Две книги об одной семье или как делают эмигрантов

Две книги об одной семье или как делают эмигрантов.

В 1984 году в Иерусалиме вышла книга "Годы моей жизни". Автор Полина Фурман в 1979 году вместе с мужем и семьёй внучки репатриировалась в Израиль. Каждая из глав как маленькая новелла с развивающимся сюжетом, с живыми диалогами. Однако о самых страшных событиях, которые, вероятно, и подвигли её на написание воспоминаний, сказано мало, лишь упомянуто. Но чего ей стоило это упоминание! Спустя 30 лет рана была ещё так свежа, что к ней страшно было прикоснуться.
И вот через 26 лет в иерусалимском издательстве "Лира" публикуются мемуары Марка Фурмана, сына Полины, "Непростая история простой еврейской семьи". Сын озвучивает молчание матери.
Первоначально воспоминания предназначались для внуков, родившихся уже в Израиле. Но по завершении работы стало ясно, что собранный материал тянет на книгу, которая будет интересна не только родным.
Историю своего рода Марк Фурман рассматривает от корня. В его поле зрения восемь поколений. Повествование практически охватывает весь двадцатый век. Подробно и объективно рассказывается о членах больших разветвлённых семей со стороны отца и матери. Судьбы, горькие сюжеты. Вот одна ранящая история о семье его тётки:
"Песя (Поля) Фурман,1892 г.р. до войны была главным санитарным врачом Одессы. В её семье долгое время не было детей, и в 1927 г. они с мужем усыновили нееврейского мальчика, которому дали имя Всеволод. В 1932 году у них с Иосифом Коломеером всё-таки родилась собственная дочь, которой дали имя Светлана. В 1937 году муж тёти умер  от рака, и она стала главой очень сложной семьи с двумя детьми, мамой (бабушкой Марка) и психически больным братом. <….> Когда фашисты стали сгонять всех евреев в гетто и нависла угроза над жизнью всех, тётя Поля открыла Севе, что он приёмный сын, не еврей. Она умоляла его покинуть их и не идти в гетто, но он категорически отказался уйти и погиб вместе со всей семьёй в 1942 г. Ему было 14 лет".
А вот о друге детства: Лика (Карл-Либкнехт) Самойлович Вольтер 1923-1941, просился в ополчение, но сгноили  как полунемца на каторжных работах в шахтах Урала, не поверив, что отец у него еврей, а мать русская.

Но главный сюжет -- это жизнь семьи Фурман.
В Москве, у двух интеллигентов (мать врач, отец профессор в области сельского хозяйства) подрастают три сына. Родители настолько солидарны с советской властью и проникнуты её идеями, что назвали среднего сына Леомар (Ленинское оружие – марксизм), а младшего – Владилен (Владимир Ильич Ленин). Леомар – он же Марк, автор книги.
Старший брат Александр 1923 г. рождения в день объявления войны добровольно явился в военкомат и был направлен в Московское артиллерийское училище. В книге приведены 27 писем Саши. Чрезвычайно интересно читать письма этого сразу повзрослевшего мальчика. Особенно, когда вспоминаешь, что в это время происходило. Его письма полны любви к матери, братьям, бабушке, беспокойства о них. О себе он рассказывает в радужных тонах. Вероятно, все курсанты получили инструктаж, что можно и чего нельзя сообщать. Тревога, владевшая всеми, ощущение грозности происходящего ("Идёт война народная, священная война") сублимировались у него в непрестанных мыслях о близких, в просьбах писать. Показательно совершенно безмятежное, прямо пасторальное письмо от 10 октября 41, когда немцы были у ворот Москвы.
"Поздравляю вас, как бывших москвичей, с наступлением в городе зимы.
О том, что это не временное похолодание, а настоящая зима, можно судить хотя бы по тому, что день сегодня ясный и солнечный, и прозрачный воздух, как бы замёрзший в морозном молчании, не даёт даже намёка на ветер…"
В эти дни курсанты училища брошены на защиту Москвы. Саша ранен в ногу, но не покидает часть. После контрнаступления Красной Армии под Москвой училище перевели в глубокий тыл, в уральский город Миасс.
Из Миасса письма шли ещё более благополучные, успокаивающие с восторженными описаниями тамошней природы. Оказывается, можно смотреть на небо не с боязнью, а с интересом, наблюдая битву коршунов. Можно лежать в траве, не спасаясь от разрывов, а поедая землянику. При этом его фронтовой друг свидетельствует, что более всего его восхищало в Александре отсутствие страха.
Лишь раз в письме от 5 июля 42 года проглянула страшная действительность. "Сегодня радио принесло тяжёлую весть о падении Севастополя. Как подумал об этом, захотелось зачеркнуть всё выше написанное об обедах и ужинах, но не буду".
Последнее письмо датировано 27.10.42. На девятый день наступления под Сталинградом, 27 ноября 1942, начальник разведки 384 дивизиона лейтенант Александр Фурман погиб в бою. Ему было 19 лет.
Вот лишённая аффектации сцена: "…на пороге нашей квартиры появился незнакомый офицер. Мама всё поняла. Поставила на стол бутылку водки, закуску и во время рассказа не пролила ни слезинки. Только выпила без закуски два больших бокала водки. Глаза были безумные". С этой потери путь страданий семьи только начинался.

Когда я впервые в 1984 году услышала о судьбе младшего брата, Владилена Фурмана, то не осмелилась расспрашивать. Хотя тогда минуло более тридцати лет со времени его гибели.
Должно было пройти более полувека, прежде чем Марк решился рассказать подробно о своём младшем брате. Вспоминая общее детство (разница всего три года), он его не жалует: Владик и плакса, и скандалист без сдерживающих центров, совершенно не стеснительный, часто заставлявший старшего брата краснеть за него. Мальчики не дружили, уж слишком были разные. И всё же Марк всегда защищал младшего брата в конфликтах с ровесниками, хотя чаще всего зачинщиком этих ссор был именно Владик.
И тут же Марк приводит воспоминания одноклассников, в которых мы видим Владика с другой стороны. Владимир Ливянт: "У него была ярко выраженная еврейская внешность мальчишки из местечка по Шолом-Алейхему и добрый мягкий характер. Мы, паразиты, нередко пользовались его беззащитностью
Когда кто-нибудь из нас нашкодит, и учителя пытаются найти виновника, излюбленным приёмом был дружный призыв: "Фурман, сознайся!" Он терпеливо улыбался и не обижался на нас. Какая-то непреходящая печаль была в его облике".
Если у Марка уже в 11 лет прорезались способности к математике, то Владик также рано проявил себя гуманитарием. Читал запоем, писал сам. Уже в 9-м классе изучал Гегеля и Канта. Посещал литературный кружок при Доме пионеров, где познакомился и подружился с Борисом Слуцким (тёзкой знаменитого позднее поэта). С этой дружбы и начинается его гибельный путь.
По словам Марка, Борис Слуцкий был блестящим юношей. Хорошо знал русскую литературу Серебряного века и её "буйную участь" (Л. Мартынов) при Советской власти. Интересы молодых людей выходят далеко за рамки разрешённого, охватывают политику, экономическое положение крестьян, недавнюю историю (убийство Кирова и смерть Орджоникидзе). Они видят, насколько реальная жизнь в стране отошла от принципов, провозглашённых Лениным. Хотят понять, в каком обществе живут, хотят изменить, улучшить. Изучают работы Ленина, называют себя верными ленинцами. Об этом пишет Сусанна Печуро, тогда ещё школьница, дружившая с ними и разделявшая их настроения. Постепенно вокруг них собираются единомышленники, я бы сказала – единочувственники. Из письма Сусанны Печуро:
"Задачей своей мы считали агитацию, объяснение людям, главным образом, своим сверстникам, в чём советская действительность противоречит ленинским принципам. По настоянию Бори мы стали серьёзно изучать марксизм. Нашей настольной книгой стала "Государство и революция".
Во время экзаменов на философский факультет Университета Борис Слуцкий познакомился с абитуриентом Евгением Гуревичем. Оба они, евреи, не были приняты. Мальчики быстро поняли, что они единомышленники. В августе 1950 организовался "Союз борьбы за дело революции" -- СДР.
Количество членов организации постепенно увеличивалось. Но и кольцо наблюдения вокруг них сжималось. Как пишет Сусанна Печуро, "наружная слежка была почти открытой. В комнате Бориса под видом проверки электропроводки было поставлено подслушивающее устройство. <…> Мы понимали, что арест приближается".
Арестовали участников организации 18 и 19 января 1951 года. Суд состоялся 13-14 февраля 1952 года. Пишет писатель Владимир Амлинский: "Даже для тех суровых времён приговор, вынесенный студенту-первокурснику Московского пединститута (Борису Слуцкому), студенту второго курса мединститута в Рязани (Владилену Фурману), десятикласснице (Сусанне Печуро) и их товарищам поражал своей абсурдной жестокостью…"
Борис Слуцкий, Владилен Фурман и Евгений Гуревич как руководители террористической организации приговорены к высшей мере – расстрелу!
Остальные тринадцать, среди которых 10 девушек – к срокам 25 и 10 лет. Ещё раз напомним, что задачей своей молодые люди считали "агитацию, объяснение людям, главным образом, своим сверстникам, в чём советская действительность противоречит ленинским принципам". Обсуждались и колхозная политика, и, конечно же, национальный вопрос. Но в органах безопасности они проходили как еврейская националистическая организация.
26 марта 1952 трое юношей были расстреляны.
Процесс был закрытым. Со времени ареста семья ничего не знала о судьбе Владилена и надеялась на встречу.
21 апреля 1956 года, уже в эпоху "реабилитанса", Военная коллегия Верховного суда СССР пересмотрела дело об СДР и определила: приговор в части обвинения Слуцкого, Фурмана, Гуревича отменить и назначить им лишение свободы на десять лет. Ещё один удар по открытой ране.

Рассказ Марка Фурмана заставил меня задуматься о себе. Ведь Сусанна Печуро моя ровесница. Что делала я в это время, какова была? Ведь я тоже ходила в литературную студию Ленинградского Дворца Пионеров, писала стихи, дружила с замечательными талантливыми ребятами, которые через несколько лет стали зачинателями поэтической оттепели в Ленинграде. Была активной, просто ярой комсомолкой, тошно вспомнить. Жила в каком-то коконе неведения, словно спала. Хотя старшие смотрели на действительность более реально. Но меня не посвящали во имя моего же блага. А я все декларации властей принимала на веру. Не приглядывалась, не задумывалась. Нет, краем уха я слышала, что евреям труднее, чем русским, поступить в институт, и стремилась получить медаль, чтобы не входить в конфронтацию с антисемитизмом. Но это всё было на уровне инстинкта самосохранения, без глубокого осмысления. Вот и Владимир Ливянт, одноклассник Владика, пишет: "Наша гражданская ответственность, как у преобладающего большинства народа страны, была близка к нулю. В этом отношении Владик Фурман был на голову выше нас". Да, эти молодые люди были на голову выше нас, тогдашних. Они чувствовали, что обречены, хотя не верили, что их убьют. Первые ласточки.
А Мирон Этлис, студент Рязанского мединститута, которого Владилен Фурман пытался привлечь в организацию, пишет: "Были ли организаторы СДР людьми, о которых мы обязаны вспоминать как о героях? Невольно ещё и ещё раз возвращаешься к вопросу о том, принадлежали ли они к той когорте людей, о которых можно сказать: они служили целям, что дороже жизни своей и чужой?"
"Дороже жизни своей и чужой". А это уже другая сторона вопроса. Своей – пожалуйста! Но почему – чужой? Живя в Израиле мы не понаслышке знаем о тех, кто ради идеи не жалеет ни своей, ни чужой, то есть, нашей жизни. Но не об этом сейчас речь. О СДР имеется много материала, написаны книги, статьи. И всё же эта книга особенная: она из глаз брата.

8 августа 1952 отец, Леонид Фурман, был арестован на работе в своём институте. На следующее утро 29 августа были взяты мать, Полина Фурман, и Марк, к тому времени уже женатый и студент четвёртого курса института. Мать и сын были приговорены к пяти годам ссылки, как ближайшие родственники изменника родины (ЧСИР). Отец получил 10 лет лагерей строгого режима за то, что до революции занимался сионистской деятельностью (что правда).
Дорога в ссылку и ссылка описаны и у Полины Фурман, и у Марка.
Полина Моисеевна, будучи многосторонне одарённым и умным человеком, умела расположить к себе и уголовниц, с которыми сидела, и порою даже тюремщиков. При этом никогда не теряла своего лица. "В пересыльной тюрьме, -- пишет она, -- политических заключённых помещали вместе с уголовными, чтобы ухудшить их положение. Я оказалась на верхних нарах рядом с воровкой Марусей из Ростова. < …>
Я всю ночь рассказывала ей роман "Граф Монтекристо". Она слушала меня с большим волнением, затаив дыхание. На протяжении нашего пребывания в тюрьме она мне оказывала большую помощь, всячески оберегала меня".
В Ташкентской пересыльной тюрьме Полина Моисеевна попала в камеру воров и убийц. Встреченная страшным матом, не растерялась и предложила рассказать сокамерницам сказку. Ей пришла в голову скандинавская трогательная легенда "Сердце матери". "Трудно передать тот драматизм, с которым я громким голосом рассказывала эту старинную новеллу. Я вложила в свой рассказ все чувства истерзанной женщины, имевшей семью, трёх чудесных сыновей, любимого мужа и потерявшей всё…
Слушатели были у меня необыкновенные, они плакали навзрыд, раздавались стоны и вопли".
17 сентября мать с сыном в сопровождении двух конвойных прибыли в казахский посёлок Чулак-Тау – место ссылки. Чулак-Тау -- рабочий посёлок у подножья горы Каратау, на вершине которого располагался комбинат по производству фосфоритов. На работу в комбинат Марка не приняли, он поступил в Строительное управление товароведом. Рассказы о ссылке Полины Моисеевны и Марка дополняют друг друга. Общительные, добрые и участливые, они и там обросли друзьями, вокруг них собирались интеллигентные интересные люди, которых было немало в краях не столь отдалённых. Несмотря на бытовые трудности, по словам Марка, жизнь в ссылке была вполне налажена. Его жене Неле в Москве приходилось значительно хуже…
27 марта 1953 Марк и Полина Фурман были освобождены по амнистии, как и другие  ссыльные из посёлка.
У Марка после освобождения всё сложилось благополучно: его зачислили на пятый курс института, установили стипендию отличника и восстановили в комсомоле. У Полины Моисеевны хождение по мукам ещё продолжалось. Она хлопотала об освобождении мужа, сидевшего в лагере. Но даже при её активности освободился Леонид Фурман только в мае 1955. Подумать только, ещё два года после смерти отца народов! Устраиваясь на работу, она столкнулась с никуда не исчезнувшим антисемитизмом.

Я попыталась очень схематично обрисовать путь этой семьи, приведший её к репатриации. А сейчас я спрашиваю себя, что, кроме перенесённых страданий, заставило Полину Моисеевну взяться за перо. Мне кажется, тут было желание понять, как получилось, что люди полностью лояльные к России, принимавшие её беды и радости как свои, не религиозные, можно сказать, интернационалисты, постепенно сделались внутренними эмигрантами. Хотелось осмыслить тот удивительный путь, который, в конце концов, привёл обычную еврейскую семью в Израиль. Вопрос этот для неё не частный, а мировоззренческий. Она пытается показать исторический фон. Поэтому в её книге есть не только описания семейных событий, но и картины жизни дореволюционной России (глава "Отец Сергий") и времён репрессий тридцатых годов ("Встреча с опричниками"). Полина Фурман умерла в августе 1982 года, книгу закончил и издал муж, Леонид Фурман.
Марк не ставил себе такой задачи. Живя в Израиле тридцать лет и будучи человеком реальным, он воспринимает жизнь такой, какая она есть. Старинное выражение "Стиль – это человек" как нельзя подходит мемуарам Марка Фурмана. Зоркость, объективность, честность и откровенность, порою ошеломляющая, это и он сам. В отличие от книги матери в его повествовании нет исторических экскурсов. Только судьбы членов семьи и близких друзей. А также рассказ о себе. Он очень необычно и искренне описывает свои детские ощущения, а также курс еврейского самосознания, пройденный им в московском дворе и в эвакуации. Сколько же надо вытерпеть, чтобы написать такие слова: "…хочу отметить, что моё лицо, как это видно на детской фотографии, не могло вызвать сомнений в моей национальности и у значительной части "простых людей" той страны, откуда мы приехали, вызывало острейшее желание ударить меня по нему (по-простому – набить мне морду)".

И всё же главное для Марка Фурмана, чтобы прошлое не пропало без следа. Чтобы возникли в памяти люди, которые сошли в небытие, ничего о себе не поведав. Долг перед теми, кто ушёл, и перед теми, кто будет.

Елена Иоффе
Гиват Зеев, Израиль 2011