Аркадия. Глава 3

«Прежде нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя и прежде нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя» (Иер., 1,5).

Череда перевоплощений началась в туманной белоснежной Гиперборее. Он был поэтом. Восторженным, вдохновенным, непонятным, недоступным, тёмным и неприспособленным. Его овевали смутные мечты, видения, сновидения. Он жил в запредельном. В мире экстатических крыльев, окружённых чёрными зеркалами. Он выпадал из всех земных существ, из всех земных систем. И больше он ничего не помнил из этого воплощения.

Затем он появился уже в историческое время в Египте и был восторженным наивным мистом, возлюбленным богинь Бастет, Нейт, Серкет и Уретхекау. Он был в центре этого оккультного квадрата едва заметной точкой, но испускающей бесчисленные лучи. Излучение невидимого ночного света, непрерывное и бескорыстное, было почти всей жизнью этого одержимого и безвестного энтузиаста.

После восхождения тихой туманной голубой звезды – коронованной пентаграммы, он пришёл на землю шумерийским магом. Нынешние представления о магии грубо вульгарны. Нынешние маги просто землекопы, которые роют землю, чтобы заработать на кусок хлеба. Среди них есть даже слепые кроты. Впрочем, большинство магов были такими во все времена, просто в наши последние времена это слишком выпукло. То, что большинство принимают за магию, не является таковой. Это просто фокусничество, ряд манипуляций, трюкачество. В лучшем случае нечто медициноподобное и наукообразное. Но настоящая магия – это мистерия. Что, красивые слова? Да. Настоящая магия – это красивые слова и прекрасное молчание.

Его так пленила магия, что в следующем рождении он опять был магом, но уже в Персии. Его вечно неординарная и одинокая личность никогда не вписывалась ни в одно общество, ни в одну структуру. Он сказал, что Ормузд и Ариман – это не боги, это две вселенные, что они ничего не сотворили из сущего, они просто есть, но лучше бы их не было. Это были его последние слова…

В следующей жизни он стал воином. Он ничего не хотел знать, кроме искусства убивать. Он хотел забыться в этом жестоком ремесле. Ему надоели люди. Ему их было не жаль. Когда он сражался, то закрывал глаза. Погиб он под стенами Трои, безвестный ахейский воин, не воспетый Гомером.

Одно-единственное воплощение воином навсегда отвратило его от войны. Долго не приходил он в земную юдоль, но наконец-то родился в Аттике скульптором. Его «Анадиомена» была настолько пленительна и прекрасна, что его единственный друг, увидев её, ужаснулся и… влюбился в мраморную статую. От горя бедняга не находил себе места. Тогда скульптор бросил свой шедевр в море. Однако этим он лишь усугубил страдания. Друг его последовал за возлюбленной. Вечно одинокий – вот неисправимый путь нашего героя. Какие страсти бушевали в его душе после потери лучшего друга и лучшего творения – не знает никто. У него возник грандиозный замысел: высечь из цельной скалы на Кавказе колоссальную статую Прометея. Он отправился через Понт Эвксинский на торговом судёнышке в Колхиду. С тех пор о нём никто ничего не слышал.

В следующем воплощении он жил в Александрии в III в. до н.э. Он был поэтом. В молодости он написал киническую поэму против богатства и роскоши, а главное против официоза и прямо против Птолемеев, за что был едва не казнён. В зрелые годы он пишет поэму, о том, что нет богов, а есть лишь Совершенный Человек. Поэма осталась неизданной. Единственная её рукопись хранилась в Александрийской Библиотеке, как диковинный и запретный раритет, и сгорела при взятии города Юлием Цезарем.

В безвестности и одиночестве почил поэт, и в следующей жизни стал сомневаться во всём – даже в своём одиночестве и в самом себе. Он стал философом-скептиком. Его кумирами были Пиррон Элидский и Тимон Флиунтский. Он прожил весьма недолгую и отшельническую жизнь в Беотии.

После этого путь его устремился на Запад – в туманную далёкую Ирландию в первые века нашей эры. Там на обширных зелёных лугах он пас стада, сочинял стихи о дождях и закатах и занимался ведовством. Это была блаженная и таинственная жизнь. Его магия никому не причиняла вреда, но всё равно к нему относились подозрительно. Он был убит завистниками. Смерть его ещё более темна, чем та эпоха, в которую он жил.

Его неудержимо тянуло к Средиземноморью. Он появляется в Римской империи в четвёртом веке и избирает путь философа-платоника. Как всегда ведёт жизнь замкнутую и уединённую, с точки зрения толпы – никчемную и нищую. В тишине, вдалеке от мирского шума, он предаётся созерцанию вечных идей. Однажды он уснул и больше не проснулся. Поистине, это была счастливая жизнь.

В том же веке и там же он рождается, чтобы посвятить себя гностицизму. Это была короткая и стремительная жизнь. К тридцати семи годам он создаёт целый легион головокружительных метафизических трактатов, которые все до одного были безжалостно сожжены захватившими власть христианами. Огненные языки ненависти язвили его не только со стороны последних – многие гностики ненавидели его пуще христиан. Для всех он был еретик и отступник. Потоки чёрной желчи заливали его со всех сторон, и огненное кольцо проклятий сжималось вокруг него шёлковой петлёй. Физическое уничтожение было просто делом техники.

Следующая жизнь его была прямым продолжением предыдущей. На рубеже шестого-седьмого веков в Византии, при полном и безраздельном владычестве христианской церкви, он открыто исповедовал манихейство. Эта жизнь была ещё короче прежней, но стоила сотни самых продолжительных. Эта дерзкая, отчаянная и одинокая борьба с любой тьмой достойна восхищения и безмолвного благоговения. Все его неординарные и невероятные сочинения были беспощадно уничтожены, и сам он был растерзан тупой невежественной толпой, разделив участь Великой Ипатии. Кто знает об этом? Какой историк может поведать об этой удивительной жизни? История пишется о царях, полководцах, вельможах и тех, кто попадает в их поле притяжения. Об остальных ходят легенды и слухи. Но об этом восторженном энтузиасте и борце говорит лишь полное забвение.

После всего этого тяжело душе было оставаться в столь любимом ею пределе Средиземноморья и она устремилась на Север, в Скандинавию. Там, среди заснеженных фиордов и свинцовых рассветов, она воплощается в хрупкого и мечтательного юношу, которому преподнесён всё тот же бесценный дар – поэзия. Он видел то, что никто не видел. Он пел песни непонятные, странные, далёкие и чарующие. От них оживали скалы и бросались в объятия к морским волнам. Птицы и звери, деревья и травы, облака и молнии, радуги и туманы подпевали ему, как хор ангелов. Вся природа тихо левитировала. Он был вторым Орфеем. Пока он пел, всё было в блаженных грёзах, но лишь только он замолкал, весь грубый мир разом очнувшись от прекрасного небытия и вспомнив о своей свирепой сущности, обрушивался на своего благодетеля. Тончайшая организация поэта не выдерживала этого напора. Там, среди пустынных морских побережий умолкла его лира.

Следующее его рождение было где-то в центре Европы XI-XII вв., в самом апогее Средневековья. Это время привыкли считать мрачным и невежественным, но история до изобретения книгопечатания Гуттенбергом, до открытия Америки и морского пути в Индию, до сатанинского открытия огнестрельного оружия и до Реформации вообще отличается крайней фрагментарностью, скудностью, и наши знания об эпохах, предшествовавших эпохе Возрождения, убоги, ничтожны или мягче сказать неполны и заменяются в основном догадками и домыслами, так что говорить о невежестве средневековья мы просто не в праве. Мы ничего не знаем о тех временах. Единственное что можно сказать о тех днях, что они были так же жестоки, как и все дни бытия людского.

Он был даймоногностом. Это самое загадочное и таинственное из всех его воплощений. Оно до сих пор доминирует больше других, причём чем далее от детства, тем больше. Мы ещё раз вернёмся к нему. Эта жизнь протекала относительно спокойно. В уединённой монастырской келье невидимый никем он общался с чудесными непередаваемыми имматериальными мирами даймониев. Это были не те миры, о которых говорила Средняя Академия: не миры-посредники между Божественным и материальным, а сверхбожественные и сверхъимматериальные. Чистый, глубочайший, бездонный Misterium. Сам он их называл сапфирными лонами. Его видения были пучками параболических поэм, проходящих через точку его сердца. Его отчуждённая позиция в монастыре вызывала подозрения и настороженность. Пытались распространить слухи о его дьяволопоклонстве, но из этого ничего не вышло – клевета повисала в воздухе из-за отсутствия даже самых натянутых улик. Он ничего не писал, даже не вёл дневник, хотя многие дни его были наполнены такими экстатическими озарениями, что не хватило бы годового запаса монастырского пергамента, чтобы запечатлить один-единственный транс. Может потому он и не пытался перенести на бумагу свои лабиринтные мистериальные левитации, ибо выразить их просто невозможно. А может, как говорят, ради страха иудейского, скрывал их, чтобы не раздражать и без того злобного пса, в обличии которого выступал мир сей. Земной путь таинственного монаха завершился также загадочно как и длился – пятидесяти четырёх лет от роду он ушёл из монастыря и больше о нём никто ничего не знал.

Следующее его воплощение произошло в той же среде более чем через столетие. На этот раз он прошёл путь монаха-алхимика. Новая оккультная наука, завезённая рыцарями-крестоносцами с Востока, пленила его своей таинственной и глубокой символикой. Он сразу понял смысл получения золота из свинца. Он сразу догадался, что внешние химические манипуляции лишь для профанов. Для посвящённых это лишь подготовка к левитации. Вернее даже самые предварительные действия к вхождению в тишину, из которой собственно и начинается путь в Misterium.

Через столетие он появляется в Германии… женщиной. Это его единственное женское воплощение. И одного его было достаточно, чтобы более никогда не входить в женское материальное тело. И этого же было достаточно, чтобы навсегда отвратить его от чистой женственности. Нет ничего более плоскоматериального, чем чистая женственность. Ему всегда нравились женщины с большой долей мужского элемента, а теперь он укрепился в этой симпатии. Да и это воплощение было не чисто женское – он был ведьмой, а ведьма всегда гинандрична. И здесь он проявил свою крайнюю, экстравагантную и экстремистскую индивидуальность. На шабаш его ведьма летала, оседлав либо закатный луч солнца, либо лунный зеленоватый луч, или же огненный язык пламени, и непременно вниз головой. Она отказывалась поклоняться Дьяволу, не признавала никакого главенства над собой и вообще никакой иерархии. Однажды на шабаше она сделала так, что на небе оказалось две луны, причём одна полная, а другая молодая. С тех пор её больше не допускали на шабаши. Мысли этой колдуньи были столь парадоксальны и неуживчивы, что все ведьмы отвергли её и даже сделали донос в инквизицию.

 Когда эту необычайную женщину пытались взять под арест, она взлетела в воздух на глазах у изумлённых стражей католических нравов и скрылась за облаками. Что с ней сталось дальше никто не знает. Её гримуар, полный бесценного мистического опыта, не решились сжечь. Его тайно присвоил себе местный епископ, но через несколько дней этот волшебный фолиант исчез из епископского тайника загадочным образом. Через сто лет многие мотивы этой книги прозвучали в стихах испанского монаха, в которого воплотилась душа нашего героя. Это был восторженный мистик и визионер. Внешний мир для него просто не существовал. Полностью и без остатка отдавался этот бескорыстный влюблённый течениям божественных тайн. В следующем веке он свяжет эти течения в пучок, в великолепную золотую фасцию и окружит её ореолом своеобразной натурфилософии. Он опять перенесётся из солнечного и безоблачного Средиземноморья в туманную Северную Европу. Больше он не вернётся к колыбели античности. Здесь на берегах Северного студёного моря он проявится как оригинальный оккультист. К сожалению, он сам и все его труды погибнут в беспорядках Реформации. Материальное гибнет неизбежно, но дух незыблем.

Век спустя на Руси он действует в теле монаха-отшельника, сочувствующего людям Божьим. Это жизнь полная скитаний и преследований. На Соловецких островах теряются следы этого тихого, блаженного и одухотворённого человека. Дух же его продолжает жить в чистом, наивном и лучистом немецком юноше, ставшего под знамёна непобедимого романтизма. «Всё познать!» - вот был лозунг этого непризнанного гения. Высокий, стройный, с явно женскими линиями в фигуре, голубоглазый, пепельнокудрый – он был как эллинский бог, и какое-то таинственное невидимое сияние исходило от него. Его стихи были сложными, тёмными, запутанными в бесконечные узлы лабиринтов, но вместе с тем и нежными, грустными и проникновенными. Его статьи, этюды и трактаты были обо всём, порой они были тяжеловесны и скучноваты, но неизменно приподняты, возвышенны, глубоки и всегда стремящиеся к последним истинам. Они почили на дне морском вместе с автором – во время путешествия в Исландию, корабль, на котором он плыл, был разбит бурей.

Двадцать воплощений. У Будды было 550. Последнее ли это воплощение?