к Т

Мы шли, шли, шли давно, — и закат догорал пыльным солнцем на самом мизинце мира, — а мне было 22, я был легок и ловок, жаждал жить. Жизнь моя состояла из худого тела и изломанной охоты до чужого счастья. Мы шли, шли рука об руку. Таня хохотала, запрокидывая голову, оголяя шею, так и сяк ударяя рапсовым цветком о подол голубого ситца. Таня с очаровательной царапинкой и в одном носке, Таня и летнее марево, мошкара, зуд, — в крапиве, до слез ,— вся моя кровь, вся моя жизнь, теплый туман счастья.
В синеве сумерек бодро шел велосипед, переднее колесо нащупывало яму и борозду на утоптанной дороге, тонко пахло черемухой, керосином. Дорогу ухватили с двух сторон пегие стволы, и на поляне был мягкий свет, словно тлел ангар. У загиба велосипедной колеи шла в гору узкая тропинка, а дальше – покатый спуск. Стемнело совсем. Верная, сияющая ночь опрокинулась на дикий берег, а там — криво сползала по сопке осиновая роща, дрожа и наступая на собственные тени, коих не было; там пепельная тропа, там темная рябь холмов, рододендрон... Хочется закурить, и вместе с тем трудно дышится, и у всего какой-то томительный очерк. Хрипнул велосипед, Таня вздохнула, провела ладонью у изголовья сбитого лежака, что под самым куполом проливающегося неба, робко глянула в сторону, уносимая куда-то головокружением, и опять все поплыло, поплыло, и опять складывалось ощущение, что кто-то горячо дует на наши спины. Зыбкие, неподатливые, тугие и никому не ведомые... С дозволенной мне толкающей силой, пылом, переступил линию горизонта — тонкая тесёмка делящая на "тут" и "там" — и там, там, с полным беззаконием... Я окунался в её тело как в прохладную реку, цедя стиснутыми зубами "раз, два, три". Плыл против течения, выбивался из сил, с головой уходил под воду, касался дна из перламутровой россыпи ракушек, оттолкнувшись — выныривал, делал глубокий вдох, ступал по бурой изломистой кайме нацелованной волнами гальки и отирал следы хлынувшего счастья, причем счастье это живет у моря и цвет его хижины, вероятно, белый.
«Удивительно мне хорошо», — прошептала минором Таня, обняв колени и глядя на дальний берег.
Теперь она казалась….Ах, какое все-таки неуклюжее оружие – слово. Все мои мысли сыплются искрами. Стягиваются, стягиваются с переулков памяти самые живые, самые выпуклые слова, все те слова, коими я помню дрожащие подробности, — причем иным приходится преодолевать не только предприимчивый слух, но синтаксис, — а говорю о мимолетном, о незначительном. Как было тихо кругом! Безмятежно! Едва ли лёгких хватит это пересказать. Подувал теплый ветер по гладкому зеркалу реки . Я, оплавленной ижицей, потянул руки вверх, зевнул, зевнул громко, зевнул живо, и, огибая башни из песка, спустился к воде. Робко льнула Таня и обняла плечо. У самой воды мяли песок, думали про синий, выпуклый мир, и еще, вероятно, про что-то сырое, сонное; о том, например, что вырыта дактилем яма глубокая в чащобе моей души. Мы смотрели на небо, и оттуда точки, красным огнем, стекали по животу.

— На совсем? – говорит она, поправляя полы платья и рисуя на песке овал.
— На совсем, — отвечаю я, сплевывая последнюю тень в густоту сумерек.