Однажды на даче

               



               

                Часть первая

     Августовский вечер догорал.
     Комаровские сосны отдавали тепло, накопленное за день.
     Дачная жизнь на берегу залива постепенно замирала. Замолкли детские голоса за высокими заборами, на берегу зазвучала гитара, кое-где на участках между деревьями поднимались дымки вечерних самоваров.
     На даче Загорских стол для самовара был уютно расположен под яблонями. Женщины, переговариваясь, ушли на веранду, а мужчины остались покурить на свежем воздухе.
     Петр Вениаминович, всем своим обликом напоминающий дореволюционного приват-доцента, раскурив трубочку, оглядел присутствующих. Все это была солидная публика – профессора ленинградского университета: Иван Францевич, специально для которого было принесено с веранды плетеное кресло, Аркадий Матвеевич, давнишний приятель Ивана Францевича. И сын Петра Вениаминовича – Петруша, студент второго курса, розовощекий, легко смущающийся юноша с пушком над верхней губой.
     На веранде за кружевной занавеской затеплился свет керосиновой лампы под абажуром, тихо журчали женские голоса.
     - Хорошо! – промолвил Петр Вениаминович.
     - Да, действительно, - подхватил Иван Францевич, - должно быть, один из последних теплых летних дней.
     - В картишки, разве? – полупредложил-полуспросил Аркадий Матвеевич.
     Петруша с готовностью приподнялся со скамейки, намереваясь сбегать в дом за колодой карт.
     - Что – карты, - протянул Петр Вениаминович, - у меня, коллеги, предложение поинтереснее. Давайте рассказывать истории.
     - Романические? – заинтересовался Аркадий Матвеевич.
     - Да, пожалуй, нет. Давайте-ка каждый из нас расскажет о самом странном событии, произошедшем в его жизни. О событии, о котором и забыть невозможно, и объяснить его толком не объяснишь. Ведь с каждым случается что-то в этом роде, если подумать. Вот Вы, Иван Францевич, Вам, наверное, есть что вспомнить? Давайте начнем по старшинству. Иван Францевич, Вы – первый.
     Все задвигались, устраиваясь поудобнее, в предвкушении приятного вечера, и обратили взоры на Ивана Францевича. На губах его играла улыбка, он поглаживал себя по лбу старческой морщинистой рукой и, казалось, не мог решить: рассказывать ему или нет.
     - Ну, Иван Францевич, ну, миленький, - подбодрил своего друга Аркадий Матвеевич, - расскажите, сделайте милость, нам всем очень интересно. Было ли в Вашей жизни что-то странное?
      - Да, пожалуй, что и было, - раздумчиво начал Иван Францевич, - было это до войны. Вернее, началось это месяца за два до войны. В апреле или в мае. Точно не припомню. Но только вскоре началась война.
     - А что – было? – нетерпеливо встрял Петруша.
     - А история эта. Слушай, Петруша, тебе будет интересно.
     Жили мы тогда на Фонтанной. В квартире, которая до революции принадлежала нашей семье, а вернее, моему отцу, также профессору Петербургского университете. Занимала мы с женой моей, вам известной Ольгой Евграфовной, и дочерью Женей нашу бывшую столовую. В бывшей гостиной жили супруги Коротковы: муж работал в Большом доме, а жена, кажется, там же, подавальщицей в столовой.
     Освободились у нас в квартире две небольшие смежные комнаты. Освободились, как тогда часто бывало, быстро и без объяснений.
     - А-а, культ личности! – проявил осведомленность Петруша.
     - Да, Петруша, ты меня правильно понял. Мужа, молодого ученого, увели как-то ночью после обыска. А жену с маленькой девочкой отправили через какое-то время в Казахстан.
     И вот в один прекрасный день приехали новые жильцы. Это была молодая женщина с мальчиком лет двенадцати.
     - Ага! Молодая женщина? Это интересно! – включился Аркадий Матвеевич.
     - Нисколько не интересно, Аркаша. Мне же той весной шестьдесят исполнилось. Не помнишь, разве?
     - Как, Иван Францевич, Вам разве уже восемьдесят? – воскликнул Петруша, - я думал, что восемьдесят лет – это уже дряхлый старик, а Вы…
     - Спасибо, спасибо, дружок, - засмеялся Иван Францевич, - но, если откровенно, то конечно же, дряхлый.
     Ну-с, я продолжу. Вещей у новых жильцов было немного. Мебели – так вообще никакой, только коробки, коробки, коробки…  Великое множество картонных коробок. Мебель от старых жильцов по недосмотру, что ли, не вывезли. Новеньким она и досталась.
     - А что за люди были? Опишите поподробнее, маму хотя бы, - Петру Вениаминовичу не хватало в рассказе подробностей.
     - А это самое трудное, друг мой. Тут Вы в точку попали.
     - Как так?
     - Видите ли, когда мы кого-нибудь описываем, мы обычно пользуемся сравнениями, чтобы донести облик описываемого до слушателей. Этих людей я ни с кем не смог бы сравнить. Я на это тотчас же обратил внимание. Они были не такие, как все.
     - Оба?
     - Оба, но особенно женщина. Моей Жене было тогда около тридцати лет – двадцать девять, если быть точным. Вот она была, как все. Как это ни странно звучит из уст любящего родителя. Среднего роста, крепкая, в теле, корпулентная, так сказать. Как и Ольга Евграфовна. Как и Короткова. Да как почти все женщины. А эта женщина…  Она была повыше многих. Повыше меня даже.
     - Да ведь высокие женщины – это не редкость , – возразил Петр Вениаминович.
     - Да она была не то чтобы высокой. Она была какой-то…  удлиненной. Вот-вот: удлиненной. С удлиненными лодыжками, с удлиненными запястьями, с тонкими предплечьями, с длинными ногами. Как будто у нее были другие пропорции тела.
     - Это было красиво? – спросил Петруша.
     - Это было странно. И ведь не только эта удлиненность была странной и необычной. Нине Николаевне – так она представилась  -  было тридцать четыре года. Так она  - не пергидроля волосы, не крася ни бровей, ни губ и не пудрясь – выглядела гораздо моложе не только моей Жени, а даже моложе многих двадцатилетних женщин.
     - Как же ей это удавалось? – поинтересовался Аркадий Матвеевич. Он представил себе портрет женщины, но не мог определиться в своем отношении к нему.
     - Ровным счетом без каких бы то ни было усилий с ее стороны. Ванну она занимала на пять минут, кремами никакими не пользовалась. Не знаю. Честное слово, не знаю.
     - А какое у нее было лицо?
     - Лицо, Петруша, было как будто обычное. Тоже удлиненное, с немного раскосыми глазами, высокими скулами…
     - Татарского типа?
     - Это был легкий намек на татарский тип.
     - Красивая, наверно, была женщина.
     - Опять-таки не знаю. Не удивляйтесь, друзья. Я сейчас попытаюсь объяснить.
     Лицо и верно было симпатичным. Но нездешнее выражение его напрочь заставляло забыть об этом. Оно приковывало к себе какой-то тайной, которую хотелось разгадать, да ключей к которой не было.
     - Вы нас заинтриговали, Иван Францевич, - задумчиво покачал головой Петр Вениаминович, - а мальчик – он был такой же… необычный?
     - Он был похож на мать – единственное, что я могу сказать. А выглядел, напротив, старше своих лет. Казалось, ему лет тринадцать, а выяснилось, что одиннадцать. Звали, правда, обычно – Андрюша.
     - И откуда же приехали Ваши новые соседи?
     - Нина Николаевна с готовностью рассказала нам с женой, что она развелась со своим мужем, что приехали они с сыном из Москвы и работать она собирается в библиотеке.
     - Здесь как будто ничего странного? – размышлял Аркадий Матвеевич.
     - Да, Аркаша, здесь ничего необычного не было. Но было два обстоятельства, на которые мы с женой не могли не обратить внимание. Первое – это Коротков.
     - Что же, Ваш гепеушник стал ухаживать за новой дамочкой?
     - Вот никогда не угадаете! Он ее как будто не замечал. Не игнорировал, а как будто не видел.
     Вы же знаете, Аркаша, сколько нам пришлось вытерпеть от него и его жены. Постоянное подслушивание под дверью. Ведь чтобы поговорить нам о чем-то с Ольгой Евграфовной, мы просили Женю громко декламировать стихи. И если он не написал на нас донос, то только потому, что его комната была больше нашей. А больше ему взять с нас было нечего.
     И вот этот Коротков никогда не стоял под дверью Нины Николаевны! Никогда не вглядывался в нее пристально, как в нас! А ведь была она, должно быть, с его точки зрения, подозрительной, потому что не была ни на кого похожа.
     - И чем Вы это объясняете? – спросил Петр Вениаминович, который хорошо помнил и то время, и недоверие соседей друг к другу. Да разве оно далеко ушло – то время?
     - Право же, друг мой, не знаю. Мы с женой часто шептались об этом, но объяснения тому не находили. Правда, мне доводилось, и не один раз, видеть, как Коротков, встречаясь с Ниной Николаевной в коридоре или на кухне, здоровался с ней. Однажды он сказал: «Здравствуйте, голуба», - а в другой раз: «Добрый вам денек». Но как-то рассеянно он это произносил, как будто не мог сосредоточиться на том, что говорит и что делает. Бывает, знаете ли, когда человек задумается и смотрит в это время на Вас, то как будто он не на Вас смотрит, а сквозь Вас. Вот так же и Коротков «видел» Нину Николаевну.
     - Может быть, она служила по его ведомству?
     - Исключено. Думал я и об этом. Но не так эти товарищи общались друг с другом.
     - Верно, не так, - подтвердил и Аркадий Матвеевич. – Ну, а второе обстоятельство?
     - А! Это было просто-таки забавно! Произошло это уже в конце мая. Как-то подъехала к нашему дому машина и сгрузила у нашего парадного дрова. Представьте: полная грузовая машина дров, в то время, как у нас уже было паровое отопление! И Нина Николаевна вместе с Андрюшей целый день носили эти дрова в квартиру.
     - Где же они их сложили? – поразились слушатели.
     - Да, знаете, был у нас в квартире такой простеночек между чуланом и стеной, который заканчивался окошком. Узкий такой простеночек и длинный. Так вот, Нина Николаевна и сложила все дрова в этот простеночек, с нашего разрешения, конечно. Мы не возражали: кому он нужен, этот простеночек? Так, архитектурное излишество.
     - И Коротков не возражал? – поинтересовался кто-то.
     - А он не «заметил», как это с ним бывало, если дело касалось Нины Николаевны.
     - Поразительно! – воскликнул Петр Вениаминович, - если Вы хотели нас удивить, любезный Иван Францевич, то Вам удалось это в полной мере.
     - Что Вы, коллега! – взмахнул руками Иван Францевич, - я вовсе не закончил, как Вы, должно быть, подумали. Самое главное в моем рассказе только начинается. Кроме того, Нина Николаевна объяснила свою потребность в дровах довольно-таки логично. Она рассказала, что купила эти дрова для сестры, которая живет где-то под Ленинградом, но точный адрес она, мол, не помнит. Как только она получит из Москвы письмом точный адрес сестры, она отправит ей эти дрова.
     - Да, путано, но, однако, вероятно, - заключил Аркадий Матвеевич. – И что же происходило с этой особой впоследствии?
     - Да то же, батенька, что и со всеми нами, - вздохнул Иван Францевич. – началась война.
     У всех она началась по-разному. Я ее встретил один. Ольга Еврафовна повезла накануне Женю в Москву на операцию, о которой долго предварительно договаривалась с нашими знакомыми московскими врачами. А из Москвы ее и неокрепшую еще Женю вывезли в октябре за Урал. И думал я тогда, что расстался я с самыми моими любимыми людьми навек…
     Рассеянность моя  всегда была притчей во языцех. Я был Человек не с Бассейной, а с Фонтанной, но причуды мои заставляли многих людей, в том числе и моих коллег, всплескивать руками и переводить дух от изумления. Я мог, например, просидеть над книгами ночь и последующий день, не замечая течения времени и не ощущая усталости, а потом отправиться на ночь глядя к университету и стоять там перед закрытой дверью в полном недоумении!
     В книги я просто нырял, оказываясь и в том времени и тем действующим лицом, о котором читал в тот момент. Благодаря книгам, я считаю, что прожил две жизни: одну – наяву и другую – в литературе, в книгах.
     А в тот момент, когда не было со мною рядом жены моей и Жени, которые и напоминали мне, грешному, на какой же земле я, в конце концов, нахожусь, я и не заметил, как становилось в городе все хуже и хуже и как захлопнулась наконец ловушка, в которой мы все и оказались.
     - А как же Вы переносили голод? – тихо спросил Петр Вениаминович.
     - Я, знаете ли, не сразу обратил на него внимание. Так, закусывал чем-то время от времени. А очнулся я, когда уже не стало чем утолять этот постоянно сосущий голод.
     Стояла уже зима. Университет по большей части эвакуировали, но я прозевал последний эшелон. Как – уже не помню.
     Очнулся я тогда и ясно понял: все, пришел конец моей бесславной жизни. В которой я мало чего достиг, в которой боялся коротковых, боялся рожать детей на муку. Да много чего боялся. А вот наступил конец – и я перестал бояться. И возблагодарил я Бога за то, что избавил он близких мне людей от тех мучений, которые претерпевал тогда я сам.
     К голоду привыкнуть, знаете, невозможно. Он, как и всякая боль, занимает в сознании все пространство, вытесняет все другие чувства, помыслы. Когда приходит голод, все остальное уходит. Какое-то время меня спасали мои книги, моя работа. Но писать я уже не мог – застыли чернила, да и сидеть за столом было уже невозможно – холодно было, очень холодно.
     А распорядок дня был у меня такой. Сначала я долго уговаривал себя встать и пойти за хлебом и за водой. На это уходило добрых полдня. Но я придерживался этого распорядка железно, потому что хотя с жизнью я уже простился, но умирать все-таки не очень хотелось.
     Иван Францевич рассмеялся, в то время как остальные слушали, замерев, этот страшный рассказ. Никому из них не довелось этого пережить: Петруше по молодости, Аркадий Матвеевич успел эвакуироваться с университетом, а Петр Вениаминович ушел на фронт.
     - Лежал я на диване, конечно, во всех своих теплых одеждах, в валенках, под всеми одеялами и пальто, которые только нашлись в доме. Было ли тепло? Нет, конечно. Батареи полопались, печку я себе вовремя не поставил, а теперь и платить было нечем – свой кусок хлеба я съедал мгновенно, едва успевая переступить порог квартиры.
     - А соседи? – вспомнил Петруша о «странных» людях.
     - Когда Коротков с женой эвакуировались или уехали, я не заметил, но, должно быть, в самом начале войны, потому что ни осенью, ни тем более зимой их в квартире уже не было.
     А Нина Николаевна с Андрюшей жили в своих двух комнатках. Ходили, как и я, за хлебом, за водой, но я уже все воспринимал тогда, как сквозь туман. Не помню точно, как они тогда выглядели, что еще делали. Это уже был не я, как ни стыдно мне теперь в этом признаться; это был воплощенный голод, и ничего, кроме голода.
     А один день помню хорошо. Я не пошел в тот день отоваривать свои хлебные карточки. Жалко было расставаться с теплом, хотя и призрачным. А если откровенно сказать – силы оставили меня в тот день.
     Лежу я и подремываю. Вдруг стук в дверь. И на край моего дивана присаживается Нина Николаевна, зябко кутаясь в серый платок. Без шубы, что отметило-таки мое уже гаснущее сознание. Гладко причесанные волосы, аккуратно заколотые на затылке. Смотрю я на нее, а сил ответить на приветствие уже нет.
     И говорит она мне слово в слово: «Иван Францевич, я предлагаю Вам перебраться в нашу комнату, в целях экономии тепла, чтобы не топить две печки. Втроем все-таки теплее».
     Из деликатности, должно быть, она сделала вид, будто не заметила, что у меня нет никакой печки. Говорит, а у самой зуб на зуб не попадает от холода. Лютые зимы стояли тогда в Ленинграде!
     Я киваю, опять-таки без слов. На разговоры сил-то уже не было. И хотел бы возразить, да не мог.
     Тогда Нина Николаевна берет мою походную кровать, одеяла, достает из шифоньера чистое постельное белье (зачем?!), уходит со всеми вещами, а затем возвращается назад, помогает мне подняться с моего ложа и чуть ли не на руках переносит меня в свои комнаты.
     Она внесла меня, посадила на стул у двери и плотно прикрыла за нами дверь. Я забыл к тому времени, что в доме может быть тепло. Посредине комнаты стояла на каком-то листе и на кирпичах докрасна раскаленная буржуйка. Андрюша сидел за столом у окна и что-то писал в тетрадь. Он обернулся и, кажется, приветливо поздоровался со мной. Я сидел на стуле, и каждая моя клеточка впитывала, впитывала тепло. Через несколько минут я снял рукавицы, затем шапку. А Нина Николаевна стелила тем временем мою походную кровать. Она сходила еще за матрацем и еще за чем-то, всякий раз плотно прикрывая за собою дверь, а вернувшись окончательно, заложила щель под дверью ватником.
     Закончив стелить мою постель, она налила в кружку кипятку из стоявшего на печке чайника, что-то размешала ложкой и подала мне. Я пил, обжигаясь и захлебываясь. Андрюша деликатно отвернулся, а Нина Николаевна стояла возле, тихо поглаживая меня по плечу. Никто из нас не произнес ни слова.
     Я пил сладкий напиток и с трудом смог вспомнить забытый вкус вишни. Вишневое варенье! В кипятке было размешано вишневое варенье! Я взглянул вопросительно на Нину Николаевну. Она продолжала поглаживать меня по плечу, успокаивающе кивая в ответ на мои вопросительные взгляды.
     Затем она помогла мне освободиться от пальто, и уже вместе с Андрюшей помогла мне добраться до моей койки и лечь. Я лег и провалился. Это был настоящий сон, а не голодное забытье, как все последние недели и дни.
     Иван Францевич замолчал, как будто переживая все еще раз. Было почти совсем темно, но луна и свет с веранды освещали его лицо, изборожденное морщинами. Вокруг рта залегла скорбная складка – воспоминания были уж слишком тяжелы.
     Никто не решался не то что сказать хоть слово, а даже кашлянуть или вздохнуть глубоко.
     - Проснулся я, - вновь заговорил Иван Францевич, - оттого, что приснился мне запах еды. Я лежал, не открывая глаз, пытаясь продлить эту сладкую муку. Пока не осознал, что это не сон, что в комнате действительно пахнет едой.
     Я открыл глаза и увидел Нину Николаевну. Она стояла, склонившись над печкой, и что-то помешивала ложкой в кастрюльке. Заметив, что я проснулся, она взяла ложку побольше и налила в тарелку жидкости, которая и распространяла по комнате этот аромат. Она поднесла тарелку мне и поставила на низенькую скамеечку возле кровати. Суп! Это был суп! Я схватил тарелку и стал жадно пить из нее, помогая себе пальцами. Вы думаете, друзья, Нина Николаевна забыла дать мне ложку? Отнюдь. Ложка лежала возле тарелки. Да как-то она мне не понадобилась в тот момент. И стыдно мне тогда не было. Стыдно стало лишь через несколько дней. Потому что это счастье продолжалось и дальше.
     Я отогрелся, но сил вставать у меня еще не было, да и Нина Николаевна не позволяла мне покидать мое походное ложе.
     Быт наш был размерен. Нина Николаевна с Андрюшей отоваривали наши карточки, затем ходили с санками за водой. Один раз. Или два. Они ведь умывались! Когда однажды утром я увидел это действо, я сначала не понял, зачем они это делают.
     Затем шло приготовление обеда. Завтрак тоже был, Вы не думайте. На завтрак варилась какая-нибудь каша: пшенная, манная или перловая. А обед был обязательно. Я жадно следил за процедурой его приготовления. Из маленькой смежной комнатки, запертой на замок, доставались какие-то пакетики, баночки, жестяночки. Я не понимал, что все это означает, откуда все эти богатства – я только смотрел, не в силах отвести взгляда. Я ел разные супы, кисели, макароны, даже тушенку! Ел и ни о чем не спрашивал. А «необычные» обитатели этой комнаты, владельцы несметных богатств, не пытались мне ничего объяснять, а я не спрашивал.
     Я видел, как они рады моему выздоровлению. Нина Николаевна принесла мне мои бумаги и книги, и скоро я уже мог продолжить свою работу, которая опять захватила меня почти целиком.
     Между нами сложились теплые отношения. Нина Николаевна учила Андрюшу, занимаясь с ним по каким-то неведомым мне учебникам. Прислушиваясь, я понял, что могу внести и свой скромный вклад в обучение мальчика. Стали мы заговаривать о поэзии, о русской литературе. Андрюша бегал в мою комнату, приносил нужные книги, и мы читали вслух, сменяя друг друга. Чтение стало нашим любимым занятием. Занимался Андрюша и английским, а я стал учить его еще и французскому. Немецкий учить он наотрез отказался, с какой горячностью я ни доказывал ему, что язык не несет ответственности за своих преступных носителей.
     А Нина Николаевна немецкий знала хорошо. Читала мои немецкие книги. Читала быстро и словарем не пользовалась. Только жаловалась, что к шрифту такому она не привыкла. Я про себя удивлялся: нет в немецких книгах другого шрифта – к какому же она могла привыкнуть?
     Ну, все, все в них было необычно. Как они разговаривали между собой. Язык-то вроде русский, а слова некоторые какие-то необычные, непонятные. Сейчас вот даже вспомнить не могу.
     И сводки с фронта их мало интересовали! Они все знали, пересказывали мне подробно. Но как будто стояли и наблюдали за всем происходящим со стороны.
     Я приглядывался к ним, и вещи их мне тоже казались странными. Взять хотя бы серый платок, в который куталась Нина Николаевна. У какой женщины нет такого серого, белого ли платка. И у моей Ольги Евграфовны тоже был такой, в который был укутан уже я. Я сравнивал. Мой был старый, истончившийся, а у Нины Николаевны платок был новым, с еще топорщившимся козьим пухом. Или их кофты и фуфайки. Не было у нас таких фуфаек. Заграничные, может быть? Да и заграничные свитера другие – разве не видели мы на некоторых людях? А эти просторные, мягкие с необычными яркими узорами, замечательной выделки. Кроме того, Нина Николаевна часто надевала брюки, что выглядело, хочу я Вам сказать, больше, чем необычно или странно.
     Вы меня спросите, друзья, почему я не задавал ни Нине Николаевне, ни Андрюше никаких вопросов, чтобы хоть частично разрешить загадки, которые они мне задавали. Боялся, верно. Боялся, что изменится что-то в нашем теплом, сытом, таком человечном существовании.
     Я очень дорожил теплом, возникшим в наших отношениях. И мне казалось, что если я начну любопытствовать, Нина Николаевна и Андрюша замкнутся, станут более сдержанными, не такими доверчивыми. А именно их доверчивость и давала мне надежду в конце концов раскрыть все тайны, их окружавшие.
     И я терпеливо ждал. Ждал часа спадания всех покровов. И был уверен, что час этот пробьет.
     И дождался.
     Иван Францевич оглядел своих слушателей. Аркадий Матвеевич сидел, подперев щеку рукой. Никогда он не слышал от своего друга и учителя этого рассказа. Почему? Это «почему» особенно мучило его.
     Петр Вениаминович и Петруша молчали одинаково сосредоточенно. Они и ждали развязки, и одновременно боялись ее приближения.
     Иван Францевич улыбнулся задумчиво, и опять потекла его плавная речь:
     - Нина Николаевна, или, как я вскоре стал называть свою спасительницу, Ниночка устраивала и постирушки. Стирались и мои вещи, несмотря на мои бурные протесты. И мыло у них было! За ширмочкой она мыла в корыте Андрюшу, а потом мылась и сама. А как-то, преодолев свою робость – а была она по натуре человеком робким, - Ниночка предложила помыться и мне. Чтобы помылся я сам, а голову она мне, мол, сольет. Я, знаете ли, согласился, чем чрезвычайно обрадовал Ниночку. Я знал, что ей будет приятно, если она сможет быть мне быть полезной. Я знал это и согласился.
     Я почти не смущался, когда Ниночка помогала мне мыться. Затем она вылила мне на голову кувшин теплой воды и попросила подставить ладошку. Я послушно исполнил ее просьбу. Из какого-то мягкого пузырька, который я увидел лишь краем глаза, Ниночка выдавила мне на ладонь немного необыкновенно пахнущей густой жидкости и попросила меня втереть это в волосы. Я сделал, как мне было велено, и тут же обильная пена покрыла мою голову и потекла вниз по лицу, по спине. Нечего и говорить, что после этой бани я почувствовал себя заново рожденным. И еще что примечательно: у меня никогда прежде не было таких пушистых, легких и ароматных волос, как после мытья той пахучей мазью, что ли.
     На следующий день я оглядел комнату в поисках того необыкновенного пузырька, но его нигде не было видно. Должно быть, он хранился под замком в смежной комнате или был где-то спрятан. Но мой исследовательский дух уже проснулся во мне. Я терпеливо выжидал следующей возможности поближе познакомиться и с пузырьком, и с его содержимым.
     Во время следующей бани, которая была недели через две, я опять послушно подставил ладошку, как мне было велено Ниночкой, но, как только ее рука с пузырьком приблизилась к моей руке, я осторожно взял ее за запястье и приблизил к своим глазам. Мне пришлось приложить некоторое усилие, потому что Ниночка явно не желала этого. Но мне хватило двух секунд, чтобы прочитать на стенке этого мягкого пузырька какое-то слово, написанное крупными латинскими буквами. Это было что-то, похожее на немецкое слово «пена»  [Schauma: от нем. der Schaum (пена)].
     Потрясение мое было так велико, что из меня будто дух выпустили. Я безвольно дал себя домыть, не помню, как обтерся, оделся и лег ничком на свою койку. Стыд душил меня. В голове моей мелькали мысли то о тридцати сребрениках, то о чечевичной похлебке. Стучала мысль: «Продался! Продался!»
     Я лежал, отвернув голову к окну, и не слышал, как Нина Николаевна тихо присела на скамеечку возле моей кровати. Она начала легко поглаживать меня по руке. Я повернул голову и увидел ее глаза. В них было столько понимания и сочувствия, в них читалась такая жалость, что я разрыдался. То ли от перенесенного потрясения, то ли от этих, таких человечных, глаз.
     Сзади к матери подошел Андрюша, обнял ее за плечи и стал смотреть на меня с таким же сочувствием.
     Я готов поклясться, чем угодно: не умели тогда мои соплеменники и современники так смотреть!  Не умели они так сочувствовать незнакомым людям! Разучились. Страх, подозрительность жили в то время в наших квартирах, и даже в своих семьях не все имели возможность оттаивать душой. Ржа отчуждения разъедала и семьи, уроки ненависти отнимали у нас наших детей. Нас-то с Ольгой Евграфовной Бог миловал, а некоторые из моих старых знакомых совсем потеряли с детьми общий язык.
     А тут, представьте, еще недавно совершенно незнакомые люди – и столько душевной теплоты!
     Нина Николаевна заговорила не сразу. Они с Андрюшей обменялись взглядами, и я заметил, что они на что-то решились. Мальчик отошел к письменному столу, а Ниночка стала ходить по комнате, настраиваясь, видно, на нужный лад. Наконец, она заговорила:
     - Милый Иван Францевич! Неужели Вы думаете, что мы не видим Вашего смятения, не понимаем Вашего состояния? Видим, конечно. Нам нельзя было сближаться с Вами, но мы не могли спокойно смотреть, как Вы умираете в соседней комнате.
     - Кто вы? – вымолвил я.
     - Люди, обычные люди. Не шпионы, как Вы, наверно, подумали.
     Просто мы, не пугайтесь только – мы из другого времени.
     - Из какого – другого? – спросил я, впрочем, совершенно механически, потому что в первый момент не смог воспринять преподнесенную мне информацию.
     - Ну, понимаете…  Я родилась в 1956 году, а Андрюша в 1979. Сейчас у нас там – 1990 год.
     Я не хотел продолжать разговор на таком уровне. Передо мной стояла женщина, которая еще не родилась, и пыталась меня убедить, что это, видите ли, обычное явление! Ну, может, и не обычное, но вполне вероятное!
     Я привстал на своей койке, пытаясь усесться поудобнее. Видно, что-то выразительное было написано у меня на лице, так как Андрюша сказал, обращаясь к матери:
     - Я же говорил тебе – это невозможно объяснить.
     - Конечно, невозможно! – начал горячиться уже и я.
     - Ну, хорошо, а если я попробую по-другому, - быстро заговорила Ниночка, - верите ли Вы в Бога, Иван Францевич?
     - Верую, конечно.
     - Так это Он нас сюда послал. Вернее, меня, потому что согрешила я очень. А Андрюша – потому что сильнее всего можно наказать мать через страдания ее ребенка. Это Вы можете себе представить?
     - Если Вы предлагаете мне посмотреть на это с позиции веры, то, пожалуй, могу… Ну, предположим, хотя…
     - У нас сейчас время тяжелое, - частила Ниночка, не давая мне утвердиться в моих сомнениях, - экономика развалилась, продуктов в магазинах нет, а Андрюша растет, ему кушать хочется. Я с ног сбилась, пытаясь что-то достать, а в магазинах пустые прилавки!
     - У вас тоже война? – попробовал я нащупать хоть какие-то зацепки, чтоб можно было сопоставить, представить себе…
     - Нет, нет, войны нет. А как будто…  Ну, как революция, только без восстаний, без крови.
     - Нет, не могу, - я в отчаянии сжал голову руками, - где – революция? В Советском Союзе?!
     - Да, только это не то, что Вы думаете.
     - А что, что мне думать, Ниночка?! Революция в Советском Союзе? Кто устроил эту революцию? Против кого? А что же с социализмом – построили его или нет?    
     - Иван Францевич, миленький, все не так страшно, как Вы думаете. Мы все попытаемся объяснить Вам, если сможем.
     - А грех, Ниночка, что за грех, о котором Вы упомянули?
     - Я произнесла как-то страшные слова, Иван Францевич. Я сказала однажды: «В блокаду, наверно, было легче».
     Ниночка замолчала, глядя задумчиво на огонь, полыхающий в нашей печурке. Задумался и я. Я хотел расспросить обо всем сразу, но не знал, с чего же мне начать.
     - Как же Вы узнали, Ниночка, о такой необычной каре? Как Вам было это объявлено?
     - Очень просто. Однажды утром я проснулась и уже точно знала, что нам предстоит. Мне было передано знание. Как – не знаю, знаю только, что общаться можно без слов, на уровне мыслей.
     - Положим, что так. Очень даже могу себе это представить. А как же Вы подготовились?
     - Да ведь мы знали, что у Вас здесь творилось, вернее, творится. Мне было разрешено взять из того времени то, что я сочла нужным. Я взяла с собой продукты, консервы, крупы.  А вот про дрова забыла. Поэтому Вы и наблюдали здесь этот странный аттракцион с поленницей в квартире.
     - А-а! Вот оно что. Но, простите, Ниночка, я не совсем понимаю. Ведь если это наказание голодом, почему же Вам было разрешено взять с собой съестное?
     - Нет, не голодом. Нет, это наказание не тела, а души. Это наказание для моей совести. Это…  Мы все это проходили по истории – войну, блокаду – но то, что на самом деле все было – есть – намного   страшнее, бесчеловечнее, мы даже представить себе не могли.
     Вот я говорю, у нас продуктов нет. Это в нашем времени. Но у нас есть любой хлеб, у нас есть маргарин, овощи разные, молоко можно купить. Просто стало намного хуже, чем раньше.
     А потом, как я понимаю, мы не имеем права умереть не в своем времени. Поэтому и голодом мы не наказаны, а только его зрелищем. И от власти у нас «оберег». Вы заметили Короткова? Его сомнамбулическое состояние при общении с нами?
     - Действительно, действительно, а я-то голову ломал!
     Ну, а как же Вы объясните там. У себя свое отсутствие в течение… Кстати, сколько времени Вы здесь пробудете? – я весь напрягся, стараясь не выдать своего страха.
     - Почти три года, Иван Францевич, - ответила Ниночка печально. И печаль ее была не о себе, а о нас – за это я ручаюсь.
     Три года! Это известие едва не убило меня.
     - А как же город? Как люди?
     - Плохо, Иван Францевич. Не буду сообщать Вам подробностей, но плохо.
     Но Ниночка уже продолжала:
     - А в нашем времени нашего отсутствия никто не заметит. Мы совершим петлю во времени, пройдем по кругу и вернемся в ту же точку.
     Очень образно! Я это сразу же себе представил.
     - А каким же будет будущее, Ниночка? Когда кончится война и чем она кончится?
     На все свои вопросы я получил исчерпывающие ответы. Ниночка и Андрюша взахлеб рассказывали мне о своем времени. Они тосковали о нем, как о покинутой родине. Много, много я узнал от них тогда.
     А в прошлом году я ездил в Москву. Ведь Ниночка уже родилась. Адрес свой она мне тогда сказала. Я долго ходил у того дома, не решаясь войти в квартиру или спросить у кого-нибудь. О чем? О ком? О трехлетней девочке по имени Нина? Просто ходил по улице и ждал. И в воскресенье мне повезло. Из парадного вышла женщина, ведя за руку маленькую девочку. Личико ее было круглым. Но глаза! Но скулы! Она посмотрела на небо и сказала: «Амолет летит». Женщина рассмеялась и поправила: «Самолет, Ниночка. Скажи: са-мо-лет».

     Иван Францевич замолчал и обвел глазами слушателей. И было на что посмотреть! Мужчины взирали на рассказчика с выражением ужаса на лицах. Петр Вениаминович вцепился в столешницу, и костяшки пальцев его побелели. Аркадий Матвеевич выглядел не лучше. А Петруша сидел с раскрытым ртом, даже не замечая этого.
     Иван Францевич засмеялся:
     - Ну, все, все, хватит, друзья мои. Вы как будто шуток не понимаете. И ума я тоже не лишился. Не надо так смотреть на меня, Аркаша! Будем считать, что я вам рассказал сказку на ночь. Договорились?
     Первым задышал Петруша:
     - Уф! Ну, Иван Францевич! У меня прямо-таки мурашки по спине забегали, когда Вы начали про время говорить. Да складно как!
     - Нет, батенька, эти испытания не для моих почтенных лет, - заговорил и Аркадий Матвеевич, - так и кондратия недолго хватить, не мальчики ведь уже.
     - Ну, Иван Францевич! – подключился и Петр Вениаминович, последним обретя дар речи. – То, что Вы рассказчик отменный, это всем известно. Но то, что Вы такой выдумщик! Невероятно! Просто невероятно!
     Все задвигались, поднимаясь со своих мест, и направились к дому.
     Стояла ночь, теплая и ласковая. Женщины давно уже ушли с веранды в гостиную. Оттуда раздавались звуки рояля, и низкий голос Жени выводил: «На заре ты ее не буди…». Пахло флоксами и яблоками.
     - Хорошо! – промолвил Петр Вениаминович, слегка потягиваясь и разминая на ходу затекшие ноги.
     Они уже поднимались на крыльцо, когда Петруша вдруг спросил:
     - Да, Иван Францевич! А как же Вы все-таки пережили блокаду?
    

                Часть вторая



     На следующий день сад  поник под нудным осенним дождем, как будто вдруг осиротел без солнца. Иван Францевич стоял на веранде и смотрел на цветы, покорно склонившие головки под холодными струями, на вдруг посеревшую траву, на темный старый забор вокруг дачи, на неуместную в такое время года легкость и воздушность беседки в дальнем конце участка.
     Ольга Евграфовна и Женя паковали в комнатах узлы и корзины. Переезд в город намечался лишь через неделю – уже и грузовик был заказан – но женщины с утра вдруг засобирались, непременно решив уехать сегодня же вместе с заночевавшими на даче гостями.
     «Ну что, Иван Францевич, едем?» - Петр Вениаминович, помогавший женщинам управиться с тяжелыми чемоданами, бодрым шагом вышел на веранду.
     «Да нет, пожалуй. Я думаю остаться до среды. В среду у меня кафедра, так что прямо с утречка и поеду в Ленинград. А у Вас много ли дел в городе, Петр Вениаминович?»
     «Да можно сказать, что никаких. Хотелось бы, конечно, посидеть в библиотеке денек-другой, но срочности в том, опять же повторюсь, никакой нет.»
     «Так оставайтесь. Вы и Петруша. Аркадия Матвеевича я уговорю. А женщины пусть едут. В быту, я надеюсь, Вы неприхотливы, еды Ольга Евграфовна наготовила на целый взвод. Что нам еще нужно? А?»
     «О!» - глаза Петра Вениаминовича загорелись радостным блеском – «С благодарностью принимаю Ваше приглашение остаться, Иван Францевич и бегу обрадовать Петрушу и уведомить супругу». Последние слова убегающего Петра Вениаминовича замерли где-то в дальнем коридоре. Иван Францевич улыбнулся: «Милый, милый мальчик…. Как он еще молод, как горяч, как много в нем благодатной энергии!»
     Как хозяин дома и предполагал, никого не пришлось уговаривать. Женщины, сложив упакованные вещи в чулане до субботнего грузовика, поспешили на электричку, а мужчины, отобедав, уютно устроились в гостиной. Иван Францевич подвинул свое кресло к затопленной впервые после лета печке-голландке, Аркадий Матвеевич остался сидеть у стола. Петруша стоял у окна и не мог оторвать взгляда от заворожившей его картины внезапно наступившей осени, а Петр Вениаминович, снеся посуду в кухню, продолжал мерить гостиную своими большими шагами.
     Смеркалось, но зажигать лампу никто не спешил.
     «Так что же, Петр Вениаминович, за Вами должок», - произнес вдруг Иван Францевич и улыбнулся, от чего морщинки вокруг его глаз собрались в густую, дрожащую сетку. Петр Вениаминович остановился, чуть не налетев с размаху своим крупным телом на тяжелый стул в белом матерчатом чехле. Петруша и Аркадий Матвеевич посмотрели на хозяина дома с неменьшим удивлением. Тот рассмеялся:
     «Неужели запамятовали? Ведь это же Вы предложили вчера рассказывать истории о таинственном и необъяснимом. Неспроста же Вы начали этот разговор? Вам, вероятно,
самому есть о чем рассказать. Верно ведь?» - лучики тонких морщинок дрожали вокруг

глаз Ивана Францевича. Он снова улыбнулся, и невозможно было сказать неправду или отшутиться перед этой доброй, обезоруживающей улыбкой.
     «Я, я…», - бормотал Петр Вениаминович, как маленький мальчик, застигнутый на шалости. Он снял пенсне и суетливо стал протирать стекла.
     «Я никому не рассказывал этого», - наконец смог произнести он. Потом смешно пожал плечами и оглядел присутствующих беспомощными близорукими глазами. «Представляете – никому», - он засмеялся, как бы сам не веря в вероятность такого нелепого факта.
     «Неужели с Вами случилось что-то страшное?» - участливо спросил Иван Францевич.
     «Я думаю, да. И этот страх – страх совести – я его гоню, гоню от себя!» - Петр Вениаминович и впрямь замахал руками, - «а он все никак не покидает меня. Никак не хочет оставить меня!» - его глаза без стекол пенсне выглядели большими и испуганными. Это были глаза повзрослевшего ребенка, в которых застыл ужас непонимания.
     «Да Вы не волнуйтесь так, друг мой», - произнес Иван Францевич более твердым голосом, заметив, как состояние отца напугало Петрушу, - «Вы расскажите нам все по порядку, мы вместе и разберемся».
     «Да, да, рассказать», - ухватился за эту мысль Петр Вениаминович. Он опять некстати засмеялся и показал всем свое пенсне, которое до сих пор держал в руке. «Вот, из-за них все и началось -  из-за этих стеклышек».
     «Из-за Вашего пенсне?» - переспросил Аркадий Матвеевич.
     «Да, да, из-за него. Хотя на фронте я носил очки, но это уже не важно. Но все по порядку. Я ведь не сразу на фронт попал, а сначала из меня офицера решили сделать», - он опять рассмеялся и схватился за голову: «Господи, ну какой из меня офицер! Ну, надо, так надо. И вот попадаю я на фронт, прямехонько под Сталинград. И под мое командование дали мне роту. Кого к кому приставили, трудно сказать. Скорее меня, как имя прилагательное, приложили к этой роте. Люди там были все уже бывалые. И молодые, и среднего возраста. Больше среднего возраста. Кто уже год отвоевал к тому времени, а кто и с начала войны. Отношения там были неоднозначные, я не сразу во всем, конечно, разобрался. Да я поначалу думал, что не мое это дело – в отношениях солдат разбираться. К моему прибытию случилась на том участке фронта небольшая передышка. Никаких решающих боев не велось, так, незначительные перестрелки. Ну, я за дисциплину взялся. Личное оружие проверять, обмундирование. Ну, какой от меня мог быть толк?» - Петр Вениаминович махнул рукой.  «Быт в окопах был уже давно налажен. Был у нас и заводила, веселый такой парень – Коренёв. Услужливый, всегда мне первому котелок поднесет. Прибаутками так и сыпал. Я сначала  к нему очень расположился. Надо же было к кому-нибудь душевно прислониться. А потом стал замечать, что все в роте, и Коренёв в том числе, держатся в стороне от одного солдата. Просто чуть не бойкот ему объявили. Я стал допытываться: что такое, почему вы так к Оноприенко относитесь? А они все мнутся, жмутся и ничего толком не говорят. Я к Коренёву: «А ну, говори все начистоту!» Тот тоже не хотел сначала ничего рассказывать, ну, пришлось приказать. И что же я услышал? «Да колдун он, Оноприенко этот», - говорит мне комсомолец Коренёв. Я было раскричался, стал его увещевать, а он мне и объясняет: «Пуля его не берет. Мы сколько раз уже видели, что пули его облетают. Не смейтесь, товарищ капитан. Будет бой – сами убедитесь. В его прошлой роте все полегли – один он остался». Но я все равно не поверил. Стал даже размышлять о том, что людям в таких страшных условиях обязательно нужна сказка,
как детям малым. А к Оноприенко все равно приглядываться начал. Лет ему на первый взгляд было около сорока. С виду – обычный мужичок, ничем не примечательный. И росту среднего, и лицо обыкновенное такое, простое. Доброе лицо. Думаю: за что они его так невзлюбили? Бывает, люди завидуют друг другу. А тут – чему завидовать? Неужели тому, что другие погибли, а он выжил? Нелепость какая!
     Вот как-то стою я днем в нашем окопе и пытаюсь разглядеть позиции противника. День морозный был, ясный, далеко было видно. А Оноприенко на дне окопа на корточки возле меня присел и говорит тихо так, чтобы другие не слышали: «Барин, снимите стеклышки-то, блестят они на солнце», - это он про мои очки. Я даже задохнулся от неожиданности и от этого: «Барин».  Смотрю на него, слова подбираю, как ответить, а сам стою, как стоял. И тут он берет меня за полу полушубка одной рукой и с силой дергает вниз. Я, понятное дело, резко падаю прямехонько к нему на колени и в тот же самый момент в совершенной тишине слышу, как над нами просвистела пуля», -  Петр Вениаминович поднял руку, показывая наверх, и взгляд его был отсутствующим; он был в тот момент в своем окопе, рядом с Оноприенко.
     Я говорю ему: «Оноприенко, голубчик, что это?» А он мне спокойно так, как о погоде: «Снайпер балует, а вы стеклышками сверкаете».
     Петр Вениаминович  замолчал, сел на стул, опять снял пенсне и потер пальцами глаза. «Мне к тому времени уже двадцать четыре исполнилось, я университет закончил, первую большую работу написал, Петруша уже родился – а истерика у меня началась, как у нервной институтки. А Оноприенко, чтоб никто не видел, прижимает мою голову к своим коленям. Так моя истерика очень быстро от недостатка кислорода и иссякла. Никто ничего не заметил. И началась с того момента наша странная дружба. Странная в том смысле, что – я-то ему на что? Понятно, что меня к нему тянуло, а его – почему его тянуло ко мне? Может, от одиночества?
     Особенно вечерами, когда вся рота устраивалась в землянках-закутках на ночлег, Оноприенко приходил к моему закутку, и начинались наши странные разговоры.
     «Оноприенко, голубчик, как же зовут тебя?»
     « Петром меня кличут, барин», - и смеется одними глазами.
     Я уже не взрываюсь, дружбу нашу вспугнуть боюсь.
     «Тезки, значит. А по отчеству?»
     «Петр Захаров я».
     «Захарович, значит. А откуда ты?»
     «Из кержачей мы. Слыхали, небось?»
     Еще бы я не слыхал! Передо мной сидел потомок сибирских староверов! Как их пытались замолчать, объявить несуществующими и никогда не существовавшими.
     «А веры ты какой придерживаешься – старой?»
     «Я, барин, много чего в жизни повидал. И старая вера – благо, и другие не хуже».
     «Какие же другие, голубчик? Ах, расскажи, сделай милость!»
     И рассказал мне Оноприенко удивительную историю своей жизни. О том, как шестнадцатилетним юношей ушел он из своей глухой деревни в тайге, в которой хорошо ему жилось с любящими родителями, работящими, дружными братьями и сестрами. Ушел, потому что манил его совершенно необъяснимо дальний мир за порогом родного дома, за околицей деревни, где-то там, где кончается тайга. Ушел с китайцем Лю, набредшим случайно на их деревню, в которой и перезимовал и подружился с молодым Петром, научил его своему птичьему языку и рассказал о своей удивительной стране.
     «Я думал-то: схожу, посмотрю, а к осени-тко и вернусь. А обернулось все по-другому».
     Шли они долго, все тайгой. Петр-то в тайге был, как дома. Пришли в Китай, и привел его Лю в какой-то горный монастырь.
     «Мне уж оттуда и уходить не хотелось – такой там был покой душе. Приняли меня хорошо: никто мне не пенял за то, что волосы не черны да глаза не узки. Не то, что Лю у нас в деревне: детишки задирали, да и мужики с бабами косились недобро. А тут – все одинакие. Как перед Богом. И понял я, что они-то к Богу ближе, чем мы. И любви у них больше».
     Так, в покое и трудах, прожил Петр в том монастыре семь лет.
     «Много народу приходило в наш монастырь, почитай, со всего Китая.  Я уж и забыл, что я не такой, а никто мне об этом и не напоминал. Учился я всему тому, чему и другие братья учились. Учитель мой был мною доволен. А уж как я был доволен, что привел меня Господь к этим людям! И не тосковал я нисколечко по родному дому! Как будто умер и в рай попал. Даже говор родной стал потихоньку забываться.
     Приходили к нам и калечные, и больные. Лекари у нас были знаменитые! И вот как-то зовут меня в приют для приезжих больных. Я думаю: урок, значит, такой. Иду. А что оказалось: привезли больного русского, а он по-нашему совсем не понимал, меня и позвали. Да поздно уже было: помер он ночью-то, от гнойной раны. Так в себя и не пришел, все бредил только, тоненько так стонал: «Любонька! Любонька!» Что за Любонька? Женка, поди. Вещи его мне отдали. Одежонку я его постирал, сам не знаю зачем. Это уж я потом додумался, что Господь меня дальше решил послать. А тогда не догадался. И был среди его вещей один сверточек – паспорт, завернутый в старую газетку. И поди-ка: тоже Петром того странника звали, как меня! Петром Оноприенко».
     «Как?! Так ты не Оноприенко?»
     «Тише, барин, не ровен час – услышит кто».
     Я уже шепчу: «А твоя как фамилия?»
     «Ни к чему это. Пустое».
     Так и не сказал своей настоящей фамилии. А ту передышку нам Господь подарил. Тихо было ночами. Морозно. Звезды на небе как будто звали куда-то. А рядом со мною – кержач, буддийский монах – тихо-тихо, почти шепотом, повествовал об одной человеческой жизни – и не верилось, что это наяву. Казалось -  это вот от этих необыкновенных звезд. От этой нереальной, такой тихой войны. Как будто нас заколдовал кто-то.
     «Так ты ушел оттуда?»
     «Ушел, барин. Как разверну тот сверточек, открою паспорт – так горло кольцом и перехватывает. Я уж к тому времени понял, что никуда ходить не надо, что все – во мне, что Господь – во мне. Потому и ушел с легким сердцем».
     «А куда?»
     «А домой для начала».
     «Что же ты замолчал, голубчик?»
     «Так новая власть о ту пору и до нашего скита добралась…»
     «И?»
     «А не нашел я нашей деревни. Разорили ее большевички поганые и сожгли. Людей угнали, неизвестно куда; так я и не дознался, что с моей семьей стало-то».
     «Ты бы не так громко».
     «Так нет никого поблизости, гляжу я».
     Понял он, что в деревне ему жить нельзя – необычный он больно, не такой, как все. Пошел в Пермь, потом в Омск перебрался. Прижился, затерялся, устроился на работу в механические мастерские при депо. Стал незаметным, как все.
     «А опять к монахам не хотел уйти?»
     «К этим-то монахам нет. А вот в Тибет, повыше, сходил бы. Очень я до нового жадный! А потом в Святую землю сходил бы.  Ждал, когда детишки подрастут – двое их у меня».
     «Да как же можно – через границы-то?!»
     «Границы людьми поставлены. А коли будет на то воля Божья, то и помощь от Бога будет».
     «А коли не будет воли-то Божьей?»
     «А почему нет? Что во славу Божью делатся, на то всегда помощь приходит».
     «Ах, какими загадками ты говоришь, Петр Захарович! Неужели ты все можешь?»
     «Нет, не все. Жить вот вечно не смогу. Да и не хочу я этого».
     «Неужели не боишься смерти?»
     «Боишься, коли не знашь, а коли знашь…»
     Он не говорил всего. Или говорил загадками. Так и не рассказал мне, например, чему научился у монахов. Все говорил: «Да как словами-то сказать? Это все без слов делатся».
     Если бы не та пуля, просвистевшая у меня над головой, я бы так жадно не пытался вытянуть из него его знание. Но он и вправду, казалось, не умел объяснить словами то, что знал. Чем дольше я говорил с ним, тем очевиднее мне становилось, что он скорее не знал, а чувствовал, что у монахов он до необычайной степени развил свои чувства, а, может быть, приобрел и новые.
     Как-то я спросил его:
     «Петр Захарович, а почему ты мне все рассказываешь?»
     «А ты не сподличашь, не выдашь, тебе можно».
     Это он мне так доверял.
    
     Петр Вениаминович опять замолчал. В густых уже сумерках было заметно, как он постарел, как будто оставил того двадцатичетырехлетнего капитана в окопах под Сталинградом и вернулся сюда с прежней невыносимой тяжестью на сердце.
     «И как долго продолжалось то затишье?» - тихо спросил Аркадий Матвеевич.
     «Недели две. Да, две недели продолжалась моя дружба с Оноприенко».
     «Почему две недели? А потом что?» - уже догадываясь о чем-то, спросил Петруша.
     «А потом мы выдвинулись на передний рубеж, и началась мясорубка. Я едва ли отличал день от ночи, поспать нам удавалось лишь урывками. С Петром Захаровичем поговорить так больше и не удалось. И как-то после мощной артподготовки наступило удивительное затишье, удивительное своей нереальностью в этой преисподней. Я встал, готовясь поднять роту в атаку, и ожидал только выстрела сигнальной ракеты. И тут это случилось. Это продолжалось секунду, не больше. Но за эту секунду он успел встать возле меня и как будто тронул меня за плечо. Только едва тронул, после чего я перестал чувствовать почву у себя под ногами и как-то странно упал еще и потому, что воздух перед моими глазами задрожал, как от марева. И я ничего не успел понять. Только опять была тишина после свиста одинокой пули. Да, да, она опять просвистела! И мы лежали оба на земле. Только со мной-то ничего не случилось, а он лежал навзничь, и снег под ним пропитывался кровью!» - Петр Вениаминович стоял, сжав кулаки, и почти кричал.
     Я кинулся к нему: «Оноприенко, голубчик, что с тобой? Куда тебя, Петр Захарович?»
     А он смотрит на меня и говорит уже еле слышно: «Не Захаров -  Егоров я, барин…»
     Все молчали, только всхлипывал со стоном Петр Вениаминович, закрыв лицо руками. Петруша подошел к отцу, сидящему на стуле, и обнял его голову.
     «Милый Петр Вениаминович», - начал Иван Францевич, - «Вы думаете, верно, что явились причиной смерти этого необыкновенного человека?»
     «Конечно, а как же иначе? Ведь он занял мое место в пространстве и принял предназначавшуюся мне пулю».
     «Но ведь это была его воля. Подумайте, может быть, он сознательно это сделал».
     «Ах, не утешайте меня, пожалуйста. Он просто спасал меня».
     «Ну, судя по тому, что мы знаем о буддийских монахах, и по тому, что Вы нам рассказали», - вступил в разговор Аркадий Матвеевич, - «он мог спасти Вас, и не жертвуя своей жизнью. Видимо, он действительно так решил».
     «Почему? Почему он должен был так решить?»
     «Вот этого мы как раз  и не знаем. Может, потому что он не мог жить так, как хотел, а так, как жил, ему жить не хотелось? Он ведь всегда хотел куда-то уйти, вот и ушел».
     «Вы правильно сделали, что рассказали нам свою историю, Петр Вениаминович», - продолжил Иван Францевич, - «я думаю, что выражу наше общее мнение, если скажу, что Вы ни в коей мере не виноваты в смерти Петра… Егоровича, и торжественно снимаю с Вашей души эту вину. Живите покойно и вспоминайте Вашего друга легко. Его это очень обрадовало бы, я думаю. Хорошо, барин?» - тихо засмеялся Иван Францевич, с дружеским участием глядя в просветлевшее лицо своего молодого коллеги и друга.