Аркадия. Глава 2

Все мы, несомненно, родились в Аркадии, как говорил Шиллер. Это наше первое рождение. Второе рождение – на планете Земля (как частный случай) или вообще – на планете.

Человеческая жизнь начинается с акта рождения или с акта зачатия? Или она начинается с рождения Вселенной? Или с сингулярности, покоящейся в самой себе. С Золотого зародыша Брахмы? Почему жизнь вообще появляется? Почему вообще что-то появляется? И почему появляются вопросы об этом появившемся? Эти вопросы мы запишем в маленькую чёрную книжечку и закопаем её в старом саду под тенистой яблоней. А пока откроем другую книгу – книгу судеб. Туда было вписано однажды одно никому ничего не говорящее имя. Это было… Впрочем, неважно когда это было. Ни год, ни месяц, ни число значения не имеют. Оставим всё это для книг по астрологии. И начнём не с рождения, и не с зачатия, а с утробного периода. Там в тишине плаценты и в безмятежности внутренних вод покоилось маленькое существо. Это был микроскопический рай. Именно воспоминания об эмбриональном периоде порождают у человечества мечту о приземлённом рае – абсолютном безделии, абсолютном питании и абсолютном блаженстве.

Маленькое существо не проявляло никаких признаков беспокойства, оно сидело тихо в своей йоготантрической позе, смирно и кротко, как инок в келье. Все основные черты человека формируются уже в утробе. Воспитание это только лёгкая полировка, которая придаёт разный оттенок блеска, создаёт некий световой нюанс и не более. Уже тогда это существо не проявляло интереса к внешнему, ему вполне хватало внутреннего. И зачем  только оно вообще появилось в этой утробе? Это из серии вопросов, которые заносятся в ту книжечку, что под яблоней в саду.

Уже тогда в эмбриональном континууме он (а это был он, а не она) уловил тщету вхождения в материальный мир. Но назад дороги уже не было. И неумолимые законы материи вытолкнули его из маленького рая в большой ад. Впрочем, этот маленький рай был в сущности переправой Харона, только в несколько смягчённом и непоэтизированном виде. Произошло рождение. # Все радовались этой эпифании… [?] или евнатании (?)… [Фригийцы обычно плакали по этому поводу] И так все радовались. Странно, почему, когда человек приходит в эту юдоль слёз, все радуются, а когда, отмучившись, уходит, скорбят? Это вопрос тоже в ту книжечку.

Больше всех радовался отец – родился продолжатель рода и фамилии. По-обывательски его можно понять. Нарекли новорожденного Евгением. Окрестили по православному обряду, хотя в Бога не веровали.

С самых первых дней появления на свет (может «свет» это всё же оговорка?) с младенцем происходили непонятные вещи. Вдруг он заболевает и очень тяжело: двустороннее воспаление лёгких. С трудом удаётся его спасти. Ну что ж, болезнью в этом мире никого не удивишь. Болезнь это… Однако, что такое болезнь? О причинах болезней нам также мало известно, как и о причинах появления Вселенной. О болезнях хорошо рассуждают медики и микробиологи, но сами болеют. Микроорганизмы являются только исполнителями, но не вершителями.

Не прошло и недели после выздоровления, как ребёнок падает с высокой кровати, посередине которой его оставила в распелёнанном виде мать, а сама пошла на кухню. В таком возрасте ребёнок не может самостоятельно перевернуться и сползти с кровати – по крайней мере, так утверждают педиатры. Они-то и доказывали это недоумённой матери (хотя сами были в недоумении, прибыв на «Скорой» к месту падения).

 Впрочем, вскоре их недоумение сменилось вполне логичным и трезвым заключением: мать сама бросила ребёнка на пол, чтобы избавиться от него, что привело мать в ещё большее недоумение и даже в ожесточение к врачам. Но доказывать что-либо было бессмысленно – свидетелей ведь никаких. Ребёнок сильно рассек подбородок, испустил лужу крови, но на этом всё и закончилось. Рану обработали, кровь остановили и даже швов не накладывали. В общем, дело замяли. Но яснее от этого не стало. Младенец перед падением вёл себя совершенно спокойно и никаких видимых причин для падения не было. Этого не должно было быть, но это случилось. Как сказал Шопенгауэр, этот мир нечто такое, чего не должно было бы быть, но он есть. Так и Евгений – он не должен был появляться в этом мире, но появился же. Не должен был выжить, но выжил. Родись он на сто лет раньше, и медики не спасли бы его от двустороннего воспаления. Но мы не можем рождаться раньше или позже. И Лермонтов вопрошал: «зачем не позже иль не ране меня природа создала?» мы рождаемся теми, кем хотели быть, а значит надо родиться именно в это время и в этом месте. Наша душа выбирает свой земной путь, но не помнит об этом. Вовсе не рождаться наиболее предпочтительней, но мы начинаем это понимать тогда, когда уже, увы, родились.

Когда впервые осознаёшь, что ты должен умереть именно в результате того, что тебя родили, от отчаяния и безысходности начинаешь ненавидеть родителей, но это проходит, так как эта ненависть всё равно ничего не может изменить. Не надо сваливать вину на родителей – они лишь исполнили ваше желание (бессознательное желание) появиться в этом мире. Мы сами повинны в том, что не пронесли через всю предыдущую жизнь мысль о тщете космического существования и не прониклись желанием акосмической нирваны. Мы либо не донесли эту мысль, либо и не пытались нести её, либо она у нас никогда и не возникала. Тогда нечего кого-то винить – живите и страдайте.

И Евгений страдал, подобно всем детям, подобно всем людям, подобно всем новорождённым. И заставлял страдать других. Но ведь и другие заставляли страдать его.

Как всякий ребёнок и как всякий мальчик он не давал спать по ночам и родителям, и соседям. Крики этого малыша сотрясали всех. При этом его громоподобный рёв не соответствовал его буквально ангельской внешности.

Шёл ноябрь, месяц для многих мрачный, серый, зябкий, промозглый, скучный и неинтересный. «Дни поздней осени бранят обыкновенно…» Но месяц этот необыкновенно прекрасен. Таких прозрачных, глубоких, просторных, чистых и проникновенных храмов природа не строит ни в каком другом месяце. Их стены, колонны, алтари строятся из траекторий опадающих листьев. Спокойно, как мысли о вечном, слетают последние листья и падают медленно, сонно, грезя о чём-то; или торжественно, величественно, благородно, будто сочиняя возвышенные хоралы и мессы. И когда эти едва видимые изящные, хрустальные храмы окутывает лёгкий туман или покрывает меланхолическая густая изморось, они открывают свои неузнаваемые, невообразимые интимные формы. Их просторные портики идут трудно исследимыми лабиринтами куда-то вдаль, утопая и растворяясь в самих себе или в низких плоских облаках, и вдруг вновь возникая где-то рядом с тобой, очерчивая вокруг тебя магический круг, обвивая его многоголовой змеёй, и вновь улетая вперёд и назад за горизонты, выписывая замысловатые гиперболы.

 А какие в этом месяце неповторимые дожди. Тихие, печальные, запредельные, как замысел икон и поэм; бездонные, самоуглублённые, скрытные, отшельнические, мистериальные, загадочные, как улыбки святых, как не раскрытые книги, лежащие в ещё не найденных хранилищах гностических библиотек. Эти дожди – череда герметических трактатов, рембрандтовских эскизов, дюреровских гравюр, редоновских рисунков и лирических этюдов. Это белые стихи и чёрные симфонии. Они тяжелы, часто угрюмы, мрачны и массивны. Но их тяжесть легка, как грусть любви, как тоска об идеале; их угрюмость и мрачность светла, как ночь тайны; их массивность невесома, как крылья даймониев, как одежды богов. Эти дожди неуютны, но так сердечны, так близки глубинам сердца, что кажется, будто состоят из этих самых глубин, будто каждая капелька – бездонное сердце. Эти дожди идут исключительно для поэтов. Но есть и другие дожди и тоже исключительно для поэтов. Неистовые, с ветром, вихрем, с леденящими железными струями, с дриадами-флагеллянтками, с диким воем ночных гарпий, с гудением эоловых труб, с бешеной карнавалией опавших листьев, с гигантомахией распухших туч, с чудовищной вакханалией воды и земли, с улюлюканием и завыванием чердачных привидений, с мощными сатурналиями мыслей и эмоций, с колоссальными крыльями небес и с их победными маршами и гимнами.

А какие в ноябре сумерки и рассветы. Нет, в них нет ничего необычного. Они просты, очень просты, серы, сковано летаргичны, отчуждённы. Но в этой отстранённости и замкнутости проскальзывают нотки и нюансы доброй улыбки, еле заметной, но нежной и славной, такой душевной и чистой, что хочется закрыть глаза и раствориться в ней.

 В этой скованности и неподвижности мелькает прелестная застенчивость и робость, и такая кристальная непосредственность и наивность, что нельзя не верить, что это сам ангел стоит перед тобой, а не ноябрьские сумерки. Когда ты в них входишь, то познаёшь, что нет ни тела, ни тебя, ни чувств, ни глаз, ни мыслей, а есть что-то необъятное, прекрасное и не наполняемое. Осенний вечер расправляет свои коричнево-серые крылья, охватывая все печали и думы тихо плачущего неба и погружённой в меланхолические грёзы земли.

 Влажные химерические видения истекают из чёрного сапфира и заливают собою, как древний потоп, все окрестные холмы, и тот единственный холм, где стоит голубая светящаяся чаша, наполненная озарениями и магическими нектарами – перевёрнутый голубой светящийся, блистающий конус, устремлённый основанием в армированные ферритовыми тучами небеса, захватывая и втягивая их в свою бездонную воронку, где на конце иглы, воткнутой в землю, покоится огненный лазуритовый океан.

 Эмпирийно-голубые химеры погружают холм в своё лоно. Именно этот холм был тем холмом, о котором говорили Исайя, Давид, пустынники-терапевты, неоплатоники, герметисты и гностики. Это Лоно Бога в своём перевёрнутом отображении в зеркале чёрных вод. Именно здесь и разрешилось женское лоно младенцем. Когда-то он стоял среди колонн-ктеисов неизмеримо глубоко-тёмного храма. Все оттенки сапфирного, серого и серебряного цветов смешивались между собой в невообразимом хаосе, и среди бледно-голубых колонн устраивали нежную вакханалию. Он стоял или незаметно двигался, стройный, осиянный фиолетово-золотым сиянием с длинными пепельными волнистыми волосами, падающими на плечи и спускающимися к дельте, разделяющей два белых полушария. Тело его было неестественно белым. Взгляд серо-зелёных глаз наполнен любопытством, страстью, прыжком, погоней, борьбой и негой. Взгляд был устремлён под купол колоссального храма. Там в центре его, в целле тысячами прозрачных оболочек была окружена Она.  Овеяна дымками лилово-ажурными, тонко-жемчужными вуалями, перистыми спиралями, парящими радугами, мерцающими сияниями. Её губы что-то шептали. Взгляд тихий, как утренний туман над рекою, как восходящие потоки эфира, растворяющиеся, исчезающие…