к В

Тоска. Зашагал по темнице, подбирая полы халата, зашагали часы, зашагали стены, и теперь — тоска. «Моя голова разобрана и разложена по пыльным углам, и мне кажется, что понятие «смерть» имеет форму моего тела», — стремительно, расплескав окончания, словно те полнят слово или не поспевают за бегом карандаша, клацая ногтем, написал К. Кётцель на линованном листе бумаги. Порывисто зашагал воздух в темнице — неизвестно откуда взявшийся и до чего додумавшийся — 3-5 метров в секунду; зашагала тень — топ-топ — на эшафот, зашагал стул, зашагал стол, зашагала книга по книге...

Закон требовал, чтобы обвинённый в самом страшном преступлении, — боязливость, робость, малодушие, — убил себя сам. Полагалась темница: сырые, окрашенные стены, взявшись за плечи, склонившись, обсуждают квадратную тайну; стул, стол, восковый полумесяц чужого ногтя в тающей свече, гофрированная бумажка, поделённая на 10 равных частей и с терракотовым божком на исподе у каждой. Полагался вместе с тем и чистый лист бумаги, очиненный карандаш, несколько томиков поэзии народов мира... Темница — сплошь чёрная, вылощенная смольным бархатом изнутри и густой пеленой снаружи, — находилась на самой макушке глыбы конгломератовой головы, высеченной, вероятно, из сажени ночи; на подступах валит дым, рубином рдеет ужас глаз, то есть не глаза, а рытвины горы, в коих, как в глазах, горят языки пламени. Повисла, как бровь, удушливая копоть на переносице у самого основания темницы. Там, ниже, плетутся в пучину корни, как тёмные странники. Там брошенные башни со сваями набекрень, там смог, там смрад, и горе тому, кто окажется в этих местах!

Но вернемся к началу: К. Кётцель, осуждённый за страшное, страшное, я просто не могу тебе объяснить насколько страшное преступление, — трусость, — должен был убить себя сам (читатель, тебе ясна роковая ошибка узника?). Приговорённый должен был лишить себя жизни за уготованный на то промежуток времени, и большая часть этого времени уже прошла. По обычаю, разрешалось самому, во всех ухищрениях и уловках, выбрать то средство или группу средств, с какими процесс умирания был бы наиболее благопристойным. А потом записать, доложить секретарю (какой-то неточный матовый поляк; матовый поперёк, вдоль и по диагонали), что дежурил не покладая рук, ног, и получить весь необходимый инвентарь. Месяцем ранее, например, одутловатый господин с крепкой слюной и сальными пальцами — след от которых можно найти на 124-й странице первого томика 13-и сонетов Сертеса — убил себя, съев на ужин лиловую лягушку особого сорта, привезённую коренастым чужеземцем из туманных джунглей Таматавы. Там, там из таких лягушек первую половину месяца варят густой ун'горо, а другую половину месяца ун'горо пьют. Там тлеет туман на болотах и серых скатах, там ожерелья из крохотных изумрудных птиц носят до совершеннолетия. Был еще тощий, как высохшая ягода, скрюченный председатель какого-то несуществующего комитета с огнестрелом и жёлтыми зубами, была танцовщица с картечью, были узорчатые змеи, были кинжалы с желобком на лезвии, как игла, были пуховые подушки, пропитанные мышьяком, были вдохи, были выдохи, и только четыре стены могли наблюдать воспалённый полёт мысли, что таилась в головах узников.

К. Кётцель взял карандаш, приставил к бумаге, что-то написал, написал криво, косо, вычеркнул, далее сызнова и тоже косо, так, что каждая последующая строка сползла на перст от своих а-б-в-г-д-йных собратьев, начал штриховать, превратил всё это в какой-то греческий орнамент. «Ничего страшнее...» — дописал он, но потом затушевал, как в предыдущем предложении, начал мять ладонью лоб, ахнул, и принялся... Часы на стене — в верхнем левом углу, под потолком, завалившись на бок — расстройство перфекционистов — отбили ещё один час. Ночь опрокинулась на темницу. «Скоро...» — подумал куценький Кётцель, и, шумно сглотнув слюну с металлическим привкусом, уставился заговорчески на совершенно диковатую роспись стены. Со стенами дело обстояло так: акварель, исход евреев, кажется, причём Моисей получился в натуральную величину с ненатуральной библейской наружностью: мальтийский крестик в ухе. «Скоро...» — подумал щупленький Кётцель и начал тасовать в памяти сцены казней египетских, но вспомнил всего девять и на девятой запнулся; Моисей захихикал, и прямо изо рта, через запятую, посыпались на липкую стену такие слова как фарс, подтасовка, издёвка. «Скоро...» — подумал Кётцель и швырнул карандаш в угол. Большие испуганные глаза косили, как у всякого узника. Менялась картина за картиной, как в кинофильме, и за последней картиной следовала картина иная, а именно: Ариадна тайно покидает Крит, и ещё одна: Сет побеждает великого Гора, и ещё: Иисус произносит каноническое «Свершилось». Ужас, ужас! Прокатилась дрожь от затылка к лопаткам, подумала и покатилась обратно. Отодвинул стул, стол, нехотя встал, взял себя в руку и отнёс в безопасное место, но так была устроена темница, что не существовало в ней никаких безопасных мест. Тише, тише, закрой глаза. Кётцель, лежа навзничь на тюремной койке, закрыл глаза, и на чёрном бархате век, с исподу, продолжал с треском рассыпаться валкий, выстроенный мир. Тише, тише, это ничего (как говорят детям в минуту дурного сна). Линяли декорации, ветром взвивало в воздух мишуру памяти. Уходите, оставьте меня! Зачем вы меня обижаете? Тише, тише, в следующем абзаце проступит рассвет.

Луну убрали. Близилась к стройному завершению халтурная ночь — там, сквозь ставни, засквозило утро. Стена липкая, стена пустая, стена без... Тише. Часы отмерили еще один час. Свеча моргала, догорала, меркло пламенистое пятно. Копоть ночи, что доселе оседала на книгу, была на столе, на стене, начала растворяться, и, как-то собравшись из воздуха что ли, сгустившись, явился, наконец, секретарь:
— Ну-с, — начал он непонятно к кому относившуюся фразу, — надумали? Времечко у нас...знаете, я вам вот что...
Он подошел к столу, бегло прочел написанное, выкатил глаза:
— Окна нет, а если и есть, то совершенно неподходящее! Нет, но вы поглядите на него, каков! — раздосадованно вывел, репетируя сцену прыжка: шаг, второй, увы! Отрицательный ямб, шаг назад, одышка. Тут же продолжил:
— И, к слову, почему у вас так темно?
Секретарь подошел к окну, толкнул ставни так, что те поплыли: обещали вернуться, но не вернулись. Утро раздалось сединами в синеве, бессовестно льнул свежий воздух.
— Вы поглядите, какой пейзаж! Какие краски! Такое, надо заметить, только по утру можно наблюдать. Ночью все вернется на круги своя. Вот увидите, если доживёте, разумеется, а пока — поторопитесь, а там уж приберём всё у вас, и вас вместе с тем — добавил он находчиво, и преспокойно исчез, так же, как появился.
Узнику жутко. Узнику страшно. Беги! Узник вылез из окна на каменный выступ и свежее дыхание воли пахнуло в лицо. Ниже закружились несколько муравчатых косин. Прилипнув лопатками к отвесной скале, вцепившись в огрызок какого-то корня, так и сяк перебирая ноги, притоптывая, натоптывая раненный марш, он сжался глядя на крутизну крепости, на страшную быстроту падающего камня, обвел глазами мреющее море (или море только казалось морем, коего не было), даль долин, дымчатость холмов; заскользил вниз по крутому склону, подпрыгнул, пересек высохшее устье реки, — беги, беги выходящим из сумрака беглецом — сощурился, оглянулся, но оказался снова в темнице!
3 дня назад бродил по пыльным улицам города, где толпа митингующих требовала от паршивого правительства паршивых умозаключений. Был замечен тучной тупой женщиной, — специалистом по надрыву билетиков, — далее — испуг, гул, перегул, и там же, на площади, был взят. Без суда приговорили к высшей мере наказания. На следующий день, по распоряжению управляющего городом — прямиком в крепость. Дорога занимала сутки — это если туда. Обратно высчитать не удавалось, ибо не было человека, вернувшегося живым. Стражников, что сопровождали пегой катафалк (мнимый художник разметал кустики рябины по всей карете) никто никогда не видел.
— Я отказываюсь, отказываюсь, — выцедил Кётцель, глядя на паутину огня в окне. Где-то в небе пролетела птица, следом — крылатый крик, но запетляла, присела на башню из облаков очистить крыло. Часы уже устали отмерять часы, но, собравшись с силами, всё-таки стукнули. Стукнули раз, два, три минуты секретарь (и опять будто явился из пыли) наблюдал за тенью локтей на столе.
— Вам не по душе прогулка? Это вы ловко!
Глянул на запястье, сверил получившуюся цифру с часами на стене, решил в уме несложную головоломку, и пришел к выводу, что стенные опаздывают:
— Вынужден вам сообщить, сударь мой, что время, обозначенное законом, уже вышло.
— Что ж, ведите меня, призраки и иллюзии. Веди меня вымысел и фантом. Доверяю вам свое тело.
— Это с радостью. Узник отказывается выбирать средство казни. Так и запишем. Но, должен предупредить, подобные случаи хоть и бывали, бывали крайне редко, но несколько бумажек...Чтобы без претензий. Вот тут. Подписать и делов...Там уж мы сами выберем.
Он разложил на столе несколько бумаг, пометил галочкой какие-то обязательные места, и галочка получилась похожей на птицу, что давеча Кётцель наблюдал в небе. Скрипнула дверь, зашагали часы, зашагали стены, зашагала тень — топ-топ — на эшафот, и узник зашагал, зашагал туда, где от века находили спасение такие же как он сам.