Забудь обратную дорогу

Отрывок из повести

Сашка полюбил Лили Иванову. Да-да! Болгарскую певицу! Ту самую, которая в телевизоре.
Чудеса, да и только!
Правда, вживую пообщаться им не доводилось. По телевизору показывали концерт, там её и увидел Сашка. Впервые. А так - не уподобило. Но, увидев, так сразу же и влюбился.
Голос, голос-то какой! Да от одного голоса и влюбился. А ещё от песни, что пела Лили Иванова. От слов и от мелодии.
Забудь обратную дорогу,
Ту нашу первую весну,
Тебя не встречу у порога,
Руки не протяну.
Забудь обратную дорогу, 
Того, что было, не вернуть.
Мою печаль, мою тревогу,
Забудь, любимый мой, забудь.
Вот они-то, - голос, слова и мотив,  так запали, что разбередили душу Сашки. Особенно, то лирически-грустное настроение, которое исходило от песни, её слов, от музыки, - всё это  было созвучно его душе, его настроению. Стыдно сказать, даже вышибало слезу.
И сейчас,  где бы он ни был, всегда напевал эту песню:
- Забудь обратную дорогу,
Того, что было, не вернуть…
Она, песня Лили Ивановой, можно сказать, стала гимном для лейтенанта Епишкина.
Когда-то, будучи курсантом военного училища в Воронеже, Сашка был с друзьями в увольнении, и,  на свой страх и риск, зашли в один из местных ресторанов. Хотя, если быть до конца честным, не положено такой категории граждан, как курсант военного училища, посещать увеселительные заведения типа «ресторан», но если сильно хочется, и тайком, то – можно через нельзя.
Так вот…
И выступала в тот момент в ресторане одна певица, молоденькая девчонка. Может быть, ровесница курсантов, или чуть моложе. И пела она, о, чудо! песню Лили Ивановой «Забудь обратную дорогу». Да так хорошо, так  красиво, так проникновенно, так страстно пела, а ещё соблазнительно двигалась по сцене, что получалось не хуже самой Лили, а может быть и лучше. Нет, лучше, конечно, лучше! Так считал Сашка, потому как уж очень сильно понравилась она ему.
Тут совпало всё в одной точке, сошлось в одном меридиане, наложилось на него: и мелодия, и слова, и прекрасный голос, и красота самой девчонки, её привлекательность. Ну, фигурка там, выпуклые и оголённые в меру и чуть больше иные притягательные и соблазнительные части девичьего естества.
Юбочка, открытая «до не могу», до дрожи курсантских частей тела каждой по отдельности и всех их в куче вместе взятых, скрытых и ограниченных в проявлении эмоций и желаний лишь строгой военной формой и воинскими уставами.
Носик, чуть курносый, но с хищными ноздрями. Крылья его разлетались в разные стороны, чуть бледнели, когда владелица втягивала воздух, и казались всемогущими и всесильными, готовыми втянуть туда и Сашку.
Яркие, полные, чувственные губки, слепящая белизна ровненьких зубиков…
Роскошные каштановые волосы,  ниспадающие чуть ниже плеч, переливались в ресторанных огнях.
Само собой – взгляд чуть раскосых голубых глаз. Да такой, что с поволокой, от которого-то и свой взгляд не отвести.  Они, девичьи глаза певицы, зачаровывали, дурманили, притягивали и затягивали юное сердце курсанта со всеми иными его потрохами куда-то в преисподнюю, в бездну. Без права на сопротивление или рассуждение. Без права на сомнение тоже. Но с правом и обязанностью потери курсантской головы. Не зависимо от того, есть в ней мозги или нет. Это уже роли не играло.  Если в голове поселилась любовь, то иным веществам там места нет как инородным.
Правда, до таких умозаключений Сашка додумался чуть позже. Уже в процессе влюблённости,  и в процессе психологического существования его, Сашки, как влюблённого биологического вида.
А тогда, до рокового похода в ресторан, Сашка страстно желал влюбиться. Да-да! Влюбиться! И не в телевизионную диву, а в настоящую, живую, осязаемую. Ибо до этого момента у него не было той, о ком можно было вздыхать ежесекундно, от которой нужно было с нетерпением ждать писем, с кем можно было потанцевать каждую субботу и воскресенье на танцплощадке в училище. А то и задыхаться в тайных смелых и дерзких  мечтаниях, стыдливо пряча покрасневшее вдруг лицо от товарищей. Или к которой надо было спешить в увольнение. А то и в самоволку. Потому как любовь – штука не только коварная, но и требует иногда от влюблённых выхода за рамки правового поля. То есть, нарушать воинский устав. А куда деваться? Любовь – она… она не знает преград. Потому как военной присяги она не принимала. У неё другие законы. 
У однокурсников были девчонки, а у Сашки не было до этого похода в ресторан. Только Лили Иванова.
Сказать, что он уж очень страдал от этого, значит, ничего не сказать. Страдал, да ещё как!
Нет, он не комплексовал из-за внешности. Напротив.
Светлое, чистое скуластое лицо, словно вытесанное умелой рукой мастера с волевым взглядом искрящихся голубых глаз; крепкий, с ямочкой, подбородок.  Ёжик из светлых, чисто блондинистых волос. Высокий, статный, сильный, с ярко выраженными бицепсами и трицепсами, Сашка был по-мужски красив, мужественен. Строен, подтянут, с безукоризненной строевой выправкой и подготовкой. На всякий случай, знаменосец. На всех парадах именно он, курсант Епишкин, носил знамя училища. И был кандидатом на золотую медаль, потому как учился прилежно.
И вот он влюбился повторно, но уже не в телевизионную диву Лили Иванову, а в её живого прототипа, в ресторанную певицу. 
Как только увидел, так и влюбился. Тем более, она запела его любимую песню. И пела замечательно. А выглядела ещё лучше. Даже лучше, чем та, которая в телевизоре.
Сашка не помнит, что подавала к столу официантка, о чём говорили его товарищи. Он был всецело поглощён созерцанием певицы,  её голосом. Наслаждался песней, упивался красотой девчонки. И грезил. Грези-и-и-ил!
- Что сопли развесил, Сашка? Чего рот разинул? – лучший друг Стёпка Точилин толкнул его в бок.  – Нравиться?
- Ты это… и вообще… - Сашка вздрогнул, засмущался вдруг. – Я это… уйду лучше.
- Э-э-э! Да ты, кажись, Санёк, втрескался в певичку?
- Не смей! – Сашка подскочил за столом. – Не смей! А не то….
- Точно! Втюрился! – Стёпка ржал, как застоявшийся жеребец, ничуть не стесняясь ни посетителей ресторана, ни товарищей.
Но, надо отдать ему должное, в ситуации разобрался мгновенно и принял единственно верное на тот момент решение, и тут же  приступил к решительным действиям.
С силой усадил товарища на стул, с жаром зашептал на ухо:
- Если нравиться девчонка, идиот, так иди, пригласи её на танец, дурачок. Так и познакомишься. Да не забудь своё имя сказать, что, мол, ты  - Сашка, это имя твоё такое, не забудь. Не должность и не звание, не кличка это, а имя, имя! Иди, пока я тебе не оторвал голову, и не засунул тебе же в штаны! Головой думать надо, Сашок, а не только фуражку носить и заглатывать ею курсантскую порцию в столовой.
- А… а… а как? Как пригласить? Как танцевать? – Сашка от волнения стал задыхаться и заикаться. – Я… я… не могу, Стёпа. Лучше ты, - выдохнул из себя потенциальный кавалер. – Я… я… я стесняюсь. Ты же знаешь, Стёпка.
Да, стоит сказать, что Сашка на самом деле был робким, стеснительным. Даже болезненно стеснительным и робким. И это при его-то росте и при его-то силе?! Однако, это так. Факт неоспоримый.
Когда товарищи в курилке приступали обсуждать девчонок, рассказывая о своих похождениях, Епишкин старался уйти куда-нибудь, чтобы не слышать, чтобы его никто не видел в этот момент. Ему всегда казалось, что девчонки – это… это что-то или кто-то за пределами его сознания, за пределами бытия. Это некто обожествлённый, святой, наконец. И считал кощунственными те курсантские истории с обязательными вульгарными подробностями, смакованием очередной победы очередного покорителя женских сердец.
- Не могу, Стёпка, - жалко лепетал Сашка тогда в ресторане. – Лучше ты, Степа. Нет, я лучше уйду.
И уже сделал было попытку подняться и уйти на самом деле.
- Сидеть! - приказал Точилин. – Сидеть, тюха, раз туды твою мать! - зло прошипел над ухом Степан.
Сашка, как человек военный, приказы научен был выполнять без рассуждений. Потому и остался сидеть, лишь хлопал глазами.
И уже через минуту Точилин вел в танце певицу.  А она держала микрофон, пела во время танца, смело положившись на своего партнёра. Пара уверенно скользила среди множества танцующих пар.
Сашка, опустив голову, остался сидеть за столом, переживал из-за своего стеснения, из-за своего совсем не бойцовского и не героического  характера. И злился на себя, казнил себя самыми последними, уничижительными словами, которые только были в его лексиконе.
- Знакомься: мой лучший друг и товарищ, знаменосец Сашка, курсант Александр Епишкин,  если что, - голос Степки Точилина вернул Сашку в переполненный зал ресторана.
Перед ним остановилась пара – Стёпка и певица.
Степан повёл рукой в сторону Епишкина, и даже немного качнул головой, словно кланяясь, одновременно подталкивая девчонку к товарищу.
Сашка опешил.
- Оксана, - девушка первой протянула руку.
Вытерев вдруг проступивший на лбу пот рукавом форменного кителя, совершенно забыв о носовом платке в кармане форменных брюк, Сашка обиженно, по-детски, зашмыгал носом.
- Вот, - ответил он растерянно, не вставая, и слегка пожал руку девушки.
И снова выручил Степан.
Ухватив товарища под руку, оторвал от стула, с силой подтолкнул к Оксане, почти в объятия.
- Вставать перед дамой надо, - зло прошипел в лицо друга, и тут же расплылся широкой улыбкой:
- Когда уж замуж невтерпёж, - произнёс загадочную фразу Степан, – вы, молодые люди, сами, без помощи старшего постарайтесь обойтись. Небось, справитесь, - и удалился, успев с силой ткнуть кулаком в бок товарища, чтобы взбодрить, и прошипел в покрасневшее Сашкино ухо:
- Дерзай! Это приказ! А не то оторву всё, что болтается! 
Епишкин в этот момент стоял, вытянув руки по швам, опустив голову, красный от смущения, и от удара лишь икнул.
Оксана не без интереса, оценивающе  рассматривала Сашку. Многозначительно хмыкнула. По всем данным, сей гвардеец ей понравился с первого взгляда.
- Смелее, Саша, - девушка взяла инициативу на себя. – Смелее! – увлекая кавалера за собой.
Тот первый танец с Оксаной Сашка помнит смутно. И о чём говорили во время танца – тоже окутано тайной и мраком. Из-за Сашкиного беспамятства и страшного волнения.
Тогда же, в тот день, а вернее, вечер,  курсант Епишкин впервые не явился на вечернюю поверку. Ибо  был занят одним из благороднейших занятий настоящих мужчин, как он считал: провожал даму. Оксану, то есть. По её просьбе.
Отказать?  Сашка не мог позволить себе такое. По определению. 
И, конечно, попался военному патрулю на обратном пути в казарму.
Трое суток на гарнизонной гауптвахте казались бесконечными.
- Бьют не за то, что ходил в самоволку, а за то, что попался, - назидательно резюмировал поступок товарища Степан Точилин.
Как бы то ни было, а с мечтой о золотой медали курсант Епишкин распрощался. Дисциплина, помимо знаний, тоже должна была быть на высоте.
Впрочем, разве может золотая медаль заменить Оксану? Её голос? Её тело? Конечно, нет! Особенно, когда она тихонько напевала а капелла только для Сашки по его просьбе в девичьей постели на съёмной квартире, где обитала девушка:
- Забудь обратную дорогу
Ту нашу первую весну… - и нежно гладила Сашкину голову, беспрестанно целуя его.
А он умирал от счастья. Нет, млел от счастья. Неземного счастья. Неземного блаженства.
Вот она – высшая награда!  Вот она – его золотая медаль!
И почему же в те трогательные и нежные моменты, на вершине неземного блаженства Сашка не вникал в смысл песни? Почему? Ему бы вникнуть глубоко, основательно, с взглядом на перспективу. А он?
Не догадался. Даже не мог подумать об этом, чтобы подвергнуть сомнению те нежные, чистые и светлые чувства. Оксана – богиня! Разве может богиня поступить так, как поступила Оксана впоследствии?
Корил себя погодя, но уже было поздно.
И было это потом.
А пока всё было по-старому.
- Забудь обратную дорогу,
Ту нашу первую весну,
Тебя не встречу у порога,
Руки не протяну… - продолжала ворковать Оксана по личным заявкам училищного знаменосца, красавца  курсанта Епишкина. И всё плотнее прижималась к его бицепсам и трицепсам, всё жарче был шёпот любимой. И всё выше и выше воспарял опьянённый неземной любовью юноша. 
«С большей высоты больнее падать», - эту прописную истину курсант Епишкин слышал от своего дедушки не раз ещё в детстве, но познавать  её лично начал только в момент ошеломительной влюблённости. 
В тот вечер, сразу после отбоя, Сашка опять был в самовольной отлучке,  ждал у ресторана Оксану. 
Скамейка в тени деревьев, тихий, тёплый осенний вечер…
Сашка грезил, почти дремал.
- Тихо, тихо, - вернул его из грёз, опустил на грешную землю голос Оксаны.
- Какой же ты нетерпеливый. Не здесь, потом, потом, - тяжелое дыхание девушки прерывалось затяжным, страстным поцелуем.
Но не с Сашкой. А с каким-то незнакомым мужчиной, который  целовал девушку почти рядом с Сашкой, за деревом. И тоже тяжело, прерывисто  дышал, как и она.
Если за мгновение до этого Сашка и был готов упоительно слушать жаркое дыхание любимой, и самому исходить страстью, то сейчас не менее страстно желал  превратиться в дерево, в скамейку, или в кустарник, или хотя бы в столбик для фонаря. Или, на худой конец, провалиться сквозь асфальт.
Но, поскольку он от рождения не обладал способностями столь кардинального перевоплощения, а в военном училище не учили на волшебника, то земля вместе с асфальтом не расступилась, не образовалось разлома в тартарары, в преисподнюю. Деревья и столбы оставались в своём первоначальном природном составе без Сашкиной телесной или иной примеси. Поэтому ни исчезнуть, ни превратиться во что-либо он так и не смог. Остался сидеть, как сидел.
Истуканом.
- Ой! – вскрикнула Оксана. – Сашка? Ты что здесь делаешь?
- Вот, - только и смог ответить Сашка, обиженно, по-детски шмыгнув носом.
Точь в точь, как и тогда, при первом знакомстве.
А потом он шёл по ночному городу и пел! Пел, не боясь разбудить горожан, не боясь привлечь к себе внимания случайного прохожего, милиции или военного патруля. Он уже ничего не боялся. Сашку не пугала его музыкальная бездарность, полное отсутствие музыкального слуха не пугало тоже. И не смущало. Ни капельки. 
- Забудь обратную дорогу,
Того, что было, не вернуть, - кричал Сашка.
Эти Сашкины звуки ни в коем случае не были похожи на арию одинокого,  обманутого любовью курсанта. Не походили они и на нежные, страстные звуки серенады под окном возлюбленной.
Это был крик отчаяния.
Он выкрикивал в ночной Воронеж слова песни, словно выплёскивал душевную боль. Орал речитативом. От этого ора лишь вздрагивали сонные вороны на ближайших деревьях, и, недовольные, тоже орали, словно вносили и свою лепту, гармонично вписываясь карканьем в какофонию звуков, исходящих от Сашки.   
Зато, как никогда, он стал понимать глубинный смысл текста песни Лили Ивановой. И пропускал его сквозь себя, будто испытывая себя же на прочность, маниакально причиняя себе же всё новые и новые боли. Рвал по живому.
- Забудь обратную дорогу,
Того, что было, не вернуть, - выплёскивал из себя Сашка, подспудно желая разделить с сонным городом Воронежем жгучую, неимоверную душевную боль.
А город спал.
Безразличный.
Бессердечный.
Безжалостный.
Жестокий.
Бездушный.
А Сашка пел! Нет, он горланил. Назло и вопреки всему и всем.
И себе тоже. 
Исцелялся.
Приходил в себя.