Кошкин дом

               
 Кошкин дом

Далекой зимой 1962 года мои родители жили в маленькой комнатке при бараке третьего хлебозавода Казани. Зима  выдалась морозной и  снежной. Барак приземистый. Поэтому, бывало,  что  нашу норку засыпало по самую крышу. Вьюга наметала одну большую белую гору.  А на вершине - печной дымок из едва заметной трубы.  Не только наш, все бараки исчезли тогда к февралю. Хлебозавод же пыхтел круглосуточно. И накрывал  заметенную улицу Достоевского  уютными  волнами запаха свежеиспеченного хлеба.
О том, что жизнь не покидала погребенные бараки, напоминали не только тонкие дымки, курившиеся над сугробами.  Между ними после буранов появлялись тропинки, кучки золы и желтые вензеля,  расписанные мощными пролетарскими струями.

Наиболее скромно был украшен наш сугроб. Мой отец не был пролетарием, хотя активно в него рядился. Слесарь третьего казанского хлебозавода. Сумка набитая гаечными ключами и другими железяками. Промасленный ватник, такие же штаны, валенки, чумазое лицо… Но под всем этим коконом - тонкие аристократические черты,  неместная мужская привлекательность и голливудская улыбка. Возможно, самая яркая  под хмурым  казанским небом.
Еще затемно, он, стараясь ничем не громыхнуть, чтобы не разбудить крохотного сына (меня), выкапывался из-под снежных завалов. А когда на улицу Достоевского на мягких лапах приходил поздний вечер, отец на ощупь в снегу находил лопату и прокапывал путь обратно к заветной двери.  За ней его ожидали полная кошачьей грации молодая жена (моя мама), нехитрый ужин и потрескивающая теплом печь. Кроха сын  к этому времени уже спал.

Мне кажется, что где-то в глубинах моего мозга сохранилась эта картинка. Полутемная, озаряемая всполохами комната. Два человека сидят, молча обнявшись, перед открытой дверцей печки. Изредка кто-то из них помешивает кривой кочергой пылающие поленья. Где-то там, за пределами колеблющегося света, злобствует снежная королева, завывает в дымоходе. Но ее время еще не настало. Это под утро вода в остывшем чайнике превратится в лед. А пока мои родители обнимаются. Они молоды и красивы. Самая красивая пара на слободке…

Однажды в субботу пришла оттепель. Пурга обернулась мокрой снежной крупой. Наш сугроб осел и уплотнился. Ночью вновь ударил мороз. А воскресным утром родители проснулись от смеха и криков у них надо головой.  Это глумливые пацаны из соседского ледяного тороса катались на санках  с приглянувшейся им горки. Один из них подустав, отдыхал на нашей печной трубе, подложив под задницу фанерку.  Поэтому попытки растопить печь закончились почти трагически. Когда мальчишек прогнали, а дым рассеялся, мама расплакалась и потребовала от отца, чтобы тот построил настоящий дом. Да что б такой, чтобы »всякие  засранцы не могли сидеть на нашей трубе».

Как только снежный дюны растаяли, отец разметил на еще мокрой земле контуры нашего новоселья. К родной каморке 2х3 он щепочкой пририсовал еще одну такую же комнатку, кухню и сени. Мама сразу повеселела. Это было утром в субботу. Весь оставшийся день отец гордился собой. А в воскресенье отец обнажил свой прекрасный торс, поплевал на ладони и стал вкапывать столбы по углам рисунка….

Моего отца знала вся округа. Но отношение к нему было противоречивым, часто несерьезным и временами настороженным. Виной тому впечатление, которое он создавал. Природа щедро одарила отца изысканной породистой внешностью. Но, как сейчас я понимаю, ему, никогда не хватало силы ей соответствовать. Рожденный в первой немецкой колонии Ораниенбаума, проведя все детство в детском доме, он никогда не знал своих корней. И никто не объяснил кто он такой, как оказался в этом мире, и в чем его предназначенье.  Он был другой. Стараясь подстроиться под чужеродную для себя среду, он все время фальшивил.  Пытался стать для всех своим, хотя требовалось оставаться просто собой. Люди подсознательно считывали это его несоответствие и испытывали внутреннее напряжение при общении с ним.
 
Неоднозначность чувствовалась во всем.  Сейчас  бы отца считали секс-символом. Он подрабатывал натурщиком в художественном училище.  Женщины переживали к моему отцу острейшее любопытство, а мужчин его яркость раздражала. Отец  в ответ стремился стать  как все, но люди чувствовали  в его поступках какой-то обман. Эту внутреннюю драму он пронес сквозь всю свою жизнь. А тогда… Никто из соседских мужиков не согласился поучаствовать, когда отец попросил помочь ему со строительством…..
Новый дом отец строил увлеченно и  размашисто. Его полуобнаженное ловкое тело излучало силу и здоровье. За худощавостью крылась мощь. Все знали,  что отец однажды на спор поднял лошадь. Он подлез под нее, напрягся и сумел пройти с растерявшейся кобылой на плечах несколько шагов. 
Мимо нашего барака зачастили женщины.  Более стеснительные - гремели пустыми ведрами и коромыслами, изображая очередь к водонапорной колонке. Иные, приподнимаясь на цыпочках и обнажая крепкие икры  или округлые коленки, принялись неторопливо развешивать постиранное белье. Старухи улыбались, молодухи шептались. На солнце, драными котами, выбирались и мужики в обвислых семейных  майках. Щурились, курили, мрачно сплевывали и вновь исчезали в недрах бараков, из которых несло жареной картошкой.

Мама взяла меня наперевес и заняла стратегически важную позицию возле калитки. Это она сделала вовремя. Потому что три самых бедовых пролетарочки, трудившихся с отцом в одном цехе, приблизились и принялись, хихикая, что-то обсуждать. Как потом рассказывала мама, до ее уха обрывками доносились отдельные фразы: «… сладкая булочка!  Ишь ты, пряник расписной….»
Потом одна из них, подбоченясь и поправив грудь, певуче протянула: «Вась, а Вась (отца звали Василием),  ты бы зашел ко мне как-нибудь, сараюшку поправить…Да лампочки в колидоре чегой-то не горят. Боязливо мне одной как-то…»
Глаза у отца пожелтели, а мама, не раздумывая подошла к вертихвостке и, не отрывая от нее взгляда, спокойно сказала: «Маш, я сейчас  сына покормлю и сама  к тебе зайду. Вкручу тебе пару лампочек, поняла…?»
Мама выросла на улице и с детства отличалась драчливостью. Ей верили…

Две недели мой отец ни в чем не сомневался, позабыв о проблемах самоидентификации. Рубанок, молоток, пила, ароматные стружки, сына он уже родил полгода назад…Теперь, для того чтобы стать альфа-самцом, надо построить дом! Самому! В одиночку, раз ему отказали в помощи! Энергии и дури хватит в буйной головушке! Зато  они увидят! Они пожалеют!  Сами потом придут жать руку и говорить: «Ну, Вася,  ты - мужик! Не ожидали!»   А он им в ответ: «Да чего уж там…приходите на новоселье!»

Две недели мой отец отпрашивался пораньше с работы. И забыв о вечерах и выходных, рубил, строгал, пилил, колотил…За это время он обозначил стены, крышу, частично настелил пол, загорел на весеннем солнце и превратился в вождя краснокожих. Мама на радостях ограничила доступ в общественный туалет, дорожка в который проходила через наш дворик. Из посторонних сортиром разрешалось пользоваться только экзальтированной казанской художнице, писавшей эскизы  к альбому «Слава труду». Ей моя мама, почему-то доверяла значительно больше, чем лукавым соседкам. Художница восседала на складном стульчике и обильно изображала моего отца во всех его ипостасях.
Я помню эти рисунки. Вот профиль отца, его анатомический торс и молот, причем все по отдельности. Вот полуобнаженный отец, в фартуке, прикрывшись ладонью  от солнца, всматривается вдаль. Лично мне нравился отец, запечатленный в минуту отдыха, с топором в одной руке и с котенком в другой… Рисунки долго у нас валялись просто так. А затем практичная мама сделала из них конверты для хранения пластинок с «Челитой», оперой «Князь Игорь» и джазом «на костях».

Новая реальность, создаваемая моим отцом, обрушилась неожиданно. Он, конечно же, не сообщил властям, что решил обзавестись дополнительной жилплощадью. Ему это просто в голову не пришло. Но мир не без «добрых» людей. Вечером пришел участковый и приказал все снести к чертовой матери! И даже сам принялся что-то ломать. Кричал в сердцах на всю улицу: «Совсем одурели! Через два дня исполкомовская комиссия. А на участке самострой! Под суд захотели?»
Ругаясь, участковый добрался до каморки, где зародилась моя жизнь. Сразу стало очень тесно, буквально ступить некуда. Неудивительно.2х3 метра, кровать, стол, печь, огромный участковый, потерянный отец, заплаканная мама с малышом в руках… Это для меня центр вселенной. А на самом деле конура конурой.

Участковый оборвался на полуслове. Вышел на улицу. Затянулся «беломориной» Подозвал трясущегося отца…
«Я не знаю как ты это сделаешь, Василий…Но, чтобы твою халабуду не снесли -послезавтра у тебя должна быть крыша и стены. У тебя нет другого выхода, Вася…»
На улице Достоевского сразу стало очень тихо. Отец долго бессильно курил на том же самом месте, где он еще пару часов назад гарцевал перед художницей. А затем ушел к маме.  Видимо у родителей это была самая тяжелая ночь в их совместной жизни….

Еще затемно в дверь постучали. Заспанный отец открыл и увидел… мятых, не выбритых, злых, одутловатых, не протрезвевших со вчерашнего, рябых, с сальными волосами, непородистых, быдло, пехоту… Мужики из бараков стояли у порога.
«Подъем, Василий! Выходи, дом строить будем! Сейчас Валлиула-абый придет из Ометьево. Лучший плотник. Ты знаешь его,  и начнем, помолясь…»

Весь день и всю ночь ни на секунду не замолкали топоры, молотки, и пилы. Скрытая до этого жизнь выплеснулась за пределы бараков третьего хлебозавода. И проявилась буйством нетипичных обычно красок. Как  будто цыганский табор поселился на улице Достоевского. Везде сновали дети, женщины на кострах готовили еду. Моя мама, конечно же, не смогла бы хотя бы частично прокормить нагрянувшую к нам ораву. Со мной нянчились по очереди. Мама  потом вспоминала, что я тогда прошел через все женские руки округи. Меня затискали и зацеловали…
Утром дня исполкомовской комиссии дом был закончен. Валлиула-абый смахнул пот с лица и сказал:
«Вот тебе, »Кошка» и кошкин дом!»
Моя мама выросла на улице.  И ее с детства звали Кошкой…