Бедные, бедные люди

               

               

     3 марта

     Здравствуй, родная!
     Я проснулся сегодня оттого, что мне приснилось чувство. Чувство нашего далекого детства, когда мы были с тобой в пионерском лагере. Ты помнишь тот незабываемый первый год? Когда вдруг посреди «тихого» часа нас будили по тревоге, и мы должны были искать наших «пропавших» вожатых. И мы находили их и на гороховом поле, и на кухне, и в изоляторе. Тогда была очень модной песня «У самого синего моря», и все пытались петь ее, подражая японской певице, но лучше всех это получалось у Лены Шмелевой. А у начальника нашего лагеря Василия Васильевича завязался красивый роман с молоденькой аккомпаниаторшей Олей, которая играла на аккордеоне на наших зарядках, и на следующий год они приехали уже втроем – с маленьким сынишкой.
     А потом мы жили в далеком корпусе – «Ромашка», он, кажется, назывался. Мы были уже постарше, и я боялся твоих невозможно влюбленных глаз – мне, идиоту, было проще с Любой Авдониной. И каждый вечер мы ходили к клубу на танцы, и я помню тот пьянящий восторг, который нас всех охватывал. А после танцев шли в полной темноте через новое футбольное поле к нашему корпусу – с одного торца спальня мальчиков, с другого – спальня  девочек, и восторг остывал постепенно, как вскипевшее молоко.
     А зной, Машечка, помнишь, как мы расплавлялись в нем, делаясь невесомыми и немножко потусторонними? И в этом зное пасся Орлик на полянке возле корпуса. Девчонки собирали для него листья одуванчиков и визжали, когда Орлик вместе с травой захватывал их пальцы.
     Мне не приснилось ничего определенного. Мне приснился тот конгломерат чувств, с которыми жил тогда я, а как потом выяснилось, и ты. Я проснулся и лежал, купаясь в этом блаженстве. Все спали еще: и мрачный Сипягин, которому так удивительно подходит его фамилия, и тихий старичок Малышев на своей койке в уголке, и несчастный студент Валерочка, мама которого устроилась к нам санитаркой и неотступно следует за ним, куда бы он ни пошел.
     Мне немножко грустно было расставаться со всеми вами, Машечка. Надеюсь, моя побывка в этом богоугодном заведении не продлится на этот раз долго, хотя Калугин смотрит на меня задумчиво и задает нелепые вопросы, вроде того, что: «А почему вам непременно хочется улететь?» Я смеюсь от всей души: ведь не приходит же ему в голову задать подобный вопрос птицам. А он почему-то еще больше мрачнеет. А, Бог с ним.
     Передо мною на тумбочке стоит фотография трех моих девочек: Машечки, Лизочки и Поленьки – и я наполнен восторгом, как воздушный шар воздухом. Как тут не взлететь? И что же в том дурного, за что человека нужно заточать в темницу?
     Целую тебя, Машечка, и жду твоей ответной записочки.

                Муж твой
                Леша

     7 марта
     Здравствуй, Леш!
     Уложила всех наконец-то. Завтра – выходной, можно лечь спать и попозже. Ох, Леш, чем старше девчонки, тем меньше у меня остается сил на борьбу с ними. Ну, как сказать Лизе, что Поленька не может спать при свете, и поэтому ей, Лизе, тоже надо спать? Она вспыхивает – большая ведь уже. А как отгородиться друг от друга в однокомнатной квартирке? Я, ты думаешь, где пишу это письмо? Правильно – в туалете.
     Взволновало меня твое письмо, Леш. Порылась в своих детских фотографиях, нашла фотографию, единственную, того нашего первого лета. Фотография всего нашего, то ли 11-го, то ли 10-го отряда. И ты, и я там есть. Милые такие, смешные, искренние. Там мы еще не догадываемся о существовании друг друга. Я точно помню – тогда еще нет. А корпус наш, попозже, назывался, кажется, «Ландыш», а, может, и «Ромашка». Дырявая голова стала, не помню уже.
     Мне было тринадцать, а тебе – четырнадцать, когда я тебя «увидела». Когда? А еще во дворе комбината, перед тем, как рассесться по автобусам и помахать мамам ручкой.
     А потом я все лето не могла избавиться от болезни по имени Леша. Я искала глазами везде только тебя, думала только о тебе, мечтала, чтобы ты пригласил меня на танец, а когда один раз ты подошел ко мне, я убежала от страха.
     Трудно, Лешенька, воспарить мне теперь в те невесомые и неизъяснимо  прекрасные чувства. Такой груз на ногах! И рада бы – а не могу. И плечи согнул какой-то груз – то ли лет, то ли бед. Я тут посмотрела на себя в зеркало в профиль. Леш, я стала сутулой, а ты мне ничего не сказал.
     А помнишь, какой я была? Я помню, как я шла по длинному коридору нашего института, на мне была кофточка, связанная мамой, и по какому-то редкому случаю добытые голубые джинсы, обтягивающие все, что надо. И мальчики с переводческого сворачивали шеи, глядя мне вслед. Ты помнишь этот проход, Леша? Нет, я спрошу по-другому: Ты помнишь это дефиле, Леша? Конечной целью которого был ты, стоящий за чугунной оградкой институтского сквера. Не могу  сказать, что меня не коробили твои скромные брючки и простая рубашечка. Но не было никого красивей тебя во всей Москве. А твоя легкая гримаска губ? Кто бы мог подумать тогда, что она действительно означает страдание…
     Ты не думай ни о чем, Лешенька.
     Просто отдыхай. И Калугин говорит, что все, как обычно, все пройдет.
     Целую тебя. А Поленька каждый вечер целует твою фотографию.
                Твоя Маша

     9 марта
     Что ты говоришь, Машечка – сутулая? Не видел никогда. А кофточку ту и джинсы помню. И тебя ту – восемнадцатилетнюю девочку – самую красивую, самую недоступную, самую нежную, самую-самую. Ты думаешь, ты стала другой, Машечка? Ах, какая глупость! Ты такая, какой я тебя знаю и люблю. Может, она и меняется, наша оболочка, но мы-то, души наши, остаются прежними. И я при встрече с тобой узнаю не твою прическу, не твою походку, хотя я ее и люблю,  а тот ток, который идет от тебя ко мне. Я узнаю тебя и с закрытыми глазами, оттого, что мне станет покойней и теплей.
     И снами никогда не могло случиться того, что произошло, например, с Валерочкой, соседом моим по палате. Его девушка подшутила над ним: притворилась, что умерла, наглотавшись таблеток, и записку какую-то дурацкую написала. Мальчику, наверно, здесь помогут, хотя сейчас это трудно прогнозировать. Он ходит по всем палатам, говорит со всеми – с больными, санитарами, врачами – и объясняет, что он очень виноват, и спрашивает, как ему искупить свою вину. Ему уже и девушку эту показывали, живую-здоровую. А он не узнает никого, даже маму.
     Я спросил сегодня Калугина: за что мучается этот мальчик? Калугин сам любит задавать подобные вопросы, я его о том же и спросил. Его встречный вопрос невозможно было не угадать: «А вы, Алексей, за что мучаетесь?» Ох, устал объяснять. С ним трудно говорить, Машечка – он все время конспектирует, все время что-то записывает. Я ему отвечаю: «Доктор Калугин, прочтите доктора Чехова. «Палату №6», «Черного монаха», наконец. То, что вы называете болезнью – на самом деле, не болезнь. Это  другое состояние души. Я просто другой. Ведь не только я отличаюсь от вас, но и вы тоже отличаетесь от меня. Я же не запираю вас и не исследую, почему ваша душа спит, почему она не развивается.
     Это я – мучаюсь?! У меня иногда бывает такое состояние, точное описание которого, запишите – блаженство. Где же тут муки?» Это, во-первых.
     А во-вторых, Машечка, он почему-то уверен, что Бог наказывает только за грехи. А как же история со строительством Вавилонской башни? Когда люди, трудясь, поднялись очень высоко. И стали посылать в небо стрелы, и они возвращались, обагренные кровью. Богу было больно оттого, что люди так близко поднялись к нему, что люди стали настолько совершенны. И Бог наказал людей смешением языков, непониманием, хаосом и войнами. Он наказал их – за совершенство.
     Не знаю, понял ли меня доктор Калугин. Слушал, во всяком случае, со вниманием.
     Все, Машечка, гасят свет, спать пора. Ночи мои проходят без сна, но и без печали. Думается легко и счастливо.
     Целую тебя.
                Муж твой Леша



     14 марта
     Здравствуй, Леш!
     Я нынче говорила с Калугиным по телефону. Ты не сердись на него. Он тебя не допрашивает – наоборот, он считает тебя интересным собеседником. Да ведь и тебе надо время от времени с кем-то разговаривать.
     Валерочку очень жалко. И маму его тоже. Как же уберечь детей? Я смотрю на Лизу и Поленьку и не знаю, за кого мне надо больше бояться.
     Лизанька никогда не подпускала меня близко к себе. Она, по-моему, лет с десяти начала меня внутренне отталкивать. Я думала, что это ревность к Поленьке, младшей. Но это совсем другое. Это такой способ движения и развития – отталкиваясь. Что ж, может, она не может иначе. Я не противлюсь. Хотя, признаюсь, трудно бывает. Взглянешь иногда на нее, когда она читает или телевизор смотрит – красавица ведь какая! Ан нет, нельзя смотреть. Это рассматривается как попытка заглянуть в душу. Хорошо, что не карается расстрелом. Хотя глазами она меня даже не расстреливает, а сжигает. А если спросить ее о чем-то сокровенном – нужно набраться мужества и выслушать лекцию об имперских амбициях родителей, которые почему-то считают, что дети – их собственность.
     И когда мне бывает с ней особенно трудно и хочется воскликнуть: «Ну, в кого ты такая?!» - я немедленно пресекаю эти попытки, потому что вспоминаю свою тетю Веру, Царствие ей небесное. В молодости она работала в столовой, и по вечерам на бесплатную закуску и выпивку у нее собиралась довольно пестрая компания – в основном, мужчины, которые беззастенчиво пользовались всем в квартире, в том числе и беспутным телом тети Веры. Когда у нее родилась Танюшка, она точно не знала, от кого, хотя и догадывалась – очень уж похожей на отца вышла дочка.
     Так вот, Танюшка подросла, исполнилось ей тринадцать. Тетя Вера хотя и запирала Танюшку, но уж очень изворотливой получилась девочка – убегала почти что каждый вечер на гулянки. И тетя Вера искала дочку по всем окрестным дворам. А найдя ее в очередной раз с энным по счету кавалером и вытаскивая парочку из кустов, она вопрошала небеса: «Ну, в кого ты такая уродилась?» И тишина была ей ответом, потому что этот вопрос для всех, кроме тети Веры, был риторическим.
     Вот и я каждый раз удерживаюсь от таких бесполезных акций, как задавание риторических вопросов. В кого? В чем-то в меня, а в чем-то – в  тебя. У нее душа вся на тонких струнах. Тронь не так – заболит. Бояться мне за нее или за открытую Поленьку, цветочек мой ясный? Я могу ей сказать массу ласковых глупостей. И если Лизанька окатила бы меня за это презрением, то Поленька осыпает поцелуями. И я боюсь больше за нее, чем за Лизаньку. Не потому, что она младше, а потому  что доверчивая. Лизаньку попробуй, обмани – к ней не подступишься. Даром что красавица, а мальчики заглядываются издалека – боятся гордо вскинутой головы, надменно опущенных ресниц. А Поленька – вся, как на ладони. И ноет у меня за нее сердце, ноет, Леш. Как за тебя. Хотя вы так непохожи, разве только внешне. И это плохо. Зачем такой красивой девочке быть доброй и доверчивой?
      Думаешь ли ты о нас, Лешенька? Не тяготят ли тебя мысли о нас? Чего тебе не надо делать, так это беспокоиться за нас. Все у нас мирно, все здоровы, и все целуют тебя.
                Твоя Маша

     17 марта
     Машечка, если честно, то больше всего я беспокоюсь за тебя. За сердечко твое, которое за всех болит. Все ты правильно написала про Лизаньку и Поленьку. Только им самим дальше жить. Выпусти их с легким сердцем из гнезда. Знаешь, сколько бед происходит оттого, что мы любим близких своих сильнее, чем себя! Неужели же Бог дал нам драгоценную способность любить, чтобы мы мешали жить нашим детям? Да нет же. Дай им жить, как Бог нам дает. Ведь не докучает же он нам нотациями и нравоучениями. Ведь он даровал нам свободу. Подари эту свободу и ты своим детям.
     Мысли о вас не тяготят меня. Они держат меня здесь, с вами. И, откровенно говоря, я не считаю,  что это плохо, как бы я ни стремился освободиться от всего земного. Это то, что мне дано. Наряду с жизнью.
     Со времени моей первой печали, когда мы расстались в тот первый раз, с самого главного вопроса человека: зачем? – прошло ого-го сколько лет. Поленька как раз родилась тогда. Четырнадцать лет, значит, уже тому.
     Когда меня привезли сюда, спасенного тобой, я умел произносить только одно слово: зачем. Это потом я разговорился и Калугин записал все мои вопросы: Зачем я сейчас есть, если раньше меня не было и потом не будет? Смысл – где? Зачем мне даны разум и жизнь одновременно? Разве можно жить, зная, что твое существование конечно? И ка-ак жить? КААК?! Если эти секундочки стучат по голове?
     Ты, Машечка, не только спасла меня, ты разделила со мной мою печаль. Мы вместе искали ответы на все вопросы. И ты нашла смысл своего существования в наших детях. Хотя и не ограничила его ими.
     Мое письмо похоже на прощальное, но это не так. Я еще здесь. В отличие от других обитателей нашей палаты. Они все – каждый в своем мире.
     Но я еще с тобой. Мыслями очень часто с тобой. И жду очень твоих записочек.
                Муж твой Леша

          23 марта
     Здравствуй,  Лешенька!
     Не хочется мне писать тебе о нашем быте, о наших житейских заботах. А куда же от них денешься?
     Сегодня вот побежала сразу после школы узнать, как движется наша очередь на квартиру. Почти никак не движется, хотя обещают, что уже скоро. Это не очень радостное известие. А есть и радостное. Ты знаешь, что в своей школе я частных учеников брать не могу – неэтично, а они мне ой как нужны. И совершенно случайно на меня вышла мамаша одной девочки с «Маяковки». Слышала, мол, что я произношение хорошо ставлю. А ее дочке нужно поступать в этом году в иняз, а произношение ей, после ее занятий английским, никто «сломать» не может. Было это неделю назад, мы начали, дело у нас пошло, и я получила деньги вперед. В

долларах. Мне бы их отложить. Но посмотрела я на Лизу и решила по-другому. Девочка уже большая, а одета бедно. Она не жалуется, а просто молча страдает. И махнула я рукой на эту копеечную экономию. Вспомнила себя, свои школьные страдания в сапогах, просящих каши, в бедной курточке, в плохо ушитых дешевых брючках. Ай! Сколько ж человечеству еще мучиться!
     И отправились мы вчера в Лужники. Все вместе. Давно я не видела Лизаньку такой сияющей. Девочки щебетали всю дорогу, а у меня сердце кровью обливалось: ведь я лишила их детства. Своими заботами, вечными проблемами. Ведь какая малость – а Лизанька ожила, повеселела, и стало видно, что никакая она не взрослая барышня, а совсем еще ребенок; ребенок, которому недодали простых детских радостей. Вот так и корила я себя всю дорогу.
     А потом мы ходили по рынку и искали джинсы. И нашли очень хорошие, голубые. Лизанька вышла из примерочной и не захотела их снимать. И совсем рядом купили мы ей черные ботиночки. Леша, какая же она хорошенькая!
     Но потом! Слушай, что было потом. Я все время смотрела на Лизаньку, любуясь, и случайно вдруг взглянула на Поленьку. И Лизанька в этот же момент посмотрела на нее. И мы увидели в Поленькиных глазах такое отчаяние, что, не сговариваясь, побежали опять в джинсовый ряд и купили еще одни джинсы, уже Поленьке. Хватило еще и на кофточки, потом купили на выходе конфет и фруктов. И был у нас вчера настоящий праздник, хотя устала я! Но это уже не в счет. Разве может быть что-то важнее счастья девчонок?
     А они на самом деле были счастливы. По самому высокому счету. Я смотрела на них и вспоминала себя. Я помню, помню, что испытывала в юности такие же сильные эмоции от новых вещей, а возродить в себе это чувство не могла. Забыла. Как же и куда все так быстро ушло? Почему мне теперь ничего не хочется? Есть пара костюмов для работы – и больше мне ничего не надо.
     Неужели, когда я умру и буду смотреть на свое покинутое тело уже с другой высоты, я тоже буду недоумевать, что же хорошего я находила в своей земной оболочке? Буду вспоминать, за что же я так любила свое бедное тело, и не смогу вспомнить? Неужели не смогу, как и сейчас, глядя на моих счастливых девочек?
     Мне не потому грустно, что все проходит, а потому, что я забываю вкус прошедшего, его запах, его жар, его муку, которая была одновременно и счастьем, просто я этого раньше не знала.
     Как это, оказывается просто, Лешенька: жизнь – это уже счастье, даже если и мука. Счастье, потому что в ней так много любви. К родителям, к детям, к тебе. И ко мне – ото всех вас.
     Мне не прожить без этой любви. Мне не прожить без твоей любви, Леша. Думай об этом иногда. Хорошо?
                Твоя Маша

    

     27 марта
     Как же, Машечка, мне забыть об этом! Это и есть то, из чего состоит моя теперешняя жизнь: думы о вас и любовь к вам. Разве жил бы я сейчас без этой любви?
     Любовь – ведь это и есть самая главная наука, которую мы проходим на земле. Не научишься любить – не воспаришь потом в царство вечной любви. Ведь не умея плавать, не поплывешь. Так же и с любовью. А все ты, Машечка, ты и девочки. Вы – мои главные учителя по этому виду плавания.
     А грустить, Машечка…? Что ж, если печаль светла, она и в радость.
     А у Валерочки наметились определенные изменения. Он стал спокойнее. И его мама начала читать ему вслух книгу, чтобы попытаться сконцентрировать его внимание. Совсем не по совету врача, а просто ей так кажется.  И, похоже, она в чем-то права. Валерочка слушает ее и вскоре засыпает. От переутомления. Неужели сознание возвращается к нему? Скорей бы.
     И я слушаю чтение Валерочкиной мамы. Читает она «Пикник на обочине», потому что Валерочка раньше очень любил эту книгу.
     И ты знаешь, Машечка, речь там идет об одной комнате, войдя в которую, человек может высказать свое желание,  и желание сбывается! Но не то, которое озвучивается, а сокровенное, которое гнездится в тайниках его подсознания. Например, один человек попросил в этой комнате о спасении брата, а стал сказочно богат. И это не худший вариант!
     То есть речь здесь идет о глубинах подсознания, которые сознанием могут и не расшифровываться. И я подумал о том, чего я так страстно желаю, к чему стремлюсь, но чего так и не могу получить. И Бога просить бесполезно – не помогает. А вдруг общение с Богом – это вход в комнату желаний? И если я не получаю того, чего хочу, значит, я хочу совсем не этого, а хочу я то, что получаю. Может быть, мне вовсе не нравится то, что я получаю, но это именно то, что затребовано моим подсознанием, и то, что соответствует моей сущности.
     Я давно догадывался, что мы получаем в жизни то, что заслуживаем. Но мы, оказывается, не может получить ничего иного. И если наши желания не сбываются, что это значит? Что они мнимые или что это не наши желания?
     Хочу обсудить это завтра с Калугиным. А теперь уже поздно. Пишу, подсвечивая себе фонариком. Люблю, когда все спят. Тогда мне кажется, что я один во всей Вселенной. Отчего я так люблю одиночество?
                Целую тебя, Машечка.
                Муж твой Леша

     1 апреля
     Отчего ты любишь одиночество? Оттого, что тебе нравится нырять в его глубины, погружать свое сознание в которые мне, например, так же страшно, как заглядывать в бесконечность. А вот тебе не страшно.


     А вчера я встречалась в метро с доктором Калугиным, по его просьбе. Он передал мне твое письмо, а я послала тебе с ним фрукты. А теперь вот посылаю тебе даже не письмо, а то, что успела как-то на бегу, на ходу сочинить и нацарапать на этом несчастном листочке в клеточку.
     Журил меня доктор за мою приниженность. Спрашивал, не может ли мне чем помочь. Господи! Мне – и помогать! Счастье, что он тебе помогает, что у тебя есть врач-собеседник, который хоть в какой-то мере понимает, что когда душа болит – ничего больнее не придумаешь, и сопереживание иногда помогает больше, чем дурманящие лекарства.
     О тебе доктор Калугин говорил с теплотой и уверил меня, что тебе уже легче. Рассказал, что ваши разговоры для него – отдушина. Я пошутила тут, наверно, глупо и выразила надежду, что его не постигнет судьба доктора Рагина. На что услышала в ответ, что зазорного в том для себя доктор Калугин ничего не видит. По-моему, такой ответ делает ему честь.
     А мне помогать? Боже, как я смеялась! Я со всем справляюсь, девочки сыты, одеты, езжу по урокам, и мне это нравится. Прихожу домой – а меня ждет ужин и радость в глазах девочек. Ну, Лизанька, правда, не очень-то эту радость выразить умеет, зато Поленька отогревает мое сердце за двоих. А когда ты, Лешенька, к нам вернешься (мы все этого ждем – не дождемся), тут и желать будет уже нечего.
     Мы тебя все обнимаем и целуем.
                Твоя Маша

     7 апреля
     Машечка!
     Я, кажется, догадываюсь, в чем упрекал тебя доктор Калугин. Не в приниженности, а в том, что ты себе цены не знаешь.
     Вот ты везешь этот воз, который мы должны бы везти с тобой вдвоем. А я…. Если б меня просто не было, было бы другое дело. А то ведь я упал в тот самый воз, который ты одна тащишь. Ты напрягаешься из последних сил – даже не пишешь мне, сколько ты уроков взяла – да еще улыбаешься. За что тебе это? И за что мне счастье такое?
    Когда мне плохо, так ни о чем не думается. Знаешь: как будто крик внутри стеной стоит. И, кажется, на все готов, лишь бы только прекратить этот крик, да ты не даешь.
     А как легче – так сразу стыдно становится. Кажется, что предал я вас. И сколько б ты ни уверяла меня, что нет моей вины в моей болести – стыдно, все равно стыдно.
     Вот уже уколы несут. До следующего пробуждения, Машечка.
                Муж твой Леша


     12 апреля
     Лешенька!
     Мне даже не хочется еще раз останавливаться на той твоей вине, которой нет; мы с тобой тысячу раз об этом говорили. Но, знаешь, что интересно? Есть люди, которые, даже не страдая комплексом неполноценности, постоянно чувствуют себя виноватыми перед кем-то и нередко считают себя предателями. Как ты, например. И я тоже часто ловлю себя на этом. Мне кажется, предательство – категория нравственная. Либо человек способен чувствовать себя предателем (будучи или не будучи таковым – это  не суть важно), либо нет.
     Вспомни Лену Бершадскую, мою одноклассницу. Ее квартира – в новой башне через дорогу, а мама ее живет в нашем подъезде. Она пару лет тому назад уехала с мужем во Францию и то ли потеряла представление о действительности, то ли ее это мало волнует. Мама ее сдает дочкину квартиру и аккуратно складывает доллары для Леночки, а Леночка приезжает раз в год и забирает денежки, даже не интересуясь, а как мама: хватает ли ей ее нищенской пенсии, чем она питается. А я видела недавно маму Лены на оптовом рынке – она собирала в целлофановый пакетик крошки от печенья из пустых коробок. Я быстро отвернулась, чтобы не смущать пожилую женщину.
     А когда мы виделись с Леной последний раз прошлым летом, у нас почему-то разговор зашел именно о предательстве. Я пожаловалась – уж не помню, в связи с чем – что все время чувствую, что я кого-то предаю. На что Лена мне сказала: «А я никого никогда не предавала». Ну что ж. Блажен, кто верует.
     Ты сам видишь, Лешенька: дело не в том, предаешь ты кого-то или нет (наверно, мы все в какой-то мере перед кем-то предатели), а в том, способен ты это чувствовать или нет. Уж не знаю, какие мы с тобой предатели, но с совестью у нас, мне кажется, все в порядке. И на этом нам с тобой надо успокоиться, а не есть себя поедом. Договорились?
     А завтра мы с девочками идем в гости к твоей сестре. Княгиня Ольга пригласила нас официально. То полгода даже на наши сообщения на автоответчике не реагировала, а то вот – приглашение. От тебя, конечно, передам привет. Ты не волнуйся, Леш – все пройдет нормально. Я на Олины колкости не отвечаю. Я понимаю, что ее надменность – чисто внешняя.
     А сейчас мне нужно уже убегать. У меня один урок – аж в Бескудниково. Целую тебя.
                Твоя Маша

     13 апреля
     Пишу тебе сразу же, Лешенька. Событие чрезвычайной важности. Только что вернулись от Оли, нагруженные подарками для девочек. Оля пыталась и мне подарить одно свое пальто, но я отказалась. Чем едва не испортила все дело, потому что приглашены мы были с определенной целью, а мой отказ так разгневал Олю, что Марик долго ее успокаивал, то и дело бросая на меня укоризненные взгляды. Ну, уродилась я такая – что ж мне теперь делать!
     А цель, Леша – никогда не поверишь! Подошла их очередь на отъезд в Германию. Они сейчас спешно что-то продают, что-то отдают, что-то упаковывают. Квартиру свою хотели продавать, да вспомнили о нас и призадумались. Сначала решили, чтобы мы ее сдавали и

половину денег забирали себе, да сообразили, что с нами такое не пройдет («Уж больно ты стыдливая», - упрекнула меня Оля). Очередь наша почти не двигается, несмотря на мое вынужденное учительство, и они решили отдать свою квартиру нам, поменяться, то есть, а продать уже нашу квартиру, поскольку ты к этой трехкомнатной тоже имеешь отношение – ведь ты из нее выписался. И теперь мне нужно срочно приватизировать нашу квартиру, чем я и буду вплотную заниматься в ближайшие недели. Где-то полгода времени у них есть, так что должны все успеть.
     Тебе, конечно, приветы и поцелуи.
                Твоя Маша

 
     19 апреля
     За окном дождь, а тоски уже нет, значит, скоро мне домой, Машечка. И хочется, и страшно, как маленькому.
     Квартира – это хорошо. Ты наконец-то сможешь уйти из школы. И девочкам будет лучше. А мои запросы ты, Машечка, знаешь. Вернее, то, что у меня вообще никаких запросов нет. И не только в запросах дело. Ведь если все все равно проходит, то к чему вся эта суета? Но безысходности от этой мысли я уже не ощущаю. Наоборот, мысли у меня теперь светлые.
     Знаешь, Машечка, о чем я недавно подумал, глядя из окна на молоденькую травку, на свежие листочки, на цветы мать-и-мачехи? О том, что это красиво. А умение видеть и воспринимать красоту – это как раз то, что в человеке явно от Бога. Естественно, в нем все от Бога. Кроме Бога, просто нет никого, но в человеке очень много человеческого, так сказать, нажитого добра, а вот умение видеть красоту – это от Бога.
     Ты замечала: обо всем, что мы видим, мы выносим свое суждение: красиво – некрасиво. Для жизни нашего тела это не нужно, но наш мозг, как компьютер, отмечает: запах ландышей – это прекрасно, а вон та свалка за дальним корпусом – омерзительно. Лицо Валерочкиной мамы, несмотря на простоту, одухотворенно, значит, красиво, а вот злость не красит лицо одной нашей молоденькой сестрички. Зачем нам это? Да мы просто не можем по-другому.
     Но красоту отметить мало, следующий этап – предпочесть красоту. Если у нас есть вкус, это значит, что мы способны предпочесть красоту уродству.
     Но этого опять, оказывается, мало. Оказывается, человек сам способен иногда создавать красоту. И речь здесь не только о произведениях искусства, хотя, конечно, в первую очередь, о них. Нахождение соразмерности в точных науках, истины – в гуманитарных -  тоже создание красоты.
     Вот я и нашел оправдание своим занятиям математикой. Больше, пожалуй, не буду производить экзекуции над своими записками, и ты, Машечка, можешь достать из своих тайников мою докторскую – я обещаю, что ничего плохого ей больше не буду делать.
     А сейчас я выйду во дворик. Мне Калугин разрешил, за что ему большое человеческое спасибо.
     Целую тебя, Машечка.
                Муж твой Леша

     25 апреля
     Здравствуй, Лешенька!
     Я сейчас прямо как на крыльях летаю. Приятные квартирные хлопоты, а главное – ты скоро возвращаешься. Лиза с Поленькой уже готовятся. Помыли окна, постирали занавески, навели в квартире полный порядок, посадили в палисадничке под окнами нарциссы.
     Я так рада, что ты вспомнил о своей работе! Все у меня в целости-сохранности, даже то, что ты рвал и выбрасывал. Ты уж извини меня, Леш, за то, что я такая Плюшкина. Все-то я стараюсь сохранить, хотя в связи с переездом со многим придется расстаться. Оля с Мариком оставляют нам кое-какую  мебель, холодильник, поэтому нашу мебель и наш старенький холодильник нам придется выбросить или отдать кому-нибудь на дачу.
     Когда я рассуждаю об этом с девочками, Поленька с жаром включается в разговор, прикидывает, кому что можно отдать, а Лизанька нехотя отрывается от учебников (у нее же в этом году выпускные!) и изрекает: «Мама, ну что ты вечно грузишь?» Как тебе, Леш, эти новые словечки? Главное, они заразные. Вот мне, например, хочется  спросить тебя: «Леш, я тебя не очень гружу?» Представляю себе при этом выражение твоего лица. У меня так бывает просто дурацкий вид, когда Лизанька ненавязчиво знакомит меня с лексикой современной молодежи.
     Я вдруг поймала себя на мысли, что я безнадежно отстала, что я уже на обочине, в то время,  как они стремительно несутся вперед в виниловых штанишках и юбочках, со смешными и нелепыми фенечками (еще одно словечко!), лениво пожевывая жвачку, окружив себя яркими жестяными банками модных напитков, надев наушники и поматывая в такт чему-то металлическому всеми 50-ю косичками.
     Не пугайся, Леш. Это портрет не Поленьки и не Лизаньки, а одной Поленькиной одноклассницы. Наши девочки не такие кислотные (крутые – понятно?), бешеным успехом поэтому у противоположного пола не пользуются. Но их устраивает, слава Богу, молчание в телефонной трубке, преследование по противоположной стороне улицы, ромашки, трогательно выглядывающие из почтового ящика.
     И меня радует, Леш, что,  несмотря на новояз и досадливые гримаски (Лизанька) в ответ на чтение мною прописных истин, они – наши девочки, уходящие вперед, а может быть, взмывающие вверх, но не на недосягаемую высоту, а великодушно позволяющие себя если и не догнать, то уж, во всяком случае, и не отстать безнадежно. И я им страшно благодарна за это.
     А главное, за то, что они – мое бессмертие. Слышишь, Лешенька: они – наше бессмертие. А потом мы продолжимся в наших внуках и правнуках, и никогда ничего не кончится. Слышишь? Ведь не только души наши бессмертны, но и клеточки, из которых когда-нибудь, может быть, сложимся опять ты или я. И это чудо посмотрит на ту старую фотографию из пионерского лагеря, на которой мы вместе, ткнет в кого-нибудь из нас пальцем и скажет: «Ведь это же я!» И

он будет прав. Как права весна, которую ты сейчас наблюдаешь,  потому что она повторяется вновь и вновь. А ты ей не очень веришь, а веришь почему-то больше осени. А ты мне поверь. Я же тебя никогда не подводила. И не подведу.
     Люблю тебя и жду.
                Твоя Маша

     1 мая
     Машечка!
     Я тебе не только верю. Я тебе больше скажу, вернее, спрошу задумчиво: а не увеличить ли нам наши шансы на бессмертие? Вопрос стоит даже того, чтобы вынести его на семейный совет. Поленьку при этом надо держать подальше от дивана: девочка она уже большая и если начнет прыгать на диване в высоту, прижимая ладошки к потолку и оставляя на нем свои пятерни, пружины нашего старого дивана могут не выдержать. А Лизаньке не стоит очень-то верить, если она презрительно скривит губки. Потому что ее гримаска все равно больше пяти секунд не продержится. И кто первым кинется на шею папе или маме – на это, пожалуй, можно принимать ставки.
     Если не убедил, продолжу уже дома, в устной форме.
     Простился вчера с доктором Калугиным. Когда он придет после праздников и отгулов, я уже буду дома. Прощание прошло в форме доклада. Тема – «Человек как художественный образ, созданный Творцом». Попытаюсь изложить в двух словах.
     Все началось с того, что не пошел у меня Набоков. Долго анализировал, понял: слова, которыми он пользуется, почему-то не складываются в моей голове в художественный образ, а остаются словами, о которые я постоянно спотыкаюсь. И сам процесс чтения превращается в складывание слов и извлечение из них смысла. Страшно утомительная работа!
     Ну, не сложилось у меня с Набоковым, как сложилось с Чеховым, Буниным….  Ведь искусство – это создание художественного образа.
     И вдруг – такой скачок: а человек – удачный образ? И на одном выдохе: да…
     Только странный он очень, этот образ. Представь себе, что художник повесил свою картину на стену, а она вдруг стала вести себя совершенно непредсказуемо: одни персонажи стремятся пробить стенку и проникнуть к соседям, другие – поджигая все вокруг себя – угрожают пожаром самому художнику. Художнику же, с одной стороны, жалко уничтожать свое творение, явно гениальное, а, с другой стороны, надо же что-то делать – ведь очень даже просто можно взлететь на воздух вместе с этим гениальным творением. Он уже пробовал замазывать отдельные участки картины с особо разбушевавшимися обитателями. Ну, на какое-то время помогало, но ненадолго. Потом художник создал свой образ и послал его привести в чувство нечестивцев. И хотя эксперимент закончился трагически, помогло. До сих пор помогает. Но общее перманентное беспокойство, исходящее от картины, не ослабевает. Это какой-то слегка задремавший вулкан, существовать рядом с которым просто-напросто опасно для жизни.

     И ведь что интересно: эти самые персонажи вдруг возомнили себя творцами; мало того, что они творят, так ведь у них почти получается! Им ведь самую малость осталось одолеть, чтобы стать вровень с самим художником – немножко подтянуться по части духовности и оглянуться по сторонам: ну-ка, где там Древо жизни? А подать-ка его сюда! Мы отведаем от плодов его и станем, как один из Вас, господа Художники!
     Какова наглость! Они ведь даже задумываться не хотят, что создавались художником с совсем иной целью – с целью ублажения взора, а также для того, чтобы Художник имел возможность посмотреть на себя со стороны. Посмотрел, ничего не скажешь….  Лучше бы зеркало повесил. Остается одно: замазать все и начать картину сначала.
     Но попробуй – уничтожь хладнокровно собственное дитя. Каково у тебя получится? Ни фига у тебя не получится! Потому что если ты – его образ и подобие, то ведь и он – такой же, как ты: слабый и сильный, великодушный и мелочный одновременно – и за это мы полюбим его скорее, чем если бы он был вместилищем одних лишь добродетелей.
     Да, Господи, мы доросли до того, чтобы полюбить тебя таким, какой ты есть. Да, незаметно, но мы подрастаем, Господи, прости нас за это великодушно. А если захочешь наказать нас, то вспомни, что мы твои дети, и полюби нас такими, какие мы есть…   
     Я больше ничего не буду писать, Машечка. Все самое главное я скажу тебе при встрече на словах. А еще лучше – без слов.
     До встречи, родная.
                Муж твой Леша