ладонью по столу.

Он сидит в углу на табуретке и вертит в руках приемник. Горит лампа, за окном темно. Напротив деда сидит отец, пьет чай. От чая вьются ниточки пара, отец дует на кружку, цедит понемногу.

- Батя, - басит он, - ну на что она тебе?

- Не позволю, - бубнит из-за бороды дед. – Вот помру – хоть весь дом разбирайте.

- Так ведь и соседи уже смеются, ни у кого такой нет.

- Пущай смеются.

- Что ж ты так уперся-то?

- Захотел и уперся. Твой дед эту печь ставил, душу вкладывал. Погляди, как мальцам она по душе, - тычет коряжистым пальцем на меня, выглянувшего из-за края гнезда. Я юркаю обратно.

Отец вздыхает. Потом смеется.

- Чудак ты, батя, стал, - говорит, - совсем чудак.

Дед не отвечает, вертит приемник. Потом зевает, встает и шаркает к печи.

- Слезай, шалупонь.

Я тру глаза кулаками, просыпаясь окончательно, и соскальзываю вниз. За мной увязывается кот, пытается прошмыгнуть в комнаты. На пороге оборачиваюсь и вижу, как дед жмется ухом к приемнику. Его лысая макушка, голая и ровная как шар, блестит в свете лампы.

Кот воспользовался моим замешательством и просочился-таки вглубь дома.

Той ночью я проснулся от грохота – дед, слезая с печи, оступился и свалился с лесенки. Сломал руку. Пока отец собирался и грел машину, дед сидел на кровати и тихо постанывал. Мать кружилась вокруг него, поднося вещи, воду, помогая влезть в куртку.

Вошел в комнату отец – в верхней одежде, не разувшись.

- Марш спать, - приказал он нам с братом.

Взял деда под локоть и повел в коридор.

Когда они уехали, мать зашла к нам и сказала:

- Я схожу к соседке. Ненадолго. Будете спать или пойдете со мной?

Мы остались.

- Ты за старшего, - сообщила она брату. И ушла.

Воцарилась тишина. В комнате деда горела лампа, и у нас, с открытой дверью, было совсем светло. Я не мог спать. Ворочался, мял подушку, а потом тихонько встал.

- Ты куда? – спросил сонно брат.

- В кухню, - ответил я и зашлепал босыми ногами по полу.

В кухне темень. Зажег абажур и уселся за стол. В печи что-то тихонько трещало. На подоконнике, свернувшись калачиком, дремал кот. В углу, под табуретом, сиротливо темнел приемник с погнутой антенной.

Я нагнулся, поднял. Повертел в руках, приложил к уху – там неразборчиво шипело. Погасил абажур, сунул приемник под мышку и полез на печь.

В гнезде было по-обычному жарко и сухо. Я вжался в угол и поднес приемник к лицу. Его пересекала белая полоса с цифрами и черточками. По полосе, если крутить ручку, полз маячок. Я принялся двигать его вправо-влево, то и дело прислушиваясь. Звук был таким тихим, что разобрать что-то было практически невозможно. Наконец маячок добрался до какой-то заветной координаты – и до моего слуха донеслась более-менее отчетливо музыка. Я прижался к приемнику. Пели про пальмы, море и закат. Кругом было темно хоть глаз коли, и в окно, в щель между занавесками можно было разглядеть краешек звездного неба. Меня здорово разморило, я подтянул к себе одеяло и укутался в него для пущего эффекта.

После песни про пальмы диктор со смешной фамилией принялся монотонным голосом читать историю про какого-то мальчика, которого везли через степь в город, где ему предстояло учиться. Мальчик сперва ехать не хотел и плакал, а потом только скучал и бродил на остановках по округе, а вокруг него суетились какие-то люди – приятные и не очень.

В глубине печи потрескивало, где-то в противоположном углу кухни завел свою песню сверчок.

А мальчик все ехал и ехал в своей телеге. День сменял ночь, вокруг кричали птицы, лаяли собаки, разговаривали, считая деньги, люди. Я сперва слушал внимательно, потом куда-то поплыл, теряя нить повествования – и не заметил, как уснул. Снилось мне, что я еду через степь. Рядом со мной сидит дед, он то и дело поворачивается, улыбается из-за бороды и показывает торжествующе сухие ладони – то ли чтобы сказать, что с рукой у него все в порядке, то ли чтобы продемонстрировать их чистоту. Степь покрыта ровным слоем шуршащей травы, вдалеке выступают на фоне неба холмы. На них почему-то растут пальмы.

Наутро отец привел домой трех рабочих – и они в два дня разобрали печь. Нам с братом до слез было жаль теплого гнезда - и мы плакали, сидя у деда на кровати. Дед здоровой рукой гладил нас по головам и бормотал какие-то теплые ободряющие слова.